Карпентер Леонард. Конан и осквернители праха

   В зарешеченной конуре не было ни сиденья, ни подстилки, и Конан, следуя примеру своего товарища по несчастью, опустился на корточки рядом с ним. Парень не обратил на него никакого внимания, он отрешенно смотрел прямо перед собой. Сквозь густой загар на его лице проступала пепельная бледность.
   – Нарядное собрание!.. – вполголоса обратился к нему Конан по-шемитски. При этом он покосился на стражников, но те как будто и не слышали. Его сотоварищ ничего не ответил, и Конан попробовал стигийский диалект: – Не знаешь, что за развлечение они решили устроить?..
   Опять никакого ответа. Конан осторожно толкнул шемита под локоть. Бедняга дернулся, как от удара, и дико посмотрел на него. Потом снова обратил неподвижный взгляд в пустоту.
   Киммериец шепотом выругался и отодвинулся прочь. Кожа парня показалась ему холодной и влажной. Болотная лихорадка,решил было Конан, но потом понял: страх. Чудовищный, парализующий страх.Сообразив, в чем дело, Конан поневоле забеспокоился. Может, этот малый просто знает что-то такое, о чем я и не подозреваю?Он погнал эту мысль прочь, сказав себе: ну и пускай боится, если больно охота. Может, они нас между собой драться заставят, так мне его страх только на руку.
   Он отвернулся от шемита и стал разглядывать пирующих.
   Абеддрахские придворные оказались порядочными балаболками. Рассевшись вдоль столов, они вовсю работали языками и энергично жестикулировали. Конан попробовал прислушаться, но не разобрал ни единого слова. Он только видел, что при дворе в моде были расслабленные манеры и изнеженный вид. На взгляд киммерийца, обветренные, крепкие воины и ремесленники, жившие в том же городе, были куда симпатичней.
   Большинство вельмож оказались намного более светлокожими, чем обыкновенно бывают шемиты. Их наряды едва прикрывали наготу, но скроены были из драгоценных материй. Конан немало удивился, заметив, что слуги одевались куда целомудреннее господ. Виночерпии бегали по удушающей жаре в длинных полотняных рубашках, тогда как хозяева почти не стесняли себя одеяниями. На многих женщинах выше бедер вообще ничего не было до самой прически, у других скрещивались между грудями усыпанные драгоценными камнями полоски, – и все. Мужчины довольствовались этакими юбочками на кожаных поясках. Но добро хоть было бы на что посмотреть, а то ведь почти у каждого – впалая грудь и отвислое брюхо!..
   Единственным исключением оказалась группа длиннобородых мужей в долгополых одеяниях, восседавших за отдельным столом. Конан подумал и решил, что скорее всего это были иностранные посланники.
   Ибнизаб, царь и правитель Абеддрахский, исключением не являлся. Он сидел, развалясь, на позолоченном диване в центре возвышения – бледная туша, заставившая Конана вспомнить морских коров, вытащенных на берег. Киммериец сразу узнал его. Он не единожды видел это лицо на местных монетах. Оно смотрело и с дощечки, вставленной в стену прямо над загоном для пленников, где Конан теперь находился. Черты были знакомые, только резчики и ваятели изображали величественный и благообразный лик, а Конан видел перед собой потасканную расплывшуюся рожу со следами всевозможных пороков.
   Конан вновь посмотрел на эбеновый барельеф. На нем подтянутый, мускулистый Ибнизаб стоял у пролома в городской стене и звал своих воинов на приступ, размахивая царской секирой. У ног его грудами валялись обезглавленные вражеские тела... Конан попытался припомнить хоть какие-нибудь громкие военные победы, связанные с именем абедцрахского царя, и ему стало смешно. Он еще раз сравнил изображение с оригиналом и решил про себя, что подвиги Ибнизаба, похоже, имели место в весьма отдаленные времена. Если имели место вообще.
   Ибнизаб сидел с тупым и скучающим видом. Время от времени он как будто просыпался и что-то говорил молодому слуге, который стоял на коленях, держа в руках вощеную дощечку, и писал. Конан поискал глазами признаки болезни, подтачивавшей, если верить слухам, драгоценное здоровье монарха, но так ничего и не высмотрел. Если царь от чего и страдал, то разве от апатии и обжорства.
