Страница:
"Эдисон-Био" показывала всю библию современного труда. И все было
устремлено к одной определенной цели: туннель!
И зрители, за десять минут до того наслаждавшиеся жуткой мелодрамой,
чувствовали, что все эти пестрые, дымящиеся и грохочущие картины труда,
воспроизводимые на полотне, были сценами значительно более величественной
и сильной драмы, героем которой была их эпоха.
"Эдисон-Био" возвещала эпос железа, более великий и могущественный, чем
все эпосы древности.
Железные рудники в северной Испании - в Бильбао, в Швеции - в Елливаре,
в Гренгесберге. Заводской город в Огайо, где падает пепельный дождь, где
дымовые трубы торчат густо, как копья. Пылающие доменные печи в Швеции -
языки пламени на ночном горизонте. Ад! Металлургический завод в Вестфалии.
Стеклянные дворцы, машины-мамонты - продукт человеческого мозга, а рядом с
ними карлики, создавшие их и ими управляющие. Группа толстых дьяволов,
вышиной с башню, дымящиеся доменные печи, схваченные железными поясами,
выплевывают в небо огонь. Тележки с рудой взлетают наверх. Печь загружают.
Ядовитые газы проносятся в чреве толстых дьяволов и нагревают дутье до
тысячи градусов, так что уголь и кокс сами начинают гореть. Триста тонн
чугуна выплавляет в день доменная печь. Пробивают летку, ручей металла
устремляется в ров, люди пылают, их мертвенные лица ослепительно светятся.
Бессемеровские и томасовские груши, словно вздутые тела пауков, вышиной в
несколько этажей, движимые напором воды, то стоя, то лежа, продувают
воздух сквозь чугун, извергая огненные змеи и снопы искр. Пламя, жар, ад и
триумф! Мартеновские печи, вращающиеся печи, паровые молоты, прокатные
станы, дым, пляски искр, горящие люди... Гениальность, победа в каждом
дюйме. Раскаленная болванка потрескивает, пробегая свой путь по рольгангу,
между валками, и тянется как воск, становится все длиннее, длиннее, бежит
назад сквозь последний "ручей" и лежит, горячая и вспотевшая, черная,
побежденная, готовая. Это Крупп прокатывает в Эссене туннельные рельсы.
Для финала - штольня в угольных копях. Лошадиная голова, лошадь,
мальчуган в высоких сапогах, идущий рядом, за ним бесконечный поезд
тележек с углем. Лошадь с каждым шагом подымает и опускает голову, мальчик
тяжело ступает, пока не вырисовывается крупным планом, улыбаясь публике
всем своим закопченным, бледным лицом.
Конферансье поясняет: "Таким мальчиком из шахты был двадцать лет назад
Мак Аллан, строитель туннеля".
Взрыв ликования! Люди приветствуют человеческую энергию и силу,
приветствуют самих себя и свои надежды!
В тридцати тысячах театров "Эдисон-Био" ежедневно показывала туннельный
фильм. Не было уголка в Сибири или Перу, где бы не видели этих фильмов. И
было совершенно естественно, что главные деятели постройки туннеля
становились таким путем столь же известны, как сам Аллан. Их имена
запечатлевались в народной памяти, как имена Стефенсона, Маркони, Эрлиха,
Коха.
Лишь сам Аллан еще не удосужился посмотреть туннельный фильм, хотя
правление "Эдисон-Био" старалось чуть не насильно затащить его к себе.
Правление ждало особенного успеха от фильма "Мак Аллан смотрит себя в
Эдисоновском биоскопе".
- Где Мак? - спросил Хобби.
Мод остановила качалку.
- Дай-ка подумать! В Монреале, Хобби.
Вечер. Они оба сидят на веранде второго этажа, выходящей к морю. Под
ними во тьме лежит безмолвный сад. Усталой зыбью равномерно шумит и журчит
море, а вдали звенит и грохочет работа. Перед ужином они сыграли четыре
сета в теннис, потом поужинали и решили отдохнуть еще часок. Дом погружен
во мрак и спокоен.
Хобби устало зевает, похлопывая себя по губам. Равномерное журчание
моря убаюкивает его.
А Мод раскачивается в качалке, не помышляя о сне.
Она смотрит на Хобби. Благодаря светлому костюму и белокурым волосам
весь он в темноте почти белый, и только лицо и галстук кажутся темными.
Будто негатив. Мод улыбается: она вспомнила историю, которую рассказал
Хобби за ужином об одной из "племянниц" С.Вульфа, подавшей на него в суд
за то, что он ее выставил за дверь. От этого воспоминания мысли Мод снова
возвращаются к Хобби. Он ей всегда нравился. Даже его мальчишеские выходки
нравились ей. Между ними установились прекрасные товарищеские отношения, у
них не было секретов друг от друга. Иногда он порывался даже рассказывать
ей вещи, которых она не хотела знать, и ей приходилось просить его
замолчать. К Эдит Хобби относился так сердечно и дружески, словно она была
его дочерью, и подчас казалось, что хозяин этого дома - Хобби.
"Хобби мог бы с таким же успехом быть моим мужем, как Мак", - подумала
Мод и почувствовала, как краска прилила к ее лицу.
В этот миг Хобби тихонько усмехнулся.
- Чему ты смеешься, Хобби?
Хобби потянулся так, что кресло заскрипело.
- Я сейчас думал о том, как я проживу ближайшие семь недель.
- Ты опять проигрался?
- Да. Если у меня полные руки козырей, разве я должен пасовать? Я
пустил на ветер шесть тысяч долларов, Вандерштифт выиграл, - богачи всегда
в выигрыше.
- Тебе стоит только намекнуть Маку о своих затруднениях, - рассмеялась
Мод.
- Да, да, да... - ответил Хобби, зевая и опять похлопывая себя по
губам. - Такова судьба глупцов.
Оба опять отдались своим мыслям. Мод придумала трюк: раскачиваясь, она
умудрялась передвигаться взад и вперед. То она была на шаг ближе, то на
шаг дальше. И все время она не теряла Хобби из виду.
Ее душа была полна смятения, страха перед судьбой и желания.
Хобби закрыл глаза, и Мод, приблизившись, вдруг спросила его:
- Франк, как сложилась бы наша жизнь, если бы я вышла замуж за тебя?
Хобби открыл глаза - он сразу очнулся.
Вопрос Мод и его имя, которого она не произносила уже многие годы,
смутили его. Он испугался: лицо-Мод вдруг оказалось совсем рядом, хотя
только что находилось в двух шагах от него. Ее мягкие маленькие руки
лежали на локотнике его кресла.
- Откуда же мне знать? - неуверенно произнес он с деланным смехом.
Глаза Мод приблизились к его глазам. Они светились теплом и мольбой,
идущими из глубины души. Под пробором темных волос узкое ее лицо казалось
бледным, опечаленным.
- Почему я не вышла за тебя, Фрэнк?
Хобби глубоко вздохнул.
