Для встревоженного человека любое нарушение привычного порядка — дурной знак. Ерундовое сотрясение воздуха будит самые черные мысли. Впрочем, может быть, все наоборот? Сидя в клетке повторов, с жадностью и надеждой ты ловишь любую ноту, которая нарушит этот удушливый ритм. Ты ждешь хоть какого-нибудь намека на нечто из ряда вон: вдруг отворятся двери застенка, вдруг разомкнутся оковы...
Но может быть, не шум опасен, а тишина? Когда ты слышал в последний раз, чтобы менялся караул? А вдруг мятежники перебили часовых? Почему не слышно, как гремит на кухне посуда? А вдруг на место проверенных поваров поставили наемных убийц, и эти подлые отравители, бесшумно орудуя, подсыпают тебе в пищу цианистый калий?!
А если опасен сам по себе всеобщий порядок? Трубач трубит всегда в одно и то же время. Но почему сегодня он подчеркнуто пунктуален? Почему именно сегодня барабанщики колотят со странным усердием? Патруль вышагивает с мрачной четкостью, будто ведет тебя на расстрел... Гусеницы у танков почти не лязгают... Неужели смазаны тщательнее обычного? Не воевать ли собрались?!
А если заменили гарнизон? И там больше нет верных тебе частей? Или его даже не меняли, а он сам, в полном составе перешел на сторону заговорщиков? А вдруг дворец уже во власти узурпатора? Хотя внешне ничего не изменилось... А тебя не арестовывали лишь потому, что ты уже никто! О тебе забыли! И о троне тоже! Он и не трон теперь вовсе! То, что дворец живет обычной жизнью, значит только одно: государственный переворот произошел, другой царь уселся на другой трон, приговор тебе вынесен и обжалованию не подлежит. А раз так — зачем торопиться и приводить его в исполнение немедленно?..
Не сходи с ума! Все, что происходит во дворце, полностью соответствует заведенному тобой порядку. Армия отлажена как пусковой механизм и подчинена только твоей воле. Накрывая на стол, убирая помещения, опуская шторы, расстилая парадные ковровые дорожки, протокольная служба неукоснительно соблюдает установленные тобою правила. По радио передаются раз и навсегда утвержденные передачи. Обстановку ты контролируешь полностью. Тебе подвластны всё и вся. Квакают в пруду лягушки, галдят дети, играя в жмурки, пыхтит старый дворецкий на лестнице — все это подчинено твоему верховному замыслу. Все это ты сначала обдумываешь, решаешь, разрешаешь, и лишь потом сигнал об исполнении поступает в твой слуховой аппарат. Без твоего соизволения не пролетит здесь и муха.
И тем не менее... Никогда ты еще не был столь близок к тому, чтобы все потерять. Именно теперь, когда, казалось бы, держишь все в кулаке. Тебя изнуряет ответственность за жизнь дворца, за любую в нем происходящую мелочь. Мертвая хватка власти чаще всего ослабевает в момент триумфа.
Иногда из ближнего угла доносится гулкий стук, будто где-то далеко колотят в дверь. Долбят в стенку — с той стороны? Не похоже. Скорее, звук идет от углового стояка. Или от несущей колонны — она полая внутри. Или нет: он передается по трубам. Трубы идут по всему зданию — от подвала до чердака. Тот же дымоход — он начинается в котельной. Через дымоход по всему дворцу разнесется любой звук. Стучат по трубе. Пока не ясно, на каком этаже, но либо снизу, либо сверху. Что-то стучит или кто-то? Кто-то ритмично колотит кулаком по трубе. Удары тихие-тихие, откуда-то издалека, из глубины... Да, стучат снизу. Из-под земли. Это сигналы?
Протяни руку и постучи по стене. Попробуй воспроизвести в точности, что слышал. Тишина. Вот, опять застучали. Правда, в другом ритме. И паузы не там. Повтори и это. Не торопись. Ответ не заставил себя ждать. Кто-то вызывает тебя на разговор?
Чтобы разговаривать, надо знать язык. Несколько ударов, пауза, еще несколько. Что это? Код? Буквы? Слова? С тобой хотят установить контакт? Хотят сообщить что-нибудь важное? Попробуй простейший ключ: один удар — «а», два — «б». Или азбуку морзе: длинные-короткие, длинные-короткие. У этой звукописи музыкальный ритм, что, впрочем, сути не меняет: кто-то хочет привлечь твое внимание, вступить в контакт... Пожалуй, этого недостаточно: раз в ударах есть определенная логика, из них должны складываться слова, предложения... Как же хочется, чтобы капли голых звуков слились в ободряющее журчание: «Ваше Величество... Мы, верноподданные... Всегда начеку... Дадим отпор посягательствам... Многая лета...» Эти ли слова тебе выстукивают? Эти ли слова ты ловишь сетью мыслимых и немыслимых шифров? Как бы не так! Нечто прямо противоположное. Например: «Берегись... Сволочь... Мы отомстим... Смерть узурпатору...»
Наваждение какое-то... Спокойно. Сочетание букв и слов — чистейшая случайность. С чего ты вообще взял, будто слышишь сигналы? Разве не может стучать от сквозняка форточка? Или ребенок — кидать в стенку мяч? Или кто-нибудь забивает гвозди.. А-а! Гвозди! «Гроб... В гробу... — вот какие слова образуются. — Там твое место... Похороню заживо...» Бред. Ясное дело Ты чересчур впечатлителен и принимаешь неясный гул за бредовые речи.
Подумай: когда от нечего делать ты барабанишь костяшками пальцев по стене... Разве кто-нибудь решит, будто это сигналы, слова, предложения? А ведь здесь то же самое. Вот возьми и постучи. Просто так. Что ты делаешь? Зачем напрягаешься? Что выстукиваешь там, как школьник, по слогам? «Сам узурпатор... Я тебя победил... Я мог поставить тебя к стенке...» Зачем? Зачем оправдываться? И перед кем?! «Но я же сохранил тебе жизнь... Не забудь об этом... Когда удача будет на твоей стороне...» Да кто, по-твоему, долбит там в стенку? Неужели ты думаешь, что он еще жив? Царь, твой предшественник, кого ты согнал с трона, с этого трона, заточил в самое глухое подземелье?
Ночи напролет ты вслушиваешься в гулкий стук из подземелья и никак не можешь подобрать ключ к этому шифру. Впрочем, тебя гложет сомнение, а вдруг почудилось? Бывает ведь: разволнуешься ни с того ни с сего, сердце зайдется от переживаний, вспомнится знакомый ритм, заворошатся старинные страхи, угрызения совести... Когда ночью в поезде одолевает дремота, перестук колес, бесконечно повторяя одно и то же слово, постепенно превращается в долгий, монотонный напев. Так и случайные звуковые приливы и отливы твой слуховой аппарат преображает в стенания какого-нибудь узника, в проклятия твоих жертв, в угрозы недобитых врагов...
Правильно, слушай. Не отвлекайся ни на минуту. Однако вот в чем постарайся себя убедить: слышишь ты себя, призраки говорят лишь в тебе. Что-то невысказанное отчаянно просится наружу. Неубедительно? Требуются доказательства, что слышанное тобой звучало не вовне, а в тебе?