   Неподалеку от царственной особы на возвышении расположились особо приближенные вельможи. Одна из дам явно была не кто иная, как царица Нитокар. Конан снова и снова находил ее взглядом. Ее глаза были густо накрашены, но в чертах лица чувствовалась властная сила. Нитокар уже нельзя было назвать молоденькой, но среди всех едва прикрытых нарядами женщин она была едва ли не самой раздетой. Тем не менее стыдливость царицы была до некоторой степени защищена роскошной пекторалью – водопад сияющих самоцветов простирался чуть не до пупа.
   Нитокар сидела подле царственного супруга и то и дело подзывала к себе слуг с подносами, чтобы отправить кусочек лакомства в апатичный рот венценосного мужа. Неподалеку от высочайшей четы можно было видеть младших членов семейства, на которых заботы царицы распространялись в гораздо меньшей степени. На бархатной кушетке растянулся мордастый темнокожий мальчишка с капризным выражением лица. Поодаль сидела юная девушка, – то ли царевна, то ли чья-то жена, – гибкое, едва расцветшее создание, только-только вступившее в возраст замужества. На ней было переливчато-зеленое платье длиной до колен и высокий головной убор, украшенный перьями. Девушка сидела, отвернувшись в сторону от царя и царицы, – их выходки то ли раздражали ее, то ли нагоняли скуку.
   А по другую руку от Ибнизаба, в строгом кресле с высокой прямой спинкой, сидел некто, державшийся куда более властно и царственно, чем сам царь. Этот человек был от шеи до пят закутан в белые одеяния с золотой каймой и обут в позолоченные сандалии. Конан сразу узнал в нем Хораспеса, того самого пророка, о котором столько рассказывал Исайаб. Он еще вчера видел этого мужчину на торговой площади: он сидел под пологом в кедровом кресле, как подобало советнику, и присматривал за покупкой всяких разностей, необходимых для гробницы. «Хораспес...» – шептали люди в толпе.
   Пророк не был ни высок, ни могуч; наметанный взгляд Конана живо определил под золочеными одеяниями тело полноватого коротышки. Тем не менее от него так и пышело неудержимой энергией. В одной руке он держал короткий позолоченный жезл – знак его положения. Хораспес ни на миг не выпускал его из пальцев и лишь изредка клал на колени. На пухлом бледном лице, как приклеенное, лежало выражение милосердия и доброты. Лысеющая голова, на которой лишь сзади еще курчавились черные волосы, беспрестанно вертелась из стороны в сторону. Пророк то обводил взглядом собравшихся, то наклонялся к высочайшей чете и коротко говорил что-то царю и царице...
   Но большей частью Хораспес беседовал с тем, кто сидел непосредственно у него за спиной, – высоким, худым мужчиной с жестким лицом. Говорил, правда, только Хораспес. Мужчина почтительно наклонялся к нему и слушал, но сам не произносил ни слова и не улыбался. Конан отметил про себя, что этот малый, единственный из всех сидевших на возвышении, был вооружен. На кушаке, стягивавшем его простую, военного покроя рубаху, висел кривой, видавший виды меч. Телохранитель,решил Конан. И стережет он пророка, а не царя.Именно эту худую, скуластую рожу он видел за плечом Хораспеса накануне, под пологом на торгу. Он и теперь сидел так же невозмутимо, зорко оглядывая толпу.
   Пока Конан смотрел, Хораспес что-то сказал Ибнизабу, и тот согласно кивнул. Потом Его Царское Величество не без некоторого усилия приподнялся на локте, помахал жирной рукой, призывая к вниманию, и заговорил. Сперва его голос был еле слышен среди общего гама, и Конан с трудом разобрал обрывки отдельных слов: «Благородное собрание... мои подданные присутствуют... речи моего высокочтимого советника Хораспеса...»
   И царь с видом величайшего изнеможения рухнул обратно на подушки.
   Придворные начали оборачиваться, но монаршая речь кончилась едва ли не прежде, чем они успели прислушаться. Когда наступила полная тишина, поднялся Хораспес. Его лицо по-прежнему дышало искренним доброжелательством, белые одежды навевали мысли о чистосердечии и незапятнанной простоте. Его голос был голосом опытного оратора.
   – О моя царица, светозарная Нитокар! О царственная Эфрит и ты, царевич Иблис, старший сын и наследник державы!.. – Хораспес говорил на языке образованных шемитов, выдерживая великолепные паузы. – О вы, придворные вельможи и благородная знать, о вы, верные слуги царства и города Абеддрах! Услышьте меня! – Сияя улыбкой, пророк отработанным жестом воздел обе руки. – Его Царское Величество Ибнизаб Абеддрахский приветствует всех вас на этом приеме, даваемом в честь наших драгоценных союзников, благородных посланцев города Ирука! – Последовал сердечный жест в сторону чужестранцев, сидевших в окружении развеселых куртизанок за столом неподалеку от престольного возвышения. – Пожелаем же им счастья и процветания от имени всего Абеддраха!
