— Вы заставляете меня поверить слухам о том, что мисс Хольц добивается английского титула. Видимо, в них есть доля истины.
— Но почему вы так думаете?
— Потому что в ее положении совершенно естественно внимательно изучить рынок английских браков и купить наилучший вариант.
— В ваших устах это звучит чудовищно, — раздраженно сказала Вада. Пьер пожал плечами:
— Я подхожу к этому вопросу с практической точки зрения.
— Вы во всем видите коммерческий расчет.
— Но это так и есть на самом деле, — настаивал Пьер. — Между прочим, можете сказать своей подруге, что в Европе только два титулованных дворянства заслуживают внимания — немецкое и английское.
— Почему? — Вада вспомнила, что подобный разговор состоялся у нее с матерью.
— Потому что во Франции представители настоящих древних фамилий редко вступают в браки, заключенные вне кровных уз. И здесь, и в Италии все сыновья принца — принцы, или герцога — герцоги, — так что теперь их слишком много, и титулы мало что значат.
— А в Германии и Англии иначе?
— Да, там только старший сын или ближайший родственник по крови наследуют титул. Поэтому ваша подруга мисс Хольц будет искать себе мужа в этих странах, среди самых могущественных и достойных дворян.
— Мне кажется, говоря так, вы слишком много себе позволяете, — резко заметила Вада.
Затем, будто внезапно сообразив, с кем имеет дело, взволнованно сказала:
— Обещайте мне, поклянитесь, что не продадите репортерам ничего из того, о чем мы с вами только что говорили.
Пьер увидел страх в ее глазах и положил свою руку на руку девушки.
— Послушайте, мисс Спарлинг, я обещаю вам следующее, если это доставит вам удовольствие. Я клянусь, что все, о чем мы с вами сегодня беседуем, никогда не появится в печати. Я здесь не при исполнении служебных обязанностей, — я свободен.
Он улыбнулся, и Вада неожиданно для себя обнаружила, что тоже улыбается ему в ответ.
— Благодарю вас, — сказала девушка. Его теплые сильные пальцы все еще касались ее руки и действовали успокаивающе.
— И вот что еще, — он убрал свою руку. — Обещаю никогда ничем не смущать вас, не вовлекать ни в какие истории, за что вы могли бы получить нагоняи от вашей госпожи. Следуя моему кодексу поведения, это было бы непростительно.
— Благодарю вас еще раз, — повторила Вада.
— А теперь давайте развлекаться, — сказал Пьер Вальмон. — Поскольку мы с вами собираемся посетить совсем неофициальную вечеринку, предлагаю отбросить все формальности. «Мадемуазель»— звучит натянуто и напыщенно, «мисс Спарлинг» по-английски значит, как говорила моя няня, «глоток».
Вада рассмеялась. Она вспомнила, что это выражение употребляла и Чэрити.
— Кажется, не очень принято переходить на такие отношения после столь недолгого знакомства, — произнесла она, немного замявшись.
— На свете есть люди, которых, кажется, знаешь очень давно, хотя только что с ними встретился, — возразил Пьер Вальмон.
— Вы тоже это почувствовали? — спросила Вада. — Со мной так и произошло, но я решила, что это мое воображение.
— Конечно, это не воображение, поскольку мы снова встретились.
— Снова встретились?
— Должно быть, это случилось много столетий назад. Поскольку вам нравится Париж, возможно, вы бывали здесь во времена Короля-Солнце. Могу себе представить, как своим изяществом вы украшаете Версаль, танцуете в замке Тюильри и со свитой охотитесь в лесах на дикого кабана.
— Как вы догадались, что я люблю ездить верхом?
— Я многое могу предугадать из того, что касается вас, — сказал Пьер, — и убежден, хотя у меня нет тому логического объяснения, что это еще не все, что я о вас знаю.
Вада испытывала странное волнение, когда Пьер говорил ей об этом.
Она ничего не могла себе объяснить, знала только, что такое восторженное состояние души — за пределами ее понимания. Было прекрасно — вот так разговаривать с Пьером, отвечать ему и знать, что он тебя слушает!
Ваде показалось, хотя она и не была полностью уверена, что видит в его глазах восхищение.
Они заговорили о художниках.
— Если вы придете ко мне в студию, я покажу вам некоторые полотна символистов, — предложил Пьер.
— Мне бы очень хотелось их увидеть. Вы живете неподалеку?
— Да, совсем рядом.
— А можно мне зайти сегодня вечером? — с нетерпением спросила Вада.
Пьер умолк, не скрывая удивления, потом ответил:
— Конечно, сочту за честь.
Покончив с обедом, Пьер и Вада поблагодарили господина и госпожу Луи за восхитительную еду — такую легкую и необыкновенно вкусную, отличавшуюся от всего, что Вада до сих пор пробовала. Затем молодой человек и девушка вышли на узкую улочку.
— «Солей д'Ор» не очень далеко отсюда, — сказал Пьер, — если вы дадите мне руку, я буду вас защищать и следить, чтобы на вас не наехали экипажи, — по этим узким улочкам они порой ездят слишком быстро.
Вада не заставила себя ждать, тотчас подав ему руку, и подумала о том, как была бы шокирована ее мать, если бы увидела сейчас свою дочь.
Но самое невероятное — она позволила Пьеру Вальмону называть себя по имени!
— Дома меня не называют Нэнси, — проговорила она, слегка запинаясь. — Все зовут меня Вадой. Это имя я сама придумала, когда была маленькой.
— Оно мне нравится больше, — заметил Пьер. — Оно вам идет и звучит отважно, доблестно, пожалуй, даже проницательно, — все это свойственно вашей натуре.
— Я вовсе не смелая, — ответила Вада, думая о том, как легко она уступила матери, словно у нее совсем не было воли.
— Видимо, все относительно. Иногда мы думаем, что трусливы, а потом обнаруживаем в себе внутренние силы и решимость, которые позволяют нам мужественно держаться в непредвиденных обстоятельствах.
«Именно такой я сейчас себя и ощущаю, — подумала про себя Вада. — Смелой!»
Настолько смелой, чтобы воспользоваться возможностью, которая ей сейчас представляется; смелой, — позволяя человеку, о котором она ничего не знает, показать ей Париж; смелой — просто довериться ему.
И все же Ваде казалось, что никакой особой храбрости здесь нет: она была твердо уверена, что Пьер надежен и заслуживает доверия.
Чтобы попасть в подвальчик «Солей д'Ор», они прошли все кафе и через почти пустынный первый этаж, где несколько местных жителей играли в карты.
