Страница:
Принц, продолжая смеяться, вышел со своим гостем из гостиной, и они проследовали по широкому коридору к лестнице. Впрочем, когда граф покидал Карлтон-Хаус, его голубые глаза поблескивали циничными искорками.
Черно-желтый фаэтон терпеливо ждал его у входа. В нем он и отправился в дом, располагавшийся на Керзон-стрит.
Дверь открыл слуга, которого Роттингем поприветствовал как старого знакомого:
– Здравствуйте, Джон. Леди Элен дома?
– Да, милорд. Леди Элен сейчас наверху, примеряет платья с мадам Бертен.
– Звучит заманчиво, – заметил граф. – Я сам поднимусь наверх.
Он взбежал по лестнице, миновал лестничную площадку, постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел.
В центре спальни, стены которой были обтянуты розовым шелком, леди Элен Уилмонт в прозрачном неглиже лимонного оттенка рассматривала платье, которое ей демонстрировала мадам Бертен, самая известная портниха с Бонд-стрит.
Мадам когда-то была горничной Марии-Антуанетты, однако, когда во Франции началась революция, быстро переправилась через Ла-Манш и стала непререкаемым авторитетом моды у британского бомонда.
Платье, которое в данный момент рассматривала леди Элен, было великолепно: пышная юбка с поясом, низкое декольте и изящные фижмы в стиле французской королевы. Этот покрой охотно переняли модные светские львицы Британии.
Когда дверь открылась, леди Элен спокойно повернулась, как будто ожидала прихода горничной. Увидев графа, она радостно воскликнула:
– Анселин, я не ожидала вас!
С этими словами она бросилась к нему, не обращая внимания на то, что свет, падавший в окно, предательски обнажал дивные очертания ее прекрасного тела.
Граф взял протянутые ему руки и поднес их к своим губам.
– Почему вам понадобились новые наряды? – спросил он.
Леди Элен кокетливо надула губки и проворковала:
– Мне совсем нечего носить, а вы говорите…
– Именно это я и имел в виду, – добродушно подтвердил граф.
Леди Элен облегченно вздохнула и повернулась к мадам Бертен.
– Как можно быстрее подготовьте мне четыре платья, которые я выбрала, – сказала она. – Certainement[6], миледи. Et le compte[7] милорду, как обычно?
– Как обычно, – подтвердил граф, прежде чем леди Элен успела что-то ответить.
Мадам Бертен и ее ассистентка, скромно стоявшая в углу комнаты, собрали коробки, платья и несколько отрезов шелка, почтительно поклонились и вышли из спальни.
Как только за ними закрылась дверь, леди Элен шагнула к графу и обняла его за шею.
– Вы так добры ко мне! – воскликнула она. – Я опасалась, что за покупку новых платьев вы сочтете меня расточительной. Вы и так совсем недавно оплатили огромные счета.
– Чтобы я счел вас расточительной? – насмешливо спросил Роттингем. – Кто вложил эту несуразную мысль в вашу милую головку?
Он посмотрел на леди Элен. Она действительно была прекрасна: темные глаза с длинными ресницами, черные брови вразлет, волосы цвета воронова крыла, превосходной лепки овальное лицо.
Ее великолепная кожа, ее огромные обольстительные глаза и чувственный рот не могли оставить равнодушным ни одного лондонского франта.
Дочь герцога, она опрометчиво вступила в брак совсем в юном возрасте, едва покинув школьную скамью. К счастью, этот союз продлился совсем недолго.
Ее муж, необузданный джентльмен, распутный и пьющий, разбился насмерть в безумном полуночном стипль-чезе – скачках с препятствиями в сельской местности, когда большинство наездников были слишком пьяны, чтобы понимать, куда мчатся. Они и в седле-то с трудом удерживались.
В общем, это была красивая, обольстительная и крайне честолюбивая вдова. Именно в таком статусе леди Элен и вошла в лондонский бомонд. Впрочем, были и те, кто относился к ней весьма неодобрительно.
Дамы постарше, вращавшиеся в придворных кругах в Букингемском дворце и не скрывавшие своего возмущения по поводу неприличного поведения принца Уэльского, изо всех сил, хотя и тщетно, пытались оказывать ей холодный прием.
Вскоре стало очевидно, что прекрасная вдовушка будет вхожа в Карлтон-Хаус, и по этой причине лишь немногие аристократы, образно выражаясь, осмелятся захлопнуть перед ее носом дверь, когда она потребует, чтобы ее впустили.
Леди Элен пронеслась по светскому Лондону подобно комете.
Когда в Лондоне объявился граф Роттингем, стремительно завоевавший репутацию экстравагантного дамского угодника, их имена быстро стали употреблять в неразрывной связке, и их обоих как магнитом притянуло друг к другу.
– Вы были на поединке сегодня утром? – спросила леди Элен.
– Был, – ответил граф, – и мой человек выиграл. Полагаю, это изрядно рассердило принца! Его королевское высочество поставил немалую сумму на Тома Талли. Он был уверен в своем выборе и не сомневался, что Том непременно победит. Но он простил меня.
– Вы завтракали в Карлтон-Хаусе?
Было что-то особенное в том, как леди Элен задала этот вопрос. Внутренний голос подсказал графу, что ей известно о том, что принц воспользуется возможностью поговорить с ним об их отношениях.
– Да, я завтракал в Карлтон-Хаусе, – чуть помедлив, ответил он.
– Вы были вдвоем с принцем?
– У нас было продолжительный разговор после того, как разъехались все остальные гости.
Роттингем помедлил, чувствуя ее внутреннее напряжение. В том, как шевельнулись ее губы, ему почудилось нечто холодное и жестокое.
– Принц в этом разговоре… упоминал мое имя? – с легкой неуверенностью в голосе поинтересовалась она.
– Он говорил о вас, как добрый отец, – ответил граф. – Или, я бы сказал, как профессиональная сваха…
Возникла пауза.
– И каков был ваш ответ? – прошептала леди Элен.
Она подняла голову, и ее губы слегка приоткрылись, словно соблазнительные лепестки, совсем близко от его губ.
– Я заверил его королевское высочество, – произнес граф, обнимая ее и чувствуя тепло ее тела, – что, хотя я и люблю красивых женщин, свободу я люблю еще больше.
– Как вы посмели!
В голосе леди Элен прозвучала возмущенная нотка. В ответ граф прижал ее еще крепче.
