Картленд Барбара. Безжалостный распутник

   Она приблизилась к изгороди и, к великому удивлению графа, тотчас нашла незаметную с первого взгляда тропу, которая вряд ли была протоптана человеческими ногами. То и дело сворачивая то вправо, то влево, чтобы не пораниться об острые шипы терновника, они преодолели лабиринт переплетенных ветвей.
   Заросли были не столь плотными, как то могло показаться со стороны, и вскоре они вышли на открытое пространство. Взору открылась небольшая зеленая лужайка, окруженная со всех сторон кустами, терновником и падубом.
   В центре лужайки были хорошо видны руины старинной каменной кладки. Граф разглядел разрушенную колонну, вернее, то, что от нее осталось. Затем посмотрел на дальний край поляны и все понял.
   Это были развалины часовни, построенной монахами в ту пору, когда на месте Кингс-Кип еще стоял монастырь. Ее стены были разрушены солдатами кромвелевской армии, и остатки фундамента заросли плющом и жимолостью. Гигантские ветви тиса, переплетясь, образовали густой зеленый щит, оградив тем самым это священное место от посторонних глаз.
   Однако время пощадило часть того, что когда-то было большим восточным окном, и лежавшую под ним мраморную глыбу, которая в те давние времена служила алтарем.
   Три ступеньки, ведущие к алтарю, поросли мхом и лишайником, красным и желтым. Со временем вокруг разросся лес и окружил остатки алтаря зарослями дикой вишни и яблони, которые высились над подлеском из шиповника, боярышника и ломоноса.
   Кустарники еще не расцвели, однако на поляне граф заметил горстку примул, обративших свои желтые лепестки к весеннему свету. Росли здесь и дикие нарциссы, и лесные фиалки, и нежный белый чистотел – первые весенние цветы.
   Роттингем и его спутница стояли какое-то время рядом. Затем Сиринга еле слышно произнесла:
   – Существует легенда о том, что монахи построили эту часовню в честь святого Франциска, покровителя диких животных и птиц. Говорят, что в самые суровые зимы животные приходили сюда и никогда не уходили голодными.
   Граф молчал, и Сиринга продолжила:
   – Я видела птиц со сломанными крыльями, видела зверюшек, израненных лисой. Они приходили сюда и оставались здесь. А потом или умирали, или выздоравливали. Они не боялись даже меня.
   Поскольку граф продолжал молчать, она взяла его за руку.
   – Я уверена, – произнесла она, – что раз Джуди не смогла найти вас, если ее бросили одну, она наверняка нашла путь к этому месту.
   В огромных глазах девушки блеснули слезы, и, как будто не зная, что еще добавить к сказанному, она развернулась и снова шагнула в заросли кустарника.
   Меркурий терпеливо ждал ее там, где она его оставила. Граф отвязал Громовержца и подошел к Сиринге. Она пристально посмотрела ему в глаза, как будто спрашивая взглядом, понял ли он то, что она только что показала ему.
   – Для меня большая честь увидеть то, что вы мне только что показали, – осторожно произнес он, чтобы не испортить торжественности момента.
   – Никто, кроме меня, не знает об этом месте, – призналась девушка и с улыбкой добавила: – Кроме птиц и животных Монахова леса.
   Роттингем тотчас вспомнил, что именно так называют этот лес. Именно так он обозначен на картах, которые висят на стене в кабинете управляющего поместьем.
   – Я никому об этом не скажу, – пообещал граф.
   – Я знаю, что могу вам доверять.
   – Почему вы так думаете?
   – Потому что вы… вы помогли мне, – призналась Сиринга. – Вы помогли мне даже больше, чем я могу объяснить вам, и поэтому я должна… поблагодарить вас.
   – Вы уже поблагодарили меня, – ответил граф. – Я думаю, что Джуди наверняка нашла путь к этому месту.
   – Я в этом даже не сомневаюсь, – согласилась с ним Сиринга. – Животные намного разумнее людей в том, что касается инстинктов… особенно собаки.
   – И все же вы доверились мне.
   Улыбка коснулась губ Сиринги.
   – Я положилась на собственный инстинкт, а он меня изрядно подвел на прошлой неделе, когда я узнала о торгах… – Ее голос снова задрожал, но она быстро взяла себя в руки. – Теперь я буду храброй. Я не забуду тот урок, который вы мне преподали сегодня. Теперь я не буду бояться будущего так, как боялась совсем недавно.
   – Уверен, что боги услышат ваши молитвы, – ответил Роттингем.
   В глазах девушки промелькнуло изумление.
   – Чему вы так удивились? – спросил граф.
   Сиринга слегка покраснела.
