Страница:
И не лучше, прикидываясь ультрасовременным ценителем некоторых модных, и совершенно тебе непонятных (как ты ни тужишься), и известных тебе лишь понаслышке «новинок» зарубежного искусства, отмахиваться от всего того, что несет людям истинное наслаждение и не боится выглядеть устаревшим, отставшим от моды…
Разве не лишает, например, человека подлинных радостей пресловутое абстрактное искусство, о котором так много шумят за рубежом эстеты, ратующие за «искусство для искусства». Охотно пропагандируют такие произведения наши идеологические противники, расчетливые специалисты по оболваниванию простых людей да торгаши искусством, готовые поживиться за счет любой сенсации.
Не прочь пошуметь на эту тему некоторые молодые люди и у нас, видя в произведениях абстрактного искусства что-то вроде запретного плода, сладости которого им хочется непременно вкусить, хотя на поверку и у них самих физиономии при этом едва не сводит от горечи…
Абстрактное искусство уже по самому своему существу грубо нарушает наши представления о трех, обязательно слитых воедино, сторонах всякого художественного творчества.
Во-первых, подобное искусство не помогает познавать жизнь, так как либо вовсе ничего не отражает, либо нарочито искажает действительность, вроде мутного, кривого или на осколки разбитого зеркала.
Во-вторых, отвлеченное, беспредметное, то есть не связанное с жизненными представлениями, абстрактное искусство не несет в себе Никакого содержания, лишено всякого смысла. Значит, оно как бы не хочет воздействовать на сознание, на чувство, на жизнь.
Остается третья сторона, третья функция, всегда присущая настоящему искусству, — эстетическое наслаждение, которое оно должно доставлять. Но вряд ли кому-нибудь, кроме немногих избранных, во что бы то ни стало подчеркивающих свою мнимую независимость созерцателей абстрактных картин, они доставляют искреннее, осмысленное удовольствие.
Лев Толстой был глубоко прав, когда говорил: «Страшная ошибка — думать, что прекрасное может быть бессмысленным…» Внутренняя пустота, бессмыслица абстрактных картин так однообразны, что зритель, как я убедился, посещая за рубежом выставки такой живописи, просмотрев десяток-другой подобных полотен, уже утомляется, а вскоре совсем шалеет от невообразимо пестрого ералаша и неспособен получать даже самое неприхотливое удовольствие, которое якобы должно вызывать сочетание цветовых пятен и особый ритм линий.
Кстати сказать, этим самым абстрактным ритмом заклинают своих противников и апологеты абстрактной музыки, начисто лишенной подлинного мелодического содержания и какого-нибудь образа или смысла. Известно, что простая ритмическая дробь барабана помогает солдату держать общий шаг, делая его машинальным, облегчает далекий, утомительный пеший переход. Можно предположить, что некоторые графические и цветовые мотивы, включенные в полотна художником-абстракционистом, сгодились бы как декоративный элемент при отделке стен какого-нибудь здания особой модернистской формы. Но с одним только ритмом далеко все-таки не уйдешь в искусстве… Тот же Толстой очень тонко подметил в свое время, что «в музыке есть элемент шума, контраста, быстроты, прямо действующий на нервы, а не на чувство. Чем больше этого элемента, тем хуже музыка». Абстрактное искусство и воздействует на нервы, не адресуясь к чувствам. Истинный подъем чувств заменяется истерией.
Мне кажется, что и бесчинства молодежи, которая, наплясавшись до полного осатанения рок-эн-ролла или наслушавшись истеричного пения битлз («жуков»), как сообщают зарубежные газеты, скопом ломает столы в ресторанах Западной Европы и выбивает витрины магазинов, — объясняются патологическим воздействием на слушателей обнаженного конвульсивного ритма такой бесноватой музыки.
Ведь на этом и было давно уже основано колдовство шаманов, ритуальные танцы дикарей под «там-там». А вспомните секты «хлыстов», которые, подчиняя свои пляски-бдения определенным, с ума сводящим ритмам, доводили себя до полного исступления. В этом состоянии нездоровой экзальтации, искусственном психозе они якобы соприкасались с божеством. Апологетам абстрактной музыки и живописи остается только завидовать: кликуши хлыстовствующих сектантов добивались большего эффекта…
Нам, осуществляющим самые заветные, самые благородные мечты человека, нам, людям, строящим жизнь, которая отвечает самым высоким идеалам, глубоко чужд абстракционизм. Ведь его теоретики сейчас глубокомысленно пишут, что, желая доставить жителям больших и очень скучно построенных индустриальных городов эстетическую радость, они создают танцующих роботов диковинного вида — «телемеханические скульптуры», сооружения с вращающимися, двигающимися шарами и машущими плоскостями и видят в этом новое слово балета. Это, несомненно, вкус извращенный, «идею» же эту мы можем смело назвать жалкой попыткой придать хоть какое-то, хотя бы автоматическое движение пустому, лишенному всяких душевных проявлений абстрактному искусству. И не случайно дело доходит до такого абсурда, что некоторые «ценители» этого искусства восхищаются на выставках «картинами», намалеванными обезьяной, которой сунули в лапу кисть…
Мы не видим ничего для себя обидного в том, что, как установила уже давно наука, человек когда-то произошел от обезьяны. Но трудно поверить, чтобы по-настоящему культурный зритель восторгался пачкотней орангутанга или шимпанзе, радуясь, что после долгих тысячелетий, в течение которых человек в труде создавал себя и свою культуру, искусство подчинилось опять обезьяньим вкусам.
Не следует наивно думать, что абстрактное искусство культивируется лишь людьми, у которых просто ложный, дурной вкус.