- Потому что Мак тебе больше нравился, - через несколько мгновений
сказал он.
Мод утвердительно кивнула.
- Были бы мы счастливы с тобой. Франк?
Смущение Хобби росло, тем более что он не мог двинуться с места, не
задев Мод.
- Кто знает, Мод? - улыбнулся он.
- Ты меня действительно любил тогда, Фрэнк, или только делал вид? -
тихо шепнула Мод.
- Нет, в самом деле!
- Как ты думаешь, Фрэнк, был бы ты счастлив со мной?
- Думаю, что да.
Мод кивнула, и ее тонкие брови мечтательно поднялись.
- Да? - еще тише прошептала она, исполненная счастья и боли.
Хобби едва сдерживался. Как Мод могло прийти в голову касаться этих
давно ушедших в прошлое вещей? Он хотел сказать ей, что все это
бессмыслица, хотел перевести разговор на другую тему. Да, черт возьми, Мод
все еще нравилась ему, и он в свое время немало перенес...
- А теперь мы стали добрыми друзьями, Мод, не так ли? - спросил он,
стараясь произнести эти слова как можно более невинным, обыденным тоном.
Мод чуть заметно кивнула. Она все еще смотрела на него, и так они
сидели одну-две секунды, глядя друг другу в глаза. И вдруг свершилось! Он
слегка пошевелился, так как не мог дольше оставаться в том же положении -
да, но как же это вышло? - их уста встретились, словно сами собой.
Мод отшатнулась. Послышался легкий подавленный возглас, она поднялась,
постояла минутку неподвижно и исчезла во тьме. Стукнула дверь.
Хобби медленно выбрался из плетеного кресла и со смущенной, рассеянной
улыбкой уставился во мрак, ощущая на своих губах теплый поцелуй мягких губ
и непреодолимую усталость в теле.
Он быстро пришел в себя. И снова услышал шум моря и отдаленный грохот
поезда. Он бессознательно посмотрел на часы и, пройдя по темным комнатам,
спустился в сад.
"Больше никогда! - подумал он. - Стоп, мой милый! Мод не скоро меня
увидит!"
Он снял с вешалки шляпу, дрожащими руками зажег папиросу и,
взволнованный, счастливый, смущенный, покинул дом.
"Однако, черт возьми, как же это случилось?" - вспомнил он, замедляя
шаги.
Тем временем Мод сидела съежившись в своей темной комнате, положив руки
на колени, не поднимая испуганных глаз от пола, и шептала: "Позор,
позор... О, Мак, Мак!" И она тихо и сокрушенно заплакала. Никогда она не
посмеет взглянуть Маку в глаза, никогда. Она должна ему сознаться, она
должна развестись, да! А Эдит? Она может гордиться своей матерью,
действительно!..
Она вздрогнула. Снизу донеслись шаги Хобби. "Как легко он ходит, -
подумала она, - какой легкий у него шаг!" Сердце билось учащенно. Встать,
крикнуть: "Хобби, вернись!" Ее лицо пылало, она ломала руки. О боже, нет,
это позор!.. Что это на нее нашло? Весь день в голове бродили сумасбродные
мысли, а вечером она не могла оторвать глаз от Хобби, ее не покидало
желание, - да, она честно в этом сознается, - чтобы он ее поцеловал!..
Лежа в кровати, Мод поплакала еще немножко от горя и раскаяния. Потом она
успокоилась и овладела собой. "Я все скажу Маку, когда он приедет, и
попрошу его простить меня, дам клятву... "Не оставляй меня так долго одну,
Мак!" - скажу я ему. А как это было прекрасно... Хобби смертельно
испугался. Спать, спать, спать!"
На другое утро, купаясь вместе с Эдит, она ощущала лишь легкую тяжесть
на душе. Но эта тяжесть оставалась даже тогда, когда она совсем не думала
о вчерашнем вечере. Все опять пойдет по-хорошему, непременно! Ей казалось,
что никогда она не любила Мака так горячо, как теперь. Но ему не следовало
так забывать о ней. Только иногда она погружалась в раздумье и смотрела
вдаль невидящим взором, волнуемая горячими, быстрыми, тревожными мыслями.
А что, если она действительно любит Хобби?..
Хобби не показывался три дня. Днем он как дьявол работал, вечера
проводил в Нью-Йорке, играл и пил виски. Он взял в долг четыре тысячи
долларов и проиграл их до последнего цента.
На четвертый день Мод послала ему записку с просьбой непременно прийти
вечером. Чтобы поговорить с ним.
Хобби пришел. Мод покраснела, увидев его, но встретила веселым смехом.
- Мы никогда больше не сделаем такой глупости, Хобби! - сказала она. -
Ты слышишь? О, я так упрекала себя! Я не могла спать, Хобби! Нет, это не
должно повториться. Ведь виновата я, а не ты, я себя не обманываю. Сперва
я думала, что должна покаяться перед Маком. Теперь же решила ничего ему не
говорить. Или, ты думаешь, лучше сказать?
- Скажи при случае, Мод! Или я...
- Нет, не ты. Слышишь, Хобби! Да, при случае - ты прав! А теперь опять
будем прежними добрыми друзьями, Хобби!
- All right! [хорошо! (англ.)] - сказал Хобби и взял ее руку, любуясь
блеском ее волос и думая о том, что краска смущения ей очень к лицу, что
она добра и верна и что этот поцелуй обошелся ему в четыре тысячи
долларов. Never mind! [Не беда! (англ.)]
- Пришли мальчишки подавать мячи. Хочешь поиграть?
Так они вновь стали прежними друзьями, но только Мод не могла
удержаться, чтобы иной раз не напомнить Хобби взглядом, что у них есть
общая тайна.
Словно призрак, стоял Мак Аллан над миром и своим беспощадным бичом
подгонял всех, кто строил туннель. Весь мир с напряжением следил за
исступленной работой под морским дном. Газеты ввели постоянный отдел,
куда, как на известия с театра военных действий, прежде всего обращали
взор читатели.
Но в первые недели седьмого года строительства Аллана постиг тяжелый
удар. В октябре в американских штольнях разразилась большая катастрофа,
поставившая под угрозу все предприятие.
Небольшие происшествия и отдельные несчастные случаи бывали ежедневно.
Проходчики гибли от каменных обвалов, при взрывах, под поездами. Смерть
чувствовала себя в туннеле как дома и без особых церемоний выхватывала
жертвы из рядов строителей. Во все штольни неоднократно врывались массы
воды, с которой едва могли справиться насосы, и тысячи рабочих
подвергались опасности затопления. Эти храбрецы работали иногда по грудь в
воде. Подчас врывавшаяся вода была горяча как кипяток, и от нее валил пар,
словно от гейзера. Правда, в большинстве случаев можно было предвидеть
появление больших масс воды и заранее принять меры. Специально
сконструированными аппаратами, похожими на передатчики беспроволочного
телеграфа, по способу, впервые предложенному доктором Леви из Геттингена,
в скалу посылались электрические волны, которые при наличии больших
количеств воды (или рудных залежей) отражались назад и вступали в
интерференцию с отправными волнами. Неоднократно обломки засыпали
бурильные машины, и это также влекло за собой человеческие жертвы. Кому не
удавалось спастись в последнюю минуту, тот был раздавлен. Отравления
окисью углерода, анемия были обыденными явлениями. Туннель породил даже
особую болезнь, похожую на кессонную. Народ назвал ее "the bends" -
"корчи". Аллан построил на берегу моря специальный санаторий для
пострадавших этой необыкновенной болезнью.