   Зал взорвался приветственными криками и звоном бокалов. Хораспес вновь воздел руки, и шум сразу утих.
   – Его Царское Величество, – продолжал пророк, – возложил на своего смиреннейшего слугу Хораспеса, стигийского изгнанника и бывшего жреца... – тут он коснулся своей груди, – ...почетную обязанность вести сегодняшний пир. Прими мою непреходящую благодарность, о несравненный! – Он низко поклонился неподвижно лежавшему царю и вновь повернулся к слушателям. – Итак, сейчас мы приступим к нашему традиционному развлечению. Потом подадут кушанья, которые, надеюсь, заслужат ваше одобрение. А потом... – Хораспес помедлил, и выражение безоблачного счастья на его лице чуть-чуть померкло. – Потом, ради просвещения наших драгоценных ирукских друзей, я расскажу о великой опасности, грозящей всем нам. Некоторые из здесь присутствующих уже слышали мои проповеди, посвященные этой угрозе. Боюсь, однако, иные среди вас еще недостаточно наслышаны о чудовищном бедствии, способном лишить нас не только нажитого имущества, но самой жизни и даже души! Вот почему я нахожу эту проповедь столь настоятельно необходимой.
   Конана немало удивил подобный поворот речи Хораспеса и его взгляд, неожиданно ставший пристальным и даже гневным. Варвар посмотрел на придворных. Кое-кому было на все наплевать, но большинство слушали пророка с самым серьезным видом и даже согласно кивали друг другу.
   – Но для начала, о благородные гости и столь же благородные абеддрахцы, – развлечения и пир! – Хораспес вновь светился радушием и добротой. – Великолепные мужи и несравненные дамы, мы начинаем наши игрища!
   Острое ощущение опасности словно ветром сдуло все остальные мысли, вертевшиеся у Конана в голове. Видимо, как он ни старался, ему не удалось полностью подавить страх. Под сердцем зародился ледяной холод, словно туда уже воткнулся клинок. Что за глупости,сказал он себе. Я ни разу не трусил ни в бою, ни в самых крутых переделках. Чего ж я тут-то трясусь?..
   На самом деле, конечно, дело было не в страхе. Если он в своей жизни чего и боялся, так это неизвестности. Именно неизвестность и заставляла слегка шевелиться волосы у него на затылке.
   Он смерил четверку стражников оценивающим взглядом. Все они бдительно наблюдали за пленниками, готовые немедленно отреагировать на любое движение. Что касается шемита, бедолага сидел как сидел, только теперь еще и заламывал руки, сунув их между колен.
   Снаружи постепенно темнело, и слуги зажигали масляные лампы. Хораспес указал на рослого, мускулистого и явно чужеземного малого, развязной походкой появившегося из двери с бархатной занавесью:
   – Сегодня перед нами снова предстанет великий Хада Хуфи, прославленный храмовый боец из Вендии! Вот он!!!
   Все обернулись приветствовать вновь вошедшего, со всех сторон послышались аплодисменты.
   Хада Хуфи был наг, если не считать набедренной повязки. Все остальное отливало цветом корицы и блестело от масла. Вендиец был довольно-таки жирен, но под слоем жира перекатывались железные мускулы. Его голова была начисто выбрита, лишь сзади свисал короткий хвостик волос. Он вынес под мышками две большие плетеные корзины. Пройдя на другую сторону зала, он наклонился и поставил их на пол. Потом Хада Хуфи опустился на одно колено и неожиданно гибким движением поклонился в сторону тронного возвышения.
   – Здесь присутствуют двое смелых добровольцев, пожелавших доставить удовольствие Его Величеству и помериться силой с Хада Хуфи. Первый – это Илам, доблестный козопас с восточных холмов!
   Пока он говорил, двое стражников вошли в зарешеченную клетушку. Один из них подошел сзади к съежившемуся шемиту и вздернул его на ноги. Конан вскочил, готовый заступиться за беднягу, но второй стражник преградил ему путь копьем. Киммериец услышал, как еще двое у него за спиной изготовились к схватке, и был вынужден отступиться.
   Стражник, поднявший шемита, ткнул его черенком копья в поясницу, и тот на заплетающихся ногах пошел к решетчатой двери.
