Я тоже об этом думал и велел Лоренцо купить мне только что изданную Библию, фолиант, что включал в себя Вульгату и перевод Ветхого Завета семидесяти двух толковников. Книга эта пришла мне в голову по причине формата — я надеялся, что сумею поместить под корешком ее мой эспонтон и так послать его монаху; но когда я получил ее, то увидел, что в Библии ровно полтора фута, а засов мой на два дюйма длиннее. Монах написал, что камера его и так оклеена гравюрами; я сообщил ему о своем замысле с Библией и о сильном затруднении, возникшем из-за длины прута, укоротить который без кузнеца невозможно. Он, насмехаясь над бесплодным моим воображением, отвечал, что засов можно передать попросту в моей лисьей шубе. Лоренцо, писал он, рассказывал, будто есть у меня такая красивая шуба, и граф Асквин может, не вызывая никаких подозрений, попросить взглянуть на нее, дабы и ему купили такую же. Надобно только послать шубу свернутой. Я не сомневался, что по дороге Лоренцо ее развернет, ибо нести свернутую шубу трудней, нежели развернутую; но, дабы не отвратить монаха от замысла и в то же время показать, что я не столь легкомыслен, как он, написал я, чтобы прислали за шубой. На следующее утро Лоренцо спросил ее, и я отдал ему лису — свернутую, но без засова. Четверть часа спустя он вернул ее и сказал, что она была найдена красивой.
   Назавтра монах написал письмо, каясь, что дал дурной совет; но и мне выговаривал за то, что я этому совету последовал. Эспонтон, полагал он, пропал, ибо шубу Лоренцо принес развернутой, а прут, должно быть, положил к себе в карман. Значит, нет никакой надежды. Я утешил его, вывел из заблуждения и просил впредь быть поосторожней с советами. Тогда решился я послать монаху засов в Библии, но так, чтобы Лоренцо наверное не посмотрел на концы толстого тома. Я сказал тюремщику, что желаю в день Св. Михаила доставить себе праздник и сделать два блюда макарон с маслом и сыром пармезаном — второе блюдо хочется мне подарить почтенной особе, что давала мне книги. Лоренцо на эти слова отвечал, что почтенная эта особа желала бы прочесть ту большую книгу, что стоила три цехина. Я отвечал, что пошлю книгу вместе с блюдом макарон, но прошу самое большое блюдо, какое есть у него дома, и хочу заправить макароны сам; он обещал исполнить все в точности. Пока же обернул я засов в бумагу и вставил за корешок Библии, поделив два лишних дюйма: каждый конец засова торчал из Библии на дюйм. Я был уверен, что когда поставлю на Библию большое блюдо макарон, полное масла, Лоренцо, боясь пролить его на книгу, не сможет оторвать от него глаз, а потому не успеет увидеть торчащие с двух сторон тома концы прута. Предупредив обо всем падре Бальби, просил я его половчее принять макароны из рук Лоренцо, и ни в каком случае не брать сначала блюдо, а потом Библию, но только все вместе: взяв блюдо, откроет он Лоренцо Библию, и тот без труда заметит выступающие концы.