Нет! Недаром все эти нелепицы, украшающие стены выставок современного абстрактного искусства, — зигзаги, треугольники, бесформенные и бессмысленные пятна, под которыми обозначено: «Женщина у окна», «Тоска в осенний вечер», — так щедро оплачиваются теми, от кого еще сегодня зависит материальная обеспеченность художника в буржуазной стране. Потакая подобному вкусу, всячески поддерживая абстрактное искусство, буржуазные идеологи тщатся этим отвлечь внимание от острых противоречий жизни в странах империализма, от неприглядной правды ее, обличаемой прогрессивным реалистическим искусством.
Еще насколько лет назад известный советский художник Е. Кибрик писал в «Комсомольской правде»:
«Что нового выдвинуло абстрактное искусство в понимании красоты, в представлении о прекрасном?
— Античное искусство видело свой идеал в безукоризненно прекрасном, гармонически развитом человеческом теле, боготворило его.
— Русская иконная живопись находила красоту в возвышенной одухотворенности, чуждой всего материального, «земного».
— Реалистическое искусство конца XIX века считало прекрасным все живое, влюбленное в материальность мира, наполненного светом, погруженного в воздушную среду.
— Абстрактное искусство назвало единственно прекрасным забавную бессодержательность.
Есть ли в абстрактном искусстве «рациональное зерно», что-либо разумное?
— Нет. Самая сущность абстрактного искусства, отрицающая логическое начало, законченность в творчестве, неразумна и тем самым антихудожественна.
Однако в потоке абстракционизма изредка встречаются работы чисто декоративного порядка… Только за ними можно признать известный смысл, так как они относятся, по существу, к области традиционного «прикладного»
искусства, оформляющего ткани, декорирующего помещения, дающего художественную форму предметам быта…
Следует только подчеркнуть, что работы такого декоративного характера противоречат принципам абстрактного искусства, они немногочисленны…»
Художники-абстракционисты боятся жизни, бегут от нее и своими эстетическими вывертами, картинами, где нет никакого содержания и царит одна бессмыслица, пытаются заслонить жгучие противоречия и уродства, свойственные капиталистическому обществу. Эти художники, а часто я совсем не художники, видят мир искаженно; их изощренные представления о жизненных явлениях совершенно не совпадают с тем, как видят и воспринимают эти явления нравственно здоровые людн. Ведь каждый художник, будь то поэт, живописец или композитор, стремится сделать зрителя, читателя, слушателя своим единомышленником. Как же можно рассчитывать на это, когда никакой отчетливой мысли, никакого человеческого чувства в произведение не вложено, когда все отвлеченно, все нереально, все одна абстракция?..
Не следует, однако, сводить любую проблему воспитания художественных критериев к примитивному распределению всех эстетических понятий лишь на две категории: плохой вкус, хороший вкус. Иногда можно встретить в книжных, в газетных статьях этот слишком прямолинейный подход к оценкам тех или иных произведений нашего и зарубежного так называемого «левого» искусства. Мне думается, что тут нельзя огульно объявлять художников, творческая манера которых для нас неприемлема, не отвечает нашим эстетическим воззрениям, представителями дурного вкуса, рыцарями безвкусицы. У такого, например, яркого, прогрессивного художника, как Пабло Пикассо, мы встречаем работы, которые многим из нас решительно не нравятся, как это, например, было с одной из его картин на Французской выставке в Москве.
Однако следует ли из этого, что у Пикассо плохой вкус?
Нет! Все это гораздо сложнее. Большому художнику свойственны беспрестанные поиски, приводящие не только к творческим победам, но и к разочарованию и к бесплодным метаниям. На судьбе художника в буржуазном обществе иной раз сказываются и прихоти и капризы этого общества. Некоторые крупные художники Запада в отдельных своих работах используют формалистические приемы, допускают эстетические изыски. Эти их работы трудно воспринимаются, в них нет того высокого совершенства, которое свойственно в целом творчеству данных мастеров, нет ясности содержания. По своему стилю, идейному и художественному направлению эти произведения стоят в стороне от того пути, по которому идет прогрессивное демократическое искусство. И когда мы говорим об этих явлениях, речь должна идти не столько о критериях вкуса, сколько о том, что эти явления искусства не соответствуют нашим идейным воззрениям, нашим представлениям о прекрасном.
Разве не лишает, например, человека подлинных радостей пресловутое абстрактное искусство, о котором так много шумят за рубежом эстеты, ратующие за «искусство для искусства». Охотно пропагандируют такие произведения наши идеологические противники, расчетливые специалисты по оболваниванию простых людей да торгаши искусством, готовые поживиться за счет любой сенсации.
Не прочь пошуметь на эту тему некоторые молодые люди и у нас, видя в произведениях абстрактного искусства что-то вроде запретного плода, сладости которого им хочется непременно вкусить, хотя на поверку и у них самих физиономии при этом едва не сводит от горечи…
Абстрактное искусство уже по самому своему существу грубо нарушает наши представления о трех, обязательно слитых воедино, сторонах всякого художественного творчества.
Во-первых, подобное искусство не помогает познавать жизнь, так как либо вовсе ничего не отражает, либо нарочито искажает действительность, вроде мутного, кривого или на осколки разбитого зеркала.
Во-вторых, отвлеченное, беспредметное, то есть не связанное с жизненными представлениями, абстрактное искусство не несет в себе Никакого содержания, лишено всякого смысла. Значит, оно как бы не хочет воздействовать на сознание, на чувство, на жизнь.
Остается третья сторона, третья функция, всегда присущая настоящему искусству, — эстетическое наслаждение, которое оно должно доставлять. Но вряд ли кому-нибудь, кроме немногих избранных, во что бы то ни стало подчеркивающих свою мнимую независимость созерцателей абстрактных картин, они доставляют искреннее, осмысленное удовольствие.
