Карин Эссекс. Фараон

   Цезарь не стал спорить с Клеопатрой. Он больше с ней не спорил. Клеопатре не удавалось втянуть его в беседу в греческом стиле. Цезарь обращался с ней словно с развитым не по годам обожаемым ребенком, и ее сарказм только забавлял его. «Это единственный способ уменьшить мою власть над ним», – подумала Клеопатра. Она знала: несмотря на то что Цезарь не выказывал в постели обычной для мужчин свирепости, он получал огромное удовольствие, каждую ночь приходя к ней и занимаясь любовью. И потом они, утомленные ласками, подолгу разговаривали, пока не засыпали, нагие: Клеопатра – на спине, Цезарь – свернувшись вокруг нее. Его дыхание касалось ее затылка, словно легкий ветерок.
   У них имелась возможность проводить вместе много времени. Ахилл придерживался прежней стратегии и лишь укреплял осаду дворцового квартала, нападая на солдат Цезаря, если те осмеливались выйти за баррикады. Он непременно прикажет атаковать дворец – это лишь вопрос времени. Цезарь знал, почему тот медлит. Во дворце в заложниках находится царь. Это единственное, что удерживает Ахилла от штурма.
   Однако же в том обстоятельстве, что войска царя сражаются против Цезаря, в то время как Цезарь одновременно и относится к царю по-дружески, и держит его в плену, заключалось некоторое неудобство. Впрочем, Цезарь не допускал, чтобы молодой царь почувствовал себя заложником в полной мере. Римлянин подолгу гулял с юношей по дворцовым садам, интересовался его мнением по различным вопросам и твердил, что только вместе они смогут разрешить этот ужасный кризис. Когда Птолемей настолько расхрабрился, что спросил о взаимоотношениях Цезаря с его сестрой, Цезарь просто посмотрел на него и спросил в ответ: «Разве ты не мужчина?»
   Римский полководец объявил юнцу, что является покровителем и защитником всех детей покойного царя Птолемея Авлета – всех без исключения. И до тех пор, пока между наследниками не установятся гармоничные отношения – а также между всеми Птолемеями и их подданными, – он, Цезарь, не сможет спокойно спать по ночам. Он глубоко сожалеет о том, что ему пришлось казнить Потиния, но евнух причинял вред им всем, твердя, будто Цезарь – вовсе не друг Египту, будто он, Цезарь, намеревается сделать Клеопатру единственной правительницей, будто он, Цезарь, собирается присоединить Египет к Римской империи и задушить здешних жителей непомерными налогами.
   Птолемей нехотя признал правомерность действий Цезаря и почти прекратил испытывать терпение своей сестры бесконечными стенаниями.
   С другой стороны, Цезарь ясно дал понять Клеопатре, что ей следует помириться с братом. Клеопатра не знала: то ли он действительно этого желает, то ли у него имеется какой-то более глобальный план, который он откроет ей в свое время.
   Она предполагала, что их с Цезарем постельные отношения не повлияют на его политику. Некогда она думала иначе, но теперь ей приходилось сидеть в одной комнате с занудой братом и притворяться, будто она ждет не дождется, когда они двое смогут править как царь и царица, брат и сестра, муж и жена. У диктатора Рима имелись свои планы, не связанные с ней.
   Клеопатра не верила, что Цезарь пойдет на какие-то уступки по отношению к ней. Разве что ее честолюбивые устремления каким-то образом совпадут с его собственными. Она никак не могла понять, то ли Цезарь добивается каких-то собственных политических выгод, притворяясь другом царя, то ли он просто намерен поразвлечься с Клеопатрой до тех пор, пока война не закончится и он не сможет вернуться к более важным делам: завоеванию всего мира во имя Рима.
   Неужели он действительно оставит ее в Египте одну, наедине с братом? Разве Цезарь не понимает, что, как только его корабли покинут порт, Птолемей тут же подошлет к Клеопатре убийцу и сделает царицей Арсиною? А если Цезарь знает правду, но закрывает на нее глаза, изменит ли он свое мнение, узнав тайну Клеопатры?
