Страница:
Это постыдное деяние совершилось за две или три секунды. Я надавил ладонью на переплет, получше раскрыв том, и провел острием ножичка по вставному листку вдоль самой линии прошивки, словно вспарывал рыбье брюхо разделочным ножом. Страничка тихо отделилась от переплета. Я сложил ее вдвое и засунул в нагрудный карман, с удивлением обнаружив, как сильно колотится мое сердце. После чего, глубоко вздохнув, я вышел обратно в коридор.
Чик. Чик. Чик-чик-чик…
Эти частые звуки казались резкими и пронзительными, как зубовный скрежет или крик какой-то диковинной птицы. Я повернулся кругом, утреннее солнце нагрело мне спину. Нет-нет, кричала не птица. Сквозь брешь в зеленой изгороди виднелся загорелый лоб, вернее — вся верхняя половина мужской головы. Присмотревшись к этой ветвистой живой стене, я разглядел, что пониже головы быстро мелькает металлический инструмент.
Чик, чик, чик…
Хороший ритм, каждому резкому звуку вторил другой, отражавшийся от кирпичных стен дома. Я видел, как постепенно расширяется проход в этой зеленой стене. На землю падали обстриженные ветви и листья. Изгородь, как и цветник, была местами запущена, а местами деревья были выкорчеваны или вырублены — беспросветная путаница граба, колючего боярышника, бирючины и падуба окружала дом. Голова нырнула в листву, и лязгающий клюв исчез из вида.
— Там бьют родники, — сказала Алетия. — Левее. Сразу за оранжереей.
Я отвел взгляд от подстригаемой зеленой изгороди. Мы с Алетией стояли к западу от Понтифик-Холла, в нескольких ярдах от его огромной четырехугольной тени, тянувшейся к нам по газону. Алетия показывала рукой в сторону неглубокой, заваленной мусором ямы, над которой поднималось несколько жалких бревен, подобных древним идолам. Вокруг них громоздились обломки старой кирпичной кладки. Дальше, на всхолмье, виднелась россыпь камней, складывающихся в ломаные геометрические фигуры.
— Еще можно разглядеть остатки купальни.
Она кивнула в сторону концентрических кругов. Ее рука вновь сжала мое предплечье, на сей раз как-то совсем уж по-приятельски. При дневном свете ее заношенное платье выглядело вовсе не черным, а темно-зеленым, как оперение селезня. Накидка с капюшоном, несмотря на жару по-прежнему наброшенная на ее плечи, была, кажется, расшита крошечными опавшими цветами.
— Родники выходят на поверхность в тех камнях, — продолжала она, — и вода от них поступала в купальню и пруд с лилиями. И то и другое устроено по проекту моего отца. Дальше вода уходила под землю и по трубам доставлялась к крыльям особняка. Воду приручили — и использовали для фонтанов и искусственных водопадов. Крутилось даже огромное водяное колесо. Оно стояло вон там, — сказала она, поворачиваясь в южную сторону.
— И все это придумано сэром Амброзом?
— Конечно. Он получил множество патентов за изобретение водяных насосов и усовершенствование ветряных мельниц.
Она замолчала. Сегодня с утра Алетия, казалось, была погружена в какие-то собственные печальные размышления — судя по приступам молчаливости и туманным, загадочным взглядам. Мы прошли по краю разрушенной оранжереи и теперь стояли на берегу выложенного камнями пруда. Его поверхность затянула зеленая ряска, и даже в это время над ним роилось плотное облако мошкары.
Поскольку ее молчание грозило затянуться, я повернулся и взглянул на мрачноватую громаду Понтифик-Холла, тщетно пытаясь представить былые фонтаны и налаженную систему водоснабжения — вместо нынешних зарослей сорняков и буйно разросшихся кустарников. Там с важным видом расхаживала одинокая сорока, направляясь в нашу сторону. Дурная примета, сказала бы моя матушка: одна — к печали, две — к радости. Приставив к глазам ладонь, я невольно поискал взглядом вторую птицу, но увидел только, как уходят, закончив свои труды, рабочие, восстанавливающие дом, небрежно бросив стамески, кирки, тупоносые рубанки и ручные пилы. Просмоленная парусина, придавленная по углам кирпичами, покрывала толстые мраморные плиты. Для отделки каминов, пояснила позже Алетия. Недостроенные деревянные леса неуклюже карабкались по щербатой стене северного крыла здания. Под ними отдыхал один из штукатуров, покуривая трубку и время от времени бросая на нас рассеянный взгляд.