– Разве можно быть такой алчной?
– Что вы имеете в виду? – спросила она.
– Я готов предложить вам так много, чтобы мы могли получать удовольствие друг от друга! – ответил он. – Но только не обручальное кольцо, моя дорогая. Это слишком дорого даже для меня.
Леди Элен обняла Роттингема за шею и приблизила лицо к его лицу.
– Но я люблю вас, слышите? – прошептала она. – Я люблю вас!
В ответ граф прильнул поцелуем к ее губам.
Он почувствовал, как в нем просыпается жгучее желание, бурное, свирепое, всепоглощающее, и подхватил ее на руки.
Леди Элен поняла, что он несет ее к постели, и томно откинула назад голову.
– Вы хотите меня… а я… я так хочу вас! – прошептала она охрипшим от страсти голосом. – Почему, почему вы не женитесь на мне?
– Вы слишком привлекательны, чтобы связать себя узами брака только с одним мужчиной, – ответил граф, и она поняла, что он иронизирует над ней.
Она издала протестующий возглас, но сказать ничего не смогла. Граф уложил ее на подушки, снова впился ей в губы поцелуем – страстно и требовательно, – и все споры были тотчас забыты.
Спустя какое-то время граф Роттингем отправился в своем экипаже с Керзон-стрит на Берклисквер, после чего повернул в сторону Пикадилли.
Репетиция в оперном театре Ковент-Гарден была в самом разгаре.
Пройдя за кулисы, граф поднялся по спиральной железной лестнице в небольшую гримерную. Мишель Латур удалось из простой танцовщицы кордебалета стать исполнительницей небольшой роли. Благодаря этому она удостоилась отдельной уборной.
Комната, уставленная корзинами цветов, вазами и букетами, была пуста.
Граф прождал почти пять минут, прежде чем со стороны лестницы донеслись шаги, и в комнату влетела Мишель. Увидев графа, она раскинула руки и грациозно, как птица в полете, приблизилась к нему.
– Mon cher[8], почему вы не сказали мне, что придете? – спросила она с легким акцентом, придававшим ее речи пикантность и шарм.
– Я не был уверен, что окажусь здесь, – ответил граф, – но я пришел, чтобы сказать вам, Мишель, что прямо сейчас уезжаю из Лондона.
– Сегодня?
– Да.
– Tiens![9] Тогда мы не сможем поужинать вместе. C’est triste[10], я очень огорчена.
– Я скоро вернусь, – пообещал граф.
– Я буду скучать, буду скучать по вас! Очень! – воскликнула Мишель. – Я… как это правильно сказать… буду считать часы до вашего приезда.
– Я вернусь в Лондон в четверг вечером, – сказал граф. – Принц Уэльский обещал быть на представлении.
– Принц Уэльский, это прекрасно, c’est merveilleux![11] Все будут счастливы его видеть.
– Это так много значит для вас? – спросил граф.
Мишель пожала белыми плечами.
– Pas du tout![12] Для меня главное, чтобы там были вы.
– Вы очень любезны, – сказал граф, – но я боюсь, Мишель, что, как и все представительницы прекрасного пола, вы крайне тщеславны! Граф для вас – это всего лишь два перышка на вашей очаровательной шляпке, а принц Уэльский – целый плюмаж!
Мишель рассмеялась, высвобождаясь из его объятий.
– Вы прекрасно выглядите, mon cher, восхитительно, très chic[13]. Это правда, что вы уезжает за город один?
– Уверяю вас, что еду в полном одиночестве, – ответил Роттингем.
– Когда вы приедете, когда вы увидите снова тот château[14], в котором вы жили в детстве, вы будете там принимать гостей. Une jolie femme, n’est-ce pas?[15]
– Нет, никаких хорошеньких женщин там не будет, – ответил граф. – Я встречусь там с арендаторами и управляющим фермой, дровосеками и плотниками. Я буду заниматься ремонтом и перестройкой дома, а не любовью.
– Voilà![16] Я не буду ревновать, – отозвалась Мишель, – но мне будет одиноко в том charmante petite résidence[17], который вы мне подарили. Мне он очень нравится, я люблю его, но без вас он пуст!
– Я польщен, – ответил граф. – Я всегда с удовольствием делаю вам подарки, Мишель, и, когда вернусь, мы с вами непременно посмотрим браслет, который я вам обещал. Он прекрасно подойдет к серьгам, которые так восхитительно смотрятся в ваших очаровательных ушках.
– Вы подарите мне браслет с бриллиантами, который я видела в магазине на Бонд-стрит?
– Мы поговорим об этом в четверг, – пообещал Роттингем, – теперь мне пора идти. Смотрите, ведите себя хорошо. – С этими словами он приподнял ее подбородок. – И помните, Мишель, мне крайне отвратительны все те, кто будет согревать вашу постель в мое отсутствие.
– Неужели вы думаете, что у меня может быть другой любовник, когда вы так добры и щедры ко мне? – спросила Мишель. – Hélas![18] Как вы можете так думать обо мне? Неужели вы считаете меня столь низменным существом?
– Мне кажется, вы протестуете слишком красноречиво, – саркастически заметил граф. – Но я бы порекомендовал вашему кавалеру быть более осмотрительным при последующих визитах к вам и не оставлять у вас своих перчаток. Подобная забывчивость может быть истолкована самым превратным образом.
Произнося эту фразу, он выразительно посмотрел на столик, где лежала пара мужских перчаток.
Мишель издала недовольное восклицание.
– Cet homme est fou![19] – быстро проговорила она, как будто пытаясь прикрыть свой промах. – Non, non[20], они принадлежат не моему другу! Моя костюмерша подобрала их в коридоре. Какой-то джентльмен потерял их, когда навещал одну из наших девушек.
Граф улыбнулся холодной улыбкой.
– Вы прекрасно умеете лгать, – сказал он, и, прежде чем она успела ответить, вышел из гримерной, оставив Мишель в одиночестве.
Она дождалась, когда его шаги затихли в коридоре, и лишь после этого вскочила на ноги.
– Quel imbécile! Salaud![21] – вскричала она, после чего еще несколько раз повторила эти слова.
Сверкнув глазами, она схватила перчатки с туалетного столика и, бросив их на пол, принялась в сердцах топтать.