   Когда Илам оказался в кругу столов, его шумно приветствовали. Конан несколько удивился, с чего бы зрителям так шуметь по поводу столь жалкого противника для Хада Хуфи. Он посмотрел на вендийца и увидел, что тот склонился над одной из своих корзин и сунул руку внутрь. Когда он выпрямился и вновь повернулся лицом к зрителям, рев и хлопанье сделались вдвое громче.
   Хада Хуфи стоял, вытянув перед собой руки, и каждую руку обвивала змея. Руки борца придерживали зеленовато-черные чешуйчатые тела чуть позади голов.
   Конан узнал в змеях болотных питонов. Насколько он знал, эти твари не были ядовиты. Другое дело, что каждый был толщиной с мускулистую руку своего хозяина, а длиной превосходил его рост. И чувствовалось, что подобное удавам было не впервой. Они и не думали вырываться. Чешуйчатые кольца скользили туда-сюда по намасленной коже вендийского борца, узкие головки поворачивались, рассматривая зрителей, в пастях сновали черные язычки. Конан видел, как Хада Хуфи по очереди согнул руки, шепча удавам ласковые слова и целуя каждого в нос. Потом он снова простер вперед свое живое оружие.
   Стражник вел Илама все дальше по мозаичному полу. Кто-то на ходу вложил в безвольную руку пленника короткую дубинку с бронзовым набалдашником. Рука с дубинкой так и осталась висеть бесполезным придатком. Даже в походке Илама чувствовался животный страх, отнимающий и силы, и разум. Пленник шагал навстречу своей судьбе с отрешенной покорностью, словно зачарованный неким гипнотическим зовом...
   Когда он подошел достаточно близко, чтобы привлечь внимание змей, стражник отступил прочь. Тем не менее пленник сделал еще несколько шагов, прежде чем нерешительно остановиться. Это было похоже на колдовство.
   Хада Хуфи крадучись двинулся вперед. Он шел молча и медленно, слегка согнув колени и ссутулившись, – весили его питомцы немало. Вендиец надвигался на несчастного козопаса, держа головы змей чуть повыше уровня глаз жертвы, замершей в нескольких шагах от него...
   Наконец Илам словно проснулся. Из его горла вырвался слабый, дрожащий крик. Неверной рукой он бросил свою дубинку в ноги Хада Хуфи и повернулся бежать.
   Его преследователь с неожиданной легкостью перескочил через брошенную дубинку и двумя проворными прыжками настиг убегавшего. Потом все его тело словно бы хлестнуло вперед и вниз. В воздухе пронеслась черная извивающаяся молния. Было слышно, как одна из змей ударилась прямо в спину шемиту и тотчас обвила его шею и плечи.
   Вопль пленника эхом заметался в стенах; Илам согнулся пополам, едва не сбитый с ног внезапно навалившимся весом. И все-таки он продолжал бежать. Он даже прибавил шагу, одновременно пытаясь сбросить со своей шеи чешуйчатые зеленовато-черные кольца...
   Бежать, правда, было особо некуда; вскоре он оказался вблизи одного из столов. Между ним и шарахнувшимися придворными тотчас возникли два стражника, но предосторожность оказалась излишней. По полу прошлепали быстрые босые ноги: Хада Хуфи снова настиг свою жертву. Его тело опять метнулось вперед...
   На сей раз змея слетела с его руки, как кнут. Хвост удава остался в ладони вендийца, а передняя часть туловища обвила лодыжку шемита. Хада Хуфи потянул на себя, и Илам потерял равновесие. И свалился на многоцветный мозаичный пол, извиваясь в объятиях сразу двух змей...
   Жалко и страшно было смотреть на его предсмертные муки. Он катался по полу и бился, издавая пронзительные, придушенные крики. Эти крики постепенно слабели: первый питон все сильнее сдавливал его шею. К тому же у обеих змей были зубы. Пускай не ядовитые, но вполне пригодные для того, чтобы впиваться в тело полузадушенной жертвы...
   Хада Хуфи спокойно и отчужденно стоял рядом, сложив на груди могучие руки. Вот он обозрел отвисшие челюсти придворных, потом устремил взор на царское возвышение. Вот Его Величество подал незаметный сигнал, и борец опустился на колено над пленником. Терпеливо, не торопясь, просунул он руки между тугими змеиными кольцами и головой козопаса. В следующий миг на его плечах вздулись узлы мышц, раздался сухой хруст. Илам дернулся в последний раз и затих.