Прошел уже примерно час с тех пор, как я, поддавшись врожденной склонности, вырвал страничку и, спрятав ее в кармане, покинул лабораторию. Со второй попытки я безошибочно нашел верный путь в лабиринте коридоров; дверь, вначале мешавшая моему продвижению, оказалась не запертой, а просто плотно закрытой, и через несколько минут я уже спустился вниз по лестнице. Словно этот листок с непонятной надписью был своеобразным ключом или пропуском — путеводной нитью, без которой я был обречен на бесконечные блуждания по верхнему этажу. В чайной гостиной меня поджидал Финеас. Леди Марчмонт, пояснил он, уже позавтракала и вышла в парк. Если мне будет угодно присесть за стол, то мисс Бриджет с радостью обслужит меня. После чего леди Марчмонт настоятельно просила составить ей компанию на прогулке.
Когда мы с ней, шагая бок о бок, направились обратно к дому и проходили мимо множества голых пней, торчавших на заросшем участке погибшего фруктового сада, вырванный листок тихонько шуршал в моем кармане. Я уже твердо решил, что он был своего рода зашифрованным посланием. Но кто зашифровал его?
Мы приблизились к буйно разросшейся зеленой изгороди, и лязг садовых ножниц стал громче, а лишенная тела голова садовника, покачиваясь, проплывала вдоль этого неухоженного живого бруствера. По мере того как ветки падали на землю, все больше начинали проявляться замысловатые формы этих насаждений. Похоже, что здесь посадили не одну изгородь, а целую дюжину, и все они были взаимосвязаны. Ряды посадок, видимо, имитировали крепость — угловые бастионы, равелины, эскарпы и контрэскарпы — целая серия концентрических окружностей, подобных тем, что мы видели у купальни. Каково же предназначение такого цветника? Лабиринт? Затенив ладонью глаза, я внимательно посмотрел на ряд неподстриженных грабов с темно-зелеными вкраплениями тиса; и прорывала эту стену незаконченная дорожка, лишь частично посыпанная гравием.
Да, зеленый лабиринт: нечто вроде «дьявольских садов», которыми славились замки Гейдельберга и Праги. Через сводчатый вход я видел, как начинает вырисовываться сложное переплетение коридоров. План, как я догадывался, уничтожен или затерян, и пока что ломаные очертания этого сада образовывали лабиринт невозможный, бесформенный. Садовник наклонил голову и яростно защелкал ножницами. Мы как раз проходили мимо, и возможно, он хотел предостеречь меня, или это просто искаженное линзами памяти представление, наложившаяся память о вскоре последовавших событиях, которые страшно соединяются в сознании с образом этого заросшего лабиринта и вооруженного убийственными лезвиями садовника.
— Трубы засорились, — продолжила свой рассказ Алетия, выходя из печальной задумчивости. — Они были сделаны из выдолбленных стволов вязов и под землей выдерживают всего двадцать пять, от силы тридцать лет. Потом они начинают гнить, засоряться или протекать. И тогда вода разливается повсюду. — Она резко остановилась и взглянула на обнесенное лесами крыло Понтифик-Холла. — Вы понимаете, уже начало подмывать фундамент. С каждым днем все больше воды скапливается под домом. Меня предупредили, что через пару месяцев весь дом может просто рухнуть.
— Рухнуть? — Отвернувшись от зеленого лабиринта, я прикрыл глаза рукой и, прищурившись, окинул взглядом это трагическое зрелище — Понтифик-Холл. Мне вдруг припомнились звуки, сопровождавшие наш вчерашний поход в подземелье, постоянное журчание невидимых ручейков, — Неужели у источника нельзя построить запруду? Или отвести воду в сторону?