Доказательств нет и не будет. Потому что подземные тюрьмы на самом деле переполнены до отказа. Ты бросал туда всех без разбора — сторонников свергнутого царя, собственных придворных, если подозревал их в измене, случайных людей, если они попадали в облавы, которые царская полиция периодически устраивает для острастки. Навеки позабытые в подземелье, они день и ночь трясут кандалами, стучат ложками, выкрикивают лозунги протеста, поют бунтарские песни... Стоит ли удивляться, что эхо от их галдежа пробирается даже в тронный зал. А ведь приказал стены и потолки защитить звукоизоляцией, где только можно, повесить тяжелые портьеры... Не исключено, что ритмичное постукивание, ставшее надсадным, тяжелым громыханием, доносилось оттуда. В любом дворце есть подземелье, там всегда кто-нибудь похоронен заживо, там вечно мается чья-нибудь душа. Не надо затыкать уши, зря! Все равно будет слышно.
Не обращай внимания на дворцовые шумы, если не хочешь оказаться в западне. Беги на улицу. Оглянись вокруг! За дворцовыми стенами раскинулся огромный город! Столица! Столица твоего царства! Разве ты стал царем, чтобы владеть темным, мрачным зданием? Нет! Ты хотел властвовать над городом — пестрым, шумным, тысячеголосым!
Сейчас ночь, и он уснул, свернулся калачиком и смотрит сны, похрапывает и урчит. А когда ворочается с боку на бок, на его теле мерно колыхаются пятна тени и света. Утром величаво или тревожно загудят колокола. Колокольный звон всегда что-нибудь да значит. Но доверять ему нельзя. Зазвонят по покойнику, а ветер принесет бойкий танцевальный ритм. Раздастся благовест, а вместе с ним — взрыв злобных воплей. Другое надо слушать — как город дышит: прерывисто, тяжело или глубоко, спокойно...
Город — это далекий гул в ушах, это людской гомон, это шуршание покрышек по асфальту. Во дворце ничто не шелохнется, город — в движении: катятся по мостовой колеса, как спицы в колесе, разбегаются во все стороны улицы, кружатся на патефонах пластинки, иголка царапает старенький диск, музыка то звучит, то пропадает, доносится обрывками, несется вниз по гулким колеям улиц, взмывает к флюгерам вместе с ветром. Город — это колесо, его ось упирается в то место, где в неподвижности сидишь ты. И слушаешь.
Через открытые настежь окна проплывает летний город — все его открытые настежь окна, разноголосица, смех и плач, грохот отбойных молотков, кваканье транзисторов. Пустое дело — глазеть с балкона. Одни только крыши и видно. Улицы все равно не узнаешь: видел ты их последний раз в день коронации, сквозь ряды почетного караула, транспаранты, стяги, и уже тогда они казались тебе чужими, бесконечно далекими.
Вечерняя прохлада сюда не проникает, но ты догадываешься о ней по оживленному гомону летнего вечера. Ну так и норовишь высунуться на балкон! Куда — комарам на съедение? Ничего нового для себя ты оттуда не откроешь. Все есть в городском шуме, похожем на гул морской раковины. Улицы, словно завитки раковины или уха, хранят гул океана. Погружаясь в его волны, перестаешь понимать, где дворец, где город, где уши, а где морская раковина.
Иногда из городского шума всплывают аккорды, секвенции, мелодии, гремят фанфары, крестный ход тянет псалмы, репетирует школьный хор, оркестр играет похоронный марш, демонстранты распевают революционные песни; разгоняя манифестацию, силясь перекричать противников режима, горланят царский гимн солдаты; дабы город не забывал, какая у него счастливая жизнь, репродуктор у ресторана извергает танцевальную музыку; заунывно голосят женщины по убитому в стычке с полицией... Вот эту музыку ты слышишь. Музыку? В каждом звуковом осколке ты ищешь сигнал, информацию, предзнаменование, словно всякий, ко поет, играет или слушает пластинки, пытается передать тебе важное сообщение. Сев на трон, ты перестал слушать музыку. Ты слушаешь, как и ради чего она звучит: в ритуалах добропорядочного общества, для увеселения толпы, для укрепления традиций, развития культуры, моды. Странно даже подумать, что когда-то мог слушать ее просто так, просто ради удовольствия бродить по нотному рисунку.
Раньше, вспоминая мотив незамысловатой песенки или сложнейшей симфонии, ты слегка шевелил губами или даже просто думал: «тра-ля-ля-ля» — и душа переполнялась радостным трепетом. Попробуй скажи теперь «тра-ля-ля» — ничего, ровным счетом ничего, ни одна мелодия не приходит на ум.
Голос был, и песня была. Несколько раз ветер заносил сюда женский голос, подхватив его, видимо, в городе, у раскрытого окна. Эта песня о любви прилетала в длинные летние ночи, урывками, и тебе вроде бы удавалось поймать несколько нот, но она ускользала, и ты не мог бы сказать наверняка, слышал ее или очень хотел услышать, а потому выдумал. Или пригрезилась она тебе во время кошмарных, бесконечных бессонниц. Понятно тогда, почему ты сидел молчком и чего ты столько времени ждал. Не от страха ты напрягал свой слух... Вот она! Поет снова! Как отчетливы все ноты, все матовые обертона ее голоса. Где-то в городе поет женщина. А ведь музыка давно ушла из него.
Давно ничто по-настоящему тебя не увлекало. С тех пор, наверное, как положил все силы на захват трона. Да и от той неистовой страсти ничего почти не осталось, одни, пожалуй, отголоски лютой ненависти к противнику. Хотя тогда ни о чем другом ни думать, ни мечтать не мог. Мысль о смерти зародилась тогда же и стала постоянной спутницей твоих дней и ночей. Она и сейчас не покидает тебя. Сейчас, когда под покровом тишины и темноты комендантского часа, введенного во избежание беспорядков, ты, словно соглядатай, следишь за собственным городом и летишь из тронного зала на пустынные улицы, боясь отстать от топота ночного патруля. Но стоит какой-то женщине в этой непроглядной тьме, за каким-то потухшим окном забыться в песне, как в твоей душе просыпаются мысли о жизни, и ты наконец находишь то, к чему хочется прильнуть. Это песня? Ты ее слышал уже тысячу раз. Тогда женщина? Ты ее никогда не видел. Тебя влечет голос. Сам по себе. Каким он является в пении.
Такой голос принадлежит, безусловно, человеку уникальному, как все, неповторимому. Но голос — это не человек. Это невесомая субстанция, отделившаяся от тверди предметного мира. Голос тоже уникален и неповторим, но по-своему, не так, как человек. Человек и его голос могут быть совсем не похожи друг на друга или похожи, но незаметно, чем именно — сразу не скажешь. Голос, должно быть, выражает самое сокровенное, самое истинное, что есть в человеке. Ты, бесплотное существо, внимаешь другой бесплотности? Если так, то какая разница, слышишь ты этот голос, вспоминаешь или выдумываешь его?
Нет, тебе хочется слышать. Именно слышать — ушами. Не воспоминания, не досужие выдумки тебя манят, а колебания связок в настоящем, из плоти и крови, человеческом горле. Что значит — голос? Это значит: живой человек со своим горлом, грудью, со своими эмоциями, он и дает жизнь не похожему на другие голосу. В дело идет все: язычок, слюна, детские воспоминания, налет пережитого, склад ума, даже наслаждение, что можешь излучать своеобразные акустические колебания. Вот что тебя привлекает — наслаждение. Наслаждение, с которым этот голос существует, существует как таковой. Мысль о наслаждении подхлестнула твою фантазию, тебе захотелось представить, как может человек отличаться от других людей настолько, насколько голос его отличается от всех других голосов.