Все еще улыбаясь, хотя на самом деле ему было не до того, граф сел в фаэтон и взял из рук кучера вожжи.
В его глазах появилось жестокое выражение.
Граф не питал иллюзий относительно морали “продажных кокеток”, как он их называл и которым оказывал знаки внимания, но вместе с тем ему претила ложь и он не желал быть обманутым.
Роттингем не был до конца уверен в том, что Мишель ему изменяет, про любовника он сказал наугад, однако ее реакция подсказала ему, что он был прав, когда усомнился в ее верности.
Это вызвало у него раздражение, тем более что он не обольщался на счет Мишель, прекрасно зная, что лишь алчность и желание получать все новые и новые подарки, заставляли актрису дарить ему свои ласки.
Граф хорошо представлял себе, кем может быть возлюбленный Мишель. Ему было известно, что некий богатый и влиятельный джентльмен заинтересовался мадемуазель Латур еще до того, как в ее жизни появился он сам. Мишель бесстыдно смеялась над своим далеко не юным обожателем, но ведь он был так богат и щедр! И, не силах удержаться, продолжала принимать от него подарки…
Граф принял решение: отныне Мишель его больше не интересует. Он отправит ей обычный прощальный подарок, а его секретарь позаботится о том, чтобы она поскорее освободила дом, который граф предоставил в ее пользование.
Среди девушек кордебалета была одна рыжеволосая танцовщица, симпатичная и жизнерадостная, на которую граф давно обратил внимание. Он решил, что познакомится с ней, как только вернется в Лондон. Мишель же отныне перестала занимать мысли Роттингема, как будто никогда и не существовала.
Узкие улицы, по которым граф ехал в своем экипаже, управляя им с завидной сноровкой, были полны карет и прочих средств передвижения.
Женщины в потрепанных платках и соломенных шляпках, нищие с лицами, изрытыми оспой, быстроглазые карманники и молодые люди в высоких бобровых шапках плотными толпами заполняли грязные тротуары.
Граф выехал к роскошным улицам и площадям Мейфэра.
Здесь бесчисленные слуги в шляпах с кокардами и с покрасневшими от холода носами сидели на облучках карет, украшенных гербами их хозяев, или же, опираясь на трости с серебряными набалдашниками, стояли на шатких подножках. За ливрейными лакеями неизбежно увязывались босоногие уличные мальчишки, которые следовали за ними, куда бы те ни отправились. Они бежали рядом с каретами или позади них, рискуя получить удар бичом или удостоиться бранных слов.
Добравшись до семейного особняка Роттингемов, граф вышел из фаэтона и, пройдя мимо вереницы застывших в поклоне слуг, подошел к поджидавшему его дворецкому.
– Принесите мне вина в библиотеку, Мидстоун, – произнес он, – и распорядитесь, чтобы запрягли четверку свежих лошадей. Через полчаса я уеду.
– Ваш багаж, милорд, лакеи уже отправили заранее.
– Превосходно! – воскликнул граф, шагая через вестибюль в библиотеку. Это была длинная комната, окна которой выходили в сад, покрытый ковром цветов.
Лакей принес на серебряном подносе графин с вином и, поставив его на небольшой столик, налил бокал и подал его графу.
Сделав несколько глотков, тот сказал:
– Прошлым вечером я заметил, что один из слуг, кажется, Генри, был неаккуратно напудрен, а его чулки были недостаточно хорошо натянуты.
– Я сожалею, милорд, что не обратил должного внимания на внешний вид Генри до того, как он появился в гостиной, – извинился Мидстоун.
– Почему?
– Почему я не обратил на него внимания, милорд? – помедлил с ответом дворецкий. – Генри приступил к выполнению своих обязанностей чуть позже, чем следовало.
– Так увольте его!
– Уволить, милорд?
В голосе Мидстоуна прозвучала еле заметная нотка неудовольствия.
– Немедленно! Я плачу за идеальное выполнение обязанностей и рассчитываю незамедлительно их получать!
– Но, милорд!..
– Я сказал – немедленно.
– Слушаюсь, милорд.
Возникла пауза. Мидстоун воспользовался ею, чтобы снова наполнить графу бокал. Первым нарушил молчание тоже он.
– Я надеюсь, что в Кингс-Кип милорд найдет все в отличном состоянии. Теперь, когда поместье снова в ваших руках, милорд, там снова все будет так, как в старые времена.
– Наверное, многое изменилось с тех пор, когда я в последний раз посещал поместье, – сказал граф. – Надеюсь, вы помните, что, когда я покинул Англию, мне был двадцать один год.
– Я прекрасно это помню, милорд, ваш покойный отец в тот год был в стесненных обстоятельствах.
– Он всегда был в стесненных обстоятельствах, – с видимым раздражением уточнил граф.
– Действительно, милорд, времена были трудные, очень трудные.
– Вам хоть раз заплатили то, что были должны? – поинтересовался Роттингем.
– До тех пор, пока вы не выплатили мне компенсацию, когда вернулись, нет.
– Тогда почему же вы не ушли к кому-нибудь другому? – спросил граф. – Лет шесть-семь вы жили впроголодь, Мидстоун, пока мой отец существовал на те небольшие деньги, что выручал от продажи то одного, то другого. Зеркала, мебель, картины, и он ничего не платил в счет долгов, лишь раздавал пустые обещания. Так почему вы остались?
Дворецкий смутился.
– Я думаю, ваша светлость знает ответ, – наконец вымолвил он. – Мы – если так можно выразиться – часть вашей семьи. Мой отец и мой дед служили вашему семейству. Было бы некрасиво с нашей стороны, если бы мы ушли от вас, когда дела пошли скверно.
– Но ведь это же несправедливо! – вспыхнул граф. – Вам не платили денег, вы, можно сказать, голодали! – Он неожиданно замолчал и испытующе посмотрел на дворецкого. – Да, я понимаю, – осторожно проговорил он, взяв себя в руки. – Знаете, Мидстоун, единственное, что я могу вам сказать, – я благодарю вас, благодарю за все. Мы пережили тяжелые времена, и теперь я позабочусь о том, чтобы они никогда больше не повторились.
– Вы тоже настрадались, милорд Анселин, – сказал Мидстоун, отбросив манеры и обратившись к Роттингему так, как он обращался к нему, когда тот был ребенком.