Лев Толстой был глубоко прав, когда говорил: «Страшная ошибка — думать, что прекрасное может быть бессмысленным…» Внутренняя пустота, бессмыслица абстрактных картин так однообразны, что зритель, как я убедился, посещая за рубежом выставки такой живописи, просмотрев десяток-другой подобных полотен, уже утомляется, а вскоре совсем шалеет от невообразимо пестрого ералаша и неспособен получать даже самое неприхотливое удовольствие, которое якобы должно вызывать сочетание цветовых пятен и особый ритм линий.
Кстати сказать, этим самым абстрактным ритмом заклинают своих противников и апологеты абстрактной музыки, начисто лишенной подлинного мелодического содержания и какого-нибудь образа или смысла. Известно, что простая ритмическая дробь барабана помогает солдату держать общий шаг, делая его машинальным, облегчает далекий, утомительный пеший переход. Можно предположить, что некоторые графические и цветовые мотивы, включенные в полотна художником-абстракционистом, сгодились бы как декоративный элемент при отделке стен какого-нибудь здания особой модернистской формы. Но с одним только ритмом далеко все-таки не уйдешь в искусстве… Тот же Толстой очень тонко подметил в свое время, что «в музыке есть элемент шума, контраста, быстроты, прямо действующий на нервы, а не на чувство. Чем больше этого элемента, тем хуже музыка». Абстрактное искусство и воздействует на нервы, не адресуясь к чувствам. Истинный подъем чувств заменяется истерией.
Мне кажется, что и бесчинства молодежи, которая, наплясавшись до полного осатанения рок-эн-ролла или наслушавшись истеричного пения битлз («жуков»), как сообщают зарубежные газеты, скопом ломает столы в ресторанах Западной Европы и выбивает витрины магазинов, — объясняются патологическим воздействием на слушателей обнаженного конвульсивного ритма такой бесноватой музыки.
Ведь на этом и было давно уже основано колдовство шаманов, ритуальные танцы дикарей под «там-там». А вспомните секты «хлыстов», которые, подчиняя свои пляски-бдения определенным, с ума сводящим ритмам, доводили себя до полного исступления. В этом состоянии нездоровой экзальтации, искусственном психозе они якобы соприкасались с божеством. Апологетам абстрактной музыки и живописи остается только завидовать: кликуши хлыстовствующих сектантов добивались большего эффекта…
Нам, осуществляющим самые заветные, самые благородные мечты человека, нам, людям, строящим жизнь, которая отвечает самым высоким идеалам, глубоко чужд абстракционизм. Ведь его теоретики сейчас глубокомысленно пишут, что, желая доставить жителям больших и очень скучно построенных индустриальных городов эстетическую радость, они создают танцующих роботов диковинного вида — «телемеханические скульптуры», сооружения с вращающимися, двигающимися шарами и машущими плоскостями и видят в этом новое слово балета. Это, несомненно, вкус извращенный, «идею» же эту мы можем смело назвать жалкой попыткой придать хоть какое-то, хотя бы автоматическое движение пустому, лишенному всяких душевных проявлений абстрактному искусству. И не случайно дело доходит до такого абсурда, что некоторые «ценители» этого искусства восхищаются на выставках «картинами», намалеванными обезьяной, которой сунули в лапу кисть…
Мы не видим ничего для себя обидного в том, что, как установила уже давно наука, человек когда-то произошел от обезьяны. Но трудно поверить, чтобы по-настоящему культурный зритель восторгался пачкотней орангутанга или шимпанзе, радуясь, что после долгих тысячелетий, в течение которых человек в труде создавал себя и свою культуру, искусство подчинилось опять обезьяньим вкусам.
Не следует наивно думать, что абстрактное искусство культивируется лишь людьми, у которых просто ложный, дурной вкус.
Нет! Недаром все эти нелепицы, украшающие стены выставок современного абстрактного искусства, — зигзаги, треугольники, бесформенные и бессмысленные пятна, под которыми обозначено: «Женщина у окна», «Тоска в осенний вечер», — так щедро оплачиваются теми, от кого еще сегодня зависит материальная обеспеченность художника в буржуазной стране. Потакая подобному вкусу, всячески поддерживая абстрактное искусство, буржуазные идеологи тщатся этим отвлечь внимание от острых противоречий жизни в странах империализма, от неприглядной правды ее, обличаемой прогрессивным реалистическим искусством.
Еще насколько лет назад известный советский художник Е. Кибрик писал в «Комсомольской правде»:
«Что нового выдвинуло абстрактное искусство в понимании красоты, в представлении о прекрасном?
— Античное искусство видело свой идеал в безукоризненно прекрасном, гармонически развитом человеческом теле, боготворило его.
— Русская иконная живопись находила красоту в возвышенной одухотворенности, чуждой всего материального, «земного».
— Реалистическое искусство конца XIX века считало прекрасным все живое, влюбленное в материальность мира, наполненного светом, погруженного в воздушную среду.
— Абстрактное искусство назвало единственно прекрасным забавную бессодержательность.
Есть ли в абстрактном искусстве «рациональное зерно», что-либо разумное?
— Нет. Самая сущность абстрактного искусства, отрицающая логическое начало, законченность в творчестве, неразумна и тем самым антихудожественна.
Однако в потоке абстракционизма изредка встречаются работы чисто декоративного порядка… Только за ними можно признать известный смысл, так как они относятся, по существу, к области традиционного «прикладного»
искусства, оформляющего ткани, декорирующего помещения, дающего художественную форму предметам быта…
Следует только подчеркнуть, что работы такого декоративного характера противоречат принципам абстрактного искусства, они немногочисленны…»
Художники-абстракционисты боятся жизни, бегут от нее и своими эстетическими вывертами, картинами, где нет никакого содержания и царит одна бессмыслица, пытаются заслонить жгучие противоречия и уродства, свойственные капиталистическому обществу. Эти художники, а часто я совсем не художники, видят мир искаженно; их изощренные представления о жизненных явлениях совершенно не совпадают с тем, как видят и воспринимают эти явления нравственно здоровые людн. Ведь каждый художник, будь то поэт, живописец или композитор, стремится сделать зрителя, читателя, слушателя своим единомышленником. Как же можно рассчитывать на это, когда никакой отчетливой мысли, никакого человеческого чувства в произведение не вложено, когда все отвлеченно, все нереально, все одна абстракция?..