Ты собираешься представлять, как она выглядит? Какой бы облик ни рисовал ты в своем воображении, он заведомо будет беднее голоса. Ты же побоишься потерять хоть один из заложенных в него вариантов. Думай потому лучше о голосе, не поддавайся соблазну ринуться в город, обыскать его улица за улицей и найти-таки эту женщину.
Соблазн, однако, слишком велик. Часть твоего «я» уже летит к голосу незнакомки. Ты заразился ее наслаждением быть и звучать: пусть она тоже узнает, что ты ее слышишь. Тебе тоже хочется быть голосом, она будет слышать тебя, а ты — ее. Жаль, что ты не поёшь. Умей ты петь, вся жизнь, наверное, пошла бы по-другому. Она была бы счастливее. Или печальнее, но печаль была бы не простая, а светлая, элегическая. Тебе не взбрело бы в голову становиться царем, ты не очутился бы на этом скрипучем троне, не косился бы на тени.
Но ведь где-то должен быть твой настоящий голос. Может, он погребен в тебе самом и песне просто не вырваться из горла, ее зажали сухие от напряжения губы. А может, твой голос как неприкаянный бродит по улицам, его тембр и интонации растерялись в городском шуме. Никто не знает, каков ты есть, каким был и каким мог бы быть. Все это открыл бы твой голос.
Попробуй, напряги все силы! Собери волю в кулак! Ну! Не вышло. Еще разок! Смелее, не бойся! Еще чуть-чуть! Ну-у! О — чудо! Не веришь собственным ушам! Чей это теплый баритон? Чей это голос подымается высоко-высоко, плавно модулирует, подхватывая серебристые переливы женского голоса? Чьи это голоса составили дуэт, словно две симметричные, неразрывные половинки единой певческой воли? Это ты поешь, нет сомнений, ты. Твой голос звучит. Наконец-то его слышно без помех и отчуждения.
Постой-ка, откуда бы ему взяться? Твоя грудная клетка не распрямлялась, губы не разжимались... Ты убедился: твое материальное продолжение — город. Откуда же браться государеву голосу, как не из сердца собственного царства? Только что, следя за пением незнакомки, ты проявил недюжинную слуховую проницательность. Постарайся точно так же собрать воедино сотни разрозненных осколков звука — получишь свой, неповторимый, единственно возможный голос.
Итак, сосредоточься. Не позволяй слуху реагировать на помехи. Ее голос, зовущий тебя. Твой голос, зовущий ее. Лови их на стремлении слышать друг друга (или, если хочешь, — видеть друг друга ушами). Ну! Не получилось. Ничего страшного, начни сначала. Еще мгновение — и ваши голоса отразятся друг в друге, сольются, и никакая сила не сможет разъединить их...
Дикие, резкие, беспощадные шумы вторгаются в слуховое пространство, и ее голос, захлебнувшись, тонет в мертвящей какофонии. Это громыхание заполняет все вокруг. Хотя, может, оно звучит только в тебе. Ты ее потерял, ты себя потерял. Та часть твоего «я», которая живет в мире звуков, снова устремилась в город — за ночным патрулем. Голоса жили лишь во сне. Словно сон, их жизнь длилась секунды. А вокруг — прежний кошмар.
Как бы то ни было, ты — царь. Тебе понадобилась женщина, которая живет под боком и имеет особую примету — голос. И ты ломаешь голову, как ее найти?! Да приказать сыщикам — те вмиг обшарят каждый двор, каждый дом. Впрочем, разве они ее узнают? По голосу опознать ее можешь только ты. На поиски отправлять некого. Вот наконец и желание появилось, да желаемое получить невозможно. Даром что царь!
Без паники, не надо так сразу отчаиваться. Царь есть царь, у него бездна возможностей. Выход найдется, надо только пораскинуть мозгами. Можно объявить, к примеру, конкурс вокалисток. Высочайшим повелением предписать всем женщинам, имеющим мало-мальски приличный голос, явиться на конкурс во дворец. Кстати, это будет хитроумный политический ход, времена как-никак сейчас смутные. Снимешь у народа накопившееся напряжение, укрепишь его веру в царский престол. Представляешь, как все будет обставлено: тронный зал в праздничном убранстве, возведены подмостки, играет оркестр, публика — лучшие люди царства, ты восседаешь на троне и бесстрастно, как подобает справедливому судии, оцениваешь трели и верхние «ля» каждой претендентки. Внезапно ты взмахиваешь скипетром и объявляешь: «Она!»
Как же не узнать ее? Разве может еще какой-нибудь голос столь разительно отличаться от голосов, которые обычно звучат в дворцовых залах, освещенных хрустальными люстрами и уставленных кадками раскидистых пальм? Сколько концертов в собственную честь ты отсидел в дни славных юбилеев, и всегда в присутствии царя пели гладко-холодными, остекленело-услужливыми голосами. А этот голос звучал в темноте и был счастлив, что может явиться в мир, не покидая тени, что без труда может перекинуть мостик к любой другой жизни, укрытой, как и он, тенью.
А ты уверен, что и перед троном он будет звучать по-прежнему, не переймет манеры придворных певичек, не уподобится множеству других голосов, а ты при этом не состроишь великодушную мину и не заслушаешься жужжанием мухи?
Единственный способ заставить его раскрыться во всей полноте — устроить встречу с твоим настоящим голосом, с духом твоего голоса, который однажды ты уже вызывал из звуковой стихии города. Надо спеть. Надо отпустить на свободу свой голос. Она его узнает, поймет, кто ты на самом деле, и тоже отпустит свой голос на свидание к твоему.
Представляешь, как воскликнет потрясенный двор: «Его Величество поет! Вы слышали, Его Величество поет!» Удивление, впрочем, довольно быстро уступит место смиренному сокрушению: всему, что изрекает или сотворяет государь, принято внимать со смиренно-сокрушенным видом. На лицах и в жестах придворных отразится снисходительное сочувствие: «Ах, Ваше Величество соизволили исполнить романс...». И все согласятся, что среди прерогатив монарха должно быть и сольное пение (за глаза, как водится, тебя осыплют оскорблениями и насмешками).
Красота, попоешь на славу! Никто тебя, твою песню и твой голос не услышит! Все будут слушать венценосца. Твое пение воспримут как подобает воспринимать все, идущее свыше. Означать это будет только одно: незыблемость отношений между выше— и нижестоящими. И та, ради кого, собственно, ты все это затеешь, тоже не тебя и не твой голос будет слушать. А голос царя. Как все, она замрет в почтительном поклоне и за предписанной этикетом улыбкой скроет заведомую неприязнь.