В общем, однако, за шесть лет строительства туннель поглотил не больше
жертв, чем любое крупное техническое сооружение. Общая сумма жертв
составила относительно небольшую цифру в тысячу семьсот тринадцать
человеческих жизней.
Но десятое октября седьмого года было для Аллана злосчастным днем...
Аллан имел обыкновение ежегодно в октябре производить генеральный смотр
работ на американском участке, продолжавшийся несколько дней. Инженеры и
служащие называли эти дни "страшным судом". Четвертого октября он
осматривал город. Аллан заходил в рабочие дома, на бойни, в бани и
больницы. Он посетил дом для выздоравливающих, которым руководила Мод. Мод
весь день была в большом волнении и густо покраснела, когда Аллан похвалил
ее деятельность. Следующие дни были посвящены осмотру конторских зданий,
товарных станций и машинных залов, где с шумом вращался бесконечный ряд
динамо-машин, работали насосы тройного, действия, рудничные вентиляторы и
компрессоры.
Затем он вместе с Хобби, Гарриманом и инженером Берманом отправился в
туннель.
Осмотр туннеля длился несколько дней, так как Аллан проверял каждую
станцию, каждую машину, каждую стрелку, каждый квершлаг, каждое депо.
Покончив с каким-либо пунктом, они сигналом останавливали ближайший поезд,
вскакивали в вагон и двигались дальше.
В штольнях было темно, как в погребе. Иногда проносился рой огней,
мелькали железные каркасы, человеческие тела, примостившиеся на лесах.
Ослепительно вспыхивал красный фонарь, резко звучал колокол поезда, и тени
шарахались в сторону.
В темных штольнях стоял гул от мчавшихся поездов. Они гремели и
кряхтели, пронзительные крики доносились из темной дали. Словно где-то
выли волки, фыркал и отдувался вынырнувший гиппопотам, мощным басом
яростно спорили циклопы, и казалось, что можно даже разобрать отдельные
слова. Хохот катился по штольням, и в конце концов все эти странные и
жуткие звуки сливались воедино: туннель гремел, шумел, гудел, и внезапно
поезд попадал в бурю такого грохота и трезвона, что нельзя было разобрать
собственных слов. За сорок километров от бурильной машины в туннеле стоял
такой гул, что чудилось, будто это гигантский бараний рог, в который
трубил сам ад. Здесь места работы, залитые светом прожекторов, сверкали,
как раскаленные добела плавильные печи.
Весть о прибытии Аллана в туннель распространилась со скоростью лесного
пожара. Куда бы он ни приходил, покрытый пылью и грязью до неузнаваемости
и все же всеми узнанный, - отряды горняков запевали "Песнь о Маке":
Three cheers and a tiger tor him!
[Трижды ура и один рев тигра в его честь!
(американское народное выражение)]
Кепи долой перед Маком!
Мы все, как один, за него.
Нет того, что бы Мак не осилил,
God damn you, yes [черт бы вас взял,
да (англ.)], такой уж наш Мак,
Three cheers and a tiger for Mac!
Сменившиеся рабочие сидели на груженных камнем платформах, и по
гремящим и грохочущим штольням разносился отзвук их пения.
Мак был популярен и - насколько это допускала фанатическая ненависть
между трудом и капиталом - пользовался симпатией рабочих. Он был из их
среды и, несмотря на свою громадную власть, сделан из того же теста, что и
они.
"Мак!.. - говорили они обычно. - Да, Мак - это парень!" Это было все, и
это было высшей похвалой.
Его популярности особенно содействовали "Воскресные приемы". И о них
сложили песню такого содержания: "Если у тебя неприятности, черкни
словечко Маку. Он справедлив, он из нашей среды. Или лучше пойди на его
воскресный прием. Мы его знаем, он тебя не отошлет, не разобрав дела. Он
знает сердце рабочего".
В "чистилище" электрические клепалки трещали и жужжали, как пропеллеры
на полном газу, гремело железо. И тут рабочие пели. Белки глаз сверкали на
грязных лицах, рты равномерно раскрывались, но не было слышно ни звука.
Последние тридцать километров продвинувшейся южной штольни Аллану и его
спутникам пришлось большей частью пройти пешком или проехать на медленно
движущихся товарных поездах. Здесь штольня представляла собой лес грубых
столбов, лес из балок, сотрясаемых непонятным шумом, мощь которого то
забывалась, то вновь ярко ощущалась. От жары (сорок восемь градусов по
Цельсию) столбы и балки трескались, хотя их часто поливали водой и
вентиляционная система непрерывно вгоняла свежий, охлажденный воздух.
Здесь была тяжелая, испорченная рудничная атмосфера.
В маленькой поперечной штольне лежал запачканный маслом полунагой труп.
Монтер, застигнутый параличом сердца. Вокруг кипела работа, и ноги
торопившихся людей переступали через него. Ему не удосужились даже закрыть
глаза.
Дошли до "ада". Среди воющих шквалов пыли стоял низенький японец с
землистым цветом лица, неподвижный как статуя, и отдавал распоряжения
оптическими сигналами. То красным, то белым огнем сверкал его рефлектор, а
иногда он швырял в отряд копошившихся рабочих травянисто-зеленый луч,
придававший им вид покойников, не прекративших своего труда и после
смерти.
Здесь никто не обращал внимания на прибывших. Ни слов приветствий, ни
пения. Тут были вконец измученные люди, метавшиеся в полусознательном
состоянии. Аллану и его инженерам пришлось самим внимательно следить,
чтобы их не сбило с ног бревно, которое тащили тяжело дышавшие рабочие,
или громадный камень, который взвалили на тележку шесть пар жилистых,
ободранных рук.
Тут штольня залегала уже очень глубоко - на четыре тысячи четыреста
метров ниже уровня моря. Знойная атмосфера, наполненная мелкой пылью,
мучительно раздражала дыхательные пути. Хобби беспрерывно зевал от
недостатка воздуха, глаза побагровевшего Гарримана вылезали на лоб, словно
он задыхался. Легкие же Аллана привыкли к воздуху, бедному кислородом.
Грохот работы, толпы людей, кидающихся в разные стороны, возбуждали его.
Взгляд его невольно зажегся гордостью и торжеством. Он вышел из
свойственного ему состояния спокойствия и молчаливости, сновал туда и
сюда, жестикулировал, и его мускулистая спина блестела от пота.