— Этих источников слишком много, чтобы строить запруды. Родники бьют по меньшей мере в пяти или шести местах. Некоторые из них даже не удалось обнаружить. Все это здание подмывается целой подводной рекой. Значит, в самом деле — надо отвести воду в другую сторону. Я наняла в Лондоне одного инженера, и он сейчас придумывает новый план системы водоотводов. — Она устало вздохнула и потянула меня за руку, как вчера у двери в подземный архив. — Пойдемте.
Во время прогулки по парку Алетия поведала мне кое-что еще об истории их имения. Прежде, говорила она, здесь стояло здание времен королевы Елизаветы, которому, в свою очередь, уступило место небольшое аббатство, Понтифик-Эбби, конфискованное Генрихом VIII у монахов-кармелитов согласно парламентскому акту 1536 года о закрытии монастырей. История этого дома была историей сменявших друг друга расцвета и увядания, иногда одно здание строилось буквально на развалинах другого; периоды забвения сменялись периодами возрождения. Она показала мне, где находились обширные виноградники и огороды закрытого аббатства; где стояла их, также конфискованная, библиотека; где над окрестными полями и пустошами когда-то высились купола, колокольни и башни. Все следы монастыря давно исчезли, остались только странное земляное укрепление да груда камней от разрушенной кладки — средоточие старых ран и костей. Мне вдруг вспомнились вчерашние слова Алетии о кощунствах, с которых начинается цивилизация. Но в таком случае, подумал я, кто же сможет определить разницу между цивилизованными и варварскими деяниями?
— Елизаветинский особняк сгорел лет пятьдесят назад, уничтожив обитавший в нем древний род де Куртене. Изрядно обедневший род, как я полагаю. Через год после того пожара мой отец приобрел право собственности на эти земли у совсем уж обедневшего наследника этой семьи, одного торговца сыром из Дорчестера. И следующие лет пять — или около того — он строил вот этот самый дом. Видите ли, он сам все спроектировал. Все сам, до последней мелочи, — и внутри, и снаружи.
Итак, сэр Амброз собственной персоной был архитектором нынешнего Понтифик-Холла, страстным любителем лабиринтов и симметрии. Пожалуй, он и вправду Дедал — как называла его Алетия, — ведь именно Дедал, в числе прочего, построил критский лабиринт. Но чем же объяснить такое пристрастие к бесконечным отражениям и повторам? Простая причуда — или здесь имелись какие-то тайные соображения? Несмотря на истории, рассказанные Алетией, и «останки», виденные мною в подземном склепе, я осознавал, что практически ничего не знаю о сэре Амброзе. Выцветшие документы и сморщенные пергаменты из телячьей кожи, наполнявшие эксгумированный гроб, — как, впрочем, и здешняя библиотека — намекали на весьма странные и, возможно, трагические события. Но в то время мне и в голову не могло прийти, какой мрачный сюжет свяжет их всех воедино. Он представал передо мной то в одном, то в другом образе, так что невозможно было угадать настоящий облик этого странного химерического создания. Кто же он был? Коллекционер? Изобретатель? Архитектор? Мореплаватель? Алхимик? Я решил, что, вернувшись в Лондон, проведу небольшое расследование.
Я также понимал, что едва ли знаю больше и об Алетии. О чем бы ни шла речь — о библиотеке, о доме, об отце, — непонятно было, говорит она правду или утаивает ее. Меня мучил вопрос, насколько следует доверять ей. Когда мы подошли к дому, я размышлял, могу ли я, ничем не рискуя, довериться ей, разумно ли рассказывать о моих блужданиях в лабиринте коридоров верхнего этажа или тем более спрашивать об атласе Ортелия. Или молчание — по-прежнему самое разумное, что можно придумать?
Я так ничего и не решил, когда Алетия подвела меня к двери, точно слепого.
— Библиотека ждет нас, господин Инчболд. Пришло время вам узнать, в чем заключается ваша работа.