Любая попытка вырваться из клетки обречена на провал. Глупо искать себя в том мире, который тебе не принадлежит. Такого мира просто нет. Есть дворец с гулкими сводами, есть смена часовых, есть танки, лязгающие гусеницами, есть наконец чьи-то вкрадчивые шаги, которые в любой момент могут возвестить о наступлении финала. Мир говорит с тобой лишь такими знаками. Слушай их внимательно. Не отвлекайся. Скольких трудов стоило выкроить кусочек пространства, где можно пестовать свои мучительные страхи, без помех надзирать за ними. Забудешься — все пойдет прахом, твое убежище рассыплется, как карточный домик.
Тяжело? Гудит голова от обилия новых, странных звуков? Трудно разобрать, где шумит — внутри дворца или снаружи? А если нет больше ни «внутри», ни «снаружи»? Пока ты, потеряв бдительность, охотился за голосами, заговорщики подняли мятеж.
Нет больше дворца. Есть только ночь. А в ночи — стрельба и крики. Ты где? Жив? Успел бежать, прежде чем в тронный зал ворвались мятежники? Успел юркнуть в потайную дверь?
Город искорежен пожарами и воплями. Ночь искорежена взрывами, вывернулась наизнанку. Темнота и тишина обвалились вовнутрь самих себя и разбрасывают во все стороны пылающие и ревущие потроха. Город сворачивается, как лист от огня. Бега, беги. Короны нет. Скипетра нет. Кто догадается, что ты царь? Самая темная ночь — ночь пожаров. Самый одинокий человек — тот, кто бежит в орущей толпе.
За городом ночь тоже не спит, морщится от судорог города. Крики ночных птиц разносят тревогу повсюду, но чем дальше от городских стен, тем она слабее, бездонная тьма заглушает ее своими шорохами: то ветер всколыхнет листву, то всплеснет ручей, то застонут лягушки. В гулкой ночной тишине пространство расширяется, всякая мелочь становится событием — взрывается, грохочет. Треснул, надломившись, сук; от страха заверещал сурок — к нему в норку вползла змея; кот с кошкой завозились в любовной потасовке; ты, беглец, оступился и столкнул камень с тропинки.
Задыхаешься, задыхаешься. Во всем мире под этим темным небом только твое тяжелое дыхание да шуршание сухих листьев под ногами. Почему смолкли лягушки? Вот, опять загалдели. Гавкнула собака... Стой. Где-то вдали брешут псы. Сколько времени ты бредешь наугад в кромешной тьме? Ты уже давно сбился с пути. Тсс! Слышишь? Пыхтит кто-то. Совсем как ты. Где?
Ночь переполнена вздохами. Понизу, над травой, подул ветерок. Кузнечики стрекочут вовсю... Выхватишь какой-нибудь звук, он будто взрывается и делается, как никогда, чёток. Конечно, он был и прежде, прятался среди других звуков.
Ты тоже прежде был. А теперь? Не знаешь, что и думать. Ты даже не знаешь, какой из этих вздохов — твой. Ты разучился слушать. Никто никого больше не слушает. Ночь слушает самоё себя.
Твои шаги грохочут. Неба над головой нет. Ты ощупываешь какую-то стену: сначала был мох, плесень, теперь — голый камень, сплошная скала. Крикнешь — твой же голос вернется эхом. Знать бы, откуда? «Ого-го-о-о!» Куда тебя занесло? Что это? Пещера? Подземный ход?
Много лет подряд под дворцом, под городом по твоему приказу рыли подземные тоннели с бесчисленными ответвлениями, уходящими далеко-далеко. Ты хотел обезопасить себя от любой неприятности, уезжать незамеченным в любом направлении. Ты думал, править государством по-настоящему можно только из чрева земного. Потом ты передумал, и все пришло в запустение. И вот ты снова в старинном убежище... Или попал в яму, которую сам себе вырыл. Надо бы вспомнить, где выход. Выход... Где же выход?
Стучат... Стучат по камню... Удары ритмичные, глуховатые... Совсем как сигналы... Где же стучат? Какой знакомый ритм... Так стучал узник! Ответь ему! Постучи по стене. Покричи. Если тебе не изменяет память, подземный ход вел к камерам государственных преступников...
Ему неизвестно: надзиратель идет или освободитель. Или заблудился кто-то и ничего не знает о битве за город, где решается его судьба.
Раз он ходит, значит, с него сняли кандалы, выпустили из камеры. И успели доложить: «Тиран пал! Трон свободен! Дворец снова твой!» Но что-то, видимо, в последний момент спутало их карты — сигнал тревоги, контратака царских войск, — и тот, кто принес свободу, предпочел бежать, бросив недавнего узника на произвол судьбы. А тот без провожатого заблудился. Немудрено: под эти каменные своды не пробьется ни луч света, ни отголосок происходящего наверху.
Будет время наговориться, наслушаться друг друга. Он твой голос узнает, ты — его. Откроешь, кто ты на самом деле? Признаешься, что узнал? Что все эти годы слушал, как он тебя проклинал, как обещал отомстить? Теперь вы оба под землей и не знаете, кто из вас царь, а кто — узник. Собственно, если хорошенько разобраться, ты готов признать, что разница не так уж велика. Тебе, пожалуй, кажется, что ты проторчал здесь всю жизнь и стучал, стучал... Да и жизнь у тебя, как и у него, всегда висела на волоске. Один из вас останется здесь, другой...
А если он нисколько не пал духом и до сих пор считает, будто сидит на троне, носит на голове корону и держит в руке скипетр? А ты? Разве ты не ощущал себя узником? И что за разговор у вас получится, если каждый станет думать, будто слышит не собеседника, а себя, то есть свое же эхо?
Близится развязка. Один из вас — пан, другой — пропал. Но куда подевалась твоя всегдашняя тревога? Где-то что-то бухает, что-то шуршит — но никакого желания копаться, препарировать, расшифровывать... Словно не шум это, а музыка. Музыка сразу напоминает тебе о голосе незнакомки. Погоди-ка, ты вспоминаешь или слышишь наяву? Да, это тот самый голос, напевает что-то знакомое до боли. Она здесь, рядом, под землей. Она тоже заблудилась. Эта ночь — конец света. Отзовись немедленно. Дай какой-нибудь знак. Позови. Она услышит и придет на зов. Ну! Что же ты молчишь? Почему именно теперь у тебя пропал голос?
Из темноты, откуда недавно доносились слова узника, раздается призывный возглас. Ты его сразу узнаёшь. Это твой голос. Это голос, который тогда ночью ты вылепил из звукового месива. Это тот самый голос, который из тишины тронного зала ты посылал на свидание! Узник поет твою песню. Будто пел ее всю жизнь. Будто пел ее только он.
Она ему отвечает. Их голоса устремились один навстречу другому, наложились и слились в единый поток. Однажды ты уже слышал, как они нашли друг друга — в ту ночь над городом. Тогда ты не сомневался, что пел сам. Теперь же она соединилась не с тобой, а с ним. Их голоса — ваши голоса — медленно уплывают вдаль. Не надо бросаться вдогонку. Теперь это лишнее. Они становятся шепотом, бормотанием, тают.
Подними глаза, увидишь слабый свет. Неизбежное утро высвечивает небо над головой. Ветер обвевает лицо и колышет листву. Ты выбрался наружу, лают собаки, просыпаются птицы, на поверхность мира возвращаются краски, пространство вновь заполняют предметы, живые существа подают признаки жизни. Разумеется, ты тоже здесь, и вокруг тебя копошатся звуки: гудят провода, размеренно стучат поршни, пронзительно визжат шестеренки. Где-то в складке земной коры просыпается город и с нарастающей силой воет, ухает, лязгает. Гул, грохот, скрежет заполняют пространство и душат все возгласы, все вздохи, все всхлипы...