   Их молчание нарушил Авл Гиртий. Стройный мужчина с мягким голосом, любитель литературы и хорошей еды, Авл был одним из тех людей Цезаря, общество которых доставляло Клеопатре удовольствие. Она не раз извинялась перед Авлом за то, что до окончания войны не может в изобилии предоставить ему все то, что он так ценит, и обещала, что сразу же после победы они вознаградят себя пирами и прогулкой по Великой библиотеке. Клеопатра велела поварам готовить настолько хорошо, насколько позволяют условия осады, и, похоже, их искусство произвело на римлян должное впечатление. И все же эти трапезы и близко не могли сравниться с теми, которыми они смогут насладиться, когда осада будет снята и во дворец вновь в изобилии потекут свежие продукты.
   Гиртий церемонно поклонился царственной чете и вручил Цезарю какое-то письмо.
   – Донесение от нашего человека из вражеского стана. Для безопасности и достоверности запечатано.
   Цезарь протянул руку – Гиртий тут же вложил ему в руку нож – и срезал печать. Диктатор развернул письмо, быстро прочитал его, а затем просмотрел еще раз, медленнее. Лицо его осталось неподвижным. Когда он в конце концов взглянул на Клеопатру, она сумела приметить лишь слегка приподнятую бровь – единственный известный ей способ, которым Цезарь выражал удивление.
   – Приготовься к неожиданности, – сказал Цезарь юному царю.
   Тот еще крепче вцепился в скомканный подол, словно прачка за стиркой.
   Клеопатра ждала. Цезарь – тоже. Видимо, он давал юнцу время взять себя в руки.
   – Вчера вечером царевна Арсиноя бежала из дворца, переодевшись мальчиком-римлянином. Она направилась прямиком к Ахиллу.
   Царь-юнец вскочил на ноги; подол его одеяния остался измятым. Птолемей воззрился на Клеопатру так, будто проглотил паутину, и Клеопатра, невзирая на полученные новости, едва не ухмыльнулась при виде его по-детски неряшливого вида. Цезарь же просто смотрел на царя, ожидая объяснений.
   – Я не знал! – запротестовал Птолемей. – Клянусь! Клянусь! Она ничего мне не сказала!
   – Это серьезный удар по миру между нами, – спокойно произнес Цезарь. – Я-то полагал, что ты держишь членов своего семейства под контролем.
   – Но я ведь не знал! – вскричал царь. – Она и меня одурачила!
   Птолемей казался глубоко уязвленным; губы его искривились, а пухлые щеки задрожали – в точности как у отца, когда тот бывал расстроен.
   – Несомненно, ты должен знать, что это никак не отразится на сложившихся между нами доверительных отношениях, – продолжал Цезарь.
   Если бы Клеопатру спросили, она бы сказала, что Цезарь всерьез опечален этими вестями. Он держался очень убедительно. И тем не менее Клеопатра не верила, что он удивлен или огорчен.
   – Но это еще не все, – добавил Цезарь.
   – Что же еще она могла сделать со мной? – пробормотал юнец с жалким видом.
   – О, многое. Боюсь, твое неумение контролировать ситуацию привело к целому ряду плачевных событий.
   – Это все Потиний! Это его проклятие достало нас из могилы! – застенал Птолемей. – Лучше бы ты оставил его в живых!
   – Каковы же остальные новости, диктатор? – спросила Клеопатра, оборвав представление, которое вознамерился закатить ее брат.
   – Она убила военачальника Ахилла и поставила во главе египетской армии какого-то евнуха по имени Ганимед.
   – Она не имела права это делать! – завопил царь. – Она не царь!
   Клеопатра подавила едва не вырвавшееся у нее замечание. Цезарь быстро отозвался:
   – Нет, она не царь. Но ей удалось собрать значительное количество глав влиятельных городских семейств, и те провозгласили ее царицей.
   Клеопатра застыла. Она всегда знала, что такой день настанет, но ей никогда и в голову не приходило, что это случится так скоро. Жители Александрии относились к ее брату как к беспомощному ребенку, марионетке, подвластной любому придворному, способному что-либо нашептать ему на ухо, а к ней самой – как к изменнице, осмелившейся на сговор с римлянами. Они презирали ее отца за заискивание перед Римом. Они попросту не понимали, что время прославленного царства Птолемеев миновало и что Рим – хищный зверь, который не то растерзает их, не то оставит невредимыми; но последнее возможно лишь в том случае, если они докажут свою пользу.
   Клеопатра и ее отец примирились с реальностью, в то время как ее братья, сестра и александрийская чернь предпочитали жить своими фантазиями. Они до сих пор воображают, что, если они соберут силы и выкажут открытое неповиновение Риму, римляне оставят их в покое. Во всех прочих частях света этот номер не прошел, и Клеопатра всегда знала, что Рим никогда, ни при каких обстоятельствах не откажется от своего интереса к Египту – самому крупному производителю зерновых, единственным вратам, ведущим к вожделенным странам Востока.