   В день Св. Михаила с раннего утра явился ко мне Лоренцо с большим котлом, где кипели макароны; для начала поставил я на жаровню масло, чтобы оно растопилось, и приготовил два своих блюда, посыпав их сыром пармезаном Лоренцо принес его уже натертым. Взяв дуршлаковую ложку, стал я наполнять блюда, поливая каждый слой макарон маслом и посыпая сыром, и кончил лишь тогда, когда увидел, что предназначенное монаху большое блюдо больше вместить не могло. Макароны плавали в масле до самых краев. Диаметр блюда был почти вдвое больше Библии. Я взял его, поставил на книгу, что лежала у дверей камеры, и поднял все вместе на ладонях, повернув корешок к Лоренцо; велев ему протянуть руки ладонями вверх, вручил я все честь по чести, медленно, чтобы масло из блюда не пролилось на Библию. Вручая сей важный груз, смотрел я Лоренцо прямо в глаза и, к большому своему удовольствию, не приметил, чтобы он хоть раз оторвал их от поверхности масла, каковое боялся пролить. Он хотел было отнести макароны, а после вернуться за Библией, но я со смехом возразил, что тогда дар мой утратит всю красоту. Наконец он взял его, жалуясь, что я налил слишком много масла, и объявляя, что если на Библию прольется, так его вины здесь нет. Как только Библия оказалась у него в руках, я уже не сомневался в успехе: пока он держал ее, концы эспонтона, что отлежали от взора моего на всю ширину книги, были для него невидимы; находились они на уровне плеч, и у него не было ни малейшей причины отворачиваться от масла и глядеть на какой-нибудь из них, ничем ему не интересный. Заботить его должно было одно: как удержать блюдо параллельно полу. Я провожал его взглядом, пока не увидел, как спускается он по трем ступеням, собираясь войти в тамбур перед камерой монаха. Падре Бальби высморкался три раза: то был условный сигнал, что все в целости вручено ему в руки. Лоренцо, возвратившись, сказал, что все передал, как подобает.
   Падре Бальби понадобилась неделя, дабы проделать дыру в потолке; всякий день легко маскировал ее гравюрой, которую отклеивал и приклеивал назад хлебным мякишем.
   Восьмого октября он написал, что во всю ночь долбил разделяющую нас стену, но удалось ему отколоть всего одну плитку; сгущая краски, описывал он, сколь трудно разбить кирпичи, скрепленные цементом, твердым как камень; он обещал продолжать работу, однако из письма в письмо повторял, что бежать нам не удастся и мы только ухудшим свое положение. Я отвечал, что уверен в обратном.
   Увы! Я ни в чем не был уверен; но надобно было действовать либо оставить всякие попытки спастись. Как мог я сказать ему, что сам ничего не знаю? Я стремился выйти отсюда: вот и все, что я знал; и думал я лишь о том, чтобы предпринимать к этому шаги и двигаться вперед до тех пор, пока не встанет передо мною неодолимое препятствие. В великой книге, называемой опытом, прочел я и усвоил, что великие начинания надобно не обдумывать, но исполнять, не оспаривая у фортуны власти, какую имеет она над всяким деянием человеческим. Когда б сии высокие тайны нравственной философии поведал я падре Бальби, он бы почел меня безумцем.
   Работа его подвигалась тяжело только в первую ночь; впоследствии чем больше извлекал он кирпичей, тем легче было ему вынимать другие. В конце концов он сосчитал, что вынул из стены тридцать шесть кирпичей.
   Шестнадцатого октября в восемнадцать часов развлекался я переводом одной из Горациевых од, как вдруг услыхал над головою топот и три слабых удара костяшками пальцев; я немедля отвечал таким же стуком: то был условный сигнал, свидетельство, что мы не ошиблись. Работал он до самого вечера и назавтра отписал, что если в потолке моем всего лишь два ряда досок, то он завершит работу в тот же день — доски были всего лишь в дюйм толщиною. Он обещал, что сделает желобок по кругу, как я его учил, и постарается ни в каком случае не продырявить насквозь последнюю доску; об этом я очень его просил: довольно было малейшей трещины внутри моей камеры, чтобы заподозрить, что потолок проломлен извне. Он уверял, что сделает такую ямку, чтобы, когда будет нужно, закончить ее в четверть часа. Я наметил уже на послезавтра ту минуту, когда, выйдя ночью из камеры, более в нее не вернусь: я не сомневался, что, имея товарища, в три или четыре часа проделаю отверстие в большой крыше Дворца дожей и поднимусь наверх, а там найду наилучший способ спуститься вниз, какой предоставить мне случай.