   Ибнизабу угодно было проявить милосердие.
   Еще какое-то время вельможи завороженно смотрели на вендийца, двух змей и мертвого пленника. Потом вновь начали аплодировать. Они хлопали все громче и громче, пока на столах не зазвенела посуда. Хада Хуфи раскланивался, поворачиваясь туда и сюда. Хораспес стоял на возвышении, призывая зрителей приветствовать могучего гостя.
   Конан расслышал, как за одним из ближайших столов изящная женщина в уборе из перьев обращалась к сидевшему рядом мужчине:
   – Ты знаешь, борьба на такого рода праздниках нравится мне гораздо больше поединков с оружием... – Женщина говорила громко, чтобы быть услышанной среди всеобщего гвалта. – От вооруженных поединков того гляди весь аппетит пропадет. Кровь, грязь, ужас... Не люблю крови!
   Сам киммериец в этот момент не мог сосредоточиться ни на одной мысли. Он только чувствовал некую легкость в голове, да чуть-чуть шумело в ушах. Все тело покалывали невидимые иголочки, и когда он попробовал напрячь руки, то не почувствовал никакой боли от ушибов.
   – Итак, наш боец снова доказал свое искусство! – провозгласил Хораспес. Для того чтобы быть услышанным, ему приходилось кричать. – Но соревнование еще не окончено! Прославленному Хада Хуфи бросает вызов безымянный северный варвар, уроженец заснеженной кромки населенного мира! Мне рассказывали, будто ростом и свирепостью он не уступает нашему гостю из Вендии. Готовься же, Хада Хуфи, к еще более суровому испытанию своей силы и мастерства!
   Когда прозвучали эти слова, двое стражников, стоявшие у стены, подошли к Конану сзади и легонько коснулись его спины остриями копий, приглашая подняться. Он вскочил на ноги и обернулся – все это одним быстрым движением. Он отмахнулся от копий, хотя одно из них и оцарапало ему плечо. Стражники посмотрели ему в глаза и увидели там нечто такое, что заставило их остановиться и отвести копья. Киммериец отвернулся от них, спихнул с дороги третьего стражника и вышел в решетчатую дверь.
   Когда он оказался в кругу, на него обратились все глаза. Особенно пристально взирали на него густо подведенные глаза царицы Нитокар. Она даже перегнулась через неподвижную тушу своего царственного супруга, чтобы с улыбкой шепнуть что-то Хораспесу. Придворные поначалу встретили Конана шуточками и насмешками.
   Он пошел прямо вперед, и смешки постепенно затихли.
   Хада Хуфи как раз покрыл одеялом все еще обвитое змеями тело козопаса и оттащил его в сторону. Он коротко, оценивающе глянул на Конана. Потом поднял крышку второй корзины и склонился над ней. Когда он разогнул спину и повернулся, по залу прокатился возбужденный шепот.
   На сей раз руки храмового бойца не были обременены столь тяжелым живым грузом. Однако смертоносность его оружия никаких сомнений не вызывала. Ибо вендиец держал на весу двух алых аспидов – легендарных отнимателей жизни с холмов Афгулистана. Горцы утверждали, что от укуса алого аспида человека постигает столь скорая и беспощадная смерть, что несчастный не успевает даже обратиться к Эрлику с Последней Молитвой, дабы обеспечить своей душе благополучное путешествие в рай.
   Змеи были каждая длиной примерно в руку и казались изящными коралловыми украшениями на блестящих от масла мышцах вендийца. И было похоже, что даже сам Хада Хуфи обращался с ними с величайшим почтением. Он крепко держал обеих чуть позади шипящих, стреляющих язычками голов. И, в отличие от болотных питонов, не подносил к губам, чтобы поцеловать.
   Конан тем временем добрался до центра мозаичного круга, где валялась худосочная бронзовая дубинка, оставшаяся от предыдущего поединка. Конан нагнулся и подобрал ее, не сводя глаз с противника. Не то чтобы это оружие показалось ему полезным подспорьем. Таким все равно не дотянешься мимо змей ни до головы, ни до тела вендийца. А если бросить, здоровяка им все равно не проймешь. Тем не менее лучше хоть что-то, чем совсем ничего, и Конан решил попробовать.
   Он пригнулся и стал подбираться к Хада Хуфи кошачьим, крадущимся шагом. Зрители начали перешептываться: их удивляла его смелость, вероятно отнюдь не присущая большинству «добровольных» участников придворных игрищ.
