Касарес Б А. Изобретение Мореля

видела во времена консульства Тудитана и Аквилия; в тот же год, когда
исчезло то, второе солнце Публия Африканского..." (183 г. н. э.)). Учитель
Лоб-ре в колледже Миранды заставил нас выучить наизусть первые пять страниц
второй книги и последние три страницы третьей. Больше я ничего не знаю из
этого сочинения.
За мной никто не явился. Иногда я вижу пришельцев на верху холма. Быть
может, из-за какого-то душевного несовершенства (и туч комаров) я начал
тосковать по вчерашнему вечеру, когда жил без надежды на встречу с
Фаустиной, а не в этой печали; я скучаю по тому мигу, когда вновь
почувствовал себя хозяином безлюдного музея, властителем одиночества.
Теперь я вспомнил, о чем думал позапрошлым вечером в ярко освещенной
комнате. Я думал о природе пришельцев, об отношениях, связавших меня с ними.
Я попытался выдвинуть несколько объяснений.
Быть может, я заразился этой пресловутой чумой, она влияет на
воображение: я представляю себе людей, музыку, Фаустину, а тело мое тем
временем покрывается страшными язвами, предвестниками смерти, которые я не
вижу, потому что мой мозг затуманен.
Быть может, вредный воздух низины и нехватка питания сделали меня
невидимым. Пришельцы просто смотрят сквозь меня (или их умение владеть собой
превосходит все границы; втайне, радуясь собственной решимости, я отмел
всякие предположения об ухищренном спектакле, разыгранном ради моей поимки).
Возражение: птицы, ящерицы, крысы, комары прекрасно меня видят.
Мне подумалось также (впрочем, я и сам не очень в это верю), что
пришельцы -- существа иной природы, с другой планеты, с глазами, которые не
служат для зрения, с ушами, не созданными для слуха. Я вспомнил, что они
разговаривают на правильном французском, и развил свою нелепую теорию
дальше: может быть, французский язык существует параллельно в обоих мирах,
но используется в различных целях.
Четвертая гипотеза возникла из-за моего пристрастия рассказывать сны.
Прошлой ночью мне приснилось вот что.
Я в сумасшедшем доме. Туда отвезли меня родные после долгой беседы с
врачом (или с судьей?). Морель был там директором. В какие-то мгновения я
знал, что нахожусь на острове, в другие верил, что я среди умалишенных;
потом я сам был директором этого заведения.
Вовсе не обязательно, впрочем, принимать сон за явь, а явь -- за
безумие.
Пятая гипотеза: пришельцы -- компания умерших друзей, я -- странник на
манер Данте или Сведенборга1, а может, тоже мертвец, только иной касты, в
иной миг своей метаморфозы; этот остров -- чистилище или небо для тех
мертвецов (значит, должны быть и другие небеса -- если бы существовало одно
на всех и нас снова ждали бы там прелестная супруга и литературные среды,
многие давно бы перестали умирать).
Теперь я понимаю, почему на страницах романов возникают плаксивые,
стенающие привидения. Мертвые продолжают пребывать среди живых. Им трудно
изменить свои привычки, отказаться от сигар, от славы сердцееда. Мне
делается страшно от мысли (подумал я, словно глядя на себя со стороны), что
я невидим; страшно, что Фаустина, такая близкая, живет на другой планете
(имя Фаустины повергло меня в печаль); но скорее всего, шведский ученый и я
мертв, я пребываю в ином измерении (и увижу Фаустину, увижу, как она
уезжает, не замечая меня, и мои жесты, мольбы, атаки -- все будет впустую);
словом, каждый из вариантов сулит крах надежд.
Увлеченно размышлял я на эти темы. Собрал доказательства того, что мои
отношения с пришельцами -- отношения между существами разных миров. На этом
острове могла произойти катастрофа, которую не успели заметить здешние
мертвецы (я и населявшие его животные), затем появились пришельцы.