   В тот же день — то был понедельник — в два часа пополудни падре Бальби как раз трудился, и вдруг услыхал я, как открывается дверь залы, смежной с моей камерой; кровь застыла у меня в жилах, но у меня все же хватило силы стукнуть два раза — по этому сигналу тревоги падре Бальби должен был скорей пройти через отверстие в стене и вернуться к себе в камеры. Через минуту Лоренцо, явившись, просил у меня прощения за то, что селит ко мне нищего негодяя. Я увидал, как стражники развязывают человека лет сорока — пятидесяти, низенького, тощего, уродливого, в скверной одежде и черном круглом парике. Я нисколько не усомнился, что он мошенник: Лоренцо отрекомендовал его так в его присутствии, и он ничуть не возмутился. Я отвечал Лоренцо, что подчиняюсь воле Трибунала, и он, велев принести соседу моему тюфяк и объявив, что Трибунал назначил ему десять сольдо в день, удалился. Новый мой товарищ отвечал:
   — ГОСПОДЬ да расплатится за меня с Трибуналом.
   В отчаянии от роковой этой помехи взглянул я на пройдоху; самая физиономия его выдавала мошенника. Я думал было заговорить с ним, но тут он сам принялся благодарить меня, что я велел принести ему тюфяк. Я сказал, что он будет обедать вместе со мною; поцеловав мне руку, он спросил, можно ли ему тем не менее брать те десять сольдо, что положены Трибуналом, и я отвечал, что можно. Тогда он, опустившись на колени, вытащил из кармана четки и стал озираться кругом.
   — Что вы ищете, друг мой?
   — Простите великодушно: я ищу хоть какого образа dell'immacolata Vergine Maria, непорочной Девы Марии, ибо я христианин, либо на худой конец какого-нибудь жалкого распятия, ибо никогда еще не нуждался я в том, чтобы поручить себя Св. Франциску Ассизскому, имя которого недостойно ношу, столь сильно, как в теперешнюю минуту.
   Я с трудом подавил хохот — не из-за христианского его благочестия, его я чтил, но из-за того, как обернул он свое увещевание; для того, что просил он прощения, я понял, что принят за жида. Я дал ему поспешно собрание молитв Пресвятой Деве, и он, поцеловав образ ее, возвратил мне книгу и сказал скромно, что отец, надсмотрщик на галере, не потрудился обучить его грамоте. Он поведал, что весьма почитает пресвятые Четки, и пересказал множество совершенных ими чудес; я выслушал его с ангельским терпением. Он попросил дозволения прочесть соответствующие молитвы, расположив перед глазами святой образ, украшавший мой часослов. Я помолился вместе с ним, а после спросил, обедал ли он; он отвечал, что умирает с голоду. Я отдал ему все, что у меня было, и он, проглотив все с песьей прожорливостью и выпив все мое вино, захмелел, пустился плакать, а потом болтать языком вкривь и вкось. Я справился о причинах случившегося с ним несчастья, и вот что он рассказал:
   — Чему я всегда привержен был на этом свете, господин мой, так это славе нашей святой Республики и строгому исполнению ее законов; я всегда следил за лихоимством злодеев, что почитают ремесло свое в обмане и ущемлении прав государя своего, а также в том, чтобы скрывать свои делишки, а потому пытался раскрыть их тайны и всегда верно доносил мессеру гранде обо всем, что удалось мне обнаружить; мне за это исправно платили, верно, однако деньги, что я получал, никогда не приносили мне такого удовольствия, как чувство удовлетворения от того, что приношу я пользу достославному Св. Марку-евангелисту. Я всегда насмехался над предрассудками тех, кто почитает дурным прозвание шпиона; слово это отзывается скверно лишь в ушах людей, какие не любят правительство, ибо шпион есть не кто иной, как друг общественного блага, бич преступников и верный подданный своего государя. Служил я столь ревностно, что никогда чувство дружбы, какое имеет известное действие на других, не имело надо мною власти, а еще менее то, какое именуют благодарностью. Нередко клялся я молчать, дабы вырвать у кого-нибудь важную тайну, и едва узнавал ее, как исправно доносил мессеру гранде; духовник мой заверял, что я могу ее раскрыть — и не только потому, что, давая клятву молчать, не имел я намерения ее соблюсти, но потому, что нет такой клятвы, какую нельзя было бы нарушить пред лицом общественного блага. Я знаю: влекомый усердием своим, я мог бы выдать собственного отца, и естество мое не сумело бы этому воспротивиться.
