Страница:
Аллан. Дошло до того, что ей недоставало его, когда он отсутствовал. И
даже в те дни, когда Мак бывал с нею.
- У Хобби всегда такое чудесное настроение! - говорила Мод.
- Он всегда был прекрасным малым, Мод, - отвечал Аллан.
При этих словах он улыбался и не подавал виду, что в частых упоминаниях
Мод о хорошем настроении Хобби он слышал легкий упрек себе. Мак не был
Хобби. Он не умел быть таким веселым, так легко ко всему относиться. Он не
мог, подобно Хобби, после двенадцатичасовой работы отплясывать
негритянские танцы, исполнять популярные песенки, предаваться всяким
веселым дурачествам. Видел ли кто-нибудь Хобби не смеющимся и не
отпускающим шуток? У Хобби смеется вся физиономия. Стоит ему пошевелить
языком, и рождается едкая острота. Где ждут Хобби, там все заранее
настраиваются на веселый лад, - Хобби обязан быть остроумным. Нет, он не
был Хобби... Единственное, что он мог, - это не мешать чужому веселью, он
так и старался себя держать. Но гораздо серьезнее было то, что его
отношения с Мод теряли с годами свою сердечность. Он не обманывал себя. Он
горячо любил Мод и свою дочурку и в то же время думал, что такому
человеку, как он, было бы лучше не иметь семьи. Кончив работу, Хобби
считал себя свободным. Он же, Аллан, никогда не бывал свободен. Туннель
рос, а с ним росла и работа. К тому же у него были еще заботы особого
рода, о которых он ни с кем и никогда не говорил!
Уже теперь у него возникали сомнения, удастся ли закончить
строительство в пятнадцатилетний срок. По его вычислениям, это было
возможно лишь в лучшем случае. Он со спокойной совестью определил этот
срок, чтобы привлечь на свою сторону общественное мнение и народные
средства. Если бы он назначил двадцать или двадцать пять лет, ему не дали
бы и половины этих денег.
Ему едва удастся справиться за это время с двойными штольнями Бискайя -
Финистерре и Америка - Бермудские острова.
К концу четвертого года штольни американской линии продвинулись на
двести сорок километров от американского побережья и на восемьдесят
километров от Бермудских островов. С европейской стороны было пробурено
круглым счетом двести километров от Бискайи и семьдесят километров от
Финистерре. Но атлантическая линия не была готова даже на одну шестую. Как
овладеть этими огромными дистанциями: Финистерре - Азорские островам -
Бермудские острова?
К этому присоединились финансовые трудности. Подготовительные работы,
змеевидные туннели Бермудской линии поглотили значительно большие суммы,
чем Мак предполагал в своих калькуляциях. До седьмого года постройки или,
в лучшем случае, до шестого нельзя было и помышлять о новом
трехмиллиардном займе. Предстояло продолжать сооружение туннеля на
значительном протяжении без вторых штолен, что должно было чрезвычайно
усложнить работу. Как вывозить при такой системе камень, который все рос и
разбухал и уже теперь грозил задушить штольни? Он лежал везде, между
рельсами, в поперечных ходах, на станциях, и поезда пыхтели под его
тяжестью.
Аллан целые месяцы проводил в туннеле, изыскивая более быстрые способы
работы. В американских штольнях испытывали каждую машину, каждое новое
изобретение и усовершенствование, прежде чем применить их в других пунктах
работ. Здесь обучали отряды рабочих, рабочих "ада" и "чистилища", которых
впоследствии перебрасывали на другие станции, чтобы они показывали нужный
темп в работе. Их приходилось весьма постепенно приучать к бешеной
быстроте движений и к жаре. Нетренированный человек свалился бы на первом
часу работы в "аду".
Любой, хотя бы самый незначительный, рабочий процесс Аллан старался
производить с наименьшим расходом сил, денег и времени. Он применял
разделение труда, доведенное до крайних пределов, так что каждый отдельный
рабочий из года в год проделывал одни и те же движения во все более
быстром темпе, пока не приобретал полного автоматизма. У Аллана были
особые специалисты, обучавшие и муштровавшие отряды рабочих, пока те не
устанавливали _рекордов_ (например, по быстроте выгрузки вагонов), и эти
рекорды он принимал уже как _нормальную_ выработку. Потерянную секунду
нельзя было нагнать _никогда_, и она стоила целое состояние. Если рабочий
из минуты терял бы всего одну секунду, то при армии в сто восемьдесят
тысяч человек, из которых непрерывно работали шестьдесят тысяч, это
составило бы за день потерю в двадцать четыре тысячи рабочих часов! Из
года в год Аллану удавалось повышать производительность труда в пять
процентов. И все же дело шло слишком медленно!
Особенно заботила Аллана проходка. Совершенно немыслимо было увеличить
число рабочих на последних пятистах метрах, так как это создало бы только
невозможную толчею. Мак производил опыты с самыми разнообразными
взрывчатыми веществами, пока не нашел состава "Туннель-8", дробившего
скалу на приблизительно равные, легко вывозимые глыбы. Он часами
выслушивал доклады своих инженеров. Неутомимо обсуждал их предложения,
испытывал, проверял.
Неожиданно, словно вынырнув из моря, он появился на Бермудских
островах. Шлоссер слетел. Его перевели в строительное бюро Мак-Сити.
Молодой, едва достигший тридцати лет англичанин, по имени Джон Фарбен,
занял его место. Аллан созвал инженеров, уже переутомленных нынешним
бешеным ритмом работы, и заявил, что они должны повысить темпы на двадцать
пять процентов. Должны! Ибо он, Аллан, должен выдержать срок. Как им с
этим справиться - это их дело...
Неожиданно появился он на Азорских островах. На этот участок работы ему
удалось привлечь немца Михаэля Мюллера, несколько лет занимавшего один из
руководящих постов по сооружению туннеля под Ла-Маншем. Мюллер весил сто
двадцать пять килограммов и был известен под прозвищем "Толстый Мюллер".
Рабочие любили его главным образом за полнотелость, дававшую повод для
шуток. Это был неутомимый работник! В последнее время Мюллер продвигал
свои штольни даже быстрее, чем Аллан и Гарриман в Нью-Джерси. Этого вечно
смеющегося колосса буквально преследовало счастье. В геологическом
отношении его участок был самым интересным и продуктивным и достаточно
убедительно доказывал, что эти части океана когда-то были сушей. Он
натолкнулся на огромные залежи калия и железной руды.