Глава 7
Чик. Чик. Чик-чик-чик…
Эти частые звуки казались резкими и пронзительными, как зубовный скрежет или крик какой-то диковинной птицы. Я повернулся кругом, утреннее солнце нагрело мне спину. Нет-нет, кричала не птица. Сквозь брешь в зеленой изгороди виднелся загорелый лоб, вернее — вся верхняя половина мужской головы. Присмотревшись к этой ветвистой живой стене, я разглядел, что пониже головы быстро мелькает металлический инструмент.
Чик, чик, чик…
Хороший ритм, каждому резкому звуку вторил другой, отражавшийся от кирпичных стен дома. Я видел, как постепенно расширяется проход в этой зеленой стене. На землю падали обстриженные ветви и листья. Изгородь, как и цветник, была местами запущена, а местами деревья были выкорчеваны или вырублены — беспросветная путаница граба, колючего боярышника, бирючины и падуба окружала дом. Голова нырнула в листву, и лязгающий клюв исчез из вида.
— Там бьют родники, — сказала Алетия. — Левее. Сразу за оранжереей.
Я отвел взгляд от подстригаемой зеленой изгороди. Мы с Алетией стояли к западу от Понтифик-Холла, в нескольких ярдах от его огромной четырехугольной тени, тянувшейся к нам по газону. Алетия показывала рукой в сторону неглубокой, заваленной мусором ямы, над которой поднималось несколько жалких бревен, подобных древним идолам. Вокруг них громоздились обломки старой кирпичной кладки. Дальше, на всхолмье, виднелась россыпь камней, складывающихся в ломаные геометрические фигуры.
— Еще можно разглядеть остатки купальни.
Она кивнула в сторону концентрических кругов. Ее рука вновь сжала мое предплечье, на сей раз как-то совсем уж по-приятельски. При дневном свете ее заношенное платье выглядело вовсе не черным, а темно-зеленым, как оперение селезня. Накидка с капюшоном, несмотря на жару по-прежнему наброшенная на ее плечи, была, кажется, расшита крошечными опавшими цветами.
— Родники выходят на поверхность в тех камнях, — продолжала она, — и вода от них поступала в купальню и пруд с лилиями. И то и другое устроено по проекту моего отца. Дальше вода уходила под землю и по трубам доставлялась к крыльям особняка. Воду приручили — и использовали для фонтанов и искусственных водопадов. Крутилось даже огромное водяное колесо. Оно стояло вон там, — сказала она, поворачиваясь в южную сторону.
— И все это придумано сэром Амброзом?
— Конечно. Он получил множество патентов за изобретение водяных насосов и усовершенствование ветряных мельниц.
Она замолчала. Сегодня с утра Алетия, казалось, была погружена в какие-то собственные печальные размышления — судя по приступам молчаливости и туманным, загадочным взглядам. Мы прошли по краю разрушенной оранжереи и теперь стояли на берегу выложенного камнями пруда. Его поверхность затянула зеленая ряска, и даже в это время над ним роилось плотное облако мошкары.
Поскольку ее молчание грозило затянуться, я повернулся и взглянул на мрачноватую громаду Понтифик-Холла, тщетно пытаясь представить былые фонтаны и налаженную систему водоснабжения — вместо нынешних зарослей сорняков и буйно разросшихся кустарников. Там с важным видом расхаживала одинокая сорока, направляясь в нашу сторону. Дурная примета, сказала бы моя матушка: одна — к печали, две — к радости. Приставив к глазам ладонь, я невольно поискал взглядом вторую птицу, но увидел только, как уходят, закончив свои труды, рабочие, восстанавливающие дом, небрежно бросив стамески, кирки, тупоносые рубанки и ручные пилы. Просмоленная парусина, придавленная по углам кирпичами, покрывала толстые мраморные плиты. Для отделки каминов, пояснила позже Алетия. Недостроенные деревянные леса неуклюже карабкались по щербатой стене северного крыла здания. Под ними отдыхал один из штукатуров, покуривая трубку и время от времени бросая на нас рассеянный взгляд.