   Так вот, три недели назад заметил я на Изоле, островке, где я жил, мощный союз: входили в него четверо или пятеро именитых лиц города, каковые, я знал, были недовольны правительством из-за того, что перехватило оно и конфисковало некую контрабанду, и пришлось отцам города искупать ее тюрьмою. В заговоре этом участвовал и первый капеллан прихода, по рождению — подданный царствующей Императрицы. Я решился проникнуть в этот тайный заговор. Все эти люди собирались по вечерам в одной из комнат кабачка и, выпив и побеседовав между собою, расходились. В комнате этой стояла кровать, и однажды я, найдя двери открытыми, а комнату пустой, отважно решился спрятаться под этой кроватью. Меня, без сомнения, никто не видел. Под вечер явились мои заговорщики и заговорили о городе Изола, каковой, по их словам, находится под юрисдикцией отнюдь не Св. Марка, но княжества Триест, ибо его никоим образом нельзя рассматривать как часть венецианской Истрии. Капеллан сказал главе заговора, по имени Пьетро Паоло, что ежели ему угодно будет подписать послание и другие не откажутся последовать его примеру, то он собственной персоной отправится к имперскому посланнику, и Императрица не только завладеет городом, но и всех их вознаградит. Все отвечали капеллану, что готовы подписывать; он взялся принести назавтра послание и немедля отбыть сюда, дабы передать его посланнику. Я решился развеять в дым гнусный их замысел, невзирая на то, что один из заговорщиков был мой крестник и духовное родство накладывало на меня узы нерушимые и еще более священные, чем нежели бы он был мой кровный брат.
   Они удалились, и я, рассудив, что рисковать еще раз и прятаться назавтра снова под кровать мне незачем, не торопясь скрылся. Довольно было и того, что я узнал. В полночь сел я на корабль, на следующий день еще до полудня прибыл сюда, велел записать мне имена шести бунтовщиков и отнес запись к секретарю Государственных инквизиторов. Выслушав мой рассказ, велел он мне назавтра с раннего утра отправляться к мессеру гранде, каковой даст мне человека; с этим человеком должен я отправиться на Изолу и показать ему в лицо капеллана — по всему судя, он к тому времени еще не уедет; на этом дело мое кончалось. Я исполнил приказание: мессер дал мне человека, я отвез его на Изолу, показал капеллана и отправился по своим делам.
   После обеда позвал меня крестник, чтобы я его побрил — я ведь цирюльник. Побрившись, дал он мне стакан отличного рефоско и несколько ломтей колбасы с чесноком и, как добрый друг, разделил со мною трапезу. Тут привязанность к крестнику завладела всецело моим сердцем, я взял его за руку и, плача, от чистого сердца посоветовал не знаться более с капелланом, а главное, никоим образом не подписывать известное ему послание; на это он мне отвечал, что капеллан ему не более друг, чем любой другой, и поклялся, будто ему неизвестно, о каком таком послании веду я речь. Тогда я, рассмеявшись, сказал, что пошутил, и удалился, раскаиваясь, что послушался голоса сердца.