   – Это потому, что там, на обрыве, я посмотрела на вас, – призналась она. – Вы стояли, возвышаясь надо мной. На фоне неба вы показались мне настоящим богом. Богом, который в нужную минуту пришел мне на помощь.
   – Какого же именно бога я вам напомнил? – поинтересовался граф.
   – Юпитера, – ответила девушка. – Конечно, вы были Юпитером, владыкой богов и людей, богом, к которому древние римляне обращались за помощью.
   – Вы мне льстите, – сухо заметил Роттингем.
   – Нет, нет, я и не пыталась вам польстить, – искренне ответила Сиринга. – Вы помогли мне, дали совет, поделились мудростью. Теперь, когда буду молиться за Меркурия, я буду вспоминать вас. Я буду уповать на то, что Юпитер и святой Франциск услышат мои молитвы.
   – Ваши молитвы непременно будут услышаны, – заверил ее граф. – Он отвязал своего коня и немного замялся, держа поводья в руках. – До свидания, Сиринга. Если мы больше никогда не встретимся, помните, что, когда вам станет одиноко, на этом свете есть тот, кто мог бы вас выслушать.
   – Я буду помнить об этом, – серьезно ответила девушка. – Спасибо вам, господин Юпитер, за то, что пришли мне на помощь, когда я так в ней нуждалась.
   Говоря это, она улыбнулась.
   Она выглядела удивительно юной и хрупкой. Совсем дитя, подумал граф и даже испугался, что в любой момент она может убежать и исчезнуть среди сосен. Не отдавая себе отчета в том, что делает, он приподнял ее подбородок, наклонился и поцеловал в губы.
   Это был поцелуй мужчины и ребенка, ее губы были сочными и нежными и вместе с тем по-детски беззащитными. Оба на мгновение застыли на месте.
   Затем граф вскочил на Громовержца и, учтиво приподняв на прощание цилиндр, направил коня в сторону поместья, оставив Сирингу одну среди леса. Она еще долго стояла среди деревьев, глядя ему вслед до тех пор, пока он не скрылся из вида и не стих цокот копыт. Потом она обхватила Меркурия за шею и прижалась к ней лицом.

Глава третья

   – Ешьте свой завтрак, мисс Сиринга, и не говорите глупостей! – сердито произнесла няня голосом человека, привыкшего раздавать указания малым детям.
   – Я пытаюсь, – отозвалась девушка.
   Произнеся эти слова, она знала, что не сможет проглотить даже маленький кусочек, потому что он просто не пролезет в ее горло.
   Она встала из-за стола и, подойдя к окну, выглянула наружу, в небольшой неухоженный сад, где росли каштаны и огромные кусты сирени.
   На ветвях уже набухли почки, и, глядя на них, она с горечью подумала, что, когда настанет пора цветения, ей придется покинуть дом и она не увидит всей красоты весеннего сада.
   Услышав позвякивание посуды, она повернула голову и заметила, что няня ставит на поднос завтрак для отца.
   – Я сама отнесу ему завтрак, Нана, – тихо произнесла Сиринга.
   – Вряд ли сэр Хью станет что-нибудь есть, – ответила та, укладывая на серебряную тарелочку ломтики поджаренного хлеба. – Если он не захочет, то приносите поднос обратно. Кофейный сервиз и остальное столовое серебро будут выставлены на торги.
   Сиринга промолчала. Взяв поднос с окаймленной кружевами салфеткой, на котором стояли изящная фарфоровая чашка с цветочным орнаментом и серебряная тарелочка с хлебом, она поднялась на второй этаж.
   Поставив поднос на столик возле двери в отцовскую спальню, Сиринга постучала в дверь, но ответа не услышала. Тогда она постучала снова и, взяв со столика поднос, вошла в комнату.
   В спальне царил полумрак, но она увидела, что отец не спит, а лежит, откинувшись на подушки и закинув руки за голову.
   – Доброе утро, отец, – сказала Сиринга. – Я принесла завтрак.
   – Я ничего не хочу, – хрипло ответил сэр Хью.
   Сиринга еще не успела заметить полупустой графин бренди на столике рядом с кроватью, но уже поняла, что отец пьян. Поставив поднос, она подошла к окну, чтобы отдернуть шторы и впустить в комнату свет.
   – Чашка кофе поможет вам, отец, – осторожно произнесла девушка, зная, что порой любое невинное предложение что-нибудь выпить или съесть способно привести сэра Хью в ярость.
   Этим утром отец сразу же потянулся за графином с бренди.
   – Конечно, поможет, – ответил он, – но сегодня мне все безразлично.
   Отец оказался еще даже более пьян, чем она ожидала. Тем не менее Сиринга решилась задать ему давно мучивший ее вопрос о торгах.