Прошел уже примерно час с тех пор, как я, поддавшись врожденной склонности, вырвал страничку и, спрятав ее в кармане, покинул лабораторию. Со второй попытки я безошибочно нашел верный путь в лабиринте коридоров; дверь, вначале мешавшая моему продвижению, оказалась не запертой, а просто плотно закрытой, и через несколько минут я уже спустился вниз по лестнице. Словно этот листок с непонятной надписью был своеобразным ключом или пропуском — путеводной нитью, без которой я был обречен на бесконечные блуждания по верхнему этажу. В чайной гостиной меня поджидал Финеас. Леди Марчмонт, пояснил он, уже позавтракала и вышла в парк. Если мне будет угодно присесть за стол, то мисс Бриджет с радостью обслужит меня. После чего леди Марчмонт настоятельно просила составить ей компанию на прогулке.
Когда мы с ней, шагая бок о бок, направились обратно к дому и проходили мимо множества голых пней, торчавших на заросшем участке погибшего фруктового сада, вырванный листок тихонько шуршал в моем кармане. Я уже твердо решил, что он был своего рода зашифрованным посланием. Но кто зашифровал его?
Мы приблизились к буйно разросшейся зеленой изгороди, и лязг садовых ножниц стал громче, а лишенная тела голова садовника, покачиваясь, проплывала вдоль этого неухоженного живого бруствера. По мере того как ветки падали на землю, все больше начинали проявляться замысловатые формы этих насаждений. Похоже, что здесь посадили не одну изгородь, а целую дюжину, и все они были взаимосвязаны. Ряды посадок, видимо, имитировали крепость — угловые бастионы, равелины, эскарпы и контрэскарпы — целая серия концентрических окружностей, подобных тем, что мы видели у купальни. Каково же предназначение такого цветника? Лабиринт? Затенив ладонью глаза, я внимательно посмотрел на ряд неподстриженных грабов с темно-зелеными вкраплениями тиса; и прорывала эту стену незаконченная дорожка, лишь частично посыпанная гравием.
Да, зеленый лабиринт: нечто вроде «дьявольских садов», которыми славились замки Гейдельберга и Праги. Через сводчатый вход я видел, как начинает вырисовываться сложное переплетение коридоров. План, как я догадывался, уничтожен или затерян, и пока что ломаные очертания этого сада образовывали лабиринт невозможный, бесформенный. Садовник наклонил голову и яростно защелкал ножницами. Мы как раз проходили мимо, и возможно, он хотел предостеречь меня, или это просто искаженное линзами памяти представление, наложившаяся память о вскоре последовавших событиях, которые страшно соединяются в сознании с образом этого заросшего лабиринта и вооруженного убийственными лезвиями садовника.
— Трубы засорились, — продолжила свой рассказ Алетия, выходя из печальной задумчивости. — Они были сделаны из выдолбленных стволов вязов и под землей выдерживают всего двадцать пять, от силы тридцать лет. Потом они начинают гнить, засоряться или протекать. И тогда вода разливается повсюду. — Она резко остановилась и взглянула на обнесенное лесами крыло Понтифик-Холла. — Вы понимаете, уже начало подмывать фундамент. С каждым днем все больше воды скапливается под домом. Меня предупредили, что через пару месяцев весь дом может просто рухнуть.
— Рухнуть? — Отвернувшись от зеленого лабиринта, я прикрыл глаза рукой и, прищурившись, окинул взглядом это трагическое зрелище — Понтифик-Холл. Мне вдруг припомнились звуки, сопровождавшие наш вчерашний поход в подземелье, постоянное журчание невидимых ручейков, — Неужели у источника нельзя построить запруду? Или отвести воду в сторону?
— Этих источников слишком много, чтобы строить запруды. Родники бьют по меньшей мере в пяти или шести местах. Некоторые из них даже не удалось обнаружить. Все это здание подмывается целой подводной рекой. Значит, в самом деле — надо отвести воду в другую сторону. Я наняла в Лондоне одного инженера, и он сейчас придумывает новый план системы водоотводов. — Она устало вздохнула и потянула меня за руку, как вчера у двери в подземный архив. — Пойдемте.