Гарриман подполз к Аллану с образцом породы в руке и поднес камешек к
его глазам. Потом сложил руки рупором у рта и заорал ему в ухо:
- Это и есть неведомая руда!!
- Руда?! - таким же способом переспросил Аллан.
Это была ломкая, аморфная каменная порода цвета ржавчины. Первое
геологическое открытие за время сооружения туннеля. Неизвестная доселе
руда, названная субмаринием, содержала большое количество радия, и
Компания плавильных заводов ждала каждый день, что вот-вот наткнутся на
большие залежи новой руды. Гарриман все это прокричал Аллану в ухо.
Аллан рассмеялся:
- Это было бы им кстати!
Из бурильной машины вылез рыжеволосый человек могучего телосложения с
длинными руками гориллы. Столб из грязи и масла, с серой каменной кашей на
сонных веках. Он был похож на откатчика руды, на самом же деле это был
один из лучших инженеров Аллана, ирландец по имени О'Нейл. Его правая рука
была в крови, и кровь смешалась с грязью в черную массу, похожую на
колесную мазь. Он беспрерывно плевался пылью и чихал. Рабочий поливал его
водой, как поливают слона. О'Нейл, совершенно голый, вертелся и пригибался
под водяной струей и подошел, весь мокрый, к Аллану.
Ирландец потряс головой и выжал большими руками воду из волос.
- Гнейс становится все более серым! - прокричал он в ухо Аллану. - Все
более серым и твердым. Красный гнейс - игрушка по сравнению с этим. Нам
каждый час приходится менять коронки у буров. И жара, черт ее побери!
- Мы скоро опять начнем подыматься!
О'Нейл усмехнулся.
- Через три года! - проревел он.
- Нет ли впереди воды?
- Нет.
Вдруг все они позеленели и стали призрачно бледны: японец навел на них
свой световой конус.
О'Нейл без церемонии отодвинул Аллана в сторону - бурильная машина шла
назад.
Аллан пробыл здесь три смены, потом взобрался на груженный камнями
поезд и поехал с Гарриманом и Хобби назад. Они мигом заснули от утомления,
но Аллан и сквозь сон еще долго ощущал каждую помеху, которую встречал
поезд на своем длинном четырехкилометровом пути вверх. Скрипели тормоза,
вагоны толкали друг друга с такой силой, что камни валились на рельсы,
какие-то фигуры взбирались на поезд, раздавались окрики, сверкал красный
свет. Поезд полз через стрелку и надолго останавливался. Аллан сквозь сон
видел темные фигуры, шагавшие через него.
- Это Мак, не наступите на него!
Поезд шел, останавливался, шел опять. Вдруг он помчался с большой
быстротой, Аллану показалось, что они летят, и он погрузился в глубокий
сон.
Он проснулся, когда яркий, жестокий дневной свет, как сверкающий нож,
ударил ему в глаза.
Поезд остановился у здания станции, и Мак-Сити вздохнул свободно:
"страшный суд" миновал и кончился благополучно. Инженеры отправились в
купальню. Хобби, казалось, заснул в своем бассейне с папиросой в зубах.
Гарриман пыхтел и фыркал, как бегемот.
- Не пойдешь ли к нам завтракать, Хобби? - спросил Аллан. - Семь часов.
Мод, вероятно, уже встала.
- Я должен выспаться, - ответил Хобби, не выпуская папиросы изо рта. -
Ночью я опять спущусь в туннель. Но я непременно приду к ужину.
- К сожалению, меня здесь уже не будет.
- В Нью-Йорк?
- Нет, в Буффало. Мы испытываем новый тип бура. Его изобрел "Толстый
Мюллер".
Хобби не слишком интересовался бурами. Он перевел разговор на "Толстого
Мюллера" и тихонько засмеялся.
- Пендлтон написал мне с Азорских островов, Мак, - сонным голосом
сказал он, - что этот Мюллер страшный пьяница.
- Все немцы пьют как лошади, - возразил Аллан, прогуливаясь щеткой по
ноге.
- Пендлтон пишет, будто Мюллер на своих пикниках так накачивает всех,
что они валятся под стол.
В этот миг мимо них прошел одетый с иголочки японец. Он отработал уже
вторую смену. Японец вежливо поклонился.
Хобби приоткрыл один глаз.
- Good morning, Jap! [С добрым утром, японец! (англ.)] - поздоровался
он.
- Он дельный малый! - сказал Аллан, когда японец закрыл за собой дверь.
Через двадцать четыре часа этого дельного малого давно уже не было в
живых.
Катастрофа произошла на другой день, за несколько минут до четырех
часов утра.
Место, где бурильная машина продвинутой южной штольни в этот
злосчастный день, десятого октября, дробила скалу, находилось на
расстоянии ровно четырехсот двадцати километров от устья туннеля. В
тридцати километрах позади работала бурильная машина параллельной штольни.
Скалу только что взорвали. Прожектор, с помощью которого вчерашний
маленький японец отдавал приказания, лил белый свет на катящиеся камни и
на отряд полунагих людей, взбегавших по дымящейся горе щебня. В этот миг
один из рабочих вскинул руки кверху, другой повалился навзничь, третий
внезапно исчез неведомо куда.
Дымящаяся гора щебня со скоростью бушующей лавины покатилась вперед,
проглатывая тела, головы, руки и ноги. Неистовый шум работы потонул в
глухом реве, таком чудовищном, что человеческое ухо уже почти не
воспринимало его. Тяжесть сжимала голову, барабанные перепонки лопались.
Маленький японец внезапно исчез. Настала черная ночь. Каждый из работников
"ада" успел увидеть разве только зашатавшегося человека, чей-нибудь
искаженный рот или падавший столб. Никто ничего не слышал. Бурильная
машина, этот броненосец из стали, который двигала сила, равная мощи двух
курьерских паровозов, была поднята с рельсов, словно легкий барак,
отброшена к стене и раздавлена. Человеческие тела неслись, как пушечные
снаряды, по воздуху среди града каменных осколков; железные тележки для
камня были сметены, разорваны, скручены в комок. Лес столбов рухнул, и
осевшая гора похоронила под собой все живое.
Это было делом одной секунды. Через мгновение наступила мертвая тишина,
и гул взрыва катился уже где-то вдали.
Взрыв повредил и разрушил двадцать пять километров штольни, и туннель
гудел на протяжении восьмидесяти километров, как будто океан грохотал в
штольнях. На смену реву, унесшемуся вдаль, как огромное чугунное ядро,
пришла _жуткая_ тишина. Потом - тучи пыли, а за пылью - дым: туннель
горел!
Из дыма бешено вылетали поезда, обвешанные гроздьями обезумевших людей.
Потом выбегали неузнаваемые призраки, пробиравшиеся пешком, во тьме, а
потом - не появлялся уже никто.
Катастрофа произошла, к несчастью, в момент смены, и на последних двух
километрах столпилось около двух тысяч пятисот человек. Больше половины
устремлено к одной определенной цели: туннель!