   Назавтра на острове не оказалось уже ни того человека, ни капеллана, а неделю спустя приехал я с Изолы сюда и зашел к мессеру гранде, каковой без всяких церемоний засадил меня в тюрьму. И вот я с вами, дорогой господин. Хвала Св. Франциску, что поместил меня вместе с добрым христианином, а по какой причине христианин этот тут находится, мне знать не интересно, я не любопытен. Зовут меня Сорадачи, а женат я на Легренци, дочери одного из секретарей Совета Десяти, каковая, презрев предрассудки, пожелала выйти за меня замуж. Она станет очень тревожиться, не зная, что со мною сталось, но, надеюсь, пробуду я тут недолго; скорей всего, я здесь только потому, что секретарю так удобней меня допросить.
   Бесстыдный этот рассказ позволил мне узнать, что за чудовище предо мною, но я, выслушав его, сделал вид, будто мне его очень жаль, похвалил за патриотизм и предсказал ему скорое освобождение. Получасом позже он уснул, а я отписал обо всем падре Бальби: надобно было прервать на время нашу работу и дождаться благоприятного случая. Назавтра велел я Лоренцо купить мне деревянное распятие, гравюру с образом Пресвятой Девы, а еще принести бутыль святой воды. Сорадачи спросил свои десять сольдо, и Лоренцо с презрительным видом дал ему двадцать. Я приказал принести мне вчетверо больше вина, а также чесноку, что был утехою моему товарищу. Лоренцо ушел, и я ловко вытащил из книги письмо падре Бальби. Он описывал, как в ужасе, ни живой, ни мертвый, возвратился в камеру и скорей заклеил дыру гравюрой. Когда бы Лоренцо решил посадить Сорадачи не со мною, а на его чердак, рассуждал он, все бы пропало: узника в камере он бы не увидел, зато увидел бы дыру.
   Из рассказа Сорадачи о том, как он сюда попал, вывел я, что его непременно подвергнут допросам: посадить его под стражу секретарь мог только из подозрения в клевете либо по неясности доноса. Тогда решился я доверить ему два письма; когда б он передал их по назначению, они не причинили бы мне ни пользы, ни вреда, но если б предатель в знак верности своей отдал их секретарю, мне вышло бы добро. Два часа писал я карандашом эти письма. Назавтра Лоренцо принес мне распятие, образ Пресвятой Девы, бутыль святой воды и все, что я наказывал.
   Накормив хорошенько этого негодяя, я сказал, что мне надобно просить его об одном одолжении, от которого зависит мое счастье.
   — Рассчитываю на дружбу вашу и смелость, дорогой Сорадачи. Вот два письма; прошу, как только выпустят вас на свободу, отнесите их по адресам. От верности вашей зависит мое счастье. Вам надобно их спрятать, ибо если их найдут, когда станут выпускать вас отсюда, оба мы пропали. Поклянитесь на этом распятии и на этой Пресвятой Деве, что не предадите меня.
   — Я готов, господин мой, поклясться в чем вы пожелаете: я слишком вам обязан, чтобы вас предать.
   Тут он заплакал и стал сетовать на судьбу оттого, что я мог предположить в нем предателя. Я подарил ему рубашку и ночной колпак, а после обнажил голову, окропил темницу святой водой и произнес пред двумя святыми образами клятву с разными вполне бессмысленными, но устрашающими заклинаниями; потом, много раз перекрестившись, велел я ему встать на колени и произнести клятву в том, что он отнесет письма, да с такими проклятиями, что мурашки бежали по телу. После я отдал ему письма, и он самолично пожелал зашить их на спине куртки, меж тканью и подкладкой.
   В душе я не сомневался, что он передаст их секретарю, но употребил все свое искусство, чтобы по поведению моему никак нельзя было догадаться о задуманной хитрости. Письма написаны были так, чтобы доставить мне снисхождение Трибунала и даже уважение его. Писал я г-ну де Брагадину и г-ну аббату Гримани и велел им не беспокоиться и нимало не сожалеть о моей участи, ибо пребываю я в надежде скорого освобождения. Я писал, что, когда окажусь на свободе, они убедятся, что наказание принесло мне более блага, нежели вреда, ибо не было в Венеции человека, что нуждался бы более моего в исправлении. Я просил г-на де Брагадина прислать мне к зиме ботинки на меху, поскольку камера моя довольно высока и я могу в ней распрямиться и гулять. Мне не хотелось, чтобы Сорадачи знал, сколь эти письма невинны: ему могла прийти прихоть поступить как честный человек и доставить их по назначению.