Но может быть, не шум опасен, а тишина? Когда ты слышал в последний раз, чтобы менялся караул? А вдруг мятежники перебили часовых? Почему не слышно, как гремит на кухне посуда? А вдруг на место проверенных поваров поставили наемных убийц, и эти подлые отравители, бесшумно орудуя, подсыпают тебе в пищу цианистый калий?!
А если опасен сам по себе всеобщий порядок? Трубач трубит всегда в одно и то же время. Но почему сегодня он подчеркнуто пунктуален? Почему именно сегодня барабанщики колотят со странным усердием? Патруль вышагивает с мрачной четкостью, будто ведет тебя на расстрел... Гусеницы у танков почти не лязгают... Неужели смазаны тщательнее обычного? Не воевать ли собрались?!
А если заменили гарнизон? И там больше нет верных тебе частей? Или его даже не меняли, а он сам, в полном составе перешел на сторону заговорщиков? А вдруг дворец уже во власти узурпатора? Хотя внешне ничего не изменилось... А тебя не арестовывали лишь потому, что ты уже никто! О тебе забыли! И о троне тоже! Он и не трон теперь вовсе! То, что дворец живет обычной жизнью, значит только одно: государственный переворот произошел, другой царь уселся на другой трон, приговор тебе вынесен и обжалованию не подлежит. А раз так — зачем торопиться и приводить его в исполнение немедленно?..
Не сходи с ума! Все, что происходит во дворце, полностью соответствует заведенному тобой порядку. Армия отлажена как пусковой механизм и подчинена только твоей воле. Накрывая на стол, убирая помещения, опуская шторы, расстилая парадные ковровые дорожки, протокольная служба неукоснительно соблюдает установленные тобою правила. По радио передаются раз и навсегда утвержденные передачи. Обстановку ты контролируешь полностью. Тебе подвластны всё и вся. Квакают в пруду лягушки, галдят дети, играя в жмурки, пыхтит старый дворецкий на лестнице — все это подчинено твоему верховному замыслу. Все это ты сначала обдумываешь, решаешь, разрешаешь, и лишь потом сигнал об исполнении поступает в твой слуховой аппарат. Без твоего соизволения не пролетит здесь и муха.
И тем не менее... Никогда ты еще не был столь близок к тому, чтобы все потерять. Именно теперь, когда, казалось бы, держишь все в кулаке. Тебя изнуряет ответственность за жизнь дворца, за любую в нем происходящую мелочь. Мертвая хватка власти чаще всего ослабевает в момент триумфа.
Иногда из ближнего угла доносится гулкий стук, будто где-то далеко колотят в дверь. Долбят в стенку — с той стороны? Не похоже. Скорее, звук идет от углового стояка. Или от несущей колонны — она полая внутри. Или нет: он передается по трубам. Трубы идут по всему зданию — от подвала до чердака. Тот же дымоход — он начинается в котельной. Через дымоход по всему дворцу разнесется любой звук. Стучат по трубе. Пока не ясно, на каком этаже, но либо снизу, либо сверху. Что-то стучит или кто-то? Кто-то ритмично колотит кулаком по трубе. Удары тихие-тихие, откуда-то издалека, из глубины... Да, стучат снизу. Из-под земли. Это сигналы?
Протяни руку и постучи по стене. Попробуй воспроизвести в точности, что слышал. Тишина. Вот, опять застучали. Правда, в другом ритме. И паузы не там. Повтори и это. Не торопись. Ответ не заставил себя ждать. Кто-то вызывает тебя на разговор?
Чтобы разговаривать, надо знать язык. Несколько ударов, пауза, еще несколько. Что это? Код? Буквы? Слова? С тобой хотят установить контакт? Хотят сообщить что-нибудь важное? Попробуй простейший ключ: один удар — «а», два — «б». Или азбуку морзе: длинные-короткие, длинные-короткие. У этой звукописи музыкальный ритм, что, впрочем, сути не меняет: кто-то хочет привлечь твое внимание, вступить в контакт... Пожалуй, этого недостаточно: раз в ударах есть определенная логика, из них должны складываться слова, предложения... Как же хочется, чтобы капли голых звуков слились в ободряющее журчание: «Ваше Величество... Мы, верноподданные... Всегда начеку... Дадим отпор посягательствам... Многая лета...» Эти ли слова тебе выстукивают? Эти ли слова ты ловишь сетью мыслимых и немыслимых шифров? Как бы не так! Нечто прямо противоположное. Например: «Берегись... Сволочь... Мы отомстим... Смерть узурпатору...»
Наваждение какое-то... Спокойно. Сочетание букв и слов — чистейшая случайность. С чего ты вообще взял, будто слышишь сигналы? Разве не может стучать от сквозняка форточка? Или ребенок — кидать в стенку мяч? Или кто-нибудь забивает гвозди.. А-а! Гвозди! «Гроб... В гробу... — вот какие слова образуются. — Там твое место... Похороню заживо...» Бред. Ясное дело Ты чересчур впечатлителен и принимаешь неясный гул за бредовые речи.
Подумай: когда от нечего делать ты барабанишь костяшками пальцев по стене... Разве кто-нибудь решит, будто это сигналы, слова, предложения? А ведь здесь то же самое. Вот возьми и постучи. Просто так. Что ты делаешь? Зачем напрягаешься? Что выстукиваешь там, как школьник, по слогам? «Сам узурпатор... Я тебя победил... Я мог поставить тебя к стенке...» Зачем? Зачем оправдываться? И перед кем?! «Но я же сохранил тебе жизнь... Не забудь об этом... Когда удача будет на твоей стороне...» Да кто, по-твоему, долбит там в стенку? Неужели ты думаешь, что он еще жив? Царь, твой предшественник, кого ты согнал с трона, с этого трона, заточил в самое глухое подземелье?
Ночи напролет ты вслушиваешься в гулкий стук из подземелья и никак не можешь подобрать ключ к этому шифру. Впрочем, тебя гложет сомнение, а вдруг почудилось? Бывает ведь: разволнуешься ни с того ни с сего, сердце зайдется от переживаний, вспомнится знакомый ритм, заворошатся старинные страхи, угрызения совести... Когда ночью в поезде одолевает дремота, перестук колес, бесконечно повторяя одно и то же слово, постепенно превращается в долгий, монотонный напев. Так и случайные звуковые приливы и отливы твой слуховой аппарат преображает в стенания какого-нибудь узника, в проклятия твоих жертв, в угрозы недобитых врагов...
Правильно, слушай. Не отвлекайся ни на минуту. Однако вот в чем постарайся себя убедить: слышишь ты себя, призраки говорят лишь в тебе. Что-то невысказанное отчаянно просится наружу. Неубедительно? Требуются доказательства, что слышанное тобой звучало не вовне, а в тебе?