Акции Питтсбургской компании плавильных заводов, которая приобрела
право собственности на все добытые при постройке туннеля ископаемые,
благодаря удаче Мюллера поднялись на шестьдесят процентов. Добыча
ископаемых не стоила компании ни одного цента, ее инженерам приходилось
лишь отмечать интересовавшие компанию вагоны - и их сейчас же отцепляли.
Ежедневно, ежечасно акционеры трепетали от волнения при мысли, что на них
могут свалиться неслыханные богатства. В последние месяцы Мюллер наскочил
на пласт каменного угля мощностью в пять метров, "великолепного угля", как
он говорил. Но это было не все. Этот пласт шел точно по оси штольни, и ему
не было конца. Мюллер мчался сквозь породу. Его единственным, его злейшим
врагом была вода. Штольни лежали теперь на восемьсот метров ниже морского
дна, и все же в них просачивалась вода. У Мюллера стояла батарея громадных
центробежных насосов, непрерывно выбрасывавших в море целые потоки грязной
воды.
Аллан появился в Финистерре и Бискайе так же неожиданно, как и на
Бермудских островах, и заявил, что срок должен быть выдержан и что он
требует ускорения работы. Главного инженера французского участка
строительства мосье Гайяра, седого, элегантного француза, обладавшего
большими знаниями, он сместил, не считаясь с шумом, поднятым французской
прессой, и поставил на его место американца Стефана Олин-Мюлленберга.
Словно из-под земли, появлялся Аллан на разных электрических станциях,
и даже малейшие недостатки в работе не ускользали от его внимания.
Инженеры с облегчением вздыхали, когда он уезжал и можно было немного
прийти в себя.
Аллан появился в Париже, и газеты целые столбцы заполняли статьями о
нем и вымышленными интервью. Через неделю стало известно, что французское
общество получило концессию на постройку железной дороги Париж - Бискайя.
Благодаря ей туннельные поезда смогут доходить прямо до Парижа.
Одновременно все большие европейские города были наводнены огромными
плакатами, изображавшими один из волшебных городов Хобби: туннельную
станцию "Азора". Феерический город Хобби возбуждал, то же недоверчивое
удивление и то же восхищение по эту сторону океана, как в свое время
волшебный город в Америке. Фантазия Хобби разыгралась. Особенно поражал
набросок в углу огромного плаката, показывавший нынешний и будущий размер
острова. Синдикат приобрел полосу острова Сан-Жоржи, несколько маленьких
островков и группу песчаных мелей. Через несколько лет эта площадь должна
была учетвериться. Острова соединялись громадными широкими плотинами, и
отмели сливались с основным массивом. В первую минуту не приходило в
голову, что Мак мог в этом месте бросить в море четыре тысячи двойных
километров (и больше, если бы захотел) камня и таким путем создать этот
большой остров своеобразной формы...
В будущей "Азоре", как и в американском фантастическом городе,
предполагалась постройка огромного великолепного порта, с набережными,
молами, маяками. Особенно же бросался в глаза восхитительный курорт с
отелями, террасами, парками и необъятным пляжем.
Но величайшее изумление, чтобы не сказать смущение, вызвали цены,
назначенные Туннельным синдикатом за участки земли. Для европейских
понятий они были чудовищны! Но синдикат обратил свой холодный,
немилосердный взор на европейский капитал, как змея на птицу. Ведь легко
было видеть, что "Азора" вберет в себя все пассажирское движение Южной
Америки. Не нужно было также большого ума, чтобы понять, что "Азора", куда
можно будет попасть за четырнадцать часов из Парижа и за шестнадцать часов
из Нью-Йорка, станет самым знаменитым курортом мира, местом встречи
высшего света Англии, Франции и Америки.
И европейский капитал откликнулся. Образовались группы земельных
спекулянтов, покупавших большие участки, чтобы через десять лет
перепродать их квадратными метрами.
Из Парижа, Лондона, Ливерпуля, Берлина, Франкфурта, Вены текли деньги и
вливались в big pocket - широкий карман С.Вульфа, вошедший в народе в
поговорку.
С.Вульф всосал эти деньги так же, как и три миллиарда, полученные от
капиталистов и народа, и как суммы, поступавшие от продажи земли на
Бермудских островах, в Бискайе, Финистерре и Мак-Сити. Благодарности от
него никто не слышал. В свое время не было недостатка в предостережениях,
в предсказаниях волны банкротств, если такой мощный поток денег направится
в одну сторону. Эти пророчества финансовых дилетантов оправдались лишь в
самой ничтожной доле. Несколько промышленных предприятий оказались на
мели, но и они потом быстро оправились.
Ибо деньги у С.Вульфа не залеживались. Ни цента. Едва они попадали в
его руки, как начинали свой неизменный круговорот.
Он рассылал их по всему земному шару.
Огромный поток золота катился через Атлантический океан во Францию,
Англию, Германию, Швецию, Испанию, Италию, Турцию, Россию. Он переливался
через Урал и вторгался в сибирские леса, в байкальские горы. Он растекался
По Южной Африке, Калекой провинции. Оранжевой реке, Австралии, Новой
Зеландии. Наводнял Миннеаполис, Чикаго и Сент-Луис, Скалистые горы, Неваду
и Аляску.
Доллары С.Вульфа - это были миллиарды крошечных неустрашимых воинов,
сражавшихся с деньгами всех наций и всех рас. Все они были маленькими
С.Вульфами, полными инстинкта С.Вульфа, их лозунгом было: money! [деньги!
(англ.)] Легионами мчались они по кабелю на дне моря. Они неслись по
воздуху. Но, добравшись До поля битвы, они меняли облик. Они превращались
в маленькие стальные молоточки, день и ночь стучавшие в алчном экстазе,
они превращались в проворные ткацкие челноки Ливерпуля, оборачивались
неграми-чернорабочими, трудившимися по колено в песке на алмазных приисках
Южной Африки. Они превращались в шатуны тысячесильной машины, в гигантский
рычаг из блестящей стали, который круглые сутки то побеждал пар, то
отбрасывался им обратно. Они превращались в поезд, груженный
железнодорожными шпалами, идущий из Омска в Пекин, в трюм судна, везущего
ячмень из Одессы в Марсель. В Южном Уэльсе они в рудничных клетях кидались
на восемьсот метров под землю и вылетали с углем наверх. Они сидели в
тысячах зданий мира и размножались, они косили хлеб в Канаде и
расстилались табачными плантациями на Суматре.
Они боролись! По одному мановению Вульфа они показывали спину Суматре и
добывали золото в Неваде. Они молниеносно покидали Австралию и целым роем
появлялись на хлопковой бирже Ливерпуля.