   – Не сочтите мой вопрос за дерзость, отец, – сказала она, – но я хотела бы знать, какова точная сумма наших долгов?
   В ответ в комнате воцарилась гнетущая тишина. Впрочем, через пару секунд сэр Хью потянулся к бутылке и, налив себе дрожащей рукой бренди, сказал:
   – Значит, тебе хочется знать точно? Что ж, раз ты настаиваешь, так и быть, скажу, чтобы больше к этому не возвращаться. Я должен двадцать тысяч фунтов!
   Выговорив это, он осушил стакан, откинулся на подушки и закрыл глаза.
   Какое-то время Сиринга стояла как громом пораженная, затем пришла в себя и не своим голосом воскликнула:
   – Двадцать тысяч фунтов! Но, отец, разве мы когда-нибудь сможем… найти такие деньги!
   Сэр Хью открыл глаза.
   – Но нам ничего другого не остается! Мы должны это сделать, ты слышишь меня? И десять тысяч фунтов – это долг чести, который необходимо отдать в первую очередь! Незамедлительно!
   – Но, отец, джентльмен, которому вы задолжали эти деньги, не посадит вас в тюрьму. Тогда как другие…
   – Успокойся! – оборвал он дочь. – Может, я и глупец, Сиринга, и проклятый картежник, но я все еще остаюсь джентльменом! Я человек слова! – Сэр Хью помолчал, а затем, сердито посмотрев на дочь, добавил: – Прекрати думать и говорить, как эти презренные торгаши! Почему бы этим проклятым лавочникам не подождать еще? Черт их побери, они только и могут, что требовать свои паршивые деньги!
   – Они и так ждут очень давно, отец, – мягко возразила Сиринга.
   – Так пусть, черт возьми, подождут еще! – прорычал сэр Хью и прижал руку к глазам. – Задерни шторы, Сиринга! Зачем здесь свет? У меня раскалывается голова, и если мне придется иметь дело с этими хищными волками, с этими мерзкими стервятниками, которые собрались внизу, то мне пригодилась бы еще одна бутылка бренди!
   – Это была последняя, отец, – ответила Сиринга.
   – Последняя бутылка! – с отвращением процедил сэр Хью, как будто ему отвратительны были сами эти слова. – Ты в этом уверена?
   – Вполне, отец. Это была последняя бутылка, которая оставалась в погребе. Я сама вчера смотрела.
   Сэр Хью бросил взгляд на опустевший графин.
   – О боже! Да как же я проживу день, не имея выпивки?
   – Я принесла вам кофе, отец.
   – Кофе! – прорычал сэр Хью. – Я хочу бренди, и будь я проклят, если не раздобуду его! Прикажи, чтобы мне принесли горячую воду для бритья и мои сапоги. Надеюсь, что эта лентяйка, старуха кормилица, вычистила их.
   – Да, отец, Нана вычистила их. И еще она выстирала вашу лучшую рубашку, накрахмалила ее и выгладила, – ответила Сиринга. – Ваш сюртук также вычищен и отглажен. – Она глубоко вздохнула. – Прошу вас, отец, не надо больше пить! – взмолилась она. – Если вам придется разговаривать с людьми, пришедшими на торги, то будет лучше, если они увидят вас трезвым и опрятным, а не…
   Сиринга замолчала.
   – Пьяным как сапожник! – язвительно закончил за нее фразу сэр Хью. – Напившимся, как свинья, пьяным в стельку, да как угодно можно сказать! Это означает моральное падение, утрату человеческого облика! Тот, кого ты сейчас видишь перед собой, недостоин быть твоим отцом!
   В словах сэра Хью прозвучала нескрываемая горечь. Движимая порывом сострадания, Сиринга шагнула к нему и накрыла своей рукой его ладонь.
   – Извините, отец, – прошептала она. – Вы же знаете, что я помогу, я сделаю все, что только будет в моих силах.
   – Знаю, – ответил ей отец уже совсем другим тоном. – Ты славная девушка, Сиринга, твоя мать непременно гордилась бы тобой. – Стоило сэру Хью заговорить о покойной жене, как голос его смягчился и в его налитых кровью глазах блеснули слезы. – Это все потому, что я тоскую по моей Элизабет, – прошептал он. – Я не могу жить без нее, я никогда не смогу жить без нее. Как же она посмела уйти в мир иной и оставить меня одного, как, скажи мне, Сиринга?!
   Подобные причитания были хорошо ей знакомы. Она знала, что после того, как отец выпьет и спустя какое-то время начнет трезветь, он становится уже не злобным, а слезливо-сентиментальным.