   Впрочем, Клеопатра не собиралась играть перед Римом роль просительницы; у нее имелся более остроумный план, чем участие в какой-то бесславной войне, которую она с неизбежностью проиграет. Ее сражение будет происходить на более высоком уровне.
   Но вот теперь и Арсиноя вступила в ряды погрязших в самообмане Птолемеев, исполненных решимости восстановить величие и славу былого. «Прекрасно!» – чуть не вырвалось у Клеопатры. Когда к римлянам прибудут подкрепления, они просто убьют ее.
   Птолемей умоляюще уставился на Цезаря.
   – Что же мне теперь делать?
   – Мой юный друг, ты должен восстановить контроль над ситуацией. Царица не имеет никакого влияния на свою сестру. – Цезарь, извиняясь, взглянул на Клеопатру. – А потому именно тебе следует отправиться на переговоры с ней и с этим Ганимедом.
   – А вдруг она выступит против меня?
   – Ты думаешь, она на это способна?
   Царь выдохнул и покачал головой:
   – Нет. Она обманула меня, но я не верю, чтобы она обратила оружие против меня. Просто она попала под влияние Ганимеда, только и всего. Или, быть может, она хочет собрать силы и вырвать меня отсюда.
   Цезарь смерил юнца тяжелым взглядом.
   – Так вот что вы с ней задумали?
   – Нет-нет, я ведь уже сказал! Я понятия не имел об этой затее!
   – Но ты когда-либо говорил ей, что тебе хотелось бы, чтобы кто-нибудь восстал против Цезаря и освободил тебя из осажденного дворца? Может, ты непреднамеренно поощрял ее? Может, ты намекал несчастной девушке, что это ее обязанность – освободить тебя от меня? Я слыхал, ты назвал ее «самым доверенным своим советником». Если окажется, что в то самое время, когда мы с тобой говорили о мире, ты втайне злоумышлял против меня вместе со своей сестрой, я буду очень недоволен.
   Птолемей указал Цезарю на Клеопатру:
   – Это все она, ведь верно? Мы с тобой пребывали в полном согласии, пока Клеопатра не пробралась обратно во дворец. Это она настроила тебя против меня. Возможно, она и Арсиною на это подбила.
   – Я не имею ни малейшего влияния на мою сестру.
   Голос Клеопатры был холоден, словно лед. Почему этот идиот не в состоянии понять, что его предали?
   – Ты бы поостерегся! – сказал Птолемей Цезарю. – Она собирается убить тебя во сне!
   – Ты не в себе, царь Птолемей, – ровным тоном произнес Цезарь. – Тебя обманула одна сестра, а подозреваешь ты другую. Разве это Клеопатра стоит сейчас во главе угрожающей нам армии? Нет, она сидит здесь и вместе с нами трудится ради общих целей. Ты же сводишь на нет все мои усилия, которые я затратил, восстанавливая мир между тобою и царицей. Тебе и вправду следует взять себя в руки.
   Клеопатра чуть было не спросила брата: неужто он не понимает, что у Арсинои имеются собственные цели и устремления? Но она чувствовала: все, что она сейчас скажет, пойдет вразрез с целями и устремлениями Цезаря. Она не была посвящена в них – точнее, больше не верила, что Цезарь делится с нею всеми своими замыслами, – и потому решила сидеть тихо. Пускай Цезарь претворяет в жизнь свой план, каким бы он ни был.
   Гиртий все это время невозмутимо стоял рядом со своим командующим. Вот и Клеопатра будет подражать его неумолимости, позволив Цезарю действовать по собственному плану. Клеопатре трудно было бездействовать, но она интуитивно чувствовала, что такое поведение сейчас будет самым мудрым. Она вовсе не хотела помешать замыслам Цезаря. Ей попросту придется довериться ему – ведь у нее нет другого выбора.
   – Государь, – заговорил Цезарь, впервые обратившись к юнцу столь официально. – Тебе следует отправиться к твоей армии и твоей сестре. Ты обязан восстановить контроль над событиями, принявшими столь неприятный оборот. Я не желаю зла юной царевне. Я знаю, что она сильна и своевольна. Если она откажется от своих безумных замыслов, ей не причинят никакого вреда. Ее отправят на Кипр вместе с ее младшим братом, чтобы они спокойно правили там. Ты должен сообщить ей об этом. Милосердие Цезаря известно повсюду. Она может положиться на мое слово.