С.Вульф не давал им отдыхать. День и ночь подвергал он их тысяче
перевоплощений. Он сидел в кресле своей конторы, жевал сигару, потел,
диктовал одновременно десяток телеграмм и писем, прижав телефонную трубку
к уху и в то же время разговаривая с помощником. Левым ухом он
прислушивался к голосу в аппарате, правым - к докладу служащего. Говорил
одним голосом со служащим, другим рявкал в телефон. Одним глазом он следил
за стенографистками и машинистками - не ждут ли они продолжения, другим -
смотрел на часы. Он думал о том, что Нелли уже двадцать минут ждет его и
дуется за то, что он опаздывает к обеду, и одновременно он думал о том,
что его помощник в деле Рэнд-Майнс рассуждает по-идиотски, в деле же
братьев Гарнье проявляет дальновидность. Он думал - какими-то недрами
своего волосатого, выделявшего испарину черепа - о большой битве,
предстоящей завтра на венской бирже, в которой он непременно победит.
Еженедельно ему нужно было свыше полутора миллионов долларов наличными
для расплаты с рабочими и служащими, а в конце каждого квартала - сотни
миллионов для уплаты процентов и амортизации. Перед этими сроками он
целыми днями просиживал в своей конторе. Сражение тогда шло особенно
бурно, и С.Вульф добивался победы ценой большой затраты пота, жира и
дыхания.
Он отзывал свои войска. И они приходили: каждый доллар - маленьким
храбрым победителем, принесшим добычу, - кто восемь, кто десять, кто
двадцать центов. Многие возвращались инвалидами, кое-кто погибал на поле
битвы - таков закон войны!
Эту неустанную, неистовую борьбу С.Вульф вел годами. День и ночь был он
начеку, помышляя о том, когда лучше всего развернуть наступление, начать
атаку или совершить отход. Ежечасно он отдавал приказания своим
полководцам в пяти частях света и ежечасно рассматривал их донесения.
С.Вульф работал великолепно. Он был финансовым гением, он чуял деньги
на расстоянии. Несметное множество акций он переправлял контрабандой в
Европу, так как в американских деньгах он был уверен: они выручат его,
если ему придется призвать под ружье свою резервную золотую армию. Он
выпускал проспекты, которые звучали, как стихи Уолта Уитмена. С такой
ловкостью, как он, никто не умел в нужный момент сунуть в нужную руку
нужную сумму чаевых. Благодаря этой тактике он обделывал в менее
цивилизованных странах (таких, как Россия или Персия) дела, приносившие
двадцать пять и сорок процентов, дела, считающиеся приемлемыми лишь в
финансовой сфере. На годичных общих собраниях он уверенно шел к цели, и
синдикат за эти несколько лет довел его оклад до трехсот тысяч долларов.
Он был незаменим.
С.Вульф работал так, что из его легких вырывалось хрипение. На каждом
листе бумаги, побывавшем в его руках, оставался жирный след его большого
пальца, хотя он сто раз в день мыл руки. Он выделял целые тонны жира и,
несмотря на это, становился все жирнее. Но, облив вспотевшую голову
холодной водой, причесав волосы и бороду, надев свежий воротничок и выйдя
из конторы, он преображался в почтенного джентльмена, который никогда не
торопится. Он садился в свой элегантный черный автомобиль, серебряный
дракон которого гудел наподобие сирены океанского парохода, чтобы
проехаться по Бродвею и насладиться вечером.
Обедал он обычно у одной из своих юных приятельниц. Он любил хорошо
поесть и выпить бокал крепкого дорогого вина.
Каждый вечер в одиннадцать часов он приходил в клуб поиграть час-другой
в карты. Он играл обдуманно, не слишком крупно, не слишком мелко, молча,
изредка посмеиваясь толстыми красными губами в черную бороду.
В клубе он всегда выпивал только чашку кофе - и ничего больше. С.Вульф
был образцом джентльмена.
У него был лишь один порок, который он тщательно скрывал от всех на
свете, - его чрезвычайная чувственность. От взора его темных, по-звериному
блестящих глаз с черными ресницами не ускользало ни одно красивое женское
тело. Кровь стучала у него в ушах при виде молодой красивой девушки с
округлыми бедрами. Каждый год он раза четыре ездил в Париж и Лондон и в
обоих городах содержал одну или двух красоток, для которых снимал
роскошные квартиры с зеркальными альковами. Он приглашал на ужины с
шампанским десяток молодых очаровательных созданий, причем сам щеголял во
фраке, а богини - во всем сверкающем великолепии своей кожи. Часто он
привозил из своих поездок "племянниц", которых поселял в Нью-Йорке.
Девушки должны были быть прекрасны, юны, полны и белокуры. Особое
предпочтение он оказывал англичанкам, немкам и скандинавкам. Этим С.Вульф
мстил за бедного Самуила Вольфзона, у которого в прежние годы конкуренты -
хорошо сложенные теннисисты и обладатели солидного месячного бюджета -
отбивали красивых женщин. Он мстил надменной светловолосой расе, некогда
пинавшей его ногой, тем, что теперь покупал ее женщин. Главным образом он
вознаграждал себя за полную лишений юность, не давшую ему ни досуга, ни
возможности утолять свою жажду.
Из каждой поездки он привозил трофеи: локоны, пряди волос - от холодных
светло-серебристых до самых жгучих рыжих - и хранил их в японском
лакированном шкафчике своем нью-йоркской квартиры. Но этого никто не знал,
ибо С.Вульф умел молчать.
Еще и по другой причине любил он свои поездки в Европу. Он навещал
отца, к которому был привязан с сентиментальной нежностью. Два раза в год
он заглядывал на два дня в Сентеш, предупреждая о своем приезде
телеграммами. Весь Сентеш волновался. Великий сын старика Вольфзона!
Счастливец! Какая голова!.. Он едет...
С.Вульф выстроил своему отцу красивый дом, наподобие виллы, окруженный
прекрасным садом. Приходили бродячие музыканты, играли и плясали, и весь
Сентеш теснился перед железной оградой.
Старик Вольфзон раскачивался взад и вперед, качал маленькой, высохшей
головой и проливал слезы радости.
- Великим человеком ты стал, мой сын! Кто бы мог подумать! Великим,
гордость ты моя! Я каждый день благодарю бога!
В Сентеше С.Вульфа любили за его приветливый нрав. Со всеми - богатыми
и бедными, молодыми и старыми - он обращался с американской
демократической простотой. Такой великий и такой скромный!..
Старик Вольфзон лелеял еще лишь одно желание и мечтал, чтобы оно
исполнилось, прежде чем бог отзовет его.