Значит, я мертвец! Меня несказанно обрадовала эта остроумная мысль
(обрадовала тщеславно, как удачная литературная находка).
Я вновь оглянулся на свою жизнь. Безрадостное детство, игры на
Пасео-дель-Параисо; дни, предшествовавшие моему аресту -- такие чужие,
словно их прожил не я; долгие скитания; месяцы, проведенные на этом острове.
Смерти дважды представлялся случай оборвать мою жизнь. Сначала -- в дни
перед приходом полиции в розовый зловонный пансион на Оэсте, 11, против
"Пасторы", в мою душную комнату (тогда процесс проходил бы уже перед лицом
верховного судии, а бегство и странствия превратились бы в путь на небо, в
ад или в чистилище, в зависимости от его решения...). Был у смерти и второй
шанс -- когда я плыл в лодке. Солнце разламывало мне череп, и хотя я доплыл,
в помешательство я впал, наверное, намного раньше. Мало что помню я об этих
днях, за исключением дьявольского, ослепительного сияния, качки, плеска воды
и мук, превосходивших человеческие силы. Я так долго думал об этом, что все
мне слегка наскучило, потому я продолжал рассуждать уже менее логично: я не
был мертв, пока не появились пришельцы, в одиночестве нельзя быть мертвецом.
Чтобы воскреснуть, надо уничтожить свидетелей. Это будет просто. Я не
существую, и они не заподозрят, что их уже нет.
Думал я и о другом, строя планы, как овладеть Фаустиной: невероятное,
мгновенное, словно приснившееся насилие будет иметь значение только для
меня.
Такие пустые, ничего не объяснявшие объяснения приходили мне на ум в
особо тревожные минуты. Человек не выносит долгого напряжения -- так же, как
удовольствие длится лишь один миг.
Это ад. Сияние двух солнц нестерпимо. Мне нехорошо. Я съел какие-то
клубни, похожие на репу, сплошные волокна.
Солнца пылали, стоя одно выше другого, и вдруг (наверное, я все время
смотрел на море) я увидел судно -- оно покачивалось среди рифов очень близко
от берега. Казалось, я спал (под этим двойным солнцем даже мухи как сонные)
и внезапно проснулся, через несколько секунд или несколько часов, не заметив
ни того, ни другого. Это был белый грузовой пароход с высоченной желтой
трубой (как у пароходов компании "Ройэл мейл" и "Пасифик лайн"). Вот мой
конец, возмущенно подумал я. Ясно, они приехали, чтобы изучить остров.
Пароход дал три гудка. Пришельцы высыпали на обрыв. Женщины махали платками.
Море было неподвижно. С парохода спустили лодку. Почти час не могли
запустить мотор. На остров высадился моряк в офицерской форме, должно быть,
капитан. Остальные вернулись на борт.
Капитан взошел на холм. Меня охватило неудержимое любопытство, и,
несмотря на боли, несмотря на съеденные клубни, камнем лежащие в желудке, я
поднялся с другой стороны. Капитан почтительно приветствовал островитян. Его
спросили, как прошло путешествие, все ли он достал в Рабауле. Я стоял за
статуей умирающего феникса, не боясь, что меня увидят (похоже, прятаться
бесполезно). Морель подвел моряка к скамье. Они сели и заговорили.
Я уже понял, что это за судно. Оно принадлежит гостям или Морелю и
пришло, чтобы их забрать.
"У меня есть три возможности, -- подумал я. -- Овладеть ею силой,
проникнуть на борт, дать ей уехать".
Если я овладею Фаустиной, ее будут искать и рано или поздно найдут.
Неужели на всем острове нет места, где бы ее спрятать? Я помню, что,
заставляя себя думать, морщил лицо, как от боли.
Еще можно вывести ее из комнаты вскоре после полуночи и уплыть на
веслах -- в той же лодке, на которой я приплыл из Рабаула. Но куда?
Повторится ли чудо, удастся ли нам доплыть? Как мне ориентироваться?