Доказательств нет и не будет. Потому что подземные тюрьмы на самом деле переполнены до отказа. Ты бросал туда всех без разбора — сторонников свергнутого царя, собственных придворных, если подозревал их в измене, случайных людей, если они попадали в облавы, которые царская полиция периодически устраивает для острастки. Навеки позабытые в подземелье, они день и ночь трясут кандалами, стучат ложками, выкрикивают лозунги протеста, поют бунтарские песни... Стоит ли удивляться, что эхо от их галдежа пробирается даже в тронный зал. А ведь приказал стены и потолки защитить звукоизоляцией, где только можно, повесить тяжелые портьеры... Не исключено, что ритмичное постукивание, ставшее надсадным, тяжелым громыханием, доносилось оттуда. В любом дворце есть подземелье, там всегда кто-нибудь похоронен заживо, там вечно мается чья-нибудь душа. Не надо затыкать уши, зря! Все равно будет слышно.
Не обращай внимания на дворцовые шумы, если не хочешь оказаться в западне. Беги на улицу. Оглянись вокруг! За дворцовыми стенами раскинулся огромный город! Столица! Столица твоего царства! Разве ты стал царем, чтобы владеть темным, мрачным зданием? Нет! Ты хотел властвовать над городом — пестрым, шумным, тысячеголосым!
Сейчас ночь, и он уснул, свернулся калачиком и смотрит сны, похрапывает и урчит. А когда ворочается с боку на бок, на его теле мерно колыхаются пятна тени и света. Утром величаво или тревожно загудят колокола. Колокольный звон всегда что-нибудь да значит. Но доверять ему нельзя. Зазвонят по покойнику, а ветер принесет бойкий танцевальный ритм. Раздастся благовест, а вместе с ним — взрыв злобных воплей. Другое надо слушать — как город дышит: прерывисто, тяжело или глубоко, спокойно...
Город — это далекий гул в ушах, это людской гомон, это шуршание покрышек по асфальту. Во дворце ничто не шелохнется, город — в движении: катятся по мостовой колеса, как спицы в колесе, разбегаются во все стороны улицы, кружатся на патефонах пластинки, иголка царапает старенький диск, музыка то звучит, то пропадает, доносится обрывками, несется вниз по гулким колеям улиц, взмывает к флюгерам вместе с ветром. Город — это колесо, его ось упирается в то место, где в неподвижности сидишь ты. И слушаешь.
Через открытые настежь окна проплывает летний город — все его открытые настежь окна, разноголосица, смех и плач, грохот отбойных молотков, кваканье транзисторов. Пустое дело — глазеть с балкона. Одни только крыши и видно. Улицы все равно не узнаешь: видел ты их последний раз в день коронации, сквозь ряды почетного караула, транспаранты, стяги, и уже тогда они казались тебе чужими, бесконечно далекими.
Вечерняя прохлада сюда не проникает, но ты догадываешься о ней по оживленному гомону летнего вечера. Ну так и норовишь высунуться на балкон! Куда — комарам на съедение? Ничего нового для себя ты оттуда не откроешь. Все есть в городском шуме, похожем на гул морской раковины. Улицы, словно завитки раковины или уха, хранят гул океана. Погружаясь в его волны, перестаешь понимать, где дворец, где город, где уши, а где морская раковина.
Иногда из городского шума всплывают аккорды, секвенции, мелодии, гремят фанфары, крестный ход тянет псалмы, репетирует школьный хор, оркестр играет похоронный марш, демонстранты распевают революционные песни; разгоняя манифестацию, силясь перекричать противников режима, горланят царский гимн солдаты; дабы город не забывал, какая у него счастливая жизнь, репродуктор у ресторана извергает танцевальную музыку; заунывно голосят женщины по убитому в стычке с полицией... Вот эту музыку ты слышишь. Музыку? В каждом звуковом осколке ты ищешь сигнал, информацию, предзнаменование, словно всякий, ко поет, играет или слушает пластинки, пытается передать тебе важное сообщение. Сев на трон, ты перестал слушать музыку. Ты слушаешь, как и ради чего она звучит: в ритуалах добропорядочного общества, для увеселения толпы, для укрепления традиций, развития культуры, моды. Странно даже подумать, что когда-то мог слушать ее просто так, просто ради удовольствия бродить по нотному рисунку.
Раньше, вспоминая мотив незамысловатой песенки или сложнейшей симфонии, ты слегка шевелил губами или даже просто думал: «тра-ля-ля-ля» — и душа переполнялась радостным трепетом. Попробуй скажи теперь «тра-ля-ля» — ничего, ровным счетом ничего, ни одна мелодия не приходит на ум.
Голос был, и песня была. Несколько раз ветер заносил сюда женский голос, подхватив его, видимо, в городе, у раскрытого окна. Эта песня о любви прилетала в длинные летние ночи, урывками, и тебе вроде бы удавалось поймать несколько нот, но она ускользала, и ты не мог бы сказать наверняка, слышал ее или очень хотел услышать, а потому выдумал. Или пригрезилась она тебе во время кошмарных, бесконечных бессонниц. Понятно тогда, почему ты сидел молчком и чего ты столько времени ждал. Не от страха ты напрягал свой слух... Вот она! Поет снова! Как отчетливы все ноты, все матовые обертона ее голоса. Где-то в городе поет женщина. А ведь музыка давно ушла из него.
Давно ничто по-настоящему тебя не увлекало. С тех пор, наверное, как положил все силы на захват трона. Да и от той неистовой страсти ничего почти не осталось, одни, пожалуй, отголоски лютой ненависти к противнику. Хотя тогда ни о чем другом ни думать, ни мечтать не мог. Мысль о смерти зародилась тогда же и стала постоянной спутницей твоих дней и ночей. Она и сейчас не покидает тебя. Сейчас, когда под покровом тишины и темноты комендантского часа, введенного во избежание беспорядков, ты, словно соглядатай, следишь за собственным городом и летишь из тронного зала на пустынные улицы, боясь отстать от топота ночного патруля. Но стоит какой-то женщине в этой непроглядной тьме, за каким-то потухшим окном забыться в песне, как в твоей душе просыпаются мысли о жизни, и ты наконец находишь то, к чему хочется прильнуть. Это песня? Ты ее слышал уже тысячу раз. Тогда женщина? Ты ее никогда не видел. Тебя влечет голос. Сам по себе. Каким он является в пении.
Такой голос принадлежит, безусловно, человеку уникальному, как все, неповторимому. Но голос — это не человек. Это невесомая субстанция, отделившаяся от тверди предметного мира. Голос тоже уникален и неповторим, но по-своему, не так, как человек. Человек и его голос могут быть совсем не похожи друг на друга или похожи, но незаметно, чем именно — сразу не скажешь. Голос, должно быть, выражает самое сокровенное, самое истинное, что есть в человеке. Ты, бесплотное существо, внимаешь другой бесплотности? Если так, то какая разница, слышишь ты этот голос, вспоминаешь или выдумываешь его?
Нет, тебе хочется слышать. Именно слышать — ушами. Не воспоминания, не досужие выдумки тебя манят, а колебания связок в настоящем, из плоти и крови, человеческом горле. Что значит — голос? Это значит: живой человек со своим горлом, грудью, со своими эмоциями, он и дает жизнь не похожему на другие голосу. В дело идет все: язычок, слюна, детские воспоминания, налет пережитого, склад ума, даже наслаждение, что можешь излучать своеобразные акустические колебания. Вот что тебя привлекает — наслаждение. Наслаждение, с которым этот голос существует, существует как таковой. Мысль о наслаждении подхлестнула твою фантазию, тебе захотелось представить, как может человек отличаться от других людей настолько, насколько голос его отличается от всех других голосов.