– Не будем об этом! – резко перебил его граф. – Ступайте, Мидстоун. Прежде чем я отправлюсь в поместье, я должен переодеться. Кто-нибудь из лакеев поможет мне?
– Я сам помогу вам, милорд. Если позволите, я позову молодого лакея, которого сейчас обучаю.
– Думаю, что он сочтет ваши уроки весьма поучительными, – ответил граф и, допив бокал, направился к лестнице. – По правде говоря, Мидстоун, – признался он, – я с волнением ожидаю встречи с Кингс-Кип. Не следует возвращаться в прошлое. Всегда существует вероятность того, что оно вас сильно разочарует.
– Кингс-Кип – совсем другое дело, милорд, – ответил дворецкий. – Прошло триста лет, а он все еще стоит. Я не думаю, что милорд будет разочарован.
– Я бы не стал биться об заклад на этот счет, – абсолютно серьезно, без тени иронии, проронил граф.
Глава вторая
Черно-желтый фаэтон терпеливо ждал его у входа. В нем он и отправился в дом, располагавшийся на Керзон-стрит.
Дверь открыл слуга, которого Роттингем поприветствовал как старого знакомого:
– Здравствуйте, Джон. Леди Элен дома?
– Да, милорд. Леди Элен сейчас наверху, примеряет платья с мадам Бертен.
– Звучит заманчиво, – заметил граф. – Я сам поднимусь наверх.
Он взбежал по лестнице, миновал лестничную площадку, постучал в дверь и, не дожидаясь приглашения, вошел.
В центре спальни, стены которой были обтянуты розовым шелком, леди Элен Уилмонт в прозрачном неглиже лимонного оттенка рассматривала платье, которое ей демонстрировала мадам Бертен, самая известная портниха с Бонд-стрит.
Мадам когда-то была горничной Марии-Антуанетты, однако, когда во Франции началась революция, быстро переправилась через Ла-Манш и стала непререкаемым авторитетом моды у британского бомонда.
Платье, которое в данный момент рассматривала леди Элен, было великолепно: пышная юбка с поясом, низкое декольте и изящные фижмы в стиле французской королевы. Этот покрой охотно переняли модные светские львицы Британии.
Когда дверь открылась, леди Элен спокойно повернулась, как будто ожидала прихода горничной. Увидев графа, она радостно воскликнула:
– Анселин, я не ожидала вас!
С этими словами она бросилась к нему, не обращая внимания на то, что свет, падавший в окно, предательски обнажал дивные очертания ее прекрасного тела.
Граф взял протянутые ему руки и поднес их к своим губам.
– Почему вам понадобились новые наряды? – спросил он.
Леди Элен кокетливо надула губки и проворковала:
– Мне совсем нечего носить, а вы говорите…
– Именно это я и имел в виду, – добродушно подтвердил граф.
Леди Элен облегченно вздохнула и повернулась к мадам Бертен.
– Как можно быстрее подготовьте мне четыре платья, которые я выбрала, – сказала она. – Certainement[6], миледи. Et le compte[7] милорду, как обычно?
– Как обычно, – подтвердил граф, прежде чем леди Элен успела что-то ответить.
Мадам Бертен и ее ассистентка, скромно стоявшая в углу комнаты, собрали коробки, платья и несколько отрезов шелка, почтительно поклонились и вышли из спальни.
Как только за ними закрылась дверь, леди Элен шагнула к графу и обняла его за шею.
– Вы так добры ко мне! – воскликнула она. – Я опасалась, что за покупку новых платьев вы сочтете меня расточительной. Вы и так совсем недавно оплатили огромные счета.
– Чтобы я счел вас расточительной? – насмешливо спросил Роттингем. – Кто вложил эту несуразную мысль в вашу милую головку?
Он посмотрел на леди Элен. Она действительно была прекрасна: темные глаза с длинными ресницами, черные брови вразлет, волосы цвета воронова крыла, превосходной лепки овальное лицо.
Ее великолепная кожа, ее огромные обольстительные глаза и чувственный рот не могли оставить равнодушным ни одного лондонского франта.
Дочь герцога, она опрометчиво вступила в брак совсем в юном возрасте, едва покинув школьную скамью. К счастью, этот союз продлился совсем недолго.
Ее муж, необузданный джентльмен, распутный и пьющий, разбился насмерть в безумном полуночном стипль-чезе – скачках с препятствиями в сельской местности, когда большинство наездников были слишком пьяны, чтобы понимать, куда мчатся. Они и в седле-то с трудом удерживались.
В общем, это была красивая, обольстительная и крайне честолюбивая вдова. Именно в таком статусе леди Элен и вошла в лондонский бомонд. Впрочем, были и те, кто относился к ней весьма неодобрительно.
Дамы постарше, вращавшиеся в придворных кругах в Букингемском дворце и не скрывавшие своего возмущения по поводу неприличного поведения принца Уэльского, изо всех сил, хотя и тщетно, пытались оказывать ей холодный прием.
Вскоре стало очевидно, что прекрасная вдовушка будет вхожа в Карлтон-Хаус, и по этой причине лишь немногие аристократы, образно выражаясь, осмелятся захлопнуть перед ее носом дверь, когда она потребует, чтобы ее впустили.
Леди Элен пронеслась по светскому Лондону подобно комете.
Когда в Лондоне объявился граф Роттингем, стремительно завоевавший репутацию экстравагантного дамского угодника, их имена быстро стали употреблять в неразрывной связке, и их обоих как магнитом притянуло друг к другу.
– Вы были на поединке сегодня утром? – спросила леди Элен.
– Был, – ответил граф, – и мой человек выиграл. Полагаю, это изрядно рассердило принца! Его королевское высочество поставил немалую сумму на Тома Талли. Он был уверен в своем выборе и не сомневался, что Том непременно победит. Но он простил меня.
– Вы завтракали в Карлтон-Хаусе?
Было что-то особенное в том, как леди Элен задала этот вопрос. Внутренний голос подсказал графу, что ей известно о том, что принц воспользуется возможностью поговорить с ним об их отношениях.
– Да, я завтракал в Карлтон-Хаусе, – чуть помедлив, ответил он.
– Вы были вдвоем с принцем?
– У нас было продолжительный разговор после того, как разъехались все остальные гости.
Роттингем помедлил, чувствуя ее внутреннее напряжение. В том, как шевельнулись ее губы, ему почудилось нечто холодное и жестокое.