Пуститься по морю наугад вместе с Фаустиной -- стоит ли это долгих лишений,
которые придется вытерпеть в лодке посреди океана? А может, и коротких --
вполне вероятно, что, отплыв совсем недалеко, мы пойдем ко дну. Если мне
удастся проникнуть на пароход, меня найдут. Конечно, я заговорю, буду
просить, чтобы позвали Фаустину или Мореля, объясню им мое положение. И
может быть -- если моя история покажется им подозрительной, -- я еще успею
убить себя или сделать так, чтобы меня убили, прежде чем мы придем в первый
порт, где есть тюрьма. "Надо на что-то решиться", -- подумал я. Высокий
плотный человек с женственными манерами -- на его плохо выбритом красном
лице торчала черная щетина -- подошел к Морелю и сказал:
-- Уже поздно. Надо успеть все подготовить.
-- Минутку, -- ответил Морель.
Капитан встал, Морель, выпрямившись, торопливо договаривал что-то,
потом тоже поднялся, хлопнул капитана по спине и, повернувшись к высокому --
капитан тем временем взял под козырек, -- сказал:
-- Пошли?
Высокий, улыбнувшись, взглянул на черноволосого молодого человека с
густыми бровями и повторил:
-- ПОШЛИ?
МОЛОДОЙ человек кивнул.
Втроем они поспешили к музею, не обращая внимания на дам. Капитан
подошел к женщинам, вежливо улыбаясь, и все медленно последовали за тремя
мужчинами.
Я не знал, что делать. Сцена, хоть и нелепая, встревожила меня. К чему
им надо готовиться? Но хватит волнений. Пусть они уплывают отсюда вместе с
Фаустиной; все равно я буду пребывать в бездействии, слегка огорченный, но
уже ничего не опасаясь.
К счастью, время отъезда еще не настало. Вдалеке мелькнули бородка и
тощие ноги Мореля. Фаустина, Дора и женщина, говорившая о привидениях, Алек
и трое мужчин, бывших здесь чуть раньше, в купальных костюмах спускались к
бассейну. Я приблизился, перебегая от куста к кусту. Женщины, семеня, со
смехом трусили вниз, мужчины прыгали и растирались, словно затем, чтобы
согреться -- это необъяснимо сейчас, когда светят два солнца. Я предвидел,
что они будут разочарованы, глянув в бассейн. С тех пор, как я не меняю
воду, он непригоден для купания (по крайней мере, нормальных людей): вода в
нем зеленая, тусклая, в пене, покрыта листьями водяных растений, чудовищно
разросшихся за эти дни; там плавают мертвые птицы и наверняка -- живые
лягушки и змеи. Полуобнаженная, Фаустина безмерно хороша. Она шумно и чуть
глуповато радуется, подобно всем, кто купается на людях. Фаустина первая
нырнула в бассейн. Я слышал, как купальщики плещутся и смеются.
Сначала вышли Дора и женщина постарше. Пожилая дама взмахнула рукой и
сосчитала: -- Раз, два, три.
Должно быть, все пустились наперегонки. Мужчины вернулись, тяжело дыша.
Фаустина еще оставалась в бассейне.
Тем временем моряки высадились на берег и пошли осматривать остров. Я
спрятался среди пальм.
Расскажу по порядку обо всем, что я видел и слышал вчера вечером и
сегодня утром, -- о событиях немыслимых, невероятных; наверное, чтобы
выдумать их, судьбе пришлось немало потрудиться... Кажется, в
действительности происходило совсем не то, что было описано на предыдущих
страницах; кажется, мое положение иное, чем я думал.
Когда купальщики пошли переодеваться, я решил наблюдать за ними день и
ночь. Однако вскоре убедил себя, что это ни к чему. Я уже уходил, и тут
появился черноволосый молодой человек с густыми бровями. Мгновение епу-
стя я заметил Мореля: он следил за молодым человеком, осторожно
выглядывая из окна. Затем спустился по лестнице. Я был недалеко и слышал их
разговор.