   – Этого никогда не случилось бы, будь твоя мать по-прежнему с нами, – продолжил сэр Хью так, как будто разговаривал с самим собой. – Она удерживала меня от нелепых поступков, помогала вести себя так, как подобает порядочному человеку. О Сиринга, как же я мог так ее подвести?
   По щекам сэра Хью потекли слезы. Сиринга с состраданием посмотрела на отца, прекрасно понимая, однако, что эти слезы – не более чем проявление чувствительности немолодого пьяного человека. Стоит ему выпить еще пару стаканов, как он снова станет злобным и агрессивным. Он будет проклинать заимодавцев и торговцев, захочет отправиться в Лондон, чтобы промотать последние деньги, потратив их на выпивку или спустив за карточным столом.
   – Я принесу вам горячей воды для бритья, – сказала она и, вспомнив о завтраке, указала на чашку кофе: – Выпейте кофе, отец. Он придаст вам бодрости.
   – Бодрости? Для чего? – переспросил отец. – Мое положение безнадежно, и я не вижу смысла жить дальше.
   – Выпейте, отец, кофе, – настаивала Сиринга.
   Продолжая что-то бормотать себе под нос, сэр Хью отпил немного из чашки и с отвращением произнес:
   – Фу, вкус, как у помоев! Я хочу бренди!
   – Тогда вы должны встать, – ответила Сиринга.
   Взяв поднос, она вышла из комнаты. В это утро отец пребывал в скверном расположении духа. Так в отчаянии подумала она, спускаясь по лестнице вниз.
   Три года назад, когда умерла ее мать, Сиринга очень тяжело переживала пьянство отца, его кошмарные перепады настроения. Теперь же она понемногу к ним привыкла.
   Было гораздо хуже, когда сэр Хью впадал в скорбь, плакал, умолял простить его, раз за разом повторяя, как он тоскует по усопшей жене. За три года Сиринга смирилась с подобными сценами и воспринимала смену настроений отца как душевную фальшь, наигрыш.
   Как бы ни жаловался он на жизнь, раздобыв каким-то образом пару гиней, он тотчас забывал обо всем и старался как можно быстрее их потратить. Он никогда не думал о последствиях, забывая о дочери и старой няне, служившей в их доме с тех пор, как родилась Сиринга. А ведь когда он отправлялся за карточный стол, им частенько даже нечего было есть.
   Жутко сознавать его неукротимую тягу к спиртному. С каждым днем карты и выпивка становились для сэра Хью куда важнее, чем даже воспоминания об умершей жене. Он продал украшения, которыми в свое время так дорожила леди Мелтон и которые желала оставить Сиринге.
   Вырученные за них деньги были спущены за один вечер, и тогда Сиринга подумала, что никогда не простит отцу подобное пренебрежение памятью умершей матери.
   В доме теперь практически не осталось ничего ценного. После того как родители сбежали, чтобы тайком обвенчаться, они жили весьма скромно, главным образом на деньги, которые мать унаследовала по достижении двадцати одного года.
   Сумма, которую они тратили, составляла всего несколько сотен фунтов в год, однако им удавалось жить относительно прилично, не впадая в излишнюю расточительность.
   Когда Сиринга подросла, она узнала, что отец должен получать в жизни все лучшее. Именно у него должна быть лучшая лошадь для выезда и охоты, даже если туфли матери сношены до дыр, а на платья впору ставить заплаты. Отец был постоянным источником забот для трех женщин, обитавших в старом доме.
   Сиринга скоро научилась играть отведенную ей роль. Она прекрасно знала, что сэр Хью должен быть одет как денди, даже если сама она выросла из старого платья и носить его уже просто неприлично.
   Как ни странно, при этом она прекрасно понимала мать, которая никогда не сожалела о том, что сбежала от родителей, живших на севере страны. Они хотели выдать ее замуж за богатого шотландского дворянина.
   Удачному браку она предпочла жизнь в условиях, которые ее родные назвали бы нищетой, с человеком, который не имел ничего, кроме красивой внешности. Зато был предан жене и наполнял ее сердце счастьем все годы их супружеской жизни.
   С возрастом Сиринга стала лучше понимать взрослых. Она осознала, что именно мать была главой и опорой дома, именно мать умела отвлечь отца от печальных мыслей о том, что они живут на грани нищеты.
   Именно благодаря стараниям жены каждый час в стенах старого дома был для сэра Хью столь же приятным и упоительно-веселым, как будто он по-прежнему находился в кругу друзей беспечной холостяцкой молодости.
   Только повзрослев, Сиринга поняла, что отцу недоставало развлечений, которым он предавался в Лондоне. Он тосковал по клубам, посещать которые было ему теперь не по карману, скучал по друзьям, интересы которых ограничивались спортом, попойками и азартными играми.