Не следует, однако, сводить любую проблему воспитания художественных критериев к примитивному распределению всех эстетических понятий лишь на две категории: плохой вкус, хороший вкус. Иногда можно встретить в книжных, в газетных статьях этот слишком прямолинейный подход к оценкам тех или иных произведений нашего и зарубежного так называемого «левого» искусства. Мне думается, что тут нельзя огульно объявлять художников, творческая манера которых для нас неприемлема, не отвечает нашим эстетическим воззрениям, представителями дурного вкуса, рыцарями безвкусицы. У такого, например, яркого, прогрессивного художника, как Пабло Пикассо, мы встречаем работы, которые многим из нас решительно не нравятся, как это, например, было с одной из его картин на Французской выставке в Москве.
Однако следует ли из этого, что у Пикассо плохой вкус?
Нет! Все это гораздо сложнее. Большому художнику свойственны беспрестанные поиски, приводящие не только к творческим победам, но и к разочарованию и к бесплодным метаниям. На судьбе художника в буржуазном обществе иной раз сказываются и прихоти и капризы этого общества. Некоторые крупные художники Запада в отдельных своих работах используют формалистические приемы, допускают эстетические изыски. Эти их работы трудно воспринимаются, в них нет того высокого совершенства, которое свойственно в целом творчеству данных мастеров, нет ясности содержания. По своему стилю, идейному и художественному направлению эти произведения стоят в стороне от того пути, по которому идет прогрессивное демократическое искусство. И когда мы говорим об этих явлениях, речь должна идти не столько о критериях вкуса, сколько о том, что эти явления искусства не соответствуют нашим идейным воззрениям, нашим представлениям о прекрасном.
Стиль и подделка под стиль
Размышляя о вкусах, наблюдая за их различным проявлением, мне довелось столкнуться с таким примером.
Вот приезжает в Москву вместе со своими товарищами на Выставку достижений народного хозяйства молодой художник из далекого села, которое славится чарующей и затейливой красотой всевозможных изделий народного искусства. Какие дивные рушники, восхищающие самых взыскательных художников своей волшебной вышивкой, какие фигурные сосуды, куманцы самой причудливой формы и дивной росписи, всегда подчиненной благородной гармонии цветов, привезли эти люди! Какую неистощимую выдумку, тончайший вкус проявил народный художник!
Но через несколько дней я встречаю его на улице в «модном» пиджаке немыслимого лягушечьего колера, в оранжевых ботинках на толстой белой подошве — желток с белком, в лиловой велюровой шляпе. Неужели это он?
Тот скромный паренек с задумчивыми глазами, который заставил нас дивиться его нежнейшему искусству? Уж он ли это? Куда же девался его вкус?
И здесь дело объясняется, как мне думается, тем же уходом от естественности, от правды. Истинно народное творчество всегда отличается правдивостью, безыскусственностью и какой-то необыкновенной внутренней чистотой.
Оно не терпит фальши, подделки, вранья и дешевой стилизации.
В своих высказываниях о мифологии К. Маркс проводил глубокое различие между подлинно народным мифом, созданным в определенные моменты истории фантазией самого народа, и аллегорией или символом, которые возникли уже на основе существовавшего художественного материала, когда мифология в какой-то мере перестала быть жизненной. Ведь мифы о Геркулесе и Прометее, так же как и былины о русских богатырях, воплощали в себе в известные моменты истории представления народа о справедливости, возмездии, его мечты о герое и т. д. Вся мощь народной фантазии питала эти бессмертные сказания. Вот почему стилизация, то есть уже искусственная подгонка формы под народный стиль, игра на аллегориях и использование созданий народного творчества в ту пору, когда они уже не выражали основных помыслов народа, никогда не достигали уровня первоисточников.
Народ отбирает из поколения в поколение слова, краски, звуки, форму, точно соответствующие тому, что он хочет ими выразить в своем художественном творчестве. У народа хороший вкус, вкус, который восхищает нас в песнях, в изделиях кустарей-художников, в вышивках и росписях, вкус, порожденный верным творческим трудовым отношением работающих людей к прекрасному. Эти люди тонко понимают природу, верно чувствуют ту правду, что живет в народной мечте о большой и истинной красоте. И наш сельский художник проявил в своем творчестве передаваемый из поколения в поколение и дошедший до него строгий и мудро воспитанный художественный вкус. Как художник своего народа он был самим собой, оставаясь в полном согласии с правдой, которая и есть истинная красота искусства. А вот в личном, бытовом плане он изменил самому себе, своим привычным понятиям о красоте. Захотелось парню во что бы то ни стало походить на столичных модников, и он слепо перенял то, что наивно счел за признаки истинной городской культуры. И измена себе, своему вкусу, погоня за фальшивой красивостью сразу покарали его.
Не менее жалко и нелепо выглядит попытка сохранить так называемый и большей частью ложно понятый «народный стиль» там, где природа и назначение вещей противятся подобной стилизации.