-- Мне не хотелось говорить, пока здесь были люди. Я хочу вам кое-что
открыть -- вам и еще немногим.
-- Пожалуйста.
-- Не здесь, -- сказал Морель, недоверчиво озираясь на деревья. --
Сегодня вечером. Когда все уйдут, останьтесь.
-- Чтобы клевать носом?
-- Так даже лучше. Чем позже, тем лучше. Но главное, будьте осторожны.
Я не хочу, чтобы все стало известно женщинам. От истерик у меня самого
начинается истерика. Прощайте.
Он почти бегом пустился к дому. Перед тем, как войти, оглянулся.
Молодой человек пошел следом, но Морель замахал руками, останавливая его.
Тогда он изменил направление и стал расхаживать взад и вперед, положив руки
в карманы и небрежно насвистывая.
Я попытался обдумать то, что видел, но без особой охоты. Мне было
тревожно.
Прошло примерно четверть часа.
Другой бородач, седой, толстый, которого я здесь еще не упоминал, вышел
на лестницу, огляделся, посмотрел вдаль. Спустившись по лестнице, он застыл
перед домом, похоже, чем-то напуганный.
Морель вернулся, подошел к нему, они недолго поговорили. Я сумел
расслышать лишь несколько слов: -- ...если бы я сказал вам, что все ваши
действия и слова записываются? - Мне было бы все равно.
Я спросил себя, не обнаружили ли они мой дневник, и понял, что надо
держаться настороже, победить искушение отдохнуть, отвлечься! Меня не должны
застичь врасплох,
Толстяк опять остался один, видно было, что он растерян. Морель
появился с Алеком (молодым человеком восточного типа, с зелеными глазами).
Они удалились втроем. Из музея вышли мужчины, слуги вынесли плетеные стулья,
расставили их в тени хлебного дерева, большого и больного (я видел
отдельные, не такие большие, экземпляры в старой усадьбе, в Лос-Текесе).
Дамы расселись на стульях, мужчины устроились на траве. Я припомнил вечера
на родине.
Фаустина направилась к скалам. Меня уже сердит, как люблю я эту женщину
(и смешит: ведь мы ни разу не разговаривали). Она была в теннисном костюме,
с фиолетовым платком на голове. Как буду я вспоминать этот платок, когда она
уедет!
Мне захотелось предложить себя в спутники, поднести ей сумку или плед.
Я шел за ней, держась поодаль, видел, как она уронила сумку на камень,
расстелила плед, села и замерла, глядя на море или на вечернее небо,
передавая им свой покой.
Мне представлялась последняя возможность попытать счастья. Я мог
броситься на колени, признаться в своей любви, признаться во всем. Но я
передумал. Это показалось неуместным. Конечно, женщины принимают с полной
естественностью любой знак внимания. Но пусть уж лучше все разъяснится само
собой. Всегда подозрительным кажется незнакомец, который вдруг, ни с того ни
с сего, принимается рассказывать нам свою жизнь, говорит, что сидел в
тюрьме, осужден на пожизненное заключение и что мы -- смысл его жизни. Мы
боимся, что все это -- лишь уловка, чтобы продать нам узорную ручку, на
которой выгравировано: "Боливар. 1783--1830", или бутылку с корабликом
внутри. Другой способ -- заговорить с ней, глядя на море, точно задумчивый и
неопасный сумасшедший; обсудить тему двух солнц, отметить нашу общую любовь
к закатам; немного подождать ее вопросов; в любом случае упомянуть, что я
писатель и мне всегда хотелось жить на безлюдном острове; признаться, как
рассердил меня их приезд; рассказать, что пришлось перебраться в сырую часть
острова (это позволит занимательно описать низину и связанные с ней
бедствия), и так подойти к самому главному: теперь я боюсь, что все уедут и
сумерки перестанут приносить мне уже привычную радость-- свидание с нею.
Фаустина поднялась. Я разволновался (она точно услышала мои мысли).