   – А вдруг она откажется меня слушать?
   Теперь мальчишка разнервничался. Он стоял, застыв, перед римским диктатором. В лице у него не осталось ни кровинки, а живот при каждом вдохе судорожно подергивался. Клеопатра даже подумала, что Птолемея сейчас стошнит прямо Цезарю на ноги.
   Цезарь встал и обнял молодого царя за плечи.
   – Возьми себя в руки, – сказал он. – Я, то есть Рим, а также твоя страна и царица Клеопатра – все мы зависим от твоей силы и твоего умения вести переговоры.
   – Ты хочешь сказать, что я должен покинуть дворец и пойти к ней.
   – Именно так. Меня убьют, так что я не могу сделать это сам. И Клеопатра – тоже. Кто же тогда остается, государь? Нет, это задача для царя.
   Сочетание лести и перекладывания ответственности не ускользнуло от внимания Клеопатры, но она видела, что ее брат не заметил уловки Цезаря. «Если он вздумает играть в подобные игры со мной, – подумала Клеопатра, – ему придется придумать что-нибудь другое, не настолько явно бросающееся в глаза». Возможно, чем серьезнее противник, тем более сложную технику манипулирования применяет к нему Цезарь. Клеопатра на это надеялась. Во всяком случае, ему не пришлось больше расточать свои умения на Птолемея. Когда Цезарь приказал Гиртию подготовить для царя проход к александрийской армии, Птолемей тихо заплакал.
   – Ты можешь относиться ко мне как к отцу, – сказал Цезарь. – Я знаю, что ваш почтенный царь, Птолемей Авлет, умер, когда ты был совсем еще юным. Ты не имел возможности воспользоваться его мудрыми советами, но помни, что теперь у тебя есть я.
   И с этими словами Цезарь, еще раз велев юному царю не впадать в уныние, вынудил его попрощаться с присутствующими. Птолемей взглянул на Клеопатру.
   – Да пребудут с тобой боги, – произнесла она, подумав, что ему наверняка понадобится помощь богов, когда он наконец-то поймет, что на самом деле представляет собой его ненаглядная Арсиноя.
   – Хорошо сказано, – сказал Цезарь, в последний раз похлопав юнца по спине. – Теперь ты видишь, что между вами может царить мир?
   Когда Птолемей удалился, Цезарь снова вернулся в свое кресло. Клеопатра ждала, что он объяснит ей свой истинный замысел, но он ничего не сказал. Римлянин смотрел на нее, словно на какую-то новую знакомую, с которой он собрался держаться вежливо, но отстраненно.
   В конце концов Клеопатра рискнула заговорить:
   – Прекрасно исполненное представление, диктатор.
   – Неужто ты не способна отличить театр от дипломатии, моя дорогая? – спросил Цезарь. – Хотя, полагаю, ты права: это так похоже на спектакль! Но качество представления значения не имеет – финал всегда одинаков.
   – Ты не знаешь женщин моей семьи, если думаешь, что Арсиноя пойдет на переговоры с нашим братом.
   – У меня богатый опыт общения с женщинами всех народностей, дорогая. Уж поверь: я знаю, как они думают.
   – Я вовсе не хочу над тобой насмехаться, диктатор, но моя сестра никогда ради нашего брата не откажется ни от власти, ни от своего нового титула, ни от своих желаний.
   Цезарь вздохнул.
   – Клеопатра, не будь такой нудной. Когда я пожелаю, чтобы ты знала мой замысел, я тебя просвещу. А до тех пор, пожалуйста, будь лапочкой, иди присядь ко мне на колени.
   – Я тебе не кошка! – возмутилась Клеопатра.
   Ей вовсе не хотелось сделаться еще одной особой, исполняющей любые распоряжения Цезаря. Она знала от Аммония, осведомителя царей Египта в Риме, что диктатор соблазнил жен множества сенаторов – Габиния, Красса, Сульпиция, Брута, Помпея, и что она, Клеопатра, – не первая царица, ублажающая Цезаря в постели. Он спал с царицей Мавритании, не говоря уж о царе Вифинии, – в общем, как докладывал Аммоний, со всеми, кроме своей унылой, бесплодной жены-римлянки.
   – Что тебя беспокоит?
   Цезарь задал этот вопрос таким тоном, словно интересовался, какая в это время года погода в Испании.