Миновав стойку бара, Пьер и Вада спустились на один пролет узкой лестницы, ведущей вниз.
Пьер уже говорил Ваде, что в «Солей д'Ор», обычно открытом каждую ночь, журнал «Плюм» раз в месяц, по вторым субботам, устраивает вечера, начало которым торжественно положил Леон Дешан, основатель журнала.
По пути Пьер и Вада задержались за чашечкой кофе, и Пьер объяснил девушке, что большинство других журналов, как правило, представляют какую-то одну школу или течение.
Только «Плюм» был открыт для всех. Спустя несколько месяцев после основания журнала, Дешану пришла идея иногда собирать вместе его авторов и художников.
— Сначала мы встречались в другом кафе, — сказал Пьер. — Позже, когда желающих становилось все больше, я присоединился к его предприятию, и вместе мы сняли у «Солей д'Ор» подвал.
— Посетители платят, чтобы сюда попасть? — спросила Вада.
Пьер отрицательно покачал головой.
— Для этого не требуется даже быть подписчиком, единственное условие: на наших вечерах не должно быть политики. Сейчас вся интеллектуальная парижская молодежь приходит на эти встречи.
Спустившись по ступенькам вниз, Вада оказалась в большом, заполненном дымом помещении с низким потолком.
Стены украшали наброски и этюды, многие из которых принадлежали кисти Гогена, которого, как объяснил Пьер, современники считали символистом.
Тут же висели портреты авторов журнала «Плюм», листки бумаги, исписанные неразборчивым почерком, с чьими-то подписями и очень симпатичные, выполненные маслом картины, — их Вада с удовольствием бы приобрела.
В конце зала возвышалась самодельная сцена; когда они вошли, кто-то играл на пианино. Вокруг сидели поэты, художники и студенты — именно их Вада пришла увидеть и послушать.
Помещение еще не было забито до отказа, но посетители все время подходили.
Те, что уже сидели, оборачивались к ним, приветствуя Пьера, дружески помахивая ему рукой, или, как поняла Вада, просто из любопытства, поглазеть на его спутницу.
Многие из сидевших за столиками были в накидках и широкополых фетровых шляпах, — Вада знала, что это очень модно в Латинском квартале. На столиках перед сидящими стояли большие кружки пива или совсем маленькие стаканчики с вином.
Через некоторое время Вада увидела, что собралось уж довольно много народа. Пьер объяснил ей, что одновременно здесь могут разместиться около двухсот человек.
— Вот увидите, — сказал он еще перед тем, как они вышли из ресторанчика, — сегодня будут представлены все группы и литературные кружки — парнасцы, бруталисты, декаденты, инструменталисты, кабалисты, даже анархисты.
— Анархисты? — с ужасом переспросила Вада.
— Обещаю вам, вас не взорвут, — засмеялся Пьер. — Это лишь одно из направлений парижской общественной жизни, и они участвуют в наших вечерах как представители определенного политического течения.
Вада представила, что символисты и их последователи будут дружески общаться только между собой, но вскоре поняла одно из преимуществ этого подвальчика: все, кто сюда приходил, сразу начинали чувствовать себя как дома.
Здесь господствовали дружелюбие и дух товарищества, — Вада ощущала это очень остро, но не могла передать словами.
В зале царило оживленное возбуждение, в воздухе витали какой-то юношеский задор и кипучая энергия, разительно отличавшие этот вечер от тех семейных встреч и дружеских компаний, в которых Вада бывала в Америке.
Не успели они сесть за столик вблизи небольшой сцены, как кто-то уже вышел читать стихи.
Вада подумала, что они не очень удачны, но, несмотря на это, все внимательно слушали; потом раздались аплодисменты, не смолкавшие, пока поэт, радостно воодушевленный собственным выступлением, не сел на место.
После этого кто-то играл на гитаре, затем один из сочинителей решил прочитать довольно скучный отрывок из своей прозы, посвященный какому-то художнику, о котором Вада никогда не слышала.
Становилось все более оживленно. Посетители — и мужчины и женщины — постоянно ходили между столиками, за которыми все места были заняты. Новым гостям уже негде было сесть.
Стало очень жарко и душно; табачный серый дым обволакивал присутствующих.
Всякий раз, когда никто ничего не исполнял, гул голосов в зале то нарастал, то затихал, подобно морскому прибою; все одновременно спорили, обсуждали теорию стихосложения, критиковали друг друга или восхваляли до небес.
Ваде казалось, что она физически, через атмосферу, ощущала остроту их ума.
Тем временем на мраморных столиках росли груды маленьких блюдечек, вместе с которыми подавали напитки.
Прошло уже около часа, внезапно в зале послышались радостные возгласы — так сидевшие неподалеку от входной лестницы приветствовали вошедшего человека.
— Это Поль Верлен, — сказал Пьер. — Я ждал, что он придет сюда сегодня вечером.
Вада слышала о Верлене — поэте, ставшем живой легендой Парижа восьмидесятых годов.
В одном из американских журналов, резко осуждавшем поэта, Вада прочитала о его не очень-то счастливой жизни. Он уже побывал в тюремной больнице, постоянно болел и не просыхал от запоев.
Жена от него ушла, и силы часто покидали поэта от беспрерывных поисков нескольких франков, которые он пытался раздобыть у редакторов и издателей, чтобы как-то существовать.
И все же то, что Вада слышала о Верлене, увлекало ее, как и всех молодых людей, собравшихся в подвальчике; они приветствовали его как мастера и своего учителя.
Сын армейского офицера и уважаемой, хорошо обеспеченной матери он всю жизнь как бы раздваивался — между буржуа и богемой.
Его жена сказала о нем еще определеннее, назвав одновременно «принцем Обаяние и Зверем».
В восемнадцать лет у него уже появились признаки алкогольной патологии, унаследованной от родителя. Порой он впадал в неистовство, одержимый желанием все крушить и уничтожать.
Тем не менее Пьер сказал Ваде:
— Верлен приблизил французскую поэзию к музыке — насколько это возможно.
Поэт прошел вперед, и Пьер, встав, протянул ему руку.
— Я рад, Поль, что ты смог сегодня прийти, — сказал он и представил ему Ваду.
Верлен пробурчал что-то в ответ и сел за столик; четверо молодых людей, оказавшихся рядом, сразу окружили его вниманием.
Лицо поэта было усталым и измученным. Длинное пальто придавало ему вид бедного бродячего певца, голову прикрывала выношенная фетровая шляпа; когда он ее снял, Вада увидела лысину.