И зрители, за десять минут до того наслаждавшиеся жуткой мелодрамой,
чувствовали, что все эти пестрые, дымящиеся и грохочущие картины труда,
воспроизводимые на полотне, были сценами значительно более величественной
и сильной драмы, героем которой была их эпоха.
"Эдисон-Био" возвещала эпос железа, более великий и могущественный, чем
все эпосы древности.
Железные рудники в северной Испании - в Бильбао, в Швеции - в Елливаре,
в Гренгесберге. Заводской город в Огайо, где падает пепельный дождь, где
дымовые трубы торчат густо, как копья. Пылающие доменные печи в Швеции -
языки пламени на ночном горизонте. Ад! Металлургический завод в Вестфалии.
Стеклянные дворцы, машины-мамонты - продукт человеческого мозга, а рядом с
ними карлики, создавшие их и ими управляющие. Группа толстых дьяволов,
вышиной с башню, дымящиеся доменные печи, схваченные железными поясами,
выплевывают в небо огонь. Тележки с рудой взлетают наверх. Печь загружают.
Ядовитые газы проносятся в чреве толстых дьяволов и нагревают дутье до
тысячи градусов, так что уголь и кокс сами начинают гореть. Триста тонн
чугуна выплавляет в день доменная печь. Пробивают летку, ручей металла
устремляется в ров, люди пылают, их мертвенные лица ослепительно светятся.
Бессемеровские и томасовские груши, словно вздутые тела пауков, вышиной в
несколько этажей, движимые напором воды, то стоя, то лежа, продувают
воздух сквозь чугун, извергая огненные змеи и снопы искр. Пламя, жар, ад и
триумф! Мартеновские печи, вращающиеся печи, паровые молоты, прокатные
станы, дым, пляски искр, горящие люди... Гениальность, победа в каждом
дюйме. Раскаленная болванка потрескивает, пробегая свой путь по рольгангу,
между валками, и тянется как воск, становится все длиннее, длиннее, бежит
назад сквозь последний "ручей" и лежит, горячая и вспотевшая, черная,
побежденная, готовая. Это Крупп прокатывает в Эссене туннельные рельсы.
Для финала - штольня в угольных копях. Лошадиная голова, лошадь,
мальчуган в высоких сапогах, идущий рядом, за ним бесконечный поезд
тележек с углем. Лошадь с каждым шагом подымает и опускает голову, мальчик
тяжело ступает, пока не вырисовывается крупным планом, улыбаясь публике
всем своим закопченным, бледным лицом.
Конферансье поясняет: "Таким мальчиком из шахты был двадцать лет назад
Мак Аллан, строитель туннеля".
Взрыв ликования! Люди приветствуют человеческую энергию и силу,
приветствуют самих себя и свои надежды!
В тридцати тысячах театров "Эдисон-Био" ежедневно показывала туннельный
фильм. Не было уголка в Сибири или Перу, где бы не видели этих фильмов. И
было совершенно естественно, что главные деятели постройки туннеля
становились таким путем столь же известны, как сам Аллан. Их имена
запечатлевались в народной памяти, как имена Стефенсона, Маркони, Эрлиха,
Коха.
Лишь сам Аллан еще не удосужился посмотреть туннельный фильм, хотя
правление "Эдисон-Био" старалось чуть не насильно затащить его к себе.
Правление ждало особенного успеха от фильма "Мак Аллан смотрит себя в
Эдисоновском биоскопе".
- Где Мак? - спросил Хобби.
Мод остановила качалку.
- Дай-ка подумать! В Монреале, Хобби.
Вечер. Они оба сидят на веранде второго этажа, выходящей к морю. Под
ними во тьме лежит безмолвный сад. Усталой зыбью равномерно шумит и журчит
море, а вдали звенит и грохочет работа. Перед ужином они сыграли четыре
сета в теннис, потом поужинали и решили отдохнуть еще часок. Дом погружен
во мрак и спокоен.
Хобби устало зевает, похлопывая себя по губам. Равномерное журчание
моря убаюкивает его.
А Мод раскачивается в качалке, не помышляя о сне.
Она смотрит на Хобби. Благодаря светлому костюму и белокурым волосам
весь он в темноте почти белый, и только лицо и галстук кажутся темными.
Будто негатив. Мод улыбается: она вспомнила историю, которую рассказал
Хобби за ужином об одной из "племянниц" С.Вульфа, подавшей на него в суд
за то, что он ее выставил за дверь. От этого воспоминания мысли Мод снова
возвращаются к Хобби. Он ей всегда нравился. Даже его мальчишеские выходки
нравились ей. Между ними установились прекрасные товарищеские отношения, у
них не было секретов друг от друга. Иногда он порывался даже рассказывать
ей вещи, которых она не хотела знать, и ей приходилось просить его
замолчать. К Эдит Хобби относился так сердечно и дружески, словно она была
его дочерью, и подчас казалось, что хозяин этого дома - Хобби.
"Хобби мог бы с таким же успехом быть моим мужем, как Мак", - подумала
Мод и почувствовала, как краска прилила к ее лицу.
В этот миг Хобби тихонько усмехнулся.
- Чему ты смеешься, Хобби?
Хобби потянулся так, что кресло заскрипело.
- Я сейчас думал о том, как я проживу ближайшие семь недель.
- Ты опять проигрался?
- Да. Если у меня полные руки козырей, разве я должен пасовать? Я
пустил на ветер шесть тысяч долларов, Вандерштифт выиграл, - богачи всегда
в выигрыше.
- Тебе стоит только намекнуть Маку о своих затруднениях, - рассмеялась
Мод.
- Да, да, да... - ответил Хобби, зевая и опять похлопывая себя по
губам. - Такова судьба глупцов.
Оба опять отдались своим мыслям. Мод придумала трюк: раскачиваясь, она
умудрялась передвигаться взад и вперед. То она была на шаг ближе, то на
шаг дальше. И все время она не теряла Хобби из виду.
Ее душа была полна смятения, страха перед судьбой и желания.
Хобби закрыл глаза, и Мод, приблизившись, вдруг спросила его:
- Франк, как сложилась бы наша жизнь, если бы я вышла замуж за тебя?
Хобби открыл глаза - он сразу очнулся.
Вопрос Мод и его имя, которого она не произносила уже многие годы,
смутили его. Он испугался: лицо-Мод вдруг оказалось совсем рядом, хотя
только что находилось в двух шагах от него. Ее мягкие маленькие руки
лежали на локотнике его кресла.
- Откуда же мне знать? - неуверенно произнес он с деланным смехом.
Глаза Мод приблизились к его глазам. Они светились теплом и мольбой,
идущими из глубины души. Под пробором темных волос узкое ее лицо казалось
бледным, опечаленным.
- Почему я не вышла за тебя, Фрэнк?
Хобби глубоко вздохнул.