   Клеопатра почувствовала, как в душе ее нарастает гнев. Наедине с нею Цезарь держался так, словно они были партнерами, равными, царицей и диктатором, совместно действующими ради общей цели. Постепенно Клеопатра уверилась в своей власти над ним; теперь же она усомнилась в этом. А вдруг ему совершенно безразлично, что она носит их ребенка? Вдруг он просто посмеется над этим как еще над одной глупостью военного времени и вернется в Рим, выбросив их сына из головы? По дворцу бегало несколько десятков незаконнорожденных царских детей, которых Птолемей Авлет не счел нужным признать. Но с другой стороны, у Авлета имелось пять законных наследников.
   Клеопатре необходимо как следует подумать, прежде чем раскрывать свои новости. Ей следует ждать до тех пор, пока она не убедится, что Цезарь разделяет ее представления о будущем всего мира. А до тех пор она позволит ему заниматься с нею любовью, но сердце свое будет держать свободным. Ибо именно через сердце женщины и попадают в ловушку.
   – Я беспокоюсь за своего брата.
   В эту игру могут играть двое.
   Цезарь позволил себе улыбнуться – едва заметно.
   – Тогда разреши моим старым, уставшим от оружия рукам успокоить твои молодые тревоги.
   Клеопатра подошла к нему. Цезарь усадил ее на колени, как мог бы усадить собственную дочь. Клеопатра положила голову ему на грудь и внимательно прислушалась к биению его сердца. И успокоилась, позволив себе расслабиться под этот размеренный ритм.
 
   Цезарь стоял на топком, илистом берегу Нила, в красновато-лиловой грязи. Он запретил Клеопатре сопровождать его в этом чудовищном испытании. И не потому, что считал, будто она окажется не в состоянии выдержать это. Цезарь не хотел, чтобы Клеопатра оказалась связана в людской памяти со смертью юнца-царя. В конце концов, именно ей предстоит остаться на троне и править ими.
   «Когда же до них дойдет?» – спросил себя Цезарь. Сколько еще раз ему придется смотреть в лицо мертвецам, прежде чем все закончится? И сколько из этих мертвых лиц будут ему знакомы? Он никогда не сдастся, как бы сильно ему иногда ни хотелось спрятать меч в ножны и уснуть надолго – так, чтобы сон его не прерывал ни клич, призывающий к битве, ни появление гонца, вваливающегося посреди ночи со сведениями о врагах, ни ползучая дизентерия, ставшая неотъемлемой частью всякой военной кампании.
   Цезарь устал от этого всего. Нет, не физически. Физически он оставался все тем же. В юности он не был могуч и энергичен, а потому и впоследствии не слишком горевал об утраченной силе молодости. Цезарь обнаружил свои истинные физические резервы в среднем возрасте, и они, целые и невредимые, оставались с ним и сейчас, когда он разменял шестой десяток. Не далее как на днях он прыгнул за борт корабля, спасаясь от меча, направленного ему в живот, и проплыл две сотни ярдов до другого своего корабля – и все это в доспехе. Мало того: он метнулся в воду, по небрежности позабыв, что за пазухой у него до сих пор лежат последние депеши из Рима.
   Пора бы ему уже научиться не действовать под влиянием мгновенного импульса, а взывать к Венере Родительнице, до сих пор защищавшей его от серьезных ран. Она остановила бы этого египтянина с мечом, потому что еще не готова принять Цезаря к себе. Он это знал. Он всегда это знал и потому никогда не боялся ни ран, ни смерти. Это было его тайной, которой он ни с кем не намеревался делиться. Всякий раз, когда на него обрушивалась внезапная слабость, Цезарь видел ее лицо, и богиня обращалась к нему, она указывала, что следует сделать.
   В последний раз это произошло при Фарсале, в брошенном шатре Помпея. Цезарь почувствовал приближение этой чарующей силы и велел своим людям на несколько минут оставить его одного в шатре своего противника. Солдаты повиновались, не задавая вопросов; они никогда не задавали ему вопросов. Цезарь зашел в шатер, стараясь добраться до складного стула Помпея, прежде чем потеряет сознание. И как только он очутился во тьме, Венера уже находилась там. Глаза ее были синими и прозрачными, словно воды чистого озера. Она велела ему отправляться в погоню за Помпеем, в Египет.
   Цезарь был уверен в том, что Венера сообщит ему, когда настанет его время. Она будет рядом в тот миг, когда боги подземного мира потребуют, чтобы он явился к ним. А до тех пор у Цезаря нет никаких причин волноваться.