Только желтый шелковый шарф нарушал серую монотонность его печального и неряшливого облика. Его полузакрытые глаза и тонкие трясущиеся руки создали у Валы представление, что поэт витает в своих мечтах и не слышит, что происходит вокруг.
— Я надеюсь, он нам что-нибудь почитает, — сказал Пьер.
В то самое время, пока Пьер говорил, Поль Верлен поднялся из-за стола и из разорванного кармана своего длинного пальто достал клочок скомканной бумаги. Видимо, соседи по столику уговорили его почитать стихи, они же помогли ему подняться на небольшой подиум сцены.
Кто-то взял аккорд на фортепиано, чтобы привлечь внимание публики, но в этом уже не было необходимости.
Зал вдруг замер. Наступила выжидающая тишина, на которую мог рассчитывать только великий мастер.
Стихи, которые читал Верлен, были хоть и просты, но написаны изящно и совершенны по композиции.
Главным в них были не слова, а те чувства, которые они вызывали у присутствовавших, жадно внимавших поэту.
Стихи оказались длинными, и голос Верлена звучал гипнотически. Когда он закончил, одна строка, кажется, навсегда осталась в памяти Вады, возникая снова и снова.
«Любовь всегда стремится ввысь, подобно пламени»— перевела она с французского и задумалась, так ли это на самом деле.
Она так мало знала о жизни и все же смутно догадывалась, что именно это чувство одухотворяет стремления людей, собравшихся в этом подвале.
Любовь к жизни, любовь к Богу, любовь к себе, любовь, которая вдохновляет и оживляет все земное.
Любовь как знаменатель сущего!
Под оживленные аплодисменты поэт сел, и Вада с интересом подумала, отважится ли кто-нибудь читать вслед за ним.
Никакое сочинение не могло бы соперничать с поэмой, которая заставила сердца слушавших трепетать от удивительного, охватившего всех волнения.
Пьер встал, чтобы пойти поговорить с людьми, сидевшими за столиком в противоположном углу зала.
Через несколько минут, выслушав его, они вышли на сцену, и, когда доставали инструменты, Вада подумала, что только музыка может следовать за словами, разбередившими душу, — словами стихов Верлена.
Один из музыкантов сел к пианино, другой взял виолончель, третий — аккордеон, а четвертый, как ни странно, свирель.
Весьма необычный оркестр, но когда они начали играть, Вада поняла, почему Пьер попросил их это сделать.
Звучала музыка самого знаменитого композитора-символиста — Вагнера.
До этого Вада слышала его музыку всего два-три раза, хотя ее мать вообще не считала его произведения подходящими для молоденьких девушек.
Сейчас, с самых первых тактов, в этом накуренном помещении Ваде показалось, что она погружается в какое-то безбрежное пространство.
Постепенно, по мере того как композитор развивал тему, Вада впадала в состояние экстаза, восхищаясь ее трактовкой и одновременно испытывая божественное чувство космоса.
Выразить словами эти ощущения было почти невозможно, но все же она догадывалась, что Вагнер вытащил ее маленькую, довольно запуганную душу из укрытия и заставил признать чудо огромных, невообразимых, почти беспредельных горизонтов.
Музыка, последовавшая за стихами Верлена, всколыхнула все внутри, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, девушка нежно завела свою руку за руку Пьера.
Девушка не сознавала, ожидала ли его рука ее руки, или она сама ее искала.
Вада только знала, что ей очень нужна чья-то поддержка, она не хотела чувствовать себя одинокой и надеялась, что Пьер испытывает то же самое в этот знаменательный момент раскрепощения личности.
Спустя некоторое время темп стал бурным, затем все кончилось, и каждый почувствовал, будто ушло что-то трепетное, живое. Вада посмотрела в глаза Пьера и, не задавая вопросов, заметила: он понял все, что с ней происходит.
Пьер поднялся с места, и Вада догадалась: он не станет ее просить остаться, чтобы не рассеялось то воодушевление и чудо, которое она только что пережила.
Пока они протискивались к выходу, Пьера приветствовали со всех сторон, к нему тянулись, чтобы пожать руку, кто-то вставал с места, стараясь похлопать его по плечу.
Ночной воздух показался свежим и благоухающим после спертого, тяжелого воздуха подвального зала.
Пьер шел молча, поддерживая Ваду под локоть; девушка тоже молчала.
«Слова здесь не нужны, — подумала Вада, — он знает, что я чувствую, а я знаю, что ощущает он».
Ее не волновало, куда он ее ведет, до тех пор, пока она не сообразила, что стоит на берегу Сены и любуется течением серебристой реки.
Напротив, вырисовываясь на фоне звездного неба, выдвигались вперед огромные темные очертания Нотр-Дам.
В мерцающей воде отражались огни; вниз по реке медленно плыла баржа, сверкая в темноте красными и зелеными огоньками.
Вада глубоко вздохнула.
— Как красиво! — это были ее первые слова после стихов, прочитанных Верленом.
— Ты тоже прекрасна, моя любимая! — проговорил Пьер.
Его слова и глубина голоса удивили Ваду.
Когда она обернулась, чтобы на него взглянуть, Пьер ее обнял и привлек к себе.
Сначала девушка не поняла его намерений.
Не успела она об этом подумать и вздохнуть, как к ее губам прильнули губы Пьера.
От неожиданности и изумления Вада не могла пошевелиться. Но когда пришла в себя и могла освободиться из его объятий, поняла, что испытывает восторг и упоение, подобные тем, что ощущала, когда слушала музыку Вагнера, — если не более сильные.
Это было чудо, трепетное волнение и экстаз, — ничего подобного Вада еще никогда в своей жизни не испытывала.
Словно вспышка молнии вдруг пронзила ее тело и лишила возможности сопротивляться; теперь Вада могла подчиняться только непередаваемым, идущим от нее токам.
Девушке казалось, что ею завладели не только губы Пьера, но и несказанная прелесть вечера.
Река, Нотр-Дам и звездное небо стали частью мира, который был внутри нее, а значит, и частью Пьера.
Все это слилось с волнующим волшебством его поцелуя и длилось, пока Вада не подумала, что никто, кроме нее, не способен так остро переживать радость и трепет подобного мгновения.
Где-то в глубине сознания, но очень смутно, она понимала, что должна сделать над собой усилие, но была не в состоянии овладеть собой. Вада Хольц перестала существовать. Ее влекло в плен тайных глубин природы. Теперь Вада знала: это и есть жизнь! В ней пробуждалась жажда жизни!