– Принц в этом разговоре… упоминал мое имя? – с легкой неуверенностью в голосе поинтересовалась она.
– Он говорил о вас, как добрый отец, – ответил граф. – Или, я бы сказал, как профессиональная сваха…
Возникла пауза.
– И каков был ваш ответ? – прошептала леди Элен.
Она подняла голову, и ее губы слегка приоткрылись, словно соблазнительные лепестки, совсем близко от его губ.
– Я заверил его королевское высочество, – произнес граф, обнимая ее и чувствуя тепло ее тела, – что, хотя я и люблю красивых женщин, свободу я люблю еще больше.
– Как вы посмели!
В голосе леди Элен прозвучала возмущенная нотка. В ответ граф прижал ее еще крепче.
– Разве можно быть такой алчной?
– Что вы имеете в виду? – спросила она.
– Я готов предложить вам так много, чтобы мы могли получать удовольствие друг от друга! – ответил он. – Но только не обручальное кольцо, моя дорогая. Это слишком дорого даже для меня.
Леди Элен обняла Роттингема за шею и приблизила лицо к его лицу.
– Но я люблю вас, слышите? – прошептала она. – Я люблю вас!
В ответ граф прильнул поцелуем к ее губам.
Он почувствовал, как в нем просыпается жгучее желание, бурное, свирепое, всепоглощающее, и подхватил ее на руки.
Леди Элен поняла, что он несет ее к постели, и томно откинула назад голову.
– Вы хотите меня… а я… я так хочу вас! – прошептала она охрипшим от страсти голосом. – Почему, почему вы не женитесь на мне?
– Вы слишком привлекательны, чтобы связать себя узами брака только с одним мужчиной, – ответил граф, и она поняла, что он иронизирует над ней.
Она издала протестующий возглас, но сказать ничего не смогла. Граф уложил ее на подушки, снова впился ей в губы поцелуем – страстно и требовательно, – и все споры были тотчас забыты.
Спустя какое-то время граф Роттингем отправился в своем экипаже с Керзон-стрит на Берклисквер, после чего повернул в сторону Пикадилли.
Репетиция в оперном театре Ковент-Гарден была в самом разгаре.
Пройдя за кулисы, граф поднялся по спиральной железной лестнице в небольшую гримерную. Мишель Латур удалось из простой танцовщицы кордебалета стать исполнительницей небольшой роли. Благодаря этому она удостоилась отдельной уборной.
Комната, уставленная корзинами цветов, вазами и букетами, была пуста.
Граф прождал почти пять минут, прежде чем со стороны лестницы донеслись шаги, и в комнату влетела Мишель. Увидев графа, она раскинула руки и грациозно, как птица в полете, приблизилась к нему.
– Mon cher[8], почему вы не сказали мне, что придете? – спросила она с легким акцентом, придававшим ее речи пикантность и шарм.
– Я не был уверен, что окажусь здесь, – ответил граф, – но я пришел, чтобы сказать вам, Мишель, что прямо сейчас уезжаю из Лондона.
– Сегодня?
– Да.
– Tiens![9] Тогда мы не сможем поужинать вместе. C’est triste[10], я очень огорчена.
– Я скоро вернусь, – пообещал граф.
– Я буду скучать, буду скучать по вас! Очень! – воскликнула Мишель. – Я… как это правильно сказать… буду считать часы до вашего приезда.
– Я вернусь в Лондон в четверг вечером, – сказал граф. – Принц Уэльский обещал быть на представлении.
– Принц Уэльский, это прекрасно, c’est merveilleux![11] Все будут счастливы его видеть.
– Это так много значит для вас? – спросил граф.
Мишель пожала белыми плечами.
– Pas du tout![12] Для меня главное, чтобы там были вы.
– Вы очень любезны, – сказал граф, – но я боюсь, Мишель, что, как и все представительницы прекрасного пола, вы крайне тщеславны! Граф для вас – это всего лишь два перышка на вашей очаровательной шляпке, а принц Уэльский – целый плюмаж!
Мишель рассмеялась, высвобождаясь из его объятий.
– Вы прекрасно выглядите, mon cher, восхитительно, très chic[13]. Это правда, что вы уезжает за город один?
– Уверяю вас, что еду в полном одиночестве, – ответил Роттингем.
– Когда вы приедете, когда вы увидите снова тот château[14], в котором вы жили в детстве, вы будете там принимать гостей. Une jolie femme, n’est-ce pas?[15]
– Нет, никаких хорошеньких женщин там не будет, – ответил граф. – Я встречусь там с арендаторами и управляющим фермой, дровосеками и плотниками. Я буду заниматься ремонтом и перестройкой дома, а не любовью.
– Voilà![16] Я не буду ревновать, – отозвалась Мишель, – но мне будет одиноко в том charmante petite résidence[17], который вы мне подарили. Мне он очень нравится, я люблю его, но без вас он пуст!
– Я польщен, – ответил граф. – Я всегда с удовольствием делаю вам подарки, Мишель, и, когда вернусь, мы с вами непременно посмотрим браслет, который я вам обещал. Он прекрасно подойдет к серьгам, которые так восхитительно смотрятся в ваших очаровательных ушках.
– Вы подарите мне браслет с бриллиантами, который я видела в магазине на Бонд-стрит?
– Мы поговорим об этом в четверг, – пообещал Роттингем, – теперь мне пора идти. Смотрите, ведите себя хорошо. – С этими словами он приподнял ее подбородок. – И помните, Мишель, мне крайне отвратительны все те, кто будет согревать вашу постель в мое отсутствие.
– Неужели вы думаете, что у меня может быть другой любовник, когда вы так добры и щедры ко мне? – спросила Мишель. – Hélas![18] Как вы можете так думать обо мне? Неужели вы считаете меня столь низменным существом?
– Мне кажется, вы протестуете слишком красноречиво, – саркастически заметил граф. – Но я бы порекомендовал вашему кавалеру быть более осмотрительным при последующих визитах к вам и не оставлять у вас своих перчаток. Подобная забывчивость может быть истолкована самым превратным образом.
Произнося эту фразу, он выразительно посмотрел на столик, где лежала пара мужских перчаток.
Мишель издала недовольное восклицание.
– Cet homme est fou![19] – быстро проговорила она, как будто пытаясь прикрыть свой промах. – Non, non[20], они принадлежат не моему другу! Моя костюмерша подобрала их в коридоре. Какой-то джентльмен потерял их, когда навещал одну из наших девушек.