Во время прогулки по парку Алетия поведала мне кое-что еще об истории их имения. Прежде, говорила она, здесь стояло здание времен королевы Елизаветы, которому, в свою очередь, уступило место небольшое аббатство, Понтифик-Эбби, конфискованное Генрихом VIII у монахов-кармелитов согласно парламентскому акту 1536 года о закрытии монастырей. История этого дома была историей сменявших друг друга расцвета и увядания, иногда одно здание строилось буквально на развалинах другого; периоды забвения сменялись периодами возрождения. Она показала мне, где находились обширные виноградники и огороды закрытого аббатства; где стояла их, также конфискованная, библиотека; где над окрестными полями и пустошами когда-то высились купола, колокольни и башни. Все следы монастыря давно исчезли, остались только странное земляное укрепление да груда камней от разрушенной кладки — средоточие старых ран и костей. Мне вдруг вспомнились вчерашние слова Алетии о кощунствах, с которых начинается цивилизация. Но в таком случае, подумал я, кто же сможет определить разницу между цивилизованными и варварскими деяниями?
— Елизаветинский особняк сгорел лет пятьдесят назад, уничтожив обитавший в нем древний род де Куртене. Изрядно обедневший род, как я полагаю. Через год после того пожара мой отец приобрел право собственности на эти земли у совсем уж обедневшего наследника этой семьи, одного торговца сыром из Дорчестера. И следующие лет пять — или около того — он строил вот этот самый дом. Видите ли, он сам все спроектировал. Все сам, до последней мелочи, — и внутри, и снаружи.
Итак, сэр Амброз собственной персоной был архитектором нынешнего Понтифик-Холла, страстным любителем лабиринтов и симметрии. Пожалуй, он и вправду Дедал — как называла его Алетия, — ведь именно Дедал, в числе прочего, построил критский лабиринт. Но чем же объяснить такое пристрастие к бесконечным отражениям и повторам? Простая причуда — или здесь имелись какие-то тайные соображения? Несмотря на истории, рассказанные Алетией, и «останки», виденные мною в подземном склепе, я осознавал, что практически ничего не знаю о сэре Амброзе. Выцветшие документы и сморщенные пергаменты из телячьей кожи, наполнявшие эксгумированный гроб, — как, впрочем, и здешняя библиотека — намекали на весьма странные и, возможно, трагические события. Но в то время мне и в голову не могло прийти, какой мрачный сюжет свяжет их всех воедино. Он представал передо мной то в одном, то в другом образе, так что невозможно было угадать настоящий облик этого странного химерического создания. Кто же он был? Коллекционер? Изобретатель? Архитектор? Мореплаватель? Алхимик? Я решил, что, вернувшись в Лондон, проведу небольшое расследование.
Я также понимал, что едва ли знаю больше и об Алетии. О чем бы ни шла речь — о библиотеке, о доме, об отце, — непонятно было, говорит она правду или утаивает ее. Меня мучил вопрос, насколько следует доверять ей. Когда мы подошли к дому, я размышлял, могу ли я, ничем не рискуя, довериться ей, разумно ли рассказывать о моих блужданиях в лабиринте коридоров верхнего этажа или тем более спрашивать об атласе Ортелия. Или молчание — по-прежнему самое разумное, что можно придумать?
Я так ничего и не решил, когда Алетия подвела меня к двери, точно слепого.
— Библиотека ждет нас, господин Инчболд. Пришло время вам узнать, в чем заключается ваша работа.
Глава 7
Как выяснилось, мое задание представлялось сравнительно простым, если не совсем легким, по крайней мере на первый взгляд.
Оно имело отношение к книгам сэра Амброза. А к чему же еще? Вновь приведя меня в библиотеку — в лучах проникавшего через оконный проем солнечного света она выглядела еще более обширной и многотомной, — Алетия достала небольшой список, включающий всего дюжину книг. И объяснила, что по возвращении обнаружила пропажу из библиотеки этих ценных томов. А поскольку она желала восстановить всю коллекцию и вернуть библиотеку в то состояние, в каком она пребывала при жизни сэра Амброза, то ей настоятельно необходимо найти все его книги.