ГЛАВА XV

   Предательство Сорадачи. Какие я нахожу способы его одурачить. Падре Бальби счастливо завершает труд. Я выхожу из камеры. Неуместные рассуждения графа Асквина. Мы отправляемся
   Два-три дня спустя явился с Терцей Лоренцо и велел Сорадачи спускаться вместе с ним. Он все не возвращался, и я решил, что больше его не увижу; но, к некоторому моему удивлению, под конец дня его привели назад. Когда Лоренцо удалился, он рассказал, что секретарь заподозрил его в том, что он предупредил капеллана: сей служитель церкви так и не побывал у посланника, и никакого послания у него обнаружено не было. После долгого допроса, сказал он, посадили его в крошечную камеру и продержали там семь часов, а потом, связав снова, отвели связанным к секретарю, каковой требовал у него признания, что он рассказал кому-то на Изоле о том, что священник более туда не вернется; сознаться в этом он не мог, ибо никому не говорил ничего подобного. Наконец секретарь позвонил, и Сорадачи снова отвели ко мне.
   В тоске душевной я понял, что его, быть может, не уберут от меня еще долго. Ночью описал я падре Бальби все эти происшествия. Именно в тюрьме приучился я писать в темноте.
   На следующий день, проглотив свой бульон, решил я убедиться в том, на счет чего уже были у меня подозрения.
   — Я хочу приписать кое-что к письму, адресованному г-ну де Брагадину, сказал я шпиону. — Дайте мне его, а потом зашьете обратно.
   — Это опасно, — отвечал он, — вдруг кто-нибудь как раз придет и нас застанет.
   — Пускай приходят. Отдайте мне письма. Тут чудовище это бросилось предо мною на колени и поклялось, что, представши во второй раз перед грозным секретарем, охватила его величайшая дрожь и невыносимая тяжесть в спине, в том самом месте, где были письма, и тогда секретарь спросил, что с ним такое, и он не смог удержаться и рассказал всю правду. Тогда секретарь позвонил, и Лоренцо, развязав его, снял с него куртку, и он расшил письма, а секретарь прочел их и положил в выдвижной ящик. Еще, прибавил он, секретарь сказал, что когда б он отнес эти письма, об этом стало бы известно, и подобный проступок стоил бы ему жизни.
   Тут я притворился, будто мне плохо. Закрыв лицо руками, бросился я на кровать на колени перед распятием и Пресвятой Девой и молил отомстить чудовищу, что предало меня и нарушило торжественнейшую клятву. После улегся я на бок лицом к стене, и у меня достало терпения пролежать так целый день, не произнеся ни слова и сделав вид, будто не слышу рыданий, криков и покаянных воплей этого мерзавца. Замысел комедии уже сложился у меня в голове, и свою роль сыграл я блестяще. В ночь отписал я падре Бальби, чтобы явился он ровно в девятнадцать часов, ни минутой раньше, ни минутой позже, и завершил свой труд через четыре часа: когда пробьет двадцать три часа, он непременно должен был удалиться. Я предупредил, что свобода наша зависит от его точности и что бояться ему нечего.
   Было двадцать пятое октября: приближались дни, когда мне надобно было либо осуществить свой замысел, либо распроститься с ним навсегда. Три первых дня ноября Государственные инквизиторы и даже секретарь проводили всякий год в какой-нибудь деревушке на терраферме, материке. Лоренцо в те три дня, что господа были на вакациях, по вечерам напивался, спал до Терцы и появлялся в Пьомби весьма поздно. Все это усвоил я еще год назад. Если хотел я бежать, то осторожность предписывала избрать одну из трех этих ночей: тогда я мог быть уверен, что бегство будет раскрыто лишь наутро и довольно поздно. Но еще и другая причина, весьма весомая, заставила меня принять это решение, хотя я и убедился, что товарищ мой негодяй; она, как мне представляется, заслуживает, чтобы о ней написать.