Она ощутила, как в ней поднимается и разгорается пламя, охватывая все тело, все уголки души.
Глава 5
— Но почему вы так думаете?
— Потому что в ее положении совершенно естественно внимательно изучить рынок английских браков и купить наилучший вариант.
— В ваших устах это звучит чудовищно, — раздраженно сказала Вада. Пьер пожал плечами:
— Я подхожу к этому вопросу с практической точки зрения.
— Вы во всем видите коммерческий расчет.
— Но это так и есть на самом деле, — настаивал Пьер. — Между прочим, можете сказать своей подруге, что в Европе только два титулованных дворянства заслуживают внимания — немецкое и английское.
— Почему? — Вада вспомнила, что подобный разговор состоялся у нее с матерью.
— Потому что во Франции представители настоящих древних фамилий редко вступают в браки, заключенные вне кровных уз. И здесь, и в Италии все сыновья принца — принцы, или герцога — герцоги, — так что теперь их слишком много, и титулы мало что значат.
— А в Германии и Англии иначе?
— Да, там только старший сын или ближайший родственник по крови наследуют титул. Поэтому ваша подруга мисс Хольц будет искать себе мужа в этих странах, среди самых могущественных и достойных дворян.
— Мне кажется, говоря так, вы слишком много себе позволяете, — резко заметила Вада.
Затем, будто внезапно сообразив, с кем имеет дело, взволнованно сказала:
— Обещайте мне, поклянитесь, что не продадите репортерам ничего из того, о чем мы с вами только что говорили.
Пьер увидел страх в ее глазах и положил свою руку на руку девушки.
— Послушайте, мисс Спарлинг, я обещаю вам следующее, если это доставит вам удовольствие. Я клянусь, что все, о чем мы с вами сегодня беседуем, никогда не появится в печати. Я здесь не при исполнении служебных обязанностей, — я свободен.
Он улыбнулся, и Вада неожиданно для себя обнаружила, что тоже улыбается ему в ответ.
— Благодарю вас, — сказала девушка. Его теплые сильные пальцы все еще касались ее руки и действовали успокаивающе.
— И вот что еще, — он убрал свою руку. — Обещаю никогда ничем не смущать вас, не вовлекать ни в какие истории, за что вы могли бы получить нагоняи от вашей госпожи. Следуя моему кодексу поведения, это было бы непростительно.
— Благодарю вас еще раз, — повторила Вада.
— А теперь давайте развлекаться, — сказал Пьер Вальмон. — Поскольку мы с вами собираемся посетить совсем неофициальную вечеринку, предлагаю отбросить все формальности. «Мадемуазель»— звучит натянуто и напыщенно, «мисс Спарлинг» по-английски значит, как говорила моя няня, «глоток».
Вада рассмеялась. Она вспомнила, что это выражение употребляла и Чэрити.
— Кажется, не очень принято переходить на такие отношения после столь недолгого знакомства, — произнесла она, немного замявшись.
— На свете есть люди, которых, кажется, знаешь очень давно, хотя только что с ними встретился, — возразил Пьер Вальмон.
— Вы тоже это почувствовали? — спросила Вада. — Со мной так и произошло, но я решила, что это мое воображение.
— Конечно, это не воображение, поскольку мы снова встретились.
— Снова встретились?
— Должно быть, это случилось много столетий назад. Поскольку вам нравится Париж, возможно, вы бывали здесь во времена Короля-Солнце. Могу себе представить, как своим изяществом вы украшаете Версаль, танцуете в замке Тюильри и со свитой охотитесь в лесах на дикого кабана.
— Как вы догадались, что я люблю ездить верхом?
— Я многое могу предугадать из того, что касается вас, — сказал Пьер, — и убежден, хотя у меня нет тому логического объяснения, что это еще не все, что я о вас знаю.
Вада испытывала странное волнение, когда Пьер говорил ей об этом.
Она ничего не могла себе объяснить, знала только, что такое восторженное состояние души — за пределами ее понимания. Было прекрасно — вот так разговаривать с Пьером, отвечать ему и знать, что он тебя слушает!
Ваде показалось, хотя она и не была полностью уверена, что видит в его глазах восхищение.
Они заговорили о художниках.
— Если вы придете ко мне в студию, я покажу вам некоторые полотна символистов, — предложил Пьер.
— Мне бы очень хотелось их увидеть. Вы живете неподалеку?
— Да, совсем рядом.
— А можно мне зайти сегодня вечером? — с нетерпением спросила Вада.
Пьер умолк, не скрывая удивления, потом ответил:
— Конечно, сочту за честь.
Покончив с обедом, Пьер и Вада поблагодарили господина и госпожу Луи за восхитительную еду — такую легкую и необыкновенно вкусную, отличавшуюся от всего, что Вада до сих пор пробовала. Затем молодой человек и девушка вышли на узкую улочку.
— «Солей д'Ор» не очень далеко отсюда, — сказал Пьер, — если вы дадите мне руку, я буду вас защищать и следить, чтобы на вас не наехали экипажи, — по этим узким улочкам они порой ездят слишком быстро.
Вада не заставила себя ждать, тотчас подав ему руку, и подумала о том, как была бы шокирована ее мать, если бы увидела сейчас свою дочь.
Но самое невероятное — она позволила Пьеру Вальмону называть себя по имени!
— Дома меня не называют Нэнси, — проговорила она, слегка запинаясь. — Все зовут меня Вадой. Это имя я сама придумала, когда была маленькой.
— Оно мне нравится больше, — заметил Пьер. — Оно вам идет и звучит отважно, доблестно, пожалуй, даже проницательно, — все это свойственно вашей натуре.
— Я вовсе не смелая, — ответила Вада, думая о том, как легко она уступила матери, словно у нее совсем не было воли.
— Видимо, все относительно. Иногда мы думаем, что трусливы, а потом обнаруживаем в себе внутренние силы и решимость, которые позволяют нам мужественно держаться в непредвиденных обстоятельствах.
«Именно такой я сейчас себя и ощущаю, — подумала про себя Вада. — Смелой!»
Настолько смелой, чтобы воспользоваться возможностью, которая ей сейчас представляется; смелой, — позволяя человеку, о котором она ничего не знает, показать ей Париж; смелой — просто довериться ему.
И все же Ваде казалось, что никакой особой храбрости здесь нет: она была твердо уверена, что Пьер надежен и заслуживает доверия.
Чтобы попасть в подвальчик «Солей д'Ор», они прошли все кафе и через почти пустынный первый этаж, где несколько местных жителей играли в карты.