- Потому что Мак тебе больше нравился, - через несколько мгновений
сказал он.
Мод утвердительно кивнула.
- Были бы мы счастливы с тобой. Франк?
Смущение Хобби росло, тем более что он не мог двинуться с места, не
задев Мод.
- Кто знает, Мод? - улыбнулся он.
- Ты меня действительно любил тогда, Фрэнк, или только делал вид? -
тихо шепнула Мод.
- Нет, в самом деле!
- Как ты думаешь, Фрэнк, был бы ты счастлив со мной?
- Думаю, что да.
Мод кивнула, и ее тонкие брови мечтательно поднялись.
- Да? - еще тише прошептала она, исполненная счастья и боли.
Хобби едва сдерживался. Как Мод могло прийти в голову касаться этих
давно ушедших в прошлое вещей? Он хотел сказать ей, что все это
бессмыслица, хотел перевести разговор на другую тему. Да, черт возьми, Мод
все еще нравилась ему, и он в свое время немало перенес...
- А теперь мы стали добрыми друзьями, Мод, не так ли? - спросил он,
стараясь произнести эти слова как можно более невинным, обыденным тоном.
Мод чуть заметно кивнула. Она все еще смотрела на него, и так они
сидели одну-две секунды, глядя друг другу в глаза. И вдруг свершилось! Он
слегка пошевелился, так как не мог дольше оставаться в том же положении -
да, но как же это вышло? - их уста встретились, словно сами собой.
Мод отшатнулась. Послышался легкий подавленный возглас, она поднялась,
постояла минутку неподвижно и исчезла во тьме. Стукнула дверь.
Хобби медленно выбрался из плетеного кресла и со смущенной, рассеянной
улыбкой уставился во мрак, ощущая на своих губах теплый поцелуй мягких губ
и непреодолимую усталость в теле.
Он быстро пришел в себя. И снова услышал шум моря и отдаленный грохот
поезда. Он бессознательно посмотрел на часы и, пройдя по темным комнатам,
спустился в сад.
"Больше никогда! - подумал он. - Стоп, мой милый! Мод не скоро меня
увидит!"
Он снял с вешалки шляпу, дрожащими руками зажег папиросу и,
взволнованный, счастливый, смущенный, покинул дом.
"Однако, черт возьми, как же это случилось?" - вспомнил он, замедляя
шаги.
Тем временем Мод сидела съежившись в своей темной комнате, положив руки
на колени, не поднимая испуганных глаз от пола, и шептала: "Позор,
позор... О, Мак, Мак!" И она тихо и сокрушенно заплакала. Никогда она не
посмеет взглянуть Маку в глаза, никогда. Она должна ему сознаться, она
должна развестись, да! А Эдит? Она может гордиться своей матерью,
действительно!..
Она вздрогнула. Снизу донеслись шаги Хобби. "Как легко он ходит, -
подумала она, - какой легкий у него шаг!" Сердце билось учащенно. Встать,
крикнуть: "Хобби, вернись!" Ее лицо пылало, она ломала руки. О боже, нет,
это позор!.. Что это на нее нашло? Весь день в голове бродили сумасбродные
мысли, а вечером она не могла оторвать глаз от Хобби, ее не покидало
желание, - да, она честно в этом сознается, - чтобы он ее поцеловал!..
Лежа в кровати, Мод поплакала еще немножко от горя и раскаяния. Потом она
успокоилась и овладела собой. "Я все скажу Маку, когда он приедет, и
попрошу его простить меня, дам клятву... "Не оставляй меня так долго одну,
Мак!" - скажу я ему. А как это было прекрасно... Хобби смертельно
испугался. Спать, спать, спать!"
На другое утро, купаясь вместе с Эдит, она ощущала лишь легкую тяжесть
на душе. Но эта тяжесть оставалась даже тогда, когда она совсем не думала
о вчерашнем вечере. Все опять пойдет по-хорошему, непременно! Ей казалось,
что никогда она не любила Мака так горячо, как теперь. Но ему не следовало
так забывать о ней. Только иногда она погружалась в раздумье и смотрела
вдаль невидящим взором, волнуемая горячими, быстрыми, тревожными мыслями.
А что, если она действительно любит Хобби?..
Хобби не показывался три дня. Днем он как дьявол работал, вечера
проводил в Нью-Йорке, играл и пил виски. Он взял в долг четыре тысячи
долларов и проиграл их до последнего цента.
На четвертый день Мод послала ему записку с просьбой непременно прийти
вечером. Чтобы поговорить с ним.
Хобби пришел. Мод покраснела, увидев его, но встретила веселым смехом.
- Мы никогда больше не сделаем такой глупости, Хобби! - сказала она. -
Ты слышишь? О, я так упрекала себя! Я не могла спать, Хобби! Нет, это не
должно повториться. Ведь виновата я, а не ты, я себя не обманываю. Сперва
я думала, что должна покаяться перед Маком. Теперь же решила ничего ему не
говорить. Или, ты думаешь, лучше сказать?
- Скажи при случае, Мод! Или я...
- Нет, не ты. Слышишь, Хобби! Да, при случае - ты прав! А теперь опять
будем прежними добрыми друзьями, Хобби!
- All right! [хорошо! (англ.)] - сказал Хобби и взял ее руку, любуясь
блеском ее волос и думая о том, что краска смущения ей очень к лицу, что
она добра и верна и что этот поцелуй обошелся ему в четыре тысячи
долларов. Never mind! [Не беда! (англ.)]
- Пришли мальчишки подавать мячи. Хочешь поиграть?
Так они вновь стали прежними друзьями, но только Мод не могла
удержаться, чтобы иной раз не напомнить Хобби взглядом, что у них есть
общая тайна.
Словно призрак, стоял Мак Аллан над миром и своим беспощадным бичом
подгонял всех, кто строил туннель. Весь мир с напряжением следил за
исступленной работой под морским дном. Газеты ввели постоянный отдел,
куда, как на известия с театра военных действий, прежде всего обращали
взор читатели.
Но в первые недели седьмого года строительства Аллана постиг тяжелый
удар. В октябре в американских штольнях разразилась большая катастрофа,
поставившая под угрозу все предприятие.
Небольшие происшествия и отдельные несчастные случаи бывали ежедневно.
Проходчики гибли от каменных обвалов, при взрывах, под поездами. Смерть
чувствовала себя в туннеле как дома и без особых церемоний выхватывала
жертвы из рядов строителей. Во все штольни неоднократно врывались массы
воды, с которой едва могли справиться насосы, и тысячи рабочих
подвергались опасности затопления. Эти храбрецы работали иногда по грудь в
воде. Подчас врывавшаяся вода была горяча как кипяток, и от нее валил пар,
словно от гейзера. Правда, в большинстве случаев можно было предвидеть
появление больших масс воды и заранее принять меры. Специально
сконструированными аппаратами, похожими на передатчики беспроволочного
телеграфа, по способу, впервые предложенному доктором Леви из Геттингена,
в скалу посылались электрические волны, которые при наличии больших
количеств воды (или рудных залежей) отражались назад и вступали в
интерференцию с отправными волнами. Неоднократно обломки засыпали
бурильные машины, и это также влекло за собой человеческие жертвы. Кому не
удавалось спастись в последнюю минуту, тот был раздавлен. Отравления
окисью углерода, анемия были обыденными явлениями. Туннель породил даже
особую болезнь, похожую на кессонную. Народ назвал ее "the bends" -
"корчи". Аллан построил на берегу моря специальный санаторий для
пострадавших этой необыкновенной болезнью.