Женщина пошла за книгой, которая наполовину выглядывала из сумки, лежавшей в
стороне, метрах в пяти. Потом вернулась, села. Открыла книгу, положила руку
на страницу и словно задремала, любуясь закатом.
Когда зашло одно из солнц, Фаустина встала. Я пошел за ней,.. затем
побежал, бросился на колени и почти прокричал:
-- Фаустина, я вас люблю. Я поступил так, решив, что лучше всего
поддаться вдохновению, действовать под влиянием минуты. Результат мне
неизвестен. Послышались шаги, на меня упала темная тень. Я спрятался за
пальмой. В ушах так стучало, что я почти ничего не слышал. Морель сказал,
что должен поговорить с ней. Фаустина ответила:
-- Хорошо, идемте в музей. (Это я расслышал ясно.) Они заспорили.
-- Я хочу воспользоваться случаем, -- возражал Морель, -- сейчас, пока
мы вдали от музея, вдали от взглядов наших друзей.
Я услышал также слова "предупредить тебя", "ты не такая, как все", "ты
умеешь владеть собой".
Могу подтвердить, что Фаустина наотрез отказалась остаться. Морель
смирился.
-- Сегодня вечером, когда все уйдут, будь добра подождать.
Они шли между рядом пальм и стеной музея. Морель говорил, не
переставая, и часто жестикулировал. Раз, взмахнув рукой, он взял Фаустину
под локоть. Дальше они шли молча.
Увидев, как они исчезли в дверях музея, я подумал, что надо приготовить
себе поесть: ночью я должен быть в форме, чтобы следить за происходящим.
Звуки "Чая вдвоем" и "Валенсии" разносились по острову до рассвета.
Несмотря на свои намерения, я поел мало. Не было сил смотреть на танцующих и
в то же время перебирать и пробовать тягучие листья, корни, отдающие землей,
клубни, похожие на мотки толстых и твердых нитей; я решил пойти в музей и
поискать хлеб и другие настоящие продукты.
Я вошел в полночь через черный ход. В буфетной, в чулане -- повсюду
были слуги. Ну что же, я спрячусь и подожду, пока все разойдутся по
комнатам. И тогда я, быть может, услышу, что откроет Морель Фаустине,
густобровому молодому человеку, толстяку, зеленоглазому Алеку. Потом стяну
что-нибудь из съестного и поищу способ выйти.
В сущности, заявление Мореля меня особенно не интересовало. Я страдал
оттого, что у берега стоял пароход, что отъезд Фаустины близок.
Проходя через холл, я увидел призрак трактата Белидора -- книги,
которую унес с собой две недели назад: она лежала на том же столике зеленого
мрамора, на том же краю зеленого мраморного столика. Я ощупал карман,
вытащил книгу, сравнил: то были не два экземпляра одной книги, а один и тот
же экземпляр, повторенный дважды; синие чернила слегка расплылись,
обволакивая облаком слово Perse, в нижнем наружном углу была косая
царапина... Речь идет о внешнем сходстве. Я не мог даже дотронуться до
книги, лежавшей на столе, и поспешно спрятался, чтобы меня не обнаружили
(сначала несколько женщин, потом Морель). Проскользнув через залу с
аквариумом, я притаился в зеленой комнате, за ширмой (она была сложена
домиком). Сквозь щель ширмы мне была видна зала с аквариумом. Морель отдавал
приказания:
-- Поставьте сюда стол, а рядом стул.
Другие стулья расставили в несколько рядов перед столом, как в
лекционной аудитории.
Было очень поздно, когда в залу потянулись люди. Собрались многие.
Слышался шум, удивленные вопросы, кое-кто одобрительно улыбался, но в целом
здесь царил усталый покой.
-- Присутствовать должны все, -- сказал Морель. -- Пока все не придут,
я не начну.
-- Нет Джейн. -- Нет Джейн Грей.
-- Только этого не хватало. -- Надо за ней сходить. -- Кто сумеет
сейчас вытащить ее из постели?
-- Без нее нельзя.
-- Она спит.