Ты собираешься представлять, как она выглядит? Какой бы облик ни рисовал ты в своем воображении, он заведомо будет беднее голоса. Ты же побоишься потерять хоть один из заложенных в него вариантов. Думай потому лучше о голосе, не поддавайся соблазну ринуться в город, обыскать его улица за улицей и найти-таки эту женщину.
Соблазн, однако, слишком велик. Часть твоего «я» уже летит к голосу незнакомки. Ты заразился ее наслаждением быть и звучать: пусть она тоже узнает, что ты ее слышишь. Тебе тоже хочется быть голосом, она будет слышать тебя, а ты — ее. Жаль, что ты не поёшь. Умей ты петь, вся жизнь, наверное, пошла бы по-другому. Она была бы счастливее. Или печальнее, но печаль была бы не простая, а светлая, элегическая. Тебе не взбрело бы в голову становиться царем, ты не очутился бы на этом скрипучем троне, не косился бы на тени.
Но ведь где-то должен быть твой настоящий голос. Может, он погребен в тебе самом и песне просто не вырваться из горла, ее зажали сухие от напряжения губы. А может, твой голос как неприкаянный бродит по улицам, его тембр и интонации растерялись в городском шуме. Никто не знает, каков ты есть, каким был и каким мог бы быть. Все это открыл бы твой голос.
Попробуй, напряги все силы! Собери волю в кулак! Ну! Не вышло. Еще разок! Смелее, не бойся! Еще чуть-чуть! Ну-у! О — чудо! Не веришь собственным ушам! Чей это теплый баритон? Чей это голос подымается высоко-высоко, плавно модулирует, подхватывая серебристые переливы женского голоса? Чьи это голоса составили дуэт, словно две симметричные, неразрывные половинки единой певческой воли? Это ты поешь, нет сомнений, ты. Твой голос звучит. Наконец-то его слышно без помех и отчуждения.
Постой-ка, откуда бы ему взяться? Твоя грудная клетка не распрямлялась, губы не разжимались... Ты убедился: твое материальное продолжение — город. Откуда же браться государеву голосу, как не из сердца собственного царства? Только что, следя за пением незнакомки, ты проявил недюжинную слуховую проницательность. Постарайся точно так же собрать воедино сотни разрозненных осколков звука — получишь свой, неповторимый, единственно возможный голос.
Итак, сосредоточься. Не позволяй слуху реагировать на помехи. Ее голос, зовущий тебя. Твой голос, зовущий ее. Лови их на стремлении слышать друг друга (или, если хочешь, — видеть друг друга ушами). Ну! Не получилось. Ничего страшного, начни сначала. Еще мгновение — и ваши голоса отразятся друг в друге, сольются, и никакая сила не сможет разъединить их...
Дикие, резкие, беспощадные шумы вторгаются в слуховое пространство, и ее голос, захлебнувшись, тонет в мертвящей какофонии. Это громыхание заполняет все вокруг. Хотя, может, оно звучит только в тебе. Ты ее потерял, ты себя потерял. Та часть твоего «я», которая живет в мире звуков, снова устремилась в город — за ночным патрулем. Голоса жили лишь во сне. Словно сон, их жизнь длилась секунды. А вокруг — прежний кошмар.
Как бы то ни было, ты — царь. Тебе понадобилась женщина, которая живет под боком и имеет особую примету — голос. И ты ломаешь голову, как ее найти?! Да приказать сыщикам — те вмиг обшарят каждый двор, каждый дом. Впрочем, разве они ее узнают? По голосу опознать ее можешь только ты. На поиски отправлять некого. Вот наконец и желание появилось, да желаемое получить невозможно. Даром что царь!
Без паники, не надо так сразу отчаиваться. Царь есть царь, у него бездна возможностей. Выход найдется, надо только пораскинуть мозгами. Можно объявить, к примеру, конкурс вокалисток. Высочайшим повелением предписать всем женщинам, имеющим мало-мальски приличный голос, явиться на конкурс во дворец. Кстати, это будет хитроумный политический ход, времена как-никак сейчас смутные. Снимешь у народа накопившееся напряжение, укрепишь его веру в царский престол. Представляешь, как все будет обставлено: тронный зал в праздничном убранстве, возведены подмостки, играет оркестр, публика — лучшие люди царства, ты восседаешь на троне и бесстрастно, как подобает справедливому судии, оцениваешь трели и верхние «ля» каждой претендентки. Внезапно ты взмахиваешь скипетром и объявляешь: «Она!»
Как же не узнать ее? Разве может еще какой-нибудь голос столь разительно отличаться от голосов, которые обычно звучат в дворцовых залах, освещенных хрустальными люстрами и уставленных кадками раскидистых пальм? Сколько концертов в собственную честь ты отсидел в дни славных юбилеев, и всегда в присутствии царя пели гладко-холодными, остекленело-услужливыми голосами. А этот голос звучал в темноте и был счастлив, что может явиться в мир, не покидая тени, что без труда может перекинуть мостик к любой другой жизни, укрытой, как и он, тенью.
А ты уверен, что и перед троном он будет звучать по-прежнему, не переймет манеры придворных певичек, не уподобится множеству других голосов, а ты при этом не состроишь великодушную мину и не заслушаешься жужжанием мухи?
Единственный способ заставить его раскрыться во всей полноте — устроить встречу с твоим настоящим голосом, с духом твоего голоса, который однажды ты уже вызывал из звуковой стихии города. Надо спеть. Надо отпустить на свободу свой голос. Она его узнает, поймет, кто ты на самом деле, и тоже отпустит свой голос на свидание к твоему.
Представляешь, как воскликнет потрясенный двор: «Его Величество поет! Вы слышали, Его Величество поет!» Удивление, впрочем, довольно быстро уступит место смиренному сокрушению: всему, что изрекает или сотворяет государь, принято внимать со смиренно-сокрушенным видом. На лицах и в жестах придворных отразится снисходительное сочувствие: «Ах, Ваше Величество соизволили исполнить романс...». И все согласятся, что среди прерогатив монарха должно быть и сольное пение (за глаза, как водится, тебя осыплют оскорблениями и насмешками).
Красота, попоешь на славу! Никто тебя, твою песню и твой голос не услышит! Все будут слушать венценосца. Твое пение воспримут как подобает воспринимать все, идущее свыше. Означать это будет только одно: незыблемость отношений между выше— и нижестоящими. И та, ради кого, собственно, ты все это затеешь, тоже не тебя и не твой голос будет слушать. А голос царя. Как все, она замрет в почтительном поклоне и за предписанной этикетом улыбкой скроет заведомую неприязнь.
Любая попытка вырваться из клетки обречена на провал. Глупо искать себя в том мире, который тебе не принадлежит. Такого мира просто нет. Есть дворец с гулкими сводами, есть смена часовых, есть танки, лязгающие гусеницами, есть наконец чьи-то вкрадчивые шаги, которые в любой момент могут возвестить о наступлении финала. Мир говорит с тобой лишь такими знаками. Слушай их внимательно. Не отвлекайся. Скольких трудов стоило выкроить кусочек пространства, где можно пестовать свои мучительные страхи, без помех надзирать за ними. Забудешься — все пойдет прахом, твое убежище рассыплется, как карточный домик.