В общем, однако, за шесть лет строительства туннель поглотил не больше
жертв, чем любое крупное техническое сооружение. Общая сумма жертв
составила относительно небольшую цифру в тысячу семьсот тринадцать
человеческих жизней.
Но десятое октября седьмого года было для Аллана злосчастным днем...
Аллан имел обыкновение ежегодно в октябре производить генеральный смотр
работ на американском участке, продолжавшийся несколько дней. Инженеры и
служащие называли эти дни "страшным судом". Четвертого октября он
осматривал город. Аллан заходил в рабочие дома, на бойни, в бани и
больницы. Он посетил дом для выздоравливающих, которым руководила Мод. Мод
весь день была в большом волнении и густо покраснела, когда Аллан похвалил
ее деятельность. Следующие дни были посвящены осмотру конторских зданий,
товарных станций и машинных залов, где с шумом вращался бесконечный ряд
динамо-машин, работали насосы тройного, действия, рудничные вентиляторы и
компрессоры.
Затем он вместе с Хобби, Гарриманом и инженером Берманом отправился в
туннель.
Осмотр туннеля длился несколько дней, так как Аллан проверял каждую
станцию, каждую машину, каждую стрелку, каждый квершлаг, каждое депо.
Покончив с каким-либо пунктом, они сигналом останавливали ближайший поезд,
вскакивали в вагон и двигались дальше.
В штольнях было темно, как в погребе. Иногда проносился рой огней,
мелькали железные каркасы, человеческие тела, примостившиеся на лесах.
Ослепительно вспыхивал красный фонарь, резко звучал колокол поезда, и тени
шарахались в сторону.
В темных штольнях стоял гул от мчавшихся поездов. Они гремели и
кряхтели, пронзительные крики доносились из темной дали. Словно где-то
выли волки, фыркал и отдувался вынырнувший гиппопотам, мощным басом
яростно спорили циклопы, и казалось, что можно даже разобрать отдельные
слова. Хохот катился по штольням, и в конце концов все эти странные и
жуткие звуки сливались воедино: туннель гремел, шумел, гудел, и внезапно
поезд попадал в бурю такого грохота и трезвона, что нельзя было разобрать
собственных слов. За сорок километров от бурильной машины в туннеле стоял
такой гул, что чудилось, будто это гигантский бараний рог, в который
трубил сам ад. Здесь места работы, залитые светом прожекторов, сверкали,
как раскаленные добела плавильные печи.
Весть о прибытии Аллана в туннель распространилась со скоростью лесного
пожара. Куда бы он ни приходил, покрытый пылью и грязью до неузнаваемости
и все же всеми узнанный, - отряды горняков запевали "Песнь о Маке":
Three cheers and a tiger tor him!
[Трижды ура и один рев тигра в его честь!
(американское народное выражение)]
Кепи долой перед Маком!
Мы все, как один, за него.
Нет того, что бы Мак не осилил,
God damn you, yes [черт бы вас взял,
да (англ.)], такой уж наш Мак,
Three cheers and a tiger for Mac!
Сменившиеся рабочие сидели на груженных камнем платформах, и по
гремящим и грохочущим штольням разносился отзвук их пения.
Мак был популярен и - насколько это допускала фанатическая ненависть
между трудом и капиталом - пользовался симпатией рабочих. Он был из их
среды и, несмотря на свою громадную власть, сделан из того же теста, что и
они.
"Мак!.. - говорили они обычно. - Да, Мак - это парень!" Это было все, и
это было высшей похвалой.
Его популярности особенно содействовали "Воскресные приемы". И о них
сложили песню такого содержания: "Если у тебя неприятности, черкни
словечко Маку. Он справедлив, он из нашей среды. Или лучше пойди на его
воскресный прием. Мы его знаем, он тебя не отошлет, не разобрав дела. Он
знает сердце рабочего".
В "чистилище" электрические клепалки трещали и жужжали, как пропеллеры
на полном газу, гремело железо. И тут рабочие пели. Белки глаз сверкали на
грязных лицах, рты равномерно раскрывались, но не было слышно ни звука.
Последние тридцать километров продвинувшейся южной штольни Аллану и его
спутникам пришлось большей частью пройти пешком или проехать на медленно
движущихся товарных поездах. Здесь штольня представляла собой лес грубых
столбов, лес из балок, сотрясаемых непонятным шумом, мощь которого то
забывалась, то вновь ярко ощущалась. От жары (сорок восемь градусов по
Цельсию) столбы и балки трескались, хотя их часто поливали водой и
вентиляционная система непрерывно вгоняла свежий, охлажденный воздух.
Здесь была тяжелая, испорченная рудничная атмосфера.
В маленькой поперечной штольне лежал запачканный маслом полунагой труп.
Монтер, застигнутый параличом сердца. Вокруг кипела работа, и ноги
торопившихся людей переступали через него. Ему не удосужились даже закрыть
глаза.
Дошли до "ада". Среди воющих шквалов пыли стоял низенький японец с
землистым цветом лица, неподвижный как статуя, и отдавал распоряжения
оптическими сигналами. То красным, то белым огнем сверкал его рефлектор, а
иногда он швырял в отряд копошившихся рабочих травянисто-зеленый луч,
придававший им вид покойников, не прекративших своего труда и после
смерти.
Здесь никто не обращал внимания на прибывших. Ни слов приветствий, ни
пения. Тут были вконец измученные люди, метавшиеся в полусознательном
состоянии. Аллану и его инженерам пришлось самим внимательно следить,
чтобы их не сбило с ног бревно, которое тащили тяжело дышавшие рабочие,
или громадный камень, который взвалили на тележку шесть пар жилистых,
ободранных рук.
Тут штольня залегала уже очень глубоко - на четыре тысячи четыреста
метров ниже уровня моря. Знойная атмосфера, наполненная мелкой пылью,
мучительно раздражала дыхательные пути. Хобби беспрерывно зевал от
недостатка воздуха, глаза побагровевшего Гарримана вылезали на лоб, словно
он задыхался. Легкие же Аллана привыкли к воздуху, бедному кислородом.
Грохот работы, толпы людей, кидающихся в разные стороны, возбуждали его.
Взгляд его невольно зажегся гордостью и торжеством. Он вышел из
свойственного ему состояния спокойствия и молчаливости, сновал туда и
сюда, жестикулировал, и его мускулистая спина блестела от пота.