Вспомните, как безжалостно высмеян в рассказе Куприна «Корь» эдакии русофильствующий биржевик, пароходовладелец, финансовый воротила, который надо не надо кричит везде о своих якобы патриотических вкусах. «Я — русский, и потому имею право презирать все эти ренессансы, рококо и готики! — кричал он иногда, стуча себя в грудь…». Одевался он, как ему казалось, в соответствии со своими «убеждениями». Ходил, например, «в фантастическом русском костюме: в чесучовой поддевке поверх шелковой голубой косоворотки и в высоких лакированных сапогах. Этот костюм, который он всегда носил дома, делал его похожим на одного из провинциальных садовых антрепренеров, охотно щеголяющих перед купечеством широкой натурой и одеждой в русском стиле. Сходство дополняла толстая золотая цепь через весь живот, бряцавшая десятками брелоков-жетонов». И жил этот русофил в даче вычурного пряничного стиля: «…затейливо и крикливо выстроенная в виде стилизованного русского терема, с коньками и драконами на крыше, со ставнями, пестро разрисованными цветами и травами, с резными наличниками, с витыми колонками, в форме бутылок, на балконах…» Обстановка внутри соответствовала наружному виду дачи: «…вся столовая мебель и утварь отличались тем бесшабашным, ерническим стилем, который называется русским декадансом. Вместо стола стоял длинный, закрытый со всех сторон ларь; сидя за ним, нельзя было просунуть ног вперед, — приходилось все время держать их скорченными, причем колени больно стукались об углы и выступы резного орнамента, а к тарэлке нужно было далеко тянуться руками. Тяжелые, низкие стулья, с высокими спинками и растопыренными ручками, походили на театральные деревянные троны — жесткие и неудобные. Жбаны для кваса, кувшины для воды и сулеи для вина имели такие чудовищные размеры и такие нелепые формы, что наливать из них приходилось стоя.
И все это было вырезано, выжжено и разрисовано разноцветными павлинами, рыбами, цветами и неизбежными петухами…»
К сожалению, с фактами неверного понимания подлинно народного стиля мы встречаемся еще и сейчас.
Это тем обиднее, что в нашем социалистическом обществе, где все призвано отвечать самым высоким требованиям человека, где правда искусства всегда противостоит всякой подделке и дурной стилизации, все-таки кет-нет да и натолкнешься на аляповатую нелепицу, причем самое неприятное, что авторы ее нередко выдают это за проявление якобы народного вкуса. Разве не вызывают чувство неловкости сусальные роскошества и теремные выкрутасы, с какими отделаны вестибюль, холлы, интерьеры в высотной гостинице на Комсомольской площади Москвы?..
Еще великий русский критик В. Г. Белинский говорил, что «истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа», в том, чтобы выражать в искусстве чаяния народа, его историческую судьбу.
И было бы, например, смешно, если бы мы вдруг, чтобы придать национальный характер нашей технике, стали бы наводить лаки знаменитых палешан на полированную поверхность автомобилей. То, что хорошо на подносе, ларце, шкатулке, было бы противно глазу, оказавшись переведенным на автомобильный нитролак.
Мы живем в мире все возрастающих скоростей. Машины, которыми мы пользуемся для передвижения по воздуху, по воде и земле, принимают все более обтекаемую форму, чтобы максимально уменьшить сопротивление среды. И, естественно, мы привыкаем к этим современным формам, невольно переносим их в свой быт. Уже давно перестали быть новостью гладкие полированные плоскости мебели, обтекаемые, сглаженные углы, вещи, в которых угадывается динамика современных механизмов. И резное дерево старинного буфета в комнате, обставленной современной мебелью, показалось бы уже несколько чужеродным. Так техника вносит Свои поправки в общественный вкус, хотя иногда она некоторое время еще подчиняется эстетическим привычкам прошлого. Как долго, например, автомобиль старался быть похожим на карету, на старинный дормез! Лишь потом, когда автомобиль сделался повсеместно применяемым транспортным средством, он стал приобретать свою собственную форму, отвечающую принципам скорости, экономичности и нового комфорта.
Несмотря на то, что электричество давно уже сменило керосиновое освещение, прежде в свою очередь заменившее свечи, люстры в гостиных долгое время, да и сейчас еще, делались и делаются как люстры для свечей, только теперь «свечи» эти фарфоровые, в них вставлены небольшие электрические лампочки. Здесь еще действует инерция старинных представлений о торжественном уюте, который создавало трепетное сияние свечей.
Что же касается замечательного искусства Палехл, Федоскина и Мегеры, чьи лаки известны на весь мир. то мне думается (хотя я заранее знаю, что многие со мной не согласятся), что сегодняшняя работа этих изумительных народных художников по-настоящему хороша тогда, когда мастера эти, берясь за современные темы, волнующие их, остаются в кругу изобразительных средств, органически свойственных этому роду искусства. Когда видишь на лаках палешан конную атаку красных кавалеристов или прощание гармониста, уезжающего на учебу, или сцену народного праздника в колхозе, или просто изображение Кремля, радуешься, как органически сливаются краски, манера, прием художника с теми элементами сказочного, романтического, песенного, которые имеются и в этих вполне современных мотивах. Но когда появляется изображение техники — тракторов, комбайнов, когда чисто индустриальные мотивы втискиваются в композицию этих весьма своеобразных художественных изделий, тогда происходит насильственная стилизация, так как все эти предметы по своей природе не соответствуют ритму и характеру рисунка, привычным для художников, как и для их изделий, в данном специфическом жанре.
Здесь, мне кажется, совершается ошибка в самом выборе материала для изображения и делается ненужная попытка решить новую тему несвойственными ей приемами старого народного искусства, привыкшего опираться на другие зрительные компоненты, выросшие из русской сказки, из иконы. Ведь не всякий сюжет, годный, скажем, для реалистической драмы, подойдет для условных приемов оперы.
Часто законы верного вкуса нарушаются тем, что форма, удачно и уместно примененная в одной области строительства, механически переносится в другую, где эта форма чужда по самому существу своему. Вот, например, несомненную удачу наших архитекторов, сумевших оформить помещения метро так, что полностью скрадывается ощущение глубины подземелья, другиэ строители бездумно перенесли в наземные здания. Все эти опорные колонны, пилястры, пилоны, скрытые источники света, большие плоскости мраморных стен и т. д. стали появляться в наших клубах, в кинотеатрах, в рабочих дворцах культуры. Так даже и говорили — «стиль метро». Но то, что было хорошо под землей и что было продиктовано особенностями подземного строительства (отсутствие, скажем, источников естественного дневного освещения требовало специальной отделки стен и др.), механически перенесенное на поверхность, стало выглядеть нарочитым, назойливым, тягостным. Это уже был не стиль, найденный в поисках верного решения новой и трудной задачи, а стилизация, форма, примененная без всякого учета новых условий, причем форма, совершенно не отвечающая данному содержанию.