— Значит, вы желаете, чтобы я нашел для вас экземпляры… — Я попытался прочесть названия книг из перевернутого вверх ногами списка. К испытываемому мною облегчению от того, что все наконец разъяснилось, примешивалось, быть может, и разочарование. Такой жуткий переполох из-за дюжины книг. Слегка вытянув шею, я умудрился прочесть одно из названий: Джироламо Бенцоли, Historia del Mondo Nuovo. [67]
— Понятно. Отлично. Должно быть, я смогу найти другие экземпляры…
Но Алетия прервала меня с таким видом, словно ее необычайно рассердило мое предположение.
— Нет, господин Инчболд. Вы не поняли. Необходимо, чтобы именно его книги вернулись в библиотеку. — Она хлестко ударила пальцем по листу бумаги, хрустнувшей как отголосок громового раската. — Именно эти пропавшие книги. Каждую из них можно узнать по экслибрису с изображением герба моего отца. Вот…
Наугад взяв с полки одну из книг, она открыла крышку переплета, внутреннюю сторону которой украшало рельефное черно-белое изображение гербового щита. Она протянула мне этот том, издание Леонсио Пилато, латинский перевод Гомеровой «Илиады», и я рассмотрел книжный знак очень внимательно, чтобы не усиливать ее гнев. Поле щита, как я заметил, было разделено шевроном и незамысловато украшено у основания открытой книгой с двумя печатями и двумя застежками. Вполне подходящий, по-моему, экслибрис. Опять-таки я отметил, что эта эмблема также выдавала особое пристрастие сэра Амброза к симметрии, поскольку левая часть щита, в геральдике считающаяся «темной», теневой, полностью повторяла правую. Вернее, они совпадали во всем, кроме цвета, поскольку цветовое решение было необычно: левая половина была белой, а правая — черной, и наоборот — левая половина шеврона была черной, а правая — белой, и точно так же левая половина раскрытой книги была белой, а правая — черной, и так далее. Впечатление было своеобразным как от самого контрастного изображения, так и от отличительных знаков и вариаций симметрии. Единственной не имевшей двойника деталью был развернутый свиток в нижней части экслибриса, на котором читался уже знакомый мне девиз сэра Амброза: Littera scripta manet. «Написанное послание остается» — такой девиз воспринимался одновременно и как надежда, и как угроза.
Закрыв книгу, я поднял глаза и обнаружил, что Алетия взволнованно следит за мной с необычайной empressement [68]. Исчезла былая меланхоличная задумчивость; вид у нее был оживленный и встревоженный. Аккуратно поставив на полку возвращенную мною книгу, Алетия вновь обернулась ко мне.
— Вам нужно, чтобы я отыскал двенадцать книг, принадлежавших вашему отцу, — рискнул предположить я. — Двенадцать книг с его экслибрисом, — С какой-то двусмысленной озабоченностью она молча вручила мне перевернутый вверх тормашками список. Теперь я смог наконец прочесть еще несколько названий. Одна из книг оказалась Elegias de varones ilustres de las Indias Хуана Кастелланоса, а другая — Primera parte de la cronica del Peru Педро де Леона — обе они, как и издание Бензоли, представляли собой описания испанских исследовательских экспедиций в Новый Свет, — Но это трудная задача, — добавил я тем тоном, которым говорю с самыми отъявленными профессионалами, — возможно, даже невыполнимая. Книги могли исчезнуть по самым разным причинам. Они могут быть где угодно. Или вообще нигде. Что, если их сожгли квартировавшие здесь войска?