- Я бы хотел увидеть его, - говорил он, - этого господина Аллана! Что
за человек!
И С.Вульф отвечал на это:
- Ты его увидишь! Как только он поедет в Вену или в Берлин, - а он
поедет непременно, - я дам тебе телеграмму. Ты отправишься к нему в
гостиницу, скажешь, что ты мой отец. Он будет рад тебе!
Но старый Вольфзон простирал к небу маленькие дряхлые руки, качал
головой и плакал:
- Никогда я его не увижу, этого господина Аллана! Никогда не осмелюсь
его побеспокоить! Ноги не донесут меня до него!
Прощание бывало для обоих тяжелой минутой. Старый Вольфзон несколько
шагов плелся за салон-вагоном своего сына и плакал навзрыд. С.Вульф тоже
проливал слезы. Но как только он закрывал окно и вытирал глаза, он снова
становился С.Вульфом, и его темная голова раввина не давала ответа ни на
один вопрос.
С.Вульф пробил себе дорогу. Он был богат, известен, его боялись,
министры финансов больших государств принимали его почтительно, он
отличался, если не считать легких приступов астмы, хорошим здоровьем. Его
аппетит и пищеварение были великолепны, аппетит к женщинам - также. И все
же он не был счастлив.
Его несчастье заключалось в привычке все анализировать и в том, что в
пульмановских вагонах и на палубах пароходов у него оставалось время для
размышлений. Он думал обо всех людях, которых когда-либо встретил и
запечатлел кинематографом памяти. Он сравнивал этих людей друг с другом и
себя с этими людьми. Он был умен и обладал критическим взором. И он с
ужасом обнаружил, что был _совершенно обыденным_ человеком! Он знал рынок,
он был олицетворением курсового бюллетеня, биржевого телеграфа, человеком,
набитым цифрами до кончиков ногтей, но кем же он был помимо этого? Был ли
он тем, что принято называть личностью? Нет. Его отца, отставшего от него
на две тысячи лет, скорее можно было назвать личностью, чем его. Он стал
австрийцем, потом немцем, англичанином, американцем. При каждом из этих
превращений он сбрасывал свою кожу. Теперь... Чем же он стал теперь? Да,
одному дьяволу известно, кем он теперь стал! Его память, его чудовищная
память, механически, на годы удерживавшая номер железнодорожного вагона, в
котором он ехал из Сан-Франциско в Чикаго, эта память была его вечно
бдящей совестью. Он знал, откуда взята им мысль, которую он выдвигал за
свою, где заимствована им манера снимать шляпу, манера говорить, манера
улыбаться и манера смотреть на собеседника, наводившего на него скуку. Как
только он все это осознал, он понял, почему инстинкт навел его на позу,
которая была наиболее ему подходящей: на позу спокойствия, достоинства,
молчаливости. И даже эта поза была составлена из миллиона элементов,
перенятых им от других.
Он думал об Аллане, Хобби, Ллойде, Гарримане. Все они были людьми!
Всех, до Ллойда включительно, он считал ограниченными, считал людьми
мыслящими по шаблону, людьми вообще _никогда_ не мыслящими. И в то же
время они были людьми своеобразными, которые, хотя причину этого и трудно
было бы определить, воспринимались как самостоятельные личности! Он думал
о достоинстве, с которым держался Аллан. В чем оно выражалось? Кто мог бы
объяснить, почему в нем было столько достоинства? Никто. Его могущество,
страх, который он внушал!.. В чем тут было дело? Никто не мог этого
сказать. Этот Аллан не позировал, он всегда был естествен, прост, всегда
был самим собой и - производил впечатление! Вульф часто всматривался в его
красноватое, покрытое веснушками лицо. Оно не выражало ни благородства, ни
гениальности и все же приковывало взор простотой и ясностью своих черт.
Аллану стоило только что-нибудь сказать, хотя бы мимоходом, - и этого было
достаточно. Никому и в голову не пришло бы игнорировать его приказания.
Однако С.Вульф не принадлежал к числу людей, способных день и ночь
заниматься подобными проблемами. Он лишь изредка отдавался им, когда поезд
скользил среди полей. Но тогда это неминуемо раздражало его и приводило в
скверное настроение.
При подобных размышлениях он всегда останавливался на одном: на своих
отношениях с Алланом. Аллан уважал его, был с ним предупредителен,
держался по-товарищески, но все же не так, как с другими, и он, С.Вульф,
это прекрасно чувствовал.
Он слышал, как Аллан почти всех инженеров, начальников участков и
служащих называл просто по имени. Почему же ему он всегда говорил
"господин Вульф", никогда не ошибаясь? Из почтения?.. О нет, друг мой,
этот Аллан питал почтение лишь к самому себе! И как это ни казалось смешно
самому С.Вульфу, но самым сокровенным его желанием было, чтобы Аллан
когда-нибудь похлопал его по плечу и сказал: "Hallo, Woolf, how do you
do!" [А, Вульф! Здравствуйте! (англ.)]
Но он ждал этого уже годы.
В такие минуты С.Вульфу становилось ясно, что он _ненавидит_ Аллана!
Да, он ненавидел его - без всякой причины. Он жаждал, чтобы
самоуверенность Аллана была поколеблена, хотел видеть его смущенным,
видеть его в зависимости от него, С.Вульфа.
С.Вульф страстно мечтал об этом. Это было не так уж невозможно! Ведь
мог же настать день, когда С.Вульф... Разве не может случиться, что
когда-нибудь он станет абсолютным властителем синдиката?
С.Вульф опускал свои восточные веки на черные блестящие глаза, его
жирные щеки подергивались.
Это была самая смелая мысль за всю его жизнь, и эта мысль
гипнотизировала его.
Будь у него на миллиард акций в запасе - он показал бы Маку Аллану, кто
такой С.Вульф...
С.Вульф зажигал сигару и предавался своим честолюбивым грезам.
Компания "Эдисон-Био" продолжала делать блестящие дела своими
еженедельно сменяемыми туннельными фильмами.
Она показывала черную тучу пыли, постоянно висевшую над товарной
станцией Мак-Сити. Она показывала тысячи дымящихся паровозов, которые
собирали сюда бесчисленное множество вагонов из всех штатов. Погрузочные
эстакады, поворотные краны, лебедки, портальные краны. Она показывала
"чистилище" и "ад", полные исступленно мечущихся людей. Фонограф тут же
передавал гул, разносящийся по штольням на две мили от "ада". Этот
оглушительный гул, хотя и заснятый через модератор, был так невыносим, что
зрители закрывали уши.