Миновав стойку бара, Пьер и Вада спустились на один пролет узкой лестницы, ведущей вниз.
Пьер уже говорил Ваде, что в «Солей д'Ор», обычно открытом каждую ночь, журнал «Плюм» раз в месяц, по вторым субботам, устраивает вечера, начало которым торжественно положил Леон Дешан, основатель журнала.
По пути Пьер и Вада задержались за чашечкой кофе, и Пьер объяснил девушке, что большинство других журналов, как правило, представляют какую-то одну школу или течение.
Только «Плюм» был открыт для всех. Спустя несколько месяцев после основания журнала, Дешану пришла идея иногда собирать вместе его авторов и художников.
— Сначала мы встречались в другом кафе, — сказал Пьер. — Позже, когда желающих становилось все больше, я присоединился к его предприятию, и вместе мы сняли у «Солей д'Ор» подвал.
— Посетители платят, чтобы сюда попасть? — спросила Вада.
Пьер отрицательно покачал головой.
— Для этого не требуется даже быть подписчиком, единственное условие: на наших вечерах не должно быть политики. Сейчас вся интеллектуальная парижская молодежь приходит на эти встречи.
Спустившись по ступенькам вниз, Вада оказалась в большом, заполненном дымом помещении с низким потолком.
Стены украшали наброски и этюды, многие из которых принадлежали кисти Гогена, которого, как объяснил Пьер, современники считали символистом.
Тут же висели портреты авторов журнала «Плюм», листки бумаги, исписанные неразборчивым почерком, с чьими-то подписями и очень симпатичные, выполненные маслом картины, — их Вада с удовольствием бы приобрела.
В конце зала возвышалась самодельная сцена; когда они вошли, кто-то играл на пианино. Вокруг сидели поэты, художники и студенты — именно их Вада пришла увидеть и послушать.
Помещение еще не было забито до отказа, но посетители все время подходили.
Те, что уже сидели, оборачивались к ним, приветствуя Пьера, дружески помахивая ему рукой, или, как поняла Вада, просто из любопытства, поглазеть на его спутницу.
Многие из сидевших за столиками были в накидках и широкополых фетровых шляпах, — Вада знала, что это очень модно в Латинском квартале. На столиках перед сидящими стояли большие кружки пива или совсем маленькие стаканчики с вином.
Через некоторое время Вада увидела, что собралось уж довольно много народа. Пьер объяснил ей, что одновременно здесь могут разместиться около двухсот человек.
— Вот увидите, — сказал он еще перед тем, как они вышли из ресторанчика, — сегодня будут представлены все группы и литературные кружки — парнасцы, бруталисты, декаденты, инструменталисты, кабалисты, даже анархисты.
— Анархисты? — с ужасом переспросила Вада.
— Обещаю вам, вас не взорвут, — засмеялся Пьер. — Это лишь одно из направлений парижской общественной жизни, и они участвуют в наших вечерах как представители определенного политического течения.
Вада представила, что символисты и их последователи будут дружески общаться только между собой, но вскоре поняла одно из преимуществ этого подвальчика: все, кто сюда приходил, сразу начинали чувствовать себя как дома.
Здесь господствовали дружелюбие и дух товарищества, — Вада ощущала это очень остро, но не могла передать словами.
В зале царило оживленное возбуждение, в воздухе витали какой-то юношеский задор и кипучая энергия, разительно отличавшие этот вечер от тех семейных встреч и дружеских компаний, в которых Вада бывала в Америке.
Не успели они сесть за столик вблизи небольшой сцены, как кто-то уже вышел читать стихи.
Вада подумала, что они не очень удачны, но, несмотря на это, все внимательно слушали; потом раздались аплодисменты, не смолкавшие, пока поэт, радостно воодушевленный собственным выступлением, не сел на место.
После этого кто-то играл на гитаре, затем один из сочинителей решил прочитать довольно скучный отрывок из своей прозы, посвященный какому-то художнику, о котором Вада никогда не слышала.
Становилось все более оживленно. Посетители — и мужчины и женщины — постоянно ходили между столиками, за которыми все места были заняты. Новым гостям уже негде было сесть.
Стало очень жарко и душно; табачный серый дым обволакивал присутствующих.
Всякий раз, когда никто ничего не исполнял, гул голосов в зале то нарастал, то затихал, подобно морскому прибою; все одновременно спорили, обсуждали теорию стихосложения, критиковали друг друга или восхваляли до небес.
Ваде казалось, что она физически, через атмосферу, ощущала остроту их ума.
Тем временем на мраморных столиках росли груды маленьких блюдечек, вместе с которыми подавали напитки.
Прошло уже около часа, внезапно в зале послышались радостные возгласы — так сидевшие неподалеку от входной лестницы приветствовали вошедшего человека.
— Это Поль Верлен, — сказал Пьер. — Я ждал, что он придет сюда сегодня вечером.
Вада слышала о Верлене — поэте, ставшем живой легендой Парижа восьмидесятых годов.
В одном из американских журналов, резко осуждавшем поэта, Вада прочитала о его не очень-то счастливой жизни. Он уже побывал в тюремной больнице, постоянно болел и не просыхал от запоев.
Жена от него ушла, и силы часто покидали поэта от беспрерывных поисков нескольких франков, которые он пытался раздобыть у редакторов и издателей, чтобы как-то существовать.
И все же то, что Вада слышала о Верлене, увлекало ее, как и всех молодых людей, собравшихся в подвальчике; они приветствовали его как мастера и своего учителя.
Сын армейского офицера и уважаемой, хорошо обеспеченной матери он всю жизнь как бы раздваивался — между буржуа и богемой.
Его жена сказала о нем еще определеннее, назвав одновременно «принцем Обаяние и Зверем».
В восемнадцать лет у него уже появились признаки алкогольной патологии, унаследованной от родителя. Порой он впадал в неистовство, одержимый желанием все крушить и уничтожать.
Тем не менее Пьер сказал Ваде:
— Верлен приблизил французскую поэзию к музыке — насколько это возможно.
Поэт прошел вперед, и Пьер, встав, протянул ему руку.
— Я рад, Поль, что ты смог сегодня прийти, — сказал он и представил ему Ваду.
Верлен пробурчал что-то в ответ и сел за столик; четверо молодых людей, оказавшихся рядом, сразу окружили его вниманием.
Лицо поэта было усталым и измученным. Длинное пальто придавало ему вид бедного бродячего певца, голову прикрывала выношенная фетровая шляпа; когда он ее снял, Вада увидела лысину.