Граф улыбнулся холодной улыбкой.
– Вы прекрасно умеете лгать, – сказал он, и, прежде чем она успела ответить, вышел из гримерной, оставив Мишель в одиночестве.
Она дождалась, когда его шаги затихли в коридоре, и лишь после этого вскочила на ноги.
– Quel imbécile! Salaud![21] – вскричала она, после чего еще несколько раз повторила эти слова.
Сверкнув глазами, она схватила перчатки с туалетного столика и, бросив их на пол, принялась в сердцах топтать.
Все еще улыбаясь, хотя на самом деле ему было не до того, граф сел в фаэтон и взял из рук кучера вожжи.
В его глазах появилось жестокое выражение.
Граф не питал иллюзий относительно морали “продажных кокеток”, как он их называл и которым оказывал знаки внимания, но вместе с тем ему претила ложь и он не желал быть обманутым.
Роттингем не был до конца уверен в том, что Мишель ему изменяет, про любовника он сказал наугад, однако ее реакция подсказала ему, что он был прав, когда усомнился в ее верности.
Это вызвало у него раздражение, тем более что он не обольщался на счет Мишель, прекрасно зная, что лишь алчность и желание получать все новые и новые подарки, заставляли актрису дарить ему свои ласки.
Граф хорошо представлял себе, кем может быть возлюбленный Мишель. Ему было известно, что некий богатый и влиятельный джентльмен заинтересовался мадемуазель Латур еще до того, как в ее жизни появился он сам. Мишель бесстыдно смеялась над своим далеко не юным обожателем, но ведь он был так богат и щедр! И, не силах удержаться, продолжала принимать от него подарки…
Граф принял решение: отныне Мишель его больше не интересует. Он отправит ей обычный прощальный подарок, а его секретарь позаботится о том, чтобы она поскорее освободила дом, который граф предоставил в ее пользование.
Среди девушек кордебалета была одна рыжеволосая танцовщица, симпатичная и жизнерадостная, на которую граф давно обратил внимание. Он решил, что познакомится с ней, как только вернется в Лондон. Мишель же отныне перестала занимать мысли Роттингема, как будто никогда и не существовала.
Узкие улицы, по которым граф ехал в своем экипаже, управляя им с завидной сноровкой, были полны карет и прочих средств передвижения.
Женщины в потрепанных платках и соломенных шляпках, нищие с лицами, изрытыми оспой, быстроглазые карманники и молодые люди в высоких бобровых шапках плотными толпами заполняли грязные тротуары.
Граф выехал к роскошным улицам и площадям Мейфэра.
Здесь бесчисленные слуги в шляпах с кокардами и с покрасневшими от холода носами сидели на облучках карет, украшенных гербами их хозяев, или же, опираясь на трости с серебряными набалдашниками, стояли на шатких подножках. За ливрейными лакеями неизбежно увязывались босоногие уличные мальчишки, которые следовали за ними, куда бы те ни отправились. Они бежали рядом с каретами или позади них, рискуя получить удар бичом или удостоиться бранных слов.
Добравшись до семейного особняка Роттингемов, граф вышел из фаэтона и, пройдя мимо вереницы застывших в поклоне слуг, подошел к поджидавшему его дворецкому.
– Принесите мне вина в библиотеку, Мидстоун, – произнес он, – и распорядитесь, чтобы запрягли четверку свежих лошадей. Через полчаса я уеду.
– Ваш багаж, милорд, лакеи уже отправили заранее.
– Превосходно! – воскликнул граф, шагая через вестибюль в библиотеку. Это была длинная комната, окна которой выходили в сад, покрытый ковром цветов.
Лакей принес на серебряном подносе графин с вином и, поставив его на небольшой столик, налил бокал и подал его графу.
Сделав несколько глотков, тот сказал:
– Прошлым вечером я заметил, что один из слуг, кажется, Генри, был неаккуратно напудрен, а его чулки были недостаточно хорошо натянуты.
– Я сожалею, милорд, что не обратил должного внимания на внешний вид Генри до того, как он появился в гостиной, – извинился Мидстоун.
– Почему?
– Почему я не обратил на него внимания, милорд? – помедлил с ответом дворецкий. – Генри приступил к выполнению своих обязанностей чуть позже, чем следовало.
– Так увольте его!
– Уволить, милорд?
В голосе Мидстоуна прозвучала еле заметная нотка неудовольствия.
– Немедленно! Я плачу за идеальное выполнение обязанностей и рассчитываю незамедлительно их получать!
– Но, милорд!..
– Я сказал – немедленно.
– Слушаюсь, милорд.
Возникла пауза. Мидстоун воспользовался ею, чтобы снова наполнить графу бокал. Первым нарушил молчание тоже он.
– Я надеюсь, что в Кингс-Кип милорд найдет все в отличном состоянии. Теперь, когда поместье снова в ваших руках, милорд, там снова все будет так, как в старые времена.
– Наверное, многое изменилось с тех пор, когда я в последний раз посещал поместье, – сказал граф. – Надеюсь, вы помните, что, когда я покинул Англию, мне был двадцать один год.
– Я прекрасно это помню, милорд, ваш покойный отец в тот год был в стесненных обстоятельствах.
– Он всегда был в стесненных обстоятельствах, – с видимым раздражением уточнил граф.
– Действительно, милорд, времена были трудные, очень трудные.
– Вам хоть раз заплатили то, что были должны? – поинтересовался Роттингем.
– До тех пор, пока вы не выплатили мне компенсацию, когда вернулись, нет.
– Тогда почему же вы не ушли к кому-нибудь другому? – спросил граф. – Лет шесть-семь вы жили впроголодь, Мидстоун, пока мой отец существовал на те небольшие деньги, что выручал от продажи то одного, то другого. Зеркала, мебель, картины, и он ничего не платил в счет долгов, лишь раздавал пустые обещания. Так почему вы остались?
Дворецкий смутился.
– Я думаю, ваша светлость знает ответ, – наконец вымолвил он. – Мы – если так можно выразиться – часть вашей семьи. Мой отец и мой дед служили вашему семейству. Было бы некрасиво с нашей стороны, если бы мы ушли от вас, когда дела пошли скверно.