Вот приезжает в Москву вместе со своими товарищами на Выставку достижений народного хозяйства молодой художник из далекого села, которое славится чарующей и затейливой красотой всевозможных изделий народного искусства. Какие дивные рушники, восхищающие самых взыскательных художников своей волшебной вышивкой, какие фигурные сосуды, куманцы самой причудливой формы и дивной росписи, всегда подчиненной благородной гармонии цветов, привезли эти люди! Какую неистощимую выдумку, тончайший вкус проявил народный художник!
Но через несколько дней я встречаю его на улице в «модном» пиджаке немыслимого лягушечьего колера, в оранжевых ботинках на толстой белой подошве — желток с белком, в лиловой велюровой шляпе. Неужели это он?
Тот скромный паренек с задумчивыми глазами, который заставил нас дивиться его нежнейшему искусству? Уж он ли это? Куда же девался его вкус?
И здесь дело объясняется, как мне думается, тем же уходом от естественности, от правды. Истинно народное творчество всегда отличается правдивостью, безыскусственностью и какой-то необыкновенной внутренней чистотой.
Оно не терпит фальши, подделки, вранья и дешевой стилизации.
В своих высказываниях о мифологии К. Маркс проводил глубокое различие между подлинно народным мифом, созданным в определенные моменты истории фантазией самого народа, и аллегорией или символом, которые возникли уже на основе существовавшего художественного материала, когда мифология в какой-то мере перестала быть жизненной. Ведь мифы о Геркулесе и Прометее, так же как и былины о русских богатырях, воплощали в себе в известные моменты истории представления народа о справедливости, возмездии, его мечты о герое и т. д. Вся мощь народной фантазии питала эти бессмертные сказания. Вот почему стилизация, то есть уже искусственная подгонка формы под народный стиль, игра на аллегориях и использование созданий народного творчества в ту пору, когда они уже не выражали основных помыслов народа, никогда не достигали уровня первоисточников.
Народ отбирает из поколения в поколение слова, краски, звуки, форму, точно соответствующие тому, что он хочет ими выразить в своем художественном творчестве. У народа хороший вкус, вкус, который восхищает нас в песнях, в изделиях кустарей-художников, в вышивках и росписях, вкус, порожденный верным творческим трудовым отношением работающих людей к прекрасному. Эти люди тонко понимают природу, верно чувствуют ту правду, что живет в народной мечте о большой и истинной красоте. И наш сельский художник проявил в своем творчестве передаваемый из поколения в поколение и дошедший до него строгий и мудро воспитанный художественный вкус. Как художник своего народа он был самим собой, оставаясь в полном согласии с правдой, которая и есть истинная красота искусства. А вот в личном, бытовом плане он изменил самому себе, своим привычным понятиям о красоте. Захотелось парню во что бы то ни стало походить на столичных модников, и он слепо перенял то, что наивно счел за признаки истинной городской культуры. И измена себе, своему вкусу, погоня за фальшивой красивостью сразу покарали его.
Не менее жалко и нелепо выглядит попытка сохранить так называемый и большей частью ложно понятый «народный стиль» там, где природа и назначение вещей противятся подобной стилизации.
Вспомните, как безжалостно высмеян в рассказе Куприна «Корь» эдакии русофильствующий биржевик, пароходовладелец, финансовый воротила, который надо не надо кричит везде о своих якобы патриотических вкусах. «Я — русский, и потому имею право презирать все эти ренессансы, рококо и готики! — кричал он иногда, стуча себя в грудь…». Одевался он, как ему казалось, в соответствии со своими «убеждениями». Ходил, например, «в фантастическом русском костюме: в чесучовой поддевке поверх шелковой голубой косоворотки и в высоких лакированных сапогах. Этот костюм, который он всегда носил дома, делал его похожим на одного из провинциальных садовых антрепренеров, охотно щеголяющих перед купечеством широкой натурой и одеждой в русском стиле. Сходство дополняла толстая золотая цепь через весь живот, бряцавшая десятками брелоков-жетонов». И жил этот русофил в даче вычурного пряничного стиля: «…затейливо и крикливо выстроенная в виде стилизованного русского терема, с коньками и драконами на крыше, со ставнями, пестро разрисованными цветами и травами, с резными наличниками, с витыми колонками, в форме бутылок, на балконах…» Обстановка внутри соответствовала наружному виду дачи: «…вся столовая мебель и утварь отличались тем бесшабашным, ерническим стилем, который называется русским декадансом. Вместо стола стоял длинный, закрытый со всех сторон ларь; сидя за ним, нельзя было просунуть ног вперед, — приходилось все время держать их скорченными, причем колени больно стукались об углы и выступы резного орнамента, а к тарэлке нужно было далеко тянуться руками. Тяжелые, низкие стулья, с высокими спинками и растопыренными ручками, походили на театральные деревянные троны — жесткие и неудобные. Жбаны для кваса, кувшины для воды и сулеи для вина имели такие чудовищные размеры и такие нелепые формы, что наливать из них приходилось стоя.
И все это было вырезано, выжжено и разрисовано разноцветными павлинами, рыбами, цветами и неизбежными петухами…»
К сожалению, с фактами неверного понимания подлинно народного стиля мы встречаемся еще и сейчас.