-- Без нее я не начну.
-- Я схожу за ней, -- сказала Дора.
-- Я тебя провожу, -- предложил густобровый молодой человек.
Этот разговор я хотел записать дословно. Если теперь он выглядит
искусственно, виновата бумага или память. Разговор звучал абсолютно
естественно. Глядя на этих людей, слушая их слова, нельзя было ожидать
событий магических, отрицающих реальность, которые произошли чуть погодя
(хотя все и совершалось над освещенным аквариумом, над хвостатыми,
бугристыми рыбами, среди леса черных колонн).
Морель обратился к кому-то, кого я не видел:
-- Поищите его везде. Я видел, как он входил сюда, правда, уже давно.
О ком они говорили? Мне подумалось тогда, что очень скоро поведение
пришельцев наконец перестанет быть тайной.
-- Мы все обошли, -- отозвался грубый голос.
-- Не важно. Ступайте и найдите его, -- ответил Морель.
Похоже, я в ловушке. Меня подмывало выйти, но я сдержался.
Припомнил я и то, что зеркальные комнаты были адом, где совершались
чудовищные пытки. Мне стало жарко.
Вернулись Дора и молодой человек вместе с пожилой, явно нетрезвой
женщиной (я видел ее у бассейна). Появились и два субъекта, очевидно слуги,
предложившие свою помощь; один из них сказал Морелю:
-- Это невозможно.
(Я узнал грубый голос, слышанный незадолго до того.) Дора крикнула
Морелю:
-- Хейнс спит в комнате Фаустины. Его оттуда не выволочь.
Значит, они говорили о Хейнсе? Я не связал слова Доры с репликами
Мореля и мужчин. Кого-то искали, кого-то надо было найти, и я испуганно
видел во всем намеки и угрозы. Теперь я думаю, что, скорее всего, эти люди
никогда не обращали на меня внимания... Больше того, теперь я знаю, что они
не могут меня искать.
Это правда? Разве человек в своем уме способен поверить в то, что я
слышал прошлой ночью, в то, что я, как мне думается, знаю? Посоветовал бы он
не видеть во всем хитрые маневры, чтобы меня изловить, поскорее забыть этот
кошмар?
А если это маневры -- зачем они так сложны? Почему им прямо не схватить
меня? Разве не безумие -- устраивать такое трудоемкое представление? Жизнь
приучила нас, что все в мире совершается более или менее последовательно,
связно. А сейчас действительность предстала передо мной сдвинутой,
нереальной. Когда человек пробуждается или умирает, ему не сразу удается
отбросить страшные сновидения, жизненные заботы и привычки.
Теперь мне трудно будет отказаться от привычки бояться этих людей.
Перед Морелем лежали листки тонкой желтой бумаги с текстом,
напечатанным на машинке. Он достал их из плоской деревянной чаши,
красовавшейся на столе. Там же было множество писем, приколотых к вырезкам с
объявлениями из журналов "Яхтинг" и "Мотор боутинг". В письмах спрашивалось
о ценах на старые суда, об условиях продажи, сообщалось, что покупатель
хочет приехать и посмотреть их. Некоторые из этих писем я видел.
-- Пусть Хейнс спит, -- сказал Морель. -- Он слишком тяжел, не будем и
тащить его сюда, иначе никогда не начнем.
Морель уперся руками в стол и взволнованно заговорил:
-- Я должен сделать заявление. -- Он нервно улыбнулся. -- Ничего
страшного. Чтобы не допускать неточностей, я решил сначала все написать.
Выслушайте меня, пожалуйста.
(Морель принялся читать желтые листки, которые я вкладываю в папку.
Сегодня утром, убегая из музея, я заметил их на столе и прихватил с собой1.
(Для большей ясности мы сочли нужным заключить текст, отпечатанный на этих
страницах, в кавычки; вставки, идущие без кавычек, -- это примечания на
полях, сделанные карандашом, тем же почерком, которым написан весь дневник
(Примеч. издателя)))
"Вы должны простить мне эту сцену, поначалу скучную, затем страшную. Мы
забудем о ней. Думая о приятной неделе, прожитой здесь, не станем придавать
ей особого значения.