даже в те дни, когда Мак бывал с нею.
- У Хобби всегда такое чудесное настроение! - говорила Мод.
- Он всегда был прекрасным малым, Мод, - отвечал Аллан.
При этих словах он улыбался и не подавал виду, что в частых упоминаниях
Мод о хорошем настроении Хобби он слышал легкий упрек себе. Мак не был
Хобби. Он не умел быть таким веселым, так легко ко всему относиться. Он не
мог, подобно Хобби, после двенадцатичасовой работы отплясывать
негритянские танцы, исполнять популярные песенки, предаваться всяким
веселым дурачествам. Видел ли кто-нибудь Хобби не смеющимся и не
отпускающим шуток? У Хобби смеется вся физиономия. Стоит ему пошевелить
языком, и рождается едкая острота. Где ждут Хобби, там все заранее
настраиваются на веселый лад, - Хобби обязан быть остроумным. Нет, он не
был Хобби... Единственное, что он мог, - это не мешать чужому веселью, он
так и старался себя держать. Но гораздо серьезнее было то, что его
отношения с Мод теряли с годами свою сердечность. Он не обманывал себя. Он
горячо любил Мод и свою дочурку и в то же время думал, что такому
человеку, как он, было бы лучше не иметь семьи. Кончив работу, Хобби
считал себя свободным. Он же, Аллан, никогда не бывал свободен. Туннель
рос, а с ним росла и работа. К тому же у него были еще заботы особого
рода, о которых он ни с кем и никогда не говорил!
Уже теперь у него возникали сомнения, удастся ли закончить
строительство в пятнадцатилетний срок. По его вычислениям, это было
возможно лишь в лучшем случае. Он со спокойной совестью определил этот
срок, чтобы привлечь на свою сторону общественное мнение и народные
средства. Если бы он назначил двадцать или двадцать пять лет, ему не дали
бы и половины этих денег.
Ему едва удастся справиться за это время с двойными штольнями Бискайя -
Финистерре и Америка - Бермудские острова.
К концу четвертого года штольни американской линии продвинулись на
двести сорок километров от американского побережья и на восемьдесят
километров от Бермудских островов. С европейской стороны было пробурено
круглым счетом двести километров от Бискайи и семьдесят километров от
Финистерре. Но атлантическая линия не была готова даже на одну шестую. Как
овладеть этими огромными дистанциями: Финистерре - Азорские островам -
Бермудские острова?
К этому присоединились финансовые трудности. Подготовительные работы,
змеевидные туннели Бермудской линии поглотили значительно большие суммы,
чем Мак предполагал в своих калькуляциях. До седьмого года постройки или,
в лучшем случае, до шестого нельзя было и помышлять о новом
трехмиллиардном займе. Предстояло продолжать сооружение туннеля на
значительном протяжении без вторых штолен, что должно было чрезвычайно
усложнить работу. Как вывозить при такой системе камень, который все рос и
разбухал и уже теперь грозил задушить штольни? Он лежал везде, между
рельсами, в поперечных ходах, на станциях, и поезда пыхтели под его
тяжестью.
Аллан целые месяцы проводил в туннеле, изыскивая более быстрые способы
работы. В американских штольнях испытывали каждую машину, каждое новое
изобретение и усовершенствование, прежде чем применить их в других пунктах
работ. Здесь обучали отряды рабочих, рабочих "ада" и "чистилища", которых
впоследствии перебрасывали на другие станции, чтобы они показывали нужный
темп в работе. Их приходилось весьма постепенно приучать к бешеной
быстроте движений и к жаре. Нетренированный человек свалился бы на первом
часу работы в "аду".
Любой, хотя бы самый незначительный, рабочий процесс Аллан старался
производить с наименьшим расходом сил, денег и времени. Он применял
разделение труда, доведенное до крайних пределов, так что каждый отдельный
рабочий из года в год проделывал одни и те же движения во все более
быстром темпе, пока не приобретал полного автоматизма. У Аллана были
особые специалисты, обучавшие и муштровавшие отряды рабочих, пока те не
устанавливали _рекордов_ (например, по быстроте выгрузки вагонов), и эти
рекорды он принимал уже как _нормальную_ выработку. Потерянную секунду
нельзя было нагнать _никогда_, и она стоила целое состояние. Если рабочий
из минуты терял бы всего одну секунду, то при армии в сто восемьдесят
тысяч человек, из которых непрерывно работали шестьдесят тысяч, это
составило бы за день потерю в двадцать четыре тысячи рабочих часов! Из
года в год Аллану удавалось повышать производительность труда в пять
процентов. И все же дело шло слишком медленно!
Особенно заботила Аллана проходка. Совершенно немыслимо было увеличить
число рабочих на последних пятистах метрах, так как это создало бы только
невозможную толчею. Мак производил опыты с самыми разнообразными
взрывчатыми веществами, пока не нашел состава "Туннель-8", дробившего
скалу на приблизительно равные, легко вывозимые глыбы. Он часами
выслушивал доклады своих инженеров. Неутомимо обсуждал их предложения,
испытывал, проверял.
Неожиданно, словно вынырнув из моря, он появился на Бермудских
островах. Шлоссер слетел. Его перевели в строительное бюро Мак-Сити.
Молодой, едва достигший тридцати лет англичанин, по имени Джон Фарбен,
занял его место. Аллан созвал инженеров, уже переутомленных нынешним
бешеным ритмом работы, и заявил, что они должны повысить темпы на двадцать
пять процентов. Должны! Ибо он, Аллан, должен выдержать срок. Как им с
этим справиться - это их дело...
Неожиданно появился он на Азорских островах. На этот участок работы ему
удалось привлечь немца Михаэля Мюллера, несколько лет занимавшего один из
руководящих постов по сооружению туннеля под Ла-Маншем. Мюллер весил сто
двадцать пять килограммов и был известен под прозвищем "Толстый Мюллер".
Рабочие любили его главным образом за полнотелость, дававшую повод для
шуток. Это был неутомимый работник! В последнее время Мюллер продвигал
свои штольни даже быстрее, чем Аллан и Гарриман в Нью-Джерси. Этого вечно
смеющегося колосса буквально преследовало счастье. В геологическом
отношении его участок был самым интересным и продуктивным и достаточно
убедительно доказывал, что эти части океана когда-то были сушей. Он
натолкнулся на огромные залежи калия и железной руды.