Только желтый шелковый шарф нарушал серую монотонность его печального и неряшливого облика. Его полузакрытые глаза и тонкие трясущиеся руки создали у Валы представление, что поэт витает в своих мечтах и не слышит, что происходит вокруг.
— Я надеюсь, он нам что-нибудь почитает, — сказал Пьер.
В то самое время, пока Пьер говорил, Поль Верлен поднялся из-за стола и из разорванного кармана своего длинного пальто достал клочок скомканной бумаги. Видимо, соседи по столику уговорили его почитать стихи, они же помогли ему подняться на небольшой подиум сцены.
Кто-то взял аккорд на фортепиано, чтобы привлечь внимание публики, но в этом уже не было необходимости.
Зал вдруг замер. Наступила выжидающая тишина, на которую мог рассчитывать только великий мастер.
Стихи, которые читал Верлен, были хоть и просты, но написаны изящно и совершенны по композиции.
Главным в них были не слова, а те чувства, которые они вызывали у присутствовавших, жадно внимавших поэту.
Стихи оказались длинными, и голос Верлена звучал гипнотически. Когда он закончил, одна строка, кажется, навсегда осталась в памяти Вады, возникая снова и снова.
«Любовь всегда стремится ввысь, подобно пламени»— перевела она с французского и задумалась, так ли это на самом деле.
Она так мало знала о жизни и все же смутно догадывалась, что именно это чувство одухотворяет стремления людей, собравшихся в этом подвале.
Любовь к жизни, любовь к Богу, любовь к себе, любовь, которая вдохновляет и оживляет все земное.
Любовь как знаменатель сущего!
Под оживленные аплодисменты поэт сел, и Вада с интересом подумала, отважится ли кто-нибудь читать вслед за ним.
Никакое сочинение не могло бы соперничать с поэмой, которая заставила сердца слушавших трепетать от удивительного, охватившего всех волнения.
Пьер встал, чтобы пойти поговорить с людьми, сидевшими за столиком в противоположном углу зала.
Через несколько минут, выслушав его, они вышли на сцену, и, когда доставали инструменты, Вада подумала, что только музыка может следовать за словами, разбередившими душу, — словами стихов Верлена.
Один из музыкантов сел к пианино, другой взял виолончель, третий — аккордеон, а четвертый, как ни странно, свирель.
Весьма необычный оркестр, но когда они начали играть, Вада поняла, почему Пьер попросил их это сделать.
Звучала музыка самого знаменитого композитора-символиста — Вагнера.
До этого Вада слышала его музыку всего два-три раза, хотя ее мать вообще не считала его произведения подходящими для молоденьких девушек.
Сейчас, с самых первых тактов, в этом накуренном помещении Ваде показалось, что она погружается в какое-то безбрежное пространство.
Постепенно, по мере того как композитор развивал тему, Вада впадала в состояние экстаза, восхищаясь ее трактовкой и одновременно испытывая божественное чувство космоса.
Выразить словами эти ощущения было почти невозможно, но все же она догадывалась, что Вагнер вытащил ее маленькую, довольно запуганную душу из укрытия и заставил признать чудо огромных, невообразимых, почти беспредельных горизонтов.
Музыка, последовавшая за стихами Верлена, всколыхнула все внутри, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, девушка нежно завела свою руку за руку Пьера.
Девушка не сознавала, ожидала ли его рука ее руки, или она сама ее искала.
Вада только знала, что ей очень нужна чья-то поддержка, она не хотела чувствовать себя одинокой и надеялась, что Пьер испытывает то же самое в этот знаменательный момент раскрепощения личности.
Спустя некоторое время темп стал бурным, затем все кончилось, и каждый почувствовал, будто ушло что-то трепетное, живое. Вада посмотрела в глаза Пьера и, не задавая вопросов, заметила: он понял все, что с ней происходит.
Пьер поднялся с места, и Вада догадалась: он не станет ее просить остаться, чтобы не рассеялось то воодушевление и чудо, которое она только что пережила.
Пока они протискивались к выходу, Пьера приветствовали со всех сторон, к нему тянулись, чтобы пожать руку, кто-то вставал с места, стараясь похлопать его по плечу.
Ночной воздух показался свежим и благоухающим после спертого, тяжелого воздуха подвального зала.
Пьер шел молча, поддерживая Ваду под локоть; девушка тоже молчала.
«Слова здесь не нужны, — подумала Вада, — он знает, что я чувствую, а я знаю, что ощущает он».
Ее не волновало, куда он ее ведет, до тех пор, пока она не сообразила, что стоит на берегу Сены и любуется течением серебристой реки.
Напротив, вырисовываясь на фоне звездного неба, выдвигались вперед огромные темные очертания Нотр-Дам.
В мерцающей воде отражались огни; вниз по реке медленно плыла баржа, сверкая в темноте красными и зелеными огоньками.
Вада глубоко вздохнула.
— Как красиво! — это были ее первые слова после стихов, прочитанных Верленом.
— Ты тоже прекрасна, моя любимая! — проговорил Пьер.
Его слова и глубина голоса удивили Ваду.
Когда она обернулась, чтобы на него взглянуть, Пьер ее обнял и привлек к себе.
Сначала девушка не поняла его намерений.
Не успела она об этом подумать и вздохнуть, как к ее губам прильнули губы Пьера.
От неожиданности и изумления Вада не могла пошевелиться. Но когда пришла в себя и могла освободиться из его объятий, поняла, что испытывает восторг и упоение, подобные тем, что ощущала, когда слушала музыку Вагнера, — если не более сильные.
Это было чудо, трепетное волнение и экстаз, — ничего подобного Вада еще никогда в своей жизни не испытывала.
Словно вспышка молнии вдруг пронзила ее тело и лишила возможности сопротивляться; теперь Вада могла подчиняться только непередаваемым, идущим от нее токам.
Девушке казалось, что ею завладели не только губы Пьера, но и несказанная прелесть вечера.
Река, Нотр-Дам и звездное небо стали частью мира, который был внутри нее, а значит, и частью Пьера.
Все это слилось с волнующим волшебством его поцелуя и длилось, пока Вада не подумала, что никто, кроме нее, не способен так остро переживать радость и трепет подобного мгновения.
Где-то в глубине сознания, но очень смутно, она понимала, что должна сделать над собой усилие, но была не в состоянии овладеть собой. Вада Хольц перестала существовать. Ее влекло в плен тайных глубин природы. Теперь Вада знала: это и есть жизнь! В ней пробуждалась жажда жизни!
Она ощутила, как в ней поднимается и разгорается пламя, охватывая все тело, все уголки души.