Это тем обиднее, что в нашем социалистическом обществе, где все призвано отвечать самым высоким требованиям человека, где правда искусства всегда противостоит всякой подделке и дурной стилизации, все-таки кет-нет да и натолкнешься на аляповатую нелепицу, причем самое неприятное, что авторы ее нередко выдают это за проявление якобы народного вкуса. Разве не вызывают чувство неловкости сусальные роскошества и теремные выкрутасы, с какими отделаны вестибюль, холлы, интерьеры в высотной гостинице на Комсомольской площади Москвы?..
Еще великий русский критик В. Г. Белинский говорил, что «истинная национальность состоит не в описании сарафана, но в самом духе народа», в том, чтобы выражать в искусстве чаяния народа, его историческую судьбу.
И было бы, например, смешно, если бы мы вдруг, чтобы придать национальный характер нашей технике, стали бы наводить лаки знаменитых палешан на полированную поверхность автомобилей. То, что хорошо на подносе, ларце, шкатулке, было бы противно глазу, оказавшись переведенным на автомобильный нитролак.
Мы живем в мире все возрастающих скоростей. Машины, которыми мы пользуемся для передвижения по воздуху, по воде и земле, принимают все более обтекаемую форму, чтобы максимально уменьшить сопротивление среды. И, естественно, мы привыкаем к этим современным формам, невольно переносим их в свой быт. Уже давно перестали быть новостью гладкие полированные плоскости мебели, обтекаемые, сглаженные углы, вещи, в которых угадывается динамика современных механизмов. И резное дерево старинного буфета в комнате, обставленной современной мебелью, показалось бы уже несколько чужеродным. Так техника вносит Свои поправки в общественный вкус, хотя иногда она некоторое время еще подчиняется эстетическим привычкам прошлого. Как долго, например, автомобиль старался быть похожим на карету, на старинный дормез! Лишь потом, когда автомобиль сделался повсеместно применяемым транспортным средством, он стал приобретать свою собственную форму, отвечающую принципам скорости, экономичности и нового комфорта.
Несмотря на то, что электричество давно уже сменило керосиновое освещение, прежде в свою очередь заменившее свечи, люстры в гостиных долгое время, да и сейчас еще, делались и делаются как люстры для свечей, только теперь «свечи» эти фарфоровые, в них вставлены небольшие электрические лампочки. Здесь еще действует инерция старинных представлений о торжественном уюте, который создавало трепетное сияние свечей.
Что же касается замечательного искусства Палехл, Федоскина и Мегеры, чьи лаки известны на весь мир. то мне думается (хотя я заранее знаю, что многие со мной не согласятся), что сегодняшняя работа этих изумительных народных художников по-настоящему хороша тогда, когда мастера эти, берясь за современные темы, волнующие их, остаются в кругу изобразительных средств, органически свойственных этому роду искусства. Когда видишь на лаках палешан конную атаку красных кавалеристов или прощание гармониста, уезжающего на учебу, или сцену народного праздника в колхозе, или просто изображение Кремля, радуешься, как органически сливаются краски, манера, прием художника с теми элементами сказочного, романтического, песенного, которые имеются и в этих вполне современных мотивах. Но когда появляется изображение техники — тракторов, комбайнов, когда чисто индустриальные мотивы втискиваются в композицию этих весьма своеобразных художественных изделий, тогда происходит насильственная стилизация, так как все эти предметы по своей природе не соответствуют ритму и характеру рисунка, привычным для художников, как и для их изделий, в данном специфическом жанре.
Здесь, мне кажется, совершается ошибка в самом выборе материала для изображения и делается ненужная попытка решить новую тему несвойственными ей приемами старого народного искусства, привыкшего опираться на другие зрительные компоненты, выросшие из русской сказки, из иконы. Ведь не всякий сюжет, годный, скажем, для реалистической драмы, подойдет для условных приемов оперы.
Часто законы верного вкуса нарушаются тем, что форма, удачно и уместно примененная в одной области строительства, механически переносится в другую, где эта форма чужда по самому существу своему. Вот, например, несомненную удачу наших архитекторов, сумевших оформить помещения метро так, что полностью скрадывается ощущение глубины подземелья, другиэ строители бездумно перенесли в наземные здания. Все эти опорные колонны, пилястры, пилоны, скрытые источники света, большие плоскости мраморных стен и т. д. стали появляться в наших клубах, в кинотеатрах, в рабочих дворцах культуры. Так даже и говорили — «стиль метро». Но то, что было хорошо под землей и что было продиктовано особенностями подземного строительства (отсутствие, скажем, источников естественного дневного освещения требовало специальной отделки стен и др.), механически перенесенное на поверхность, стало выглядеть нарочитым, назойливым, тягостным. Это уже был не стиль, найденный в поисках верного решения новой и трудной задачи, а стилизация, форма, примененная без всякого учета новых условий, причем форма, совершенно не отвечающая данному содержанию.
Вкус и мода
Если в искусстве смену стилей, борьбу их и становление порождают большие идейные, общественные сдвиги, то вкусы в быту часто меняются в зависимости от той или иной моды, воцаряющейся в данном обществе. Стиль обычно характеризует целую эпоху. Мода — это, если можно так сказать, «микростиль», типичный для короткого времени.
Мода — явление чрезвычайно капризное, изменчивое, преходящее. То, что казалось вчера необыкновенно красивым, завтра покажется несколько устаревшим, а послезавтра будет совсем уже резать глаз… Я подчеркиваю, что речь в данном случае идет не о смене художественных течений, хотя и они в известной степени подвержены — разумеется, не столь прямо, как быт, капризам моды.
Еряд ли тут уместно подробно развивать теорию смены мод. Вопрос этот вообще еще мало разработан. Он, несомненно, в какой-то мере тоже связан с вопросом общсСытовоп эстетики и отражает некоторые стороны смены общественных вкусов. Все это требует большого специального разговора на материалах длительного исследования, которыми я не располагаю.