Тяжело? Гудит голова от обилия новых, странных звуков? Трудно разобрать, где шумит — внутри дворца или снаружи? А если нет больше ни «внутри», ни «снаружи»? Пока ты, потеряв бдительность, охотился за голосами, заговорщики подняли мятеж.
Нет больше дворца. Есть только ночь. А в ночи — стрельба и крики. Ты где? Жив? Успел бежать, прежде чем в тронный зал ворвались мятежники? Успел юркнуть в потайную дверь?
Город искорежен пожарами и воплями. Ночь искорежена взрывами, вывернулась наизнанку. Темнота и тишина обвалились вовнутрь самих себя и разбрасывают во все стороны пылающие и ревущие потроха. Город сворачивается, как лист от огня. Бега, беги. Короны нет. Скипетра нет. Кто догадается, что ты царь? Самая темная ночь — ночь пожаров. Самый одинокий человек — тот, кто бежит в орущей толпе.
За городом ночь тоже не спит, морщится от судорог города. Крики ночных птиц разносят тревогу повсюду, но чем дальше от городских стен, тем она слабее, бездонная тьма заглушает ее своими шорохами: то ветер всколыхнет листву, то всплеснет ручей, то застонут лягушки. В гулкой ночной тишине пространство расширяется, всякая мелочь становится событием — взрывается, грохочет. Треснул, надломившись, сук; от страха заверещал сурок — к нему в норку вползла змея; кот с кошкой завозились в любовной потасовке; ты, беглец, оступился и столкнул камень с тропинки.
Задыхаешься, задыхаешься. Во всем мире под этим темным небом только твое тяжелое дыхание да шуршание сухих листьев под ногами. Почему смолкли лягушки? Вот, опять загалдели. Гавкнула собака... Стой. Где-то вдали брешут псы. Сколько времени ты бредешь наугад в кромешной тьме? Ты уже давно сбился с пути. Тсс! Слышишь? Пыхтит кто-то. Совсем как ты. Где?
Ночь переполнена вздохами. Понизу, над травой, подул ветерок. Кузнечики стрекочут вовсю... Выхватишь какой-нибудь звук, он будто взрывается и делается, как никогда, чёток. Конечно, он был и прежде, прятался среди других звуков.
Ты тоже прежде был. А теперь? Не знаешь, что и думать. Ты даже не знаешь, какой из этих вздохов — твой. Ты разучился слушать. Никто никого больше не слушает. Ночь слушает самоё себя.
Твои шаги грохочут. Неба над головой нет. Ты ощупываешь какую-то стену: сначала был мох, плесень, теперь — голый камень, сплошная скала. Крикнешь — твой же голос вернется эхом. Знать бы, откуда? «Ого-го-о-о!» Куда тебя занесло? Что это? Пещера? Подземный ход?
Много лет подряд под дворцом, под городом по твоему приказу рыли подземные тоннели с бесчисленными ответвлениями, уходящими далеко-далеко. Ты хотел обезопасить себя от любой неприятности, уезжать незамеченным в любом направлении. Ты думал, править государством по-настоящему можно только из чрева земного. Потом ты передумал, и все пришло в запустение. И вот ты снова в старинном убежище... Или попал в яму, которую сам себе вырыл. Надо бы вспомнить, где выход. Выход... Где же выход?
Стучат... Стучат по камню... Удары ритмичные, глуховатые... Совсем как сигналы... Где же стучат? Какой знакомый ритм... Так стучал узник! Ответь ему! Постучи по стене. Покричи. Если тебе не изменяет память, подземный ход вел к камерам государственных преступников...
Ему неизвестно: надзиратель идет или освободитель. Или заблудился кто-то и ничего не знает о битве за город, где решается его судьба.
Раз он ходит, значит, с него сняли кандалы, выпустили из камеры. И успели доложить: «Тиран пал! Трон свободен! Дворец снова твой!» Но что-то, видимо, в последний момент спутало их карты — сигнал тревоги, контратака царских войск, — и тот, кто принес свободу, предпочел бежать, бросив недавнего узника на произвол судьбы. А тот без провожатого заблудился. Немудрено: под эти каменные своды не пробьется ни луч света, ни отголосок происходящего наверху.
Будет время наговориться, наслушаться друг друга. Он твой голос узнает, ты — его. Откроешь, кто ты на самом деле? Признаешься, что узнал? Что все эти годы слушал, как он тебя проклинал, как обещал отомстить? Теперь вы оба под землей и не знаете, кто из вас царь, а кто — узник. Собственно, если хорошенько разобраться, ты готов признать, что разница не так уж велика. Тебе, пожалуй, кажется, что ты проторчал здесь всю жизнь и стучал, стучал... Да и жизнь у тебя, как и у него, всегда висела на волоске. Один из вас останется здесь, другой...
А если он нисколько не пал духом и до сих пор считает, будто сидит на троне, носит на голове корону и держит в руке скипетр? А ты? Разве ты не ощущал себя узником? И что за разговор у вас получится, если каждый станет думать, будто слышит не собеседника, а себя, то есть свое же эхо?
Близится развязка. Один из вас — пан, другой — пропал. Но куда подевалась твоя всегдашняя тревога? Где-то что-то бухает, что-то шуршит — но никакого желания копаться, препарировать, расшифровывать... Словно не шум это, а музыка. Музыка сразу напоминает тебе о голосе незнакомки. Погоди-ка, ты вспоминаешь или слышишь наяву? Да, это тот самый голос, напевает что-то знакомое до боли. Она здесь, рядом, под землей. Она тоже заблудилась. Эта ночь — конец света. Отзовись немедленно. Дай какой-нибудь знак. Позови. Она услышит и придет на зов. Ну! Что же ты молчишь? Почему именно теперь у тебя пропал голос?
Из темноты, откуда недавно доносились слова узника, раздается призывный возглас. Ты его сразу узнаёшь. Это твой голос. Это голос, который тогда ночью ты вылепил из звукового месива. Это тот самый голос, который из тишины тронного зала ты посылал на свидание! Узник поет твою песню. Будто пел ее всю жизнь. Будто пел ее только он.
Она ему отвечает. Их голоса устремились один навстречу другому, наложились и слились в единый поток. Однажды ты уже слышал, как они нашли друг друга — в ту ночь над городом. Тогда ты не сомневался, что пел сам. Теперь же она соединилась не с тобой, а с ним. Их голоса — ваши голоса — медленно уплывают вдаль. Не надо бросаться вдогонку. Теперь это лишнее. Они становятся шепотом, бормотанием, тают.
Подними глаза, увидишь слабый свет. Неизбежное утро высвечивает небо над головой. Ветер обвевает лицо и колышет листву. Ты выбрался наружу, лают собаки, просыпаются птицы, на поверхность мира возвращаются краски, пространство вновь заполняют предметы, живые существа подают признаки жизни. Разумеется, ты тоже здесь, и вокруг тебя копошатся звуки: гудят провода, размеренно стучат поршни, пронзительно визжат шестеренки. Где-то в складке земной коры просыпается город и с нарастающей силой воет, ухает, лязгает. Гул, грохот, скрежет заполняют пространство и душат все возгласы, все вздохи, все всхлипы...