– Но ведь это же несправедливо! – вспыхнул граф. – Вам не платили денег, вы, можно сказать, голодали! – Он неожиданно замолчал и испытующе посмотрел на дворецкого. – Да, я понимаю, – осторожно проговорил он, взяв себя в руки. – Знаете, Мидстоун, единственное, что я могу вам сказать, – я благодарю вас, благодарю за все. Мы пережили тяжелые времена, и теперь я позабочусь о том, чтобы они никогда больше не повторились.
– Вы тоже настрадались, милорд Анселин, – сказал Мидстоун, отбросив манеры и обратившись к Роттингему так, как он обращался к нему, когда тот был ребенком.
– Не будем об этом! – резко перебил его граф. – Ступайте, Мидстоун. Прежде чем я отправлюсь в поместье, я должен переодеться. Кто-нибудь из лакеев поможет мне?
– Я сам помогу вам, милорд. Если позволите, я позову молодого лакея, которого сейчас обучаю.
– Думаю, что он сочтет ваши уроки весьма поучительными, – ответил граф и, допив бокал, направился к лестнице. – По правде говоря, Мидстоун, – признался он, – я с волнением ожидаю встречи с Кингс-Кип. Не следует возвращаться в прошлое. Всегда существует вероятность того, что оно вас сильно разочарует.
– Кингс-Кип – совсем другое дело, милорд, – ответил дворецкий. – Прошло триста лет, а он все еще стоит. Я не думаю, что милорд будет разочарован.
– Я бы не стал биться об заклад на этот счет, – абсолютно серьезно, без тени иронии, проронил граф.
Глава вторая
Граф проснулся рано и какое-то время размышлял о родном доме, лежа в огромной кровати под балдахином, на которой рождались и умирали бесчисленные поколения Роттингемов.
Через некоторое время он встал, прошел через всю комнату и, раздвинув муслиновые занавески, выглянул в окно, подставляя лицо апрельскому солнцу. Он приехал в Кингс-Кип накануне, когда день уже клонился к вечеру, и подумал, что, наверное, нигде в мире нет другого столь спокойного места, как это.
Клочья утреннего тумана все еще висели над серебристой водной гладью двух прудов, соединенных мостом. Дорога, служащая продолжением моста, вела дальше, в парк. Под огромными дубами простирался золотистый ковер нарциссов, нежных вестников наступившей весны.
Цветы спускались к самой воде, где срастались с болотной калужницей и полевыми ирисами, которые только что расцвели по всему парку. Их желтые головки дерзко выглядывали даже из зарослей кустарника, окаймлявших зеленые лужайки.
“Бархат, а не трава”, как сказал о них один представитель королевского семейства.
Первоначально Кингс-Кип был монастырем, но, после того как его основательно разграбили и почти полностью разрушили войска Генриха VIII, земля отошла к короне.
Сэр Томас Рот, придворный Елизаветы I, выкупил то, что осталось от монастыря, и построил дом, достойный его благородного звания, настоящий памятник своему баснословному богатству.
На фундаменте монастырской аркады первый Роттингем устроил два внутренних двора. Однако в самом доме не было ничего средневекового, и Кингс-Кип стал одним из красивейших, достойных всеобщего восхищения особняков в округе.
Дом стоял в лощине между двумя живописными, поросшими лесом холмами.
“Бриллиант в изумрудной оправе” – так поэтически назвал это поместье один из многочисленных королей, останавливавшихся здесь, а другой как-то раз завистливо произнес: “Этот дом слишком хорош для подданного!”
Свое нынешнее название дом получил, когда Карл II, еще будучи принцем, скрывался в одной из потайных комнат от войск Кромвеля и провел там три ночи. Покидая дом, он сказал сэру Джону Роту:
“Когда я стану королем, этот дом будет переименован в Королевский замок, Кингс-Кип[22], поскольку он действительно укрывал в своих стенах настоящего короля”.
Сэр Джон умер, когда началась Реставрация[23], однако его сын стал первым графом Роттингемом, а Кингс-Кип – любимым местом отдыха короля и его разгульных придворных, привозивших сюда своих любовниц.
Первый граф оказался не слишком талантливым поэтом, однако отличался красноречием и иногда сочинял короткие стишки. Однажды он вырезал ножом на двери спальни:
Портреты первых хозяев поместья являли собой лики благообразных мужей самого серьезного вида, однако первый граф отчетливо напоминал своего нынешнего потомка.
Все последующие века в роду Роттингемов рождались мужчины, внешне походившие на красавцев пиратов, бороздивших моря и океаны в поисках золота и приключений. Как правило, они оставляли после себя легенды о победах над представительницами прекрасного пола и баснословном богатстве, обретенном за карточным столом.
“К несчастью, – подумал граф, – мой отец стал исключением из правил. К числу Роттингемов, которым везло в картах, он явно не относился”.
Отец нынешнего графа был заядлый игрок, но удачливостью он не отличался. Будучи еще относительно молодым человеком, он проигрывал огромные суммы из семейных денег.
Однако он обладал броской внешностью, которой отличались все Роттингемы, а его красавица жена не только происходила из благородного семейства, но и принесла ему внушительное приданое.
Граф промотал эти деньги всего за несколько лет, и, когда жена умерла, рожая второго ребенка, безумная расточительность довела его до грани банкротства.
Кингс-Кип, как недавно рассказывал граф принцу Уэльскому, был спасен лишь стараниями кузена, полковника Фицроя, который взял поместье в свои руки. Он сделал это по настоянию родственников, опасавшихся, что целая страница английской истории может исчезнуть на зеленом сукне карточных столов Сент-Джеймского дворца.
Полковник спас поместье, дом и всю обстановку, не дав им перейти в чужие руки.
А ведь как легко, подумал граф, проходя через комнаты особняка, красота Кингс-Кип могла быть утрачена навсегда, подобно бесценным сокровищам лондонского особняка Роттингем-Хаус на Беркли-сквер.
Ему до сих пор было больно вспоминать о том, чего лишилась их семья по вине беспутного отца.
Рот-Сквер в Блумсберри, Рот-авеню в Ислингтоне, Рот-стрит неподалеку от Пикадилли – все это отец прокутил или продал за смехотворно малые суммы, чтобы тут же лишиться и их, заключая абсурдные и эксцентричные пари, которые невозможно было выиграть.
Он даже умер, бросая вызов судьбе: “Ставлю двух обезьянок на то, что не доживу до полуночи”.