Акции Питтсбургской компании плавильных заводов, которая приобрела
право собственности на все добытые при постройке туннеля ископаемые,
благодаря удаче Мюллера поднялись на шестьдесят процентов. Добыча
ископаемых не стоила компании ни одного цента, ее инженерам приходилось
лишь отмечать интересовавшие компанию вагоны - и их сейчас же отцепляли.
Ежедневно, ежечасно акционеры трепетали от волнения при мысли, что на них
могут свалиться неслыханные богатства. В последние месяцы Мюллер наскочил
на пласт каменного угля мощностью в пять метров, "великолепного угля", как
он говорил. Но это было не все. Этот пласт шел точно по оси штольни, и ему
не было конца. Мюллер мчался сквозь породу. Его единственным, его злейшим
врагом была вода. Штольни лежали теперь на восемьсот метров ниже морского
дна, и все же в них просачивалась вода. У Мюллера стояла батарея громадных
центробежных насосов, непрерывно выбрасывавших в море целые потоки грязной
воды.
Аллан появился в Финистерре и Бискайе так же неожиданно, как и на
Бермудских островах, и заявил, что срок должен быть выдержан и что он
требует ускорения работы. Главного инженера французского участка
строительства мосье Гайяра, седого, элегантного француза, обладавшего
большими знаниями, он сместил, не считаясь с шумом, поднятым французской
прессой, и поставил на его место американца Стефана Олин-Мюлленберга.
Словно из-под земли, появлялся Аллан на разных электрических станциях,
и даже малейшие недостатки в работе не ускользали от его внимания.
Инженеры с облегчением вздыхали, когда он уезжал и можно было немного
прийти в себя.
Аллан появился в Париже, и газеты целые столбцы заполняли статьями о
нем и вымышленными интервью. Через неделю стало известно, что французское
общество получило концессию на постройку железной дороги Париж - Бискайя.
Благодаря ей туннельные поезда смогут доходить прямо до Парижа.
Одновременно все большие европейские города были наводнены огромными
плакатами, изображавшими один из волшебных городов Хобби: туннельную
станцию "Азора". Феерический город Хобби возбуждал, то же недоверчивое
удивление и то же восхищение по эту сторону океана, как в свое время
волшебный город в Америке. Фантазия Хобби разыгралась. Особенно поражал
набросок в углу огромного плаката, показывавший нынешний и будущий размер
острова. Синдикат приобрел полосу острова Сан-Жоржи, несколько маленьких
островков и группу песчаных мелей. Через несколько лет эта площадь должна
была учетвериться. Острова соединялись громадными широкими плотинами, и
отмели сливались с основным массивом. В первую минуту не приходило в
голову, что Мак мог в этом месте бросить в море четыре тысячи двойных
километров (и больше, если бы захотел) камня и таким путем создать этот
большой остров своеобразной формы...
В будущей "Азоре", как и в американском фантастическом городе,
предполагалась постройка огромного великолепного порта, с набережными,
молами, маяками. Особенно же бросался в глаза восхитительный курорт с
отелями, террасами, парками и необъятным пляжем.
Но величайшее изумление, чтобы не сказать смущение, вызвали цены,
назначенные Туннельным синдикатом за участки земли. Для европейских
понятий они были чудовищны! Но синдикат обратил свой холодный,
немилосердный взор на европейский капитал, как змея на птицу. Ведь легко
было видеть, что "Азора" вберет в себя все пассажирское движение Южной
Америки. Не нужно было также большого ума, чтобы понять, что "Азора", куда
можно будет попасть за четырнадцать часов из Парижа и за шестнадцать часов
из Нью-Йорка, станет самым знаменитым курортом мира, местом встречи
высшего света Англии, Франции и Америки.
И европейский капитал откликнулся. Образовались группы земельных
спекулянтов, покупавших большие участки, чтобы через десять лет
перепродать их квадратными метрами.
Из Парижа, Лондона, Ливерпуля, Берлина, Франкфурта, Вены текли деньги и
вливались в big pocket - широкий карман С.Вульфа, вошедший в народе в
поговорку.
С.Вульф всосал эти деньги так же, как и три миллиарда, полученные от
капиталистов и народа, и как суммы, поступавшие от продажи земли на
Бермудских островах, в Бискайе, Финистерре и Мак-Сити. Благодарности от
него никто не слышал. В свое время не было недостатка в предостережениях,
в предсказаниях волны банкротств, если такой мощный поток денег направится
в одну сторону. Эти пророчества финансовых дилетантов оправдались лишь в
самой ничтожной доле. Несколько промышленных предприятий оказались на
мели, но и они потом быстро оправились.
Ибо деньги у С.Вульфа не залеживались. Ни цента. Едва они попадали в
его руки, как начинали свой неизменный круговорот.
Он рассылал их по всему земному шару.
Огромный поток золота катился через Атлантический океан во Францию,
Англию, Германию, Швецию, Испанию, Италию, Турцию, Россию. Он переливался
через Урал и вторгался в сибирские леса, в байкальские горы. Он растекался
По Южной Африке, Калекой провинции. Оранжевой реке, Австралии, Новой
Зеландии. Наводнял Миннеаполис, Чикаго и Сент-Луис, Скалистые горы, Неваду
и Аляску.
Доллары С.Вульфа - это были миллиарды крошечных неустрашимых воинов,
сражавшихся с деньгами всех наций и всех рас. Все они были маленькими
С.Вульфами, полными инстинкта С.Вульфа, их лозунгом было: money! [деньги!
(англ.)] Легионами мчались они по кабелю на дне моря. Они неслись по
воздуху. Но, добравшись До поля битвы, они меняли облик. Они превращались
в маленькие стальные молоточки, день и ночь стучавшие в алчном экстазе,
они превращались в проворные ткацкие челноки Ливерпуля, оборачивались
неграми-чернорабочими, трудившимися по колено в песке на алмазных приисках
Южной Африки. Они превращались в шатуны тысячесильной машины, в гигантский
рычаг из блестящей стали, который круглые сутки то побеждал пар, то
отбрасывался им обратно. Они превращались в поезд, груженный
железнодорожными шпалами, идущий из Омска в Пекин, в трюм судна, везущего
ячмень из Одессы в Марсель. В Южном Уэльсе они в рудничных клетях кидались
на восемьсот метров под землю и вылетали с углем наверх. Они сидели в
тысячах зданий мира и размножались, они косили хлеб в Канаде и
расстилались табачными плантациями на Суматре.
Они боролись! По одному мановению Вульфа они показывали спину Суматре и
добывали золото в Неваде. Они молниеносно покидали Австралию и целым роем
появлялись на хлопковой бирже Ливерпуля.