Гарриман подполз к Аллану с образцом породы в руке и поднес камешек к
его глазам. Потом сложил руки рупором у рта и заорал ему в ухо:
- Это и есть неведомая руда!!
- Руда?! - таким же способом переспросил Аллан.
Это была ломкая, аморфная каменная порода цвета ржавчины. Первое
геологическое открытие за время сооружения туннеля. Неизвестная доселе
руда, названная субмаринием, содержала большое количество радия, и
Компания плавильных заводов ждала каждый день, что вот-вот наткнутся на
большие залежи новой руды. Гарриман все это прокричал Аллану в ухо.
Аллан рассмеялся:
- Это было бы им кстати!
Из бурильной машины вылез рыжеволосый человек могучего телосложения с
длинными руками гориллы. Столб из грязи и масла, с серой каменной кашей на
сонных веках. Он был похож на откатчика руды, на самом же деле это был
один из лучших инженеров Аллана, ирландец по имени О'Нейл. Его правая рука
была в крови, и кровь смешалась с грязью в черную массу, похожую на
колесную мазь. Он беспрерывно плевался пылью и чихал. Рабочий поливал его
водой, как поливают слона. О'Нейл, совершенно голый, вертелся и пригибался
под водяной струей и подошел, весь мокрый, к Аллану.
Ирландец потряс головой и выжал большими руками воду из волос.
- Гнейс становится все более серым! - прокричал он в ухо Аллану. - Все
более серым и твердым. Красный гнейс - игрушка по сравнению с этим. Нам
каждый час приходится менять коронки у буров. И жара, черт ее побери!
- Мы скоро опять начнем подыматься!
О'Нейл усмехнулся.
- Через три года! - проревел он.
- Нет ли впереди воды?
- Нет.
Вдруг все они позеленели и стали призрачно бледны: японец навел на них
свой световой конус.
О'Нейл без церемонии отодвинул Аллана в сторону - бурильная машина шла
назад.
Аллан пробыл здесь три смены, потом взобрался на груженный камнями
поезд и поехал с Гарриманом и Хобби назад. Они мигом заснули от утомления,
но Аллан и сквозь сон еще долго ощущал каждую помеху, которую встречал
поезд на своем длинном четырехкилометровом пути вверх. Скрипели тормоза,
вагоны толкали друг друга с такой силой, что камни валились на рельсы,
какие-то фигуры взбирались на поезд, раздавались окрики, сверкал красный
свет. Поезд полз через стрелку и надолго останавливался. Аллан сквозь сон
видел темные фигуры, шагавшие через него.
- Это Мак, не наступите на него!
Поезд шел, останавливался, шел опять. Вдруг он помчался с большой
быстротой, Аллану показалось, что они летят, и он погрузился в глубокий
сон.
Он проснулся, когда яркий, жестокий дневной свет, как сверкающий нож,
ударил ему в глаза.
Поезд остановился у здания станции, и Мак-Сити вздохнул свободно:
"страшный суд" миновал и кончился благополучно. Инженеры отправились в
купальню. Хобби, казалось, заснул в своем бассейне с папиросой в зубах.
Гарриман пыхтел и фыркал, как бегемот.
- Не пойдешь ли к нам завтракать, Хобби? - спросил Аллан. - Семь часов.
Мод, вероятно, уже встала.
- Я должен выспаться, - ответил Хобби, не выпуская папиросы изо рта. -
Ночью я опять спущусь в туннель. Но я непременно приду к ужину.
- К сожалению, меня здесь уже не будет.
- В Нью-Йорк?
- Нет, в Буффало. Мы испытываем новый тип бура. Его изобрел "Толстый
Мюллер".
Хобби не слишком интересовался бурами. Он перевел разговор на "Толстого
Мюллера" и тихонько засмеялся.
- Пендлтон написал мне с Азорских островов, Мак, - сонным голосом
сказал он, - что этот Мюллер страшный пьяница.
- Все немцы пьют как лошади, - возразил Аллан, прогуливаясь щеткой по
ноге.
- Пендлтон пишет, будто Мюллер на своих пикниках так накачивает всех,
что они валятся под стол.
В этот миг мимо них прошел одетый с иголочки японец. Он отработал уже
вторую смену. Японец вежливо поклонился.
Хобби приоткрыл один глаз.
- Good morning, Jap! [С добрым утром, японец! (англ.)] - поздоровался
он.
- Он дельный малый! - сказал Аллан, когда японец закрыл за собой дверь.
Через двадцать четыре часа этого дельного малого давно уже не было в
живых.
Катастрофа произошла на другой день, за несколько минут до четырех
часов утра.
Место, где бурильная машина продвинутой южной штольни в этот
злосчастный день, десятого октября, дробила скалу, находилось на
расстоянии ровно четырехсот двадцати километров от устья туннеля. В
тридцати километрах позади работала бурильная машина параллельной штольни.
Скалу только что взорвали. Прожектор, с помощью которого вчерашний
маленький японец отдавал приказания, лил белый свет на катящиеся камни и
на отряд полунагих людей, взбегавших по дымящейся горе щебня. В этот миг
один из рабочих вскинул руки кверху, другой повалился навзничь, третий
внезапно исчез неведомо куда.
Дымящаяся гора щебня со скоростью бушующей лавины покатилась вперед,
проглатывая тела, головы, руки и ноги. Неистовый шум работы потонул в
глухом реве, таком чудовищном, что человеческое ухо уже почти не
воспринимало его. Тяжесть сжимала голову, барабанные перепонки лопались.
Маленький японец внезапно исчез. Настала черная ночь. Каждый из работников
"ада" успел увидеть разве только зашатавшегося человека, чей-нибудь
искаженный рот или падавший столб. Никто ничего не слышал. Бурильная
машина, этот броненосец из стали, который двигала сила, равная мощи двух
курьерских паровозов, была поднята с рельсов, словно легкий барак,
отброшена к стене и раздавлена. Человеческие тела неслись, как пушечные
снаряды, по воздуху среди града каменных осколков; железные тележки для
камня были сметены, разорваны, скручены в комок. Лес столбов рухнул, и
осевшая гора похоронила под собой все живое.
Это было делом одной секунды. Через мгновение наступила мертвая тишина,
и гул взрыва катился уже где-то вдали.
Взрыв повредил и разрушил двадцать пять километров штольни, и туннель
гудел на протяжении восьмидесяти километров, как будто океан грохотал в
штольнях. На смену реву, унесшемуся вдаль, как огромное чугунное ядро,
пришла _жуткая_ тишина. Потом - тучи пыли, а за пылью - дым: туннель
горел!
Из дыма бешено вылетали поезда, обвешанные гроздьями обезумевших людей.
Потом выбегали неузнаваемые призраки, пробиравшиеся пешком, во тьме, а
потом - не появлялся уже никто.
Катастрофа произошла, к несчастью, в момент смены, и на последних двух
километрах столпилось около двух тысяч пятисот человек. Больше половины