Это был спор, который, к счастью, никто не поддержал.
И что же? Он действительно испустил последний вздох за две минуты до полуночи в комнате, где даже напольный ковер был продан в уплату карточных долгов.
Минувшим вечером, сразу после ужина, граф прошелся по комнатам и мысленно поблагодарил Всевышнего за то, что у его родственника хватило благоразумия и ответственности за семью, что позволило Роттингемам сохранить в неприкосновенности фамильное добро.
Он миновал гостиные, стены которых были украшены картинами кисти Ван Дейка, Лели, Рембрандта и Пуссена, уставленные мастерски инкрустированной мебелью и уникальной коллекцией фарфора. Осмотрел большой банкетный зал с великолепным потолком, настоящим шедевром кисти знаменитого Веррио.
Через некоторое время он встал, прошел через всю комнату и, раздвинув муслиновые занавески, выглянул в окно, подставляя лицо апрельскому солнцу. Он приехал в Кингс-Кип накануне, когда день уже клонился к вечеру, и подумал, что, наверное, нигде в мире нет другого столь спокойного места, как это.
Клочья утреннего тумана все еще висели над серебристой водной гладью двух прудов, соединенных мостом. Дорога, служащая продолжением моста, вела дальше, в парк. Под огромными дубами простирался золотистый ковер нарциссов, нежных вестников наступившей весны.
Цветы спускались к самой воде, где срастались с болотной калужницей и полевыми ирисами, которые только что расцвели по всему парку. Их желтые головки дерзко выглядывали даже из зарослей кустарника, окаймлявших зеленые лужайки.
“Бархат, а не трава”, как сказал о них один представитель королевского семейства.
Первоначально Кингс-Кип был монастырем, но, после того как его основательно разграбили и почти полностью разрушили войска Генриха VIII, земля отошла к короне.
Сэр Томас Рот, придворный Елизаветы I, выкупил то, что осталось от монастыря, и построил дом, достойный его благородного звания, настоящий памятник своему баснословному богатству.
На фундаменте монастырской аркады первый Роттингем устроил два внутренних двора. Однако в самом доме не было ничего средневекового, и Кингс-Кип стал одним из красивейших, достойных всеобщего восхищения особняков в округе.
Дом стоял в лощине между двумя живописными, поросшими лесом холмами.
“Бриллиант в изумрудной оправе” – так поэтически назвал это поместье один из многочисленных королей, останавливавшихся здесь, а другой как-то раз завистливо произнес: “Этот дом слишком хорош для подданного!”
Свое нынешнее название дом получил, когда Карл II, еще будучи принцем, скрывался в одной из потайных комнат от войск Кромвеля и провел там три ночи. Покидая дом, он сказал сэру Джону Роту:
“Когда я стану королем, этот дом будет переименован в Королевский замок, Кингс-Кип[22], поскольку он действительно укрывал в своих стенах настоящего короля”.
Сэр Джон умер, когда началась Реставрация[23], однако его сын стал первым графом Роттингемом, а Кингс-Кип – любимым местом отдыха короля и его разгульных придворных, привозивших сюда своих любовниц.
Первый граф оказался не слишком талантливым поэтом, однако отличался красноречием и иногда сочинял короткие стишки. Однажды он вырезал ножом на двери спальни:
В Кингс-КипПо всей видимости, этот граф первым отравил кровь Роттингемов бациллой мотовства.
Мораль спит,
А любовь царит.
Портреты первых хозяев поместья являли собой лики благообразных мужей самого серьезного вида, однако первый граф отчетливо напоминал своего нынешнего потомка.
Все последующие века в роду Роттингемов рождались мужчины, внешне походившие на красавцев пиратов, бороздивших моря и океаны в поисках золота и приключений. Как правило, они оставляли после себя легенды о победах над представительницами прекрасного пола и баснословном богатстве, обретенном за карточным столом.
“К несчастью, – подумал граф, – мой отец стал исключением из правил. К числу Роттингемов, которым везло в картах, он явно не относился”.
Отец нынешнего графа был заядлый игрок, но удачливостью он не отличался. Будучи еще относительно молодым человеком, он проигрывал огромные суммы из семейных денег.
Однако он обладал броской внешностью, которой отличались все Роттингемы, а его красавица жена не только происходила из благородного семейства, но и принесла ему внушительное приданое.
Граф промотал эти деньги всего за несколько лет, и, когда жена умерла, рожая второго ребенка, безумная расточительность довела его до грани банкротства.
Кингс-Кип, как недавно рассказывал граф принцу Уэльскому, был спасен лишь стараниями кузена, полковника Фицроя, который взял поместье в свои руки. Он сделал это по настоянию родственников, опасавшихся, что целая страница английской истории может исчезнуть на зеленом сукне карточных столов Сент-Джеймского дворца.
Полковник спас поместье, дом и всю обстановку, не дав им перейти в чужие руки.
А ведь как легко, подумал граф, проходя через комнаты особняка, красота Кингс-Кип могла быть утрачена навсегда, подобно бесценным сокровищам лондонского особняка Роттингем-Хаус на Беркли-сквер.
Ему до сих пор было больно вспоминать о том, чего лишилась их семья по вине беспутного отца.
Рот-Сквер в Блумсберри, Рот-авеню в Ислингтоне, Рот-стрит неподалеку от Пикадилли – все это отец прокутил или продал за смехотворно малые суммы, чтобы тут же лишиться и их, заключая абсурдные и эксцентричные пари, которые невозможно было выиграть.
Он даже умер, бросая вызов судьбе: “Ставлю двух обезьянок на то, что не доживу до полуночи”.
Это был спор, который, к счастью, никто не поддержал.
И что же? Он действительно испустил последний вздох за две минуты до полуночи в комнате, где даже напольный ковер был продан в уплату карточных долгов.
Минувшим вечером, сразу после ужина, граф прошелся по комнатам и мысленно поблагодарил Всевышнего за то, что у его родственника хватило благоразумия и ответственности за семью, что позволило Роттингемам сохранить в неприкосновенности фамильное добро.
Он миновал гостиные, стены которых были украшены картинами кисти Ван Дейка, Лели, Рембрандта и Пуссена, уставленные мастерски инкрустированной мебелью и уникальной коллекцией фарфора. Осмотрел большой банкетный зал с великолепным потолком, настоящим шедевром кисти знаменитого Веррио.