   Когда у человека беда, величайшее утешение, какое может его поддержать, это надежда, что скоро беда пройдет; созерцая счастливый миг, что положит конец его несчастью, надеется он, что миг сей не слишком далек, и отдал бы все на свете, чтобы узнать, когда же именно он наступит; но в какую минуту случится событие, зависящее от чьей-то воли, никто не может знать — если только этот кто-то не сказал сам. И все же человек, пребывая в нетерпении и слабости духа, в конце концов верит, что возможно угадать сей миг каким-либо магическим способом. Он говорит себе: БОГ должен это знать и БОГ может позволить, чтобы жребий открыл мне, когда это произойдет. Едва любопытный человек начнет так рассуждать, он станет без колебаний испытывать жребий, пусть даже и не собирается слепо верить указаниям его. Так полагали те, кто в давние времена обращался к оракулам; так полагают и те, кто еще и в наши дни ищет ответа на вопросы свои у каббалы и кто надеется найти откровение в библейском стихе, либо в одном из стихов Вергилия: оттого-то и сделались столь знамениты sortes virgilianae *, о которых сообщает нам множество сочинителей.
   Я не знал, что надобно мне проделать, дабы судьба посредством Библии открыла, в какой миг обрету я снова свободу, а потому решился спросить о том божественную поэму «Неистовый Роланд» мессера Лодовико Ариосто, каковую читал добрую сотню раз, и здесь, на чердаке Дворца дожей, наслаждался ею по-прежнему. Я боготворил его гений и полагал, что он гораздо более, нежели Вергилий, подобает для предсказания моего счастья.
   Когда пришла мне эта мысль, записал я короткий вопрос: я вопрошал пресловутый высший разум, в какой песни у Ариосто содержится предсказание относительно того дня, когда выйду я на свободу. Потом составил я обратную пирамиду из чисел, полученных из слов моего вопроса, и, вычтя из каждой пары цифр число девять, обнаружил, что окончательное число у меня девять. Так установил я, что искомое пророчество находится в девятой песни поэмы. Таким же образом узнал я, в какой станце находится это пророчество, и получил в результате число семь. Наконец, любопытствуя знать стих этой станцы, где находится оракул, я тем же способом получил число один. Теперь были у меня числа 9, 7, 1; я взял поэму и с замиранием сердца обнаружил в девятой песни, в седьмой станце, следующий первый стих:
   Tra il fin dOttobre, e il capo di Novembre **.
   Точность стиха и уместность его представились мне столь поразительными, что я — не сказать, чтобы совершенно в это поверил, но, да простит мне читатель, вознамерился со своей стороны сделать все от меня зависящее, чтобы предсказания оракула сбылись. Что удивительно, так это то, что tra il fin dOttobre, e il саро di Novembre лежит одна лишь полночь, и, как увидит читатель, вышел я из тюрьмы тридцать первого октября как раз при звуке полночного колокола. Читателю, какой, прочтя правдивый мой рассказ, пожелает счесть меня суевернейшим на свете человеком, скажу я, что он ошибается. Рассказываю я обо всем этом потому только, что это правда и вещь необычайная, и еще потому, что, не придай я предсказанию значения, то, быть может, и не спасся бы. Тем, кто не достигнул еще учености, случай этот покажет, что многое из того, что свершилось на свете, без предсказаний никогда бы и не произошло. Свершившись, событие подтверждает пророчество и тем оказывает ему услугу. Если предсказание не сбывается, то грош ему цена; но я отсылаю снисходительного моего читателя к всеобщей истории: там обнаружит он множество событий, какие, не будь они предсказаны, никогда бы и не свершились. Прошу прощения за отступление.