   Потому-то он и устроил себе выволочку за то, что сиганул за борт, словно перепуганный мальчишка, новичок в сражении, когда он, Цезарь, мог бы просто прошептать имя богини. И в результате ему пришлось проплыть немалый путь до другого корабля, загребая одной лишь рукой, потому что в другой он держал письма, подняв их повыше над водой. Хуже того: он оставил свой пурпурный плащ врагам. Цезарю противно было думать, что теперь часть его одежды находится в руках какого-то заносчивого египтянина.
   Плавание не было приятным, но оно не утомило его. Однако его люди подняли гвалт, когда сообразили, что он сделал, и принялись твердить, что Цезарь подобен богам, ибо, как и бессмертные боги, диктатор не стареет. Нет, он старел – но в одном его люди были правы: тело Цезаря на самом деле не становилось слабее.
   Вот разум – дело другое. Он устал от однообразия человеческого опыта. Цезарь заметил: когда он ест, то устает от еды, устает ее пережевывать, устает от самой этой монотонности. Еда – это просто еда. Опыт, неизменно повторяющийся каждый день, во время каждой трапезы. Почему разумные люди придают такое значение поглощению хорошо приготовленной пищи, словно она первая или последняя в их жизни? На самом деле они пировали не раз – и не раз проделают это впредь. Цезарь утомлен монотонностью и размеренностью необходимых человеческих функций – еды, сна, переваривания и удаления отходов, купания и вражды, – и более всего однообразием человеческой натуры. Жадность, ложь, мелочные страхи, похоть… В особенности же он устал от прозрачности тех качеств, которые встречаются почти в каждом человеке.
   Интересно, все люди так же устают от жизни или это его личное свойство? Надо будет обсудить это с Цицероном, если ему удастся когда-нибудь снова привлечь старого дурня на свою сторону. Это, как осознал Цезарь, еще одна из тех самых вещей, от которых он устал, – склонять Цицерона на свою сторону. О, он ведь проделывал все это прежде. Что может ожидать его теперь? Будут ли предстоящие десятилетия такими же скучными, как и последнее?
   Сколько народов ему нужно покорить, прежде чем они поймут?
   Как ему распространить весть о своих желаниях среди всех жителей земли, избавившись при этом от нынешней его однообразной задачи – захвата и уничтожения? Быть может, стоит нанять какого-нибудь сказителя вроде легендарного слепца Гомера, чтобы тот сочинял истории о его завоеваниях? А потом разослать легион поэтов по всему свету – и пусть повествуют о победах великого Цезаря над его врагами, об ужасной судьбе тех, кто вздумал бросить ему вызов. Он учредит для странствующих сказителей специальную стипендию, чтобы занести все эти истории в те края, которые он желает завоевать, навести ужас на местных жителей, и они примутся молить своих правителей сложить оружие и пойти на переговоры. Это определенно обойдется куда дешевле, чем отправлять туда легионы солдат.
   «Что за прекрасная идея!» – подумал Цезарь и поздравил себя с удачной выдумкой. Нужно будет сегодня же вечером поделиться ею с Клеопатрой. Она хорошо разбирается в поэзии и еще лучше – в создании благоприятного общественного мнения.
   Вот от Клеопатры он не уставал, ни от ее гибкого, податливого тела, ни от менее гибкого, но все же бесконечно интересного разума. Ему будет нелегко оставить ее. Цезарь уже не один десяток лет не испытывал такого чувства, как сожаление. Может, увезти ее прочь от египетских берегов? Цезарь не знал, как ему поступить, и уже одно это доставляло ему удовольствие. Его будущие эмоции, связанные с юной царицей, не предрешены заранее. Как это отрадно! Клеопатра оказалась последней неожиданностью, оставшейся у него. Тем, что он мог предвкушать с нетерпением. Единственным приключением, которое ему еще предстояло, за исключением Клеопатры, была смерть. Возможно, это будет интересно. Возможно, смерть – скорее награда, чем проклятие. Но для того, чтобы узнать это, придется умереть.
   Его солдаты хотели домой, но Цезарь понимал, что для них, как и для него самого, дом – это некое воображаемое место. Они так долго пробыли вдали от родины, прошли через такое множество военных кампаний, что байки у костра под открытым небом где-нибудь в чужедальних краях стали для них более сходны с понятием дома, нежели сам Рим.