Поначалу я хотел ничего вам не говорить. Вам не пришлось бы пережить
вполне естественное беспокойство. Я один рассчитал бы за вас все, вплоть до
последней минуты, во избежание протестов и бунтов. Но вы мои друзья, вы
имеете право знать".
Он замолчал, обводя всех глазами, руки его подрагивали, губы кривились
в нервной улыбке; потом он продолжил с новой силой:
"Моя вина состоит в том, что я фотографировал вас без вашего
позволения. Конечно, это не просто фотография, это мое последнее
изобретение. В фотографии мы будем жить вечно. Представьте себе сцену, на
которой полностью воспроизводится наша жизнь в течение семи дней. Мы актеры.
Все наши действия записываются".
-- Какое бесстыдство! -- крикнул черноусый мужчина с торчащими зубами.
-- Надеюсь, это шутка, -- сказала Дора. Фаустина не улыбалась.
Казалось, она возмущена.
"Я мог бы сказать вам по приезде: мы будем жить для вечности. И,
наверное, мы все бы испортили, изо всех сил стараясь непрерывно веселиться.
Но я подумал -- любая неделя, проведенная нами вместе, будет приятной, если
не чувствовать себя обязанными непременно проводить время хорошо. Разве не
так?
И вот я дал вам вечную беззаботность.
Разумеется, людские творения несовершенны. Кое-кого из друзей нет с
нами. Клод прислал извинения: он работает над гипотезой в форме то ли
романа, то ли теологического трактата о несогласии Бога и личности; гипотеза
эта, как он считает, принесет ему бессмертие, и он не хочет прерываться.
Мадлен уже два года никуда не выезжает, боясь за свое здоровье. Леклерк
договорился с Дэвисами поехать во Флориду".
-- А бедняга Чарли, конечно... -- прибавил он, помолчав.
По тону этих слов, по ударению на слове "бедняга", по торжественному
молчанию, по тому, как кое-кто тут же заерзал, двинул стулом, я заключил,
что этот Чарли мертв, точнее, умер совсем недавно, Морель продолжил, словно
спеша развеять общую грусть:
-- Но он со мной. Если кто-то пожелает увидеть его, я могу показать. То
был один из моих первых опытов, увенчавшихся успехом.
Он остановился. Казалось, он заметил, как на-, строение в зале снова
переменилось (сперва слушателям, пребывавшим в приятной скуке, сделалось не
по себе, они слегка осуждали его за допущенную бестактность: в шутливой речи
вдруг напомнить о мертвеце; теперь они были в недоумении, почти в ужасе).
Морель поспешно вернулся к желтым листкам. "Уже давно мои мысли были
заняты двумя важнейшими предметами -- моим изобретением и..." Сейчас между
Морелем и аудиторией опять установилась симпатия. "Например, я разрезаю
страницы книги, гуляю, набиваю трубку и рисую себе счастливую жизнь с..."
Каждая пауза вызывала бурные аплодисменты. "Когда я закончил свое
изобретение, мне захотелось (сперва это была просто фантазия, потом --
захватывающий проект) навечно воплотить в жизнь свою сентиментальную
мечту...
Мысль о том, что я наделен высшим даром, и уверенность, что легче
заставить женщину полюбить себя, чем создать рай, побудили меня действовать
без долгих размышлений. И вот надежды внушить ей любовь остались далеко
позади, я уже не пользуюсь ее доверием и дружбой: я лишен точки опоры, у
меня нет желания жить.
Следовало выработать тактику. Набросать планы". (Морель изменил тон,
как бы извиняясь за излишнюю серьезность своих слов.) "Поначалу я думал или
убедить ее приехать сюда вдвоем (но это было невозможно: я не видел ее
наедине с тех пор, как признался в своей страсти), или попытаться овладеть