Глава 5
— Моя красавица, моя малышка! — снова и снова шептал Пьер, не переставая жадно целовать Валу.
Все вокруг нее закружилось, поплыло, и она уже не в силах была о чем-то думать. Цокот лошадиных копыт по мостовой и грохот пронесшегося мимо экипажа, казалось, доносились откуда-то из другого мира.
Едва сдерживаясь, Пьер выпустил Ваду из своих объятий и произнес:
— Пойдем куда-нибудь, где потише.
Он взял ее под руку, как уже делал это прежде, и они стали удаляться от Сены по узкой извилистой улочке.
Пьер и Вада шли молча, словно окаменев. Наконец Пьер остановился, открыл входную парадную дверь и потянул девушку за собой в небольшой квадратный холл. Отсюда начиналась крутая лестница, ведущая наверх, в темноту, которую лишь слегка рассеивал свет керосиновой лампы, мерцавшей в пролете.
Они поднялись на четвертый этаж. Пьер достал из кармана ключ, открыл дверь, и Вада догадалась, что попала в его студию.
Это просторное помещение тянулось вдоль всего здания. Всю противоположную стену — от пола до потолка — занимало окно, и Вада, ни о чем не думая, подошла к нему, чтобы полюбоваться ночным Парижем, пока Пьер зажигал лампу.
Весь город, казалось, лежал внизу, когда она смотрела с высоты на серые крыши бесконечных домов. Вдали мерцали огоньки, — как звезды, упавшие с небес.
Она стояла так несколько минут, любуясь красотой ночного города, затем обернулась. Пьер уже справился с лампой, и она заливала мягким золотистым светом всю комнату.
Вада увидела мольберт, кисти, холсты, палитру и несколько бутылок, содержимое которых ей было не понятно. По стенам сплошь висели картины, одни в рамах, другие — без них, некоторые были написаны маслом, а рядом с ними — наброски углем, тут же незатейливые этюды, рисунки тушью.
Вада восхищенно смотрела вокруг.
— Именно так я и представляла себе студию художника!
— Здесь чище, чем во многих других! — откликнулся Пьер.
В углу стоял огромный широкий диван, застланный ярко-красным шелковым покрывалом, издалека оно выделялось ярким пятном. Вада посмотрела на него с изумлением.
Пьер подошел к ней ближе.
— Как-нибудь, — сказал он, — я покажу тебе картины и объясню, что они изображают. А сейчас меня интересует совсем другое.
— Что именно? — спросила девушка.
— Ты! И только ты! Он обнял Ваду.
— Ты красивей и желаннее любой картины!
Вада почувствовала, что вся дрожит от звуков его глубокого голоса и оттого, что он опять очень близко привлек ее к себе.
Невольно она подняла глаза вверх, ловя выражение его лица, но его губы неожиданно коснулись ее уст. Он поцеловал ее жадно и страстно, и это был уже не тот поцелуй, что около Сены.
Казалось, он достиг ее сердца и завладел им.
— Ты такая нежная, милая, такая восхитительная! — шептал Пьер.
Затем коснулся губами ее шеи, и это ощущение отличалось от того, что она испытывала прежде. От восторга, упоения, радости она вся дрожала и едва могла дышать.
Вада чувствовала, что что-то первородное поднималось внутри нее, такое же страстное и необузданное, как поцелуй Пьера.
И одновременно все это было частью волшебной музыки и поэзии Верлена.
Пьер притянул ее ближе… еще ближе к себе. Вдруг до нее дошло, что он расстегивает пуговицы на спине ее платья.
Легким движением Вада попыталась освободиться, но обнаружила, что она, как пленница, полностью в его руках.
Пьер оказался сильнее, чем она предполагала.
Вада ощущала себя слабой и беспомощной, не могла убежать от него, а он властно завладевал ею.
— Нет… пожалуйста… не надо! Казалось, он не слышал ее.
— Пьер… не надо. Я…
Он обнажил ее плечи, покрывая их и шею горячими поцелуями, обжигавшими кожу, которые проникали во все клеточки ее тела. И в то же время ее губы еще чувствовали его власть над собой.
— Ну… пожалуйста… не надо, — умоляла Вада, затем внезапно с ужасом произнесла:
— Ты пугаешь меня… я боюсь!
Это был крик ребенка; Пьер поднял голову и посмотрел в ее глаза, окутанные темнотой, пытаясь увидеть лицо.
— Ты… ты не должен этого делать, это нехорошо!
Пьер оторопел, но все еще продолжал держать Ваду в объятиях.
— О чем ты говоришь? — спросил он.
— Ты… ты не должен… целовать меня так… Ты не должен расстегивать мое платье. Это не хорошо. Я уверена, что этого не следует делать!
— Но почему?
— Не знаю… но ты не должен…
— Я хочу тебя!
— Я… не понимаю…
— Но ты же пришла сюда, — сказал он.
— Я только хотела посмотреть твою студию.
— Ты же не думала, что это плохо.
— Я думаю… возможно… сейчас мне лучше уйти…
Вада чувствовала робость и неуверенность. Ее смущали голые плечи и то, как странно Пьер на нее смотрел.
Вдруг она подумала о своей матери и тут же оттолкнула Пьера. Он отпустил ее.
Девушка сделала несколько шагов в сторону и, подняв руки к вороту платья, попыталась застегнуть пуговицы, которые Пьер расстегнул.
Он стоял, молча наблюдая за ней, его глаза искрились. Затем сказал почти резко:
— Подойди сюда! Я хочу тебя кое о чем спросить.
Медленно, со страхом в глазах, Вада подчинилась, и, когда подошла к нему ближе, Пьер протянул к ней руку, взял за подбородок и повернул ее лицо так, чтобы на него падал свет лампы.
— Скажи мне, Вада, — прозвучал его низкий голос, — ты когда-нибудь до этого бывала в холостяцких квартирах?
— Н-нет… никогда.
— Но тебя целовали?
Вопрос прозвучал как обвинение.
Глаза Вады вспыхнули, щеки запылали.
— Только вы…
— Тогда почему ты мне позволила?
— Я не думала… я не знала…
— Не знала — что?
— Что поцелуй может быть таким прекрасным! Как поэзия и музыка, которую мы только что слышали.
Пальцы Пьера все еще держали ее подбородок. Он смотрел в глаза Вады.
— Ты можешь поклясться, что это правда?
— Клянусь! А с какой стати мне тебя обманывать? — глядя прямо ему в глаза, спросила Вада.