Однако все же несколько слов о связи моды со вкусами сказать необходимо.
Когда-то фасон, покрой костюма были условными и строго оберегаемыми знаками сословного отличия. Мода, царившая в привилегированном классе, сразу позволяла определить его представителей в обществе. А громоздкая роскошь таких одеяний подчеркивала, что люди, имеющие право облачаться в эти костюмы, ведут образ жизни, на обремененный трудом, и что одним своим происхождением они созданы для занятий усладительных. Пышные турнюры, кружевные вороха жабо, топорщащиеся фижмы, накрахмаленные, тугие брыжжи, исполинские напудренные парики размером с добрый стог — могли ли трудовые люди, ремесленники, крестьяне носить на себе все это?! Да, кроме того, им это и запрещалось.
Постепенное убыстрение темпов жизни, изменение условий быта, появление новых, общедоступных способов передвижения — омнибусов, поездов — волей-неволей сближали в быту разные слои населения, которые должны были подчиниться неким, примерно схожим «техническим условиям», укоренявшимся в жизни. Конечно, богач мог ехать в отдельной карете или в первом классе поезда, а бедняк довольствовался уголком жесткой скамьи в вагоне третьего класса. Однако вообразите-ка себе сегодня даму, вокруг бедер которой качается громадный кринолин или колышутся холмы турнюра, а она усаживается в автомобиль!.. Не легче представить себе римского патриция, утопающего в складках тоги и прыгающего на подножку автобуса…
Так новые условия жизни диктовали и новые формы костюмов.
История мод знает также и много полуанекдотических примеров, которые показывают, как часто установление определенной моды или каких-то модных деталей быта зависит от случайных явлений, связанных с некоторыми условностями буржуазной жизни. Так, например, рассказывают, что отвороты внизу мужских брюк обязаны своим происхождением одному из самых знаменитых «прожигателей жизни» и законодателей светского стиля, бывшему наследнику английского престола принцу Уэльскому. Это ему, когда он женился на женщине некоролевского происхождения, пришлось отказаться от короны. Однажды принц со своей свитой совершал где-то прогулку. Пошел дождь.
Чтобы не запачкать в грязи светлые брюки, принц допустил всех ошеломившую вольность — подвернул низ брюк.
Так как это был «шокинг», грубое нарушение светских приличий, все сопровождавшие принца, чтобы исправить положение и сделать «законным» «незаконное», немедленно также подвернули штаны. С этого дня, говорят, и вошли в моду отвороты — обшлага на брюках.
Долгое время европейские модники не застегивали нижнюю пуговицу на жилетке, это считалось особым шиком.
Мода — явление чрезвычайно капризное, изменчивое, преходящее. То, что казалось вчера необыкновенно красивым, завтра покажется несколько устаревшим, а послезавтра будет совсем уже резать глаз… Я подчеркиваю, что речь в данном случае идет не о смене художественных течений, хотя и они в известной степени подвержены — разумеется, не столь прямо, как быт, капризам моды.
Еряд ли тут уместно подробно развивать теорию смены мод. Вопрос этот вообще еще мало разработан. Он, несомненно, в какой-то мере тоже связан с вопросом общсСытовоп эстетики и отражает некоторые стороны смены общественных вкусов. Все это требует большого специального разговора на материалах длительного исследования, которыми я не располагаю.
Однако все же несколько слов о связи моды со вкусами сказать необходимо.
Когда-то фасон, покрой костюма были условными и строго оберегаемыми знаками сословного отличия. Мода, царившая в привилегированном классе, сразу позволяла определить его представителей в обществе. А громоздкая роскошь таких одеяний подчеркивала, что люди, имеющие право облачаться в эти костюмы, ведут образ жизни, на обремененный трудом, и что одним своим происхождением они созданы для занятий усладительных. Пышные турнюры, кружевные вороха жабо, топорщащиеся фижмы, накрахмаленные, тугие брыжжи, исполинские напудренные парики размером с добрый стог — могли ли трудовые люди, ремесленники, крестьяне носить на себе все это?! Да, кроме того, им это и запрещалось.
Постепенное убыстрение темпов жизни, изменение условий быта, появление новых, общедоступных способов передвижения — омнибусов, поездов — волей-неволей сближали в быту разные слои населения, которые должны были подчиниться неким, примерно схожим «техническим условиям», укоренявшимся в жизни. Конечно, богач мог ехать в отдельной карете или в первом классе поезда, а бедняк довольствовался уголком жесткой скамьи в вагоне третьего класса. Однако вообразите-ка себе сегодня даму, вокруг бедер которой качается громадный кринолин или колышутся холмы турнюра, а она усаживается в автомобиль!.. Не легче представить себе римского патриция, утопающего в складках тоги и прыгающего на подножку автобуса…
Так новые условия жизни диктовали и новые формы костюмов.
История мод знает также и много полуанекдотических примеров, которые показывают, как часто установление определенной моды или каких-то модных деталей быта зависит от случайных явлений, связанных с некоторыми условностями буржуазной жизни. Так, например, рассказывают, что отвороты внизу мужских брюк обязаны своим происхождением одному из самых знаменитых «прожигателей жизни» и законодателей светского стиля, бывшему наследнику английского престола принцу Уэльскому. Это ему, когда он женился на женщине некоролевского происхождения, пришлось отказаться от короны. Однажды принц со своей свитой совершал где-то прогулку. Пошел дождь.
Чтобы не запачкать в грязи светлые брюки, принц допустил всех ошеломившую вольность — подвернул низ брюк.
Так как это был «шокинг», грубое нарушение светских приличий, все сопровождавшие принца, чтобы исправить положение и сделать «законным» «незаконное», немедленно также подвернули штаны. С этого дня, говорят, и вошли в моду отвороты — обшлага на брюках.
Долгое время европейские модники не застегивали нижнюю пуговицу на жилетке, это считалось особым шиком.