С.Вульф не давал им отдыхать. День и ночь подвергал он их тысяче
перевоплощений. Он сидел в кресле своей конторы, жевал сигару, потел,
диктовал одновременно десяток телеграмм и писем, прижав телефонную трубку
к уху и в то же время разговаривая с помощником. Левым ухом он
прислушивался к голосу в аппарате, правым - к докладу служащего. Говорил
одним голосом со служащим, другим рявкал в телефон. Одним глазом он следил
за стенографистками и машинистками - не ждут ли они продолжения, другим -
смотрел на часы. Он думал о том, что Нелли уже двадцать минут ждет его и
дуется за то, что он опаздывает к обеду, и одновременно он думал о том,
что его помощник в деле Рэнд-Майнс рассуждает по-идиотски, в деле же
братьев Гарнье проявляет дальновидность. Он думал - какими-то недрами
своего волосатого, выделявшего испарину черепа - о большой битве,
предстоящей завтра на венской бирже, в которой он непременно победит.
Еженедельно ему нужно было свыше полутора миллионов долларов наличными
для расплаты с рабочими и служащими, а в конце каждого квартала - сотни
миллионов для уплаты процентов и амортизации. Перед этими сроками он
целыми днями просиживал в своей конторе. Сражение тогда шло особенно
бурно, и С.Вульф добивался победы ценой большой затраты пота, жира и
дыхания.
Он отзывал свои войска. И они приходили: каждый доллар - маленьким
храбрым победителем, принесшим добычу, - кто восемь, кто десять, кто
двадцать центов. Многие возвращались инвалидами, кое-кто погибал на поле
битвы - таков закон войны!
Эту неустанную, неистовую борьбу С.Вульф вел годами. День и ночь был он
начеку, помышляя о том, когда лучше всего развернуть наступление, начать
атаку или совершить отход. Ежечасно он отдавал приказания своим
полководцам в пяти частях света и ежечасно рассматривал их донесения.
С.Вульф работал великолепно. Он был финансовым гением, он чуял деньги
на расстоянии. Несметное множество акций он переправлял контрабандой в
Европу, так как в американских деньгах он был уверен: они выручат его,
если ему придется призвать под ружье свою резервную золотую армию. Он
выпускал проспекты, которые звучали, как стихи Уолта Уитмена. С такой
ловкостью, как он, никто не умел в нужный момент сунуть в нужную руку
нужную сумму чаевых. Благодаря этой тактике он обделывал в менее
цивилизованных странах (таких, как Россия или Персия) дела, приносившие
двадцать пять и сорок процентов, дела, считающиеся приемлемыми лишь в
финансовой сфере. На годичных общих собраниях он уверенно шел к цели, и
синдикат за эти несколько лет довел его оклад до трехсот тысяч долларов.
Он был незаменим.
С.Вульф работал так, что из его легких вырывалось хрипение. На каждом
листе бумаги, побывавшем в его руках, оставался жирный след его большого
пальца, хотя он сто раз в день мыл руки. Он выделял целые тонны жира и,
несмотря на это, становился все жирнее. Но, облив вспотевшую голову
холодной водой, причесав волосы и бороду, надев свежий воротничок и выйдя
из конторы, он преображался в почтенного джентльмена, который никогда не
торопится. Он садился в свой элегантный черный автомобиль, серебряный
дракон которого гудел наподобие сирены океанского парохода, чтобы
проехаться по Бродвею и насладиться вечером.
Обедал он обычно у одной из своих юных приятельниц. Он любил хорошо
поесть и выпить бокал крепкого дорогого вина.
Каждый вечер в одиннадцать часов он приходил в клуб поиграть час-другой
в карты. Он играл обдуманно, не слишком крупно, не слишком мелко, молча,
изредка посмеиваясь толстыми красными губами в черную бороду.
В клубе он всегда выпивал только чашку кофе - и ничего больше. С.Вульф
был образцом джентльмена.
У него был лишь один порок, который он тщательно скрывал от всех на
свете, - его чрезвычайная чувственность. От взора его темных, по-звериному
блестящих глаз с черными ресницами не ускользало ни одно красивое женское
тело. Кровь стучала у него в ушах при виде молодой красивой девушки с
округлыми бедрами. Каждый год он раза четыре ездил в Париж и Лондон и в
обоих городах содержал одну или двух красоток, для которых снимал
роскошные квартиры с зеркальными альковами. Он приглашал на ужины с
шампанским десяток молодых очаровательных созданий, причем сам щеголял во
фраке, а богини - во всем сверкающем великолепии своей кожи. Часто он
привозил из своих поездок "племянниц", которых поселял в Нью-Йорке.
Девушки должны были быть прекрасны, юны, полны и белокуры. Особое
предпочтение он оказывал англичанкам, немкам и скандинавкам. Этим С.Вульф
мстил за бедного Самуила Вольфзона, у которого в прежние годы конкуренты -
хорошо сложенные теннисисты и обладатели солидного месячного бюджета -
отбивали красивых женщин. Он мстил надменной светловолосой расе, некогда
пинавшей его ногой, тем, что теперь покупал ее женщин. Главным образом он
вознаграждал себя за полную лишений юность, не давшую ему ни досуга, ни
возможности утолять свою жажду.
Из каждой поездки он привозил трофеи: локоны, пряди волос - от холодных
светло-серебристых до самых жгучих рыжих - и хранил их в японском
лакированном шкафчике своем нью-йоркской квартиры. Но этого никто не знал,
ибо С.Вульф умел молчать.
Еще и по другой причине любил он свои поездки в Европу. Он навещал
отца, к которому был привязан с сентиментальной нежностью. Два раза в год
он заглядывал на два дня в Сентеш, предупреждая о своем приезде
телеграммами. Весь Сентеш волновался. Великий сын старика Вольфзона!
Счастливец! Какая голова!.. Он едет...
С.Вульф выстроил своему отцу красивый дом, наподобие виллы, окруженный
прекрасным садом. Приходили бродячие музыканты, играли и плясали, и весь
Сентеш теснился перед железной оградой.
Старик Вольфзон раскачивался взад и вперед, качал маленькой, высохшей
головой и проливал слезы радости.
- Великим человеком ты стал, мой сын! Кто бы мог подумать! Великим,
гордость ты моя! Я каждый день благодарю бога!
В Сентеше С.Вульфа любили за его приветливый нрав. Со всеми - богатыми
и бедными, молодыми и старыми - он обращался с американской
демократической простотой. Такой великий и такой скромный!..
Старик Вольфзон лелеял еще лишь одно желание и мечтал, чтобы оно
исполнилось, прежде чем бог отзовет его.