— Ты так молода! — сказал Пьер, словно самому себе. — Ты так упоительно молода! Можно сразу потерять голову.
Все вокруг нее закружилось, поплыло, и она уже не в силах была о чем-то думать. Цокот лошадиных копыт по мостовой и грохот пронесшегося мимо экипажа, казалось, доносились откуда-то из другого мира.
Едва сдерживаясь, Пьер выпустил Ваду из своих объятий и произнес:
— Пойдем куда-нибудь, где потише.
Он взял ее под руку, как уже делал это прежде, и они стали удаляться от Сены по узкой извилистой улочке.
Пьер и Вада шли молча, словно окаменев. Наконец Пьер остановился, открыл входную парадную дверь и потянул девушку за собой в небольшой квадратный холл. Отсюда начиналась крутая лестница, ведущая наверх, в темноту, которую лишь слегка рассеивал свет керосиновой лампы, мерцавшей в пролете.
Они поднялись на четвертый этаж. Пьер достал из кармана ключ, открыл дверь, и Вада догадалась, что попала в его студию.
Это просторное помещение тянулось вдоль всего здания. Всю противоположную стену — от пола до потолка — занимало окно, и Вада, ни о чем не думая, подошла к нему, чтобы полюбоваться ночным Парижем, пока Пьер зажигал лампу.
Весь город, казалось, лежал внизу, когда она смотрела с высоты на серые крыши бесконечных домов. Вдали мерцали огоньки, — как звезды, упавшие с небес.
Она стояла так несколько минут, любуясь красотой ночного города, затем обернулась. Пьер уже справился с лампой, и она заливала мягким золотистым светом всю комнату.
Вада увидела мольберт, кисти, холсты, палитру и несколько бутылок, содержимое которых ей было не понятно. По стенам сплошь висели картины, одни в рамах, другие — без них, некоторые были написаны маслом, а рядом с ними — наброски углем, тут же незатейливые этюды, рисунки тушью.
Вада восхищенно смотрела вокруг.
— Именно так я и представляла себе студию художника!
— Здесь чище, чем во многих других! — откликнулся Пьер.
В углу стоял огромный широкий диван, застланный ярко-красным шелковым покрывалом, издалека оно выделялось ярким пятном. Вада посмотрела на него с изумлением.
Пьер подошел к ней ближе.
— Как-нибудь, — сказал он, — я покажу тебе картины и объясню, что они изображают. А сейчас меня интересует совсем другое.
— Что именно? — спросила девушка.
— Ты! И только ты! Он обнял Ваду.
— Ты красивей и желаннее любой картины!
Вада почувствовала, что вся дрожит от звуков его глубокого голоса и оттого, что он опять очень близко привлек ее к себе.
Невольно она подняла глаза вверх, ловя выражение его лица, но его губы неожиданно коснулись ее уст. Он поцеловал ее жадно и страстно, и это был уже не тот поцелуй, что около Сены.
Казалось, он достиг ее сердца и завладел им.
— Ты такая нежная, милая, такая восхитительная! — шептал Пьер.
Затем коснулся губами ее шеи, и это ощущение отличалось от того, что она испытывала прежде. От восторга, упоения, радости она вся дрожала и едва могла дышать.
Вада чувствовала, что что-то первородное поднималось внутри нее, такое же страстное и необузданное, как поцелуй Пьера.
И одновременно все это было частью волшебной музыки и поэзии Верлена.
Пьер притянул ее ближе… еще ближе к себе. Вдруг до нее дошло, что он расстегивает пуговицы на спине ее платья.
Легким движением Вада попыталась освободиться, но обнаружила, что она, как пленница, полностью в его руках.
Пьер оказался сильнее, чем она предполагала.
Вада ощущала себя слабой и беспомощной, не могла убежать от него, а он властно завладевал ею.
— Нет… пожалуйста… не надо! Казалось, он не слышал ее.
— Пьер… не надо. Я…
Он обнажил ее плечи, покрывая их и шею горячими поцелуями, обжигавшими кожу, которые проникали во все клеточки ее тела. И в то же время ее губы еще чувствовали его власть над собой.
— Ну… пожалуйста… не надо, — умоляла Вада, затем внезапно с ужасом произнесла:
— Ты пугаешь меня… я боюсь!
Это был крик ребенка; Пьер поднял голову и посмотрел в ее глаза, окутанные темнотой, пытаясь увидеть лицо.
— Ты… ты не должен этого делать, это нехорошо!
Пьер оторопел, но все еще продолжал держать Ваду в объятиях.
— О чем ты говоришь? — спросил он.
— Ты… ты не должен… целовать меня так… Ты не должен расстегивать мое платье. Это не хорошо. Я уверена, что этого не следует делать!
— Но почему?
— Не знаю… но ты не должен…
— Я хочу тебя!
— Я… не понимаю…
— Но ты же пришла сюда, — сказал он.
— Я только хотела посмотреть твою студию.
— Ты же не думала, что это плохо.
— Я думаю… возможно… сейчас мне лучше уйти…
Вада чувствовала робость и неуверенность. Ее смущали голые плечи и то, как странно Пьер на нее смотрел.
Вдруг она подумала о своей матери и тут же оттолкнула Пьера. Он отпустил ее.
Девушка сделала несколько шагов в сторону и, подняв руки к вороту платья, попыталась застегнуть пуговицы, которые Пьер расстегнул.
Он стоял, молча наблюдая за ней, его глаза искрились. Затем сказал почти резко:
— Подойди сюда! Я хочу тебя кое о чем спросить.
Медленно, со страхом в глазах, Вада подчинилась, и, когда подошла к нему ближе, Пьер протянул к ней руку, взял за подбородок и повернул ее лицо так, чтобы на него падал свет лампы.
— Скажи мне, Вада, — прозвучал его низкий голос, — ты когда-нибудь до этого бывала в холостяцких квартирах?
— Н-нет… никогда.
— Но тебя целовали?
Вопрос прозвучал как обвинение.
Глаза Вады вспыхнули, щеки запылали.
— Только вы…
— Тогда почему ты мне позволила?
— Я не думала… я не знала…
— Не знала — что?
— Что поцелуй может быть таким прекрасным! Как поэзия и музыка, которую мы только что слышали.
Пальцы Пьера все еще держали ее подбородок. Он смотрел в глаза Вады.
— Ты можешь поклясться, что это правда?
— Клянусь! А с какой стати мне тебя обманывать? — глядя прямо ему в глаза, спросила Вада.
— Ты так молода! — сказал Пьер, словно самому себе. — Ты так упоительно молода! Можно сразу потерять голову.