   Хада Хуфи поспешил отойти подальше от своих корзин и от прикрытого тканью тела предыдущего противника (под покрывалом еще происходили редкие судороги). Он держал руки широко разведенными в стороны – ни дать ни взять для объятия, приправленного ядом. На ястребином лице вендийца застыла привычная насмешливая гримаса.
   Конан первым двинулся вперед и затанцевал, нанося легкие дразнящие удары то прямо, то наотмашь, метя когда по змеиным головкам, когда по здоровенным кулакам, их державшим. Вендиец без труда уворачивался, ловко отскакивая и отводя руки. Поплясав с ним таким образом некоторое время, Конан вдруг припал к самому полу, и его дубинка описала стремительный полукруг, целя Хада Хуфи в незащищенную лодыжку.
   Удар был, конечно, не из смертельных, так что вендиец только сморгнул. Однако прикосновение сильно обозлило его – это было видно хотя бы по тому, как оскорбленно затрепетали его ноздри. Конан мигом выпрямился, но рука борца уже метнулась в гибком движении, и Конану в грудь понеслась живая стрела, напоенная убийственным ядом.
   Одного лишь инстинкта было бы недостаточно для того, чтобы спасти киммерийца от укуса алого аспида. Даже отточенного инстинкта дикаря. Так что, наверное, разумное предвидение тоже сыграло свою роль. Он ждал чего-то в таком духе. Он еще выпрямлялся, а его дубинка уже шла вверх, чтобы отбросить прочь живую стрелу. Она перехватила алую вспышку возле самого горла, пронесла по дуге и швырнула назад – туда, откуда та прибыла. При этом в последний миг Конан выпустил и саму дубинку, чтобы змея на прощание не цапнула его за руку.
   Заметив аспида, летевшего на него вместе с бронзовой колотушкой, Хада Хуфи нырком ушел в сторону, показав тем самым и свое искусство акробата, и должное уважение к выпущенной змее. Он мягко перекатился через плечо, умудрившись при этом удержать второго аспида на безопасном расстоянии от своего тела. Дубинка звякнула об пол и упала под одну из скамей, унеся с собой свившегося кольцами гада. Среди зрителей поднялась паника, люди с криками шарахнулись вон из-за стола. Кто-то отбежал прочь, кто-то вскочил на стол, удирая от ядовитых клыков.
   Тем временем ловкий вендиец уже снова стоял на ногах, держа над собой змею, и был равно готов и к обороне, и к нападению. Он не учел одного – решимости и потрясающей быстроты киммерийца, который немедля бросился прямо к нему. Схватив Хада Хуфи за плечо, Конан живо метнулся ему за спину. Одна его рука обхватила толстую шею храмового бойца, другая рванулась вверх – к запястью руки, державшей змею.
   Его пальцы скользили по намасленной коже вендийца, и приходилось еще думать о том, чтобы не напороться на змеиные зубы. Конан сжимал бычью шею врага мертвой хваткой, уворачиваясь от ударов, – Хада Хуфи все старался «укусить» его змеей.
   И вот тут-то, когда двое сцепившихся мужчин выясняли, кому из них в этом мире быть волком, кому – козой, вот тут-то и сказались на Конане недавние побои и плен. Киммериец почувствовал тяжесть во всем теле, происходившую даже не от боли, – ее-то он в своей полной опасностей жизни давно выучился презирать! – а от пытки путами и неподвижностью, тянувшейся полночи и все утро.
   При других обстоятельствах его сила, помноженная на ярость, просто смела бы любого» вставшего у него на пути. Разве в прошлом ему не доводилось ломать такие же толстые шеи, притом что он едва видел их обладателей сквозь багровую пелену варварского боевого бешенства, застилавшую взгляд?.. Теперь – не то. После ночи в тюремной камере в измученных руках и плечах сохранились лишь жалкие остатки прежней мощи. Алая смерть шипела все ближе, подбираясь к его горлу. Он только поспевал обороняться и ощущал себя израненным волком, которого разъяренный бык вот-вот взметнет на рога.
   И зрители это почуяли. Удравшую змею к тому времени благополучно прикололи копьями стражники; соответственно, прекратились крики и беготня, так что слышен был лишь заинтересованный шепот. Сто человек напряженно следили за схваткой, предвкушая неминуемый смертельный исход. Особенно упивалось зрелищем царское окружение – за единственным исключением девчонки Эфрит, которая так и просидела все время, упрямо глядя в сторону.