- Я бы хотел увидеть его, - говорил он, - этого господина Аллана! Что
за человек!
И С.Вульф отвечал на это:
- Ты его увидишь! Как только он поедет в Вену или в Берлин, - а он
поедет непременно, - я дам тебе телеграмму. Ты отправишься к нему в
гостиницу, скажешь, что ты мой отец. Он будет рад тебе!
Но старый Вольфзон простирал к небу маленькие дряхлые руки, качал
головой и плакал:
- Никогда я его не увижу, этого господина Аллана! Никогда не осмелюсь
его побеспокоить! Ноги не донесут меня до него!
Прощание бывало для обоих тяжелой минутой. Старый Вольфзон несколько
шагов плелся за салон-вагоном своего сына и плакал навзрыд. С.Вульф тоже
проливал слезы. Но как только он закрывал окно и вытирал глаза, он снова
становился С.Вульфом, и его темная голова раввина не давала ответа ни на
один вопрос.
С.Вульф пробил себе дорогу. Он был богат, известен, его боялись,
министры финансов больших государств принимали его почтительно, он
отличался, если не считать легких приступов астмы, хорошим здоровьем. Его
аппетит и пищеварение были великолепны, аппетит к женщинам - также. И все
же он не был счастлив.
Его несчастье заключалось в привычке все анализировать и в том, что в
пульмановских вагонах и на палубах пароходов у него оставалось время для
размышлений. Он думал обо всех людях, которых когда-либо встретил и
запечатлел кинематографом памяти. Он сравнивал этих людей друг с другом и
себя с этими людьми. Он был умен и обладал критическим взором. И он с
ужасом обнаружил, что был _совершенно обыденным_ человеком! Он знал рынок,
он был олицетворением курсового бюллетеня, биржевого телеграфа, человеком,
набитым цифрами до кончиков ногтей, но кем же он был помимо этого? Был ли
он тем, что принято называть личностью? Нет. Его отца, отставшего от него
на две тысячи лет, скорее можно было назвать личностью, чем его. Он стал
австрийцем, потом немцем, англичанином, американцем. При каждом из этих
превращений он сбрасывал свою кожу. Теперь... Чем же он стал теперь? Да,
одному дьяволу известно, кем он теперь стал! Его память, его чудовищная
память, механически, на годы удерживавшая номер железнодорожного вагона, в
котором он ехал из Сан-Франциско в Чикаго, эта память была его вечно
бдящей совестью. Он знал, откуда взята им мысль, которую он выдвигал за
свою, где заимствована им манера снимать шляпу, манера говорить, манера
улыбаться и манера смотреть на собеседника, наводившего на него скуку. Как
только он все это осознал, он понял, почему инстинкт навел его на позу,
которая была наиболее ему подходящей: на позу спокойствия, достоинства,
молчаливости. И даже эта поза была составлена из миллиона элементов,
перенятых им от других.
Он думал об Аллане, Хобби, Ллойде, Гарримане. Все они были людьми!
Всех, до Ллойда включительно, он считал ограниченными, считал людьми
мыслящими по шаблону, людьми вообще _никогда_ не мыслящими. И в то же
время они были людьми своеобразными, которые, хотя причину этого и трудно
было бы определить, воспринимались как самостоятельные личности! Он думал
о достоинстве, с которым держался Аллан. В чем оно выражалось? Кто мог бы
объяснить, почему в нем было столько достоинства? Никто. Его могущество,
страх, который он внушал!.. В чем тут было дело? Никто не мог этого
сказать. Этот Аллан не позировал, он всегда был естествен, прост, всегда
был самим собой и - производил впечатление! Вульф часто всматривался в его
красноватое, покрытое веснушками лицо. Оно не выражало ни благородства, ни
гениальности и все же приковывало взор простотой и ясностью своих черт.
Аллану стоило только что-нибудь сказать, хотя бы мимоходом, - и этого было
достаточно. Никому и в голову не пришло бы игнорировать его приказания.
Однако С.Вульф не принадлежал к числу людей, способных день и ночь
заниматься подобными проблемами. Он лишь изредка отдавался им, когда поезд
скользил среди полей. Но тогда это неминуемо раздражало его и приводило в
скверное настроение.
При подобных размышлениях он всегда останавливался на одном: на своих
отношениях с Алланом. Аллан уважал его, был с ним предупредителен,
держался по-товарищески, но все же не так, как с другими, и он, С.Вульф,
это прекрасно чувствовал.
Он слышал, как Аллан почти всех инженеров, начальников участков и
служащих называл просто по имени. Почему же ему он всегда говорил
"господин Вульф", никогда не ошибаясь? Из почтения?.. О нет, друг мой,
этот Аллан питал почтение лишь к самому себе! И как это ни казалось смешно
самому С.Вульфу, но самым сокровенным его желанием было, чтобы Аллан
когда-нибудь похлопал его по плечу и сказал: "Hallo, Woolf, how do you
do!" [А, Вульф! Здравствуйте! (англ.)]
Но он ждал этого уже годы.
В такие минуты С.Вульфу становилось ясно, что он _ненавидит_ Аллана!
Да, он ненавидел его - без всякой причины. Он жаждал, чтобы
самоуверенность Аллана была поколеблена, хотел видеть его смущенным,
видеть его в зависимости от него, С.Вульфа.
С.Вульф страстно мечтал об этом. Это было не так уж невозможно! Ведь
мог же настать день, когда С.Вульф... Разве не может случиться, что
когда-нибудь он станет абсолютным властителем синдиката?
С.Вульф опускал свои восточные веки на черные блестящие глаза, его
жирные щеки подергивались.
Это была самая смелая мысль за всю его жизнь, и эта мысль
гипнотизировала его.
Будь у него на миллиард акций в запасе - он показал бы Маку Аллану, кто
такой С.Вульф...
С.Вульф зажигал сигару и предавался своим честолюбивым грезам.
Компания "Эдисон-Био" продолжала делать блестящие дела своими
еженедельно сменяемыми туннельными фильмами.
Она показывала черную тучу пыли, постоянно висевшую над товарной
станцией Мак-Сити. Она показывала тысячи дымящихся паровозов, которые
собирали сюда бесчисленное множество вагонов из всех штатов. Погрузочные
эстакады, поворотные краны, лебедки, портальные краны. Она показывала
"чистилище" и "ад", полные исступленно мечущихся людей. Фонограф тут же
передавал гул, разносящийся по штольням на две мили от "ада". Этот
оглушительный гул, хотя и заснятый через модератор, был так невыносим, что
зрители закрывали уши.