Вертикальная складка залегла между темными дугами ее бровей. Алетия отрицательно покачала головой и посмотрела на меня безнадежно усталым взглядом учителя, вынужденного объяснять новый урок непонятливому ребенку. Я покраснел — от гнева к которому, правда, примешивалось какое-то более тонкое чувство, поскольку я заметил, как изменилась ее внешность — вне всякой связи с ее очевидным во мне разочарованием. Сегодня утром она припудрила лицо и слегка подкрасила губы, а буйная шевелюра ее волос была укрощена, хотя бы частично, маленькой шапочкой из черных кружев. Она походила на Юнону как по стати, так и по поведению — или даже на амазонку, но тем не менее выглядела… да, пожалуй… весьма соблазнительно. А еще мне почудился запах ароматического масла, что напомнило, с ужасной неуместностью, о душистой воде из цветов апельсинового дерева, которой пользовалась моя Арабелла. Кроме того, прелести Алетии настолько отличались от обаяния Арабеллы — моей тихой, скромной Арабеллы, — что я даже затруднился определить, идут ли ей пудра и румяна. Поспешно опустив глаза, я мельком взглянул на четвертую книгу в списке: Эдвард Райт, «Некоторые ошибки навигации».
— Пожалуйста, господин Инчболд. Выслушайте меня предельно внимательно. — Ее голос стал более серьезным и внушительным, чем, казалось, того требовали обстоятельства, и в нем начисто отсутствовали терпение и обходительность, которые у меня до сих пор ассоциировались с женскими манерами. — Я хочу поручить вам найти одну книгу. Одну-единственную книгу. С радостью сообщаю вам, что местонахождение остальных одиннадцати томов уже определено. Но вот последняя, двенадцатая, книга так и не обнаружена, хотя поиски велись весьма обстоятельно.
Значит, весь этот переполох из-за одной-единственной книги. Я вздохнул про себя.
— Итак, выходит, вы желаете поручить мне поиск одной только двенадцатой книги. — Я попытался удержаться на грани смирения. Не хотелось вновь видеть вспышку ее раздражения.
— Совершенно верно. Видите ли, от успеха ваших поисков зависит очень многое.
— Не слишком ли много хлопот? Вы привозите человека из самого Лондона ради одной-единственной книги?
— Очень ценной книги.
— Пусть даже ради очень ценной.
Вертикальная складка на ее хмуром челе стала глубже.
— Господин Инчболд, мне хотелось бы особо подчеркнуть важность вашего поручения.
— Вам это уже удалось.
Однако за ее словами крылось нечто большее, ей явно не хотелось «подчеркивать» кое-что гораздо более важное; я был уверен в этом. Все ее рассказы напоминали тщательно отобранные главы из большого неизвестного романа с неким общим сюжетом или интригой, на которую она лишь намекала. Взять, к примеру, врагов ее отца или «столкновение интересов». Неужели еще кто-то хотел заполучить эту таинственную двенадцатую книгу? Но я задумался также, насколько следует доверять ее рассказам об отце и муже.
Повернувшись к ней спиной, я несколько мгновений с хмурым видом пялился невидящим взглядом в окно, поверх осколков стекла, еле державшихся в своих рамах. Наконец, тихо кашлянув, я спросил:
— А если я откажусь?
— Тогда мы оба окажемся в проигрыше, — спокойно ответила она. — И мое положение станет крайне тяжелым.
— Есть же другие книготорговцы.
— Так-то оно так. Но никто, на мой взгляд, не обладает вашими знаниями и возможностями.
Это была правда, или, по крайней мере, мне хотелось так думать. Но бесполезно было пытаться сыграть на моем тщеславии. Так же как и на жадности, которую она незамедлительно попыталась пробудить.
— Я очень хорошо заплачу вам. — Она стояла в паре футов за моей спиной, и в ее голосе появился оттенок, которого я не слышал прежде. — Сотню фунтов. Устраивает вас такая сумма? Разумеется, плюс расходы. Я думаю, вам придется отправиться в путешествие.
— Путешествие? — Эта мысль привела меня в смятение. Если я и хотел куда-то отправиться, то лишь к себе домой, в «Редкую Книгу». Сотня фунтов, конечно, приличная сумма денег. Но нужны ли мне эти деньги? Я вполне довольствовался тем, что имел, моими надежными ста пятьюдесятью фунтами в год; с моим креслом, моей трубкой, моими книгами.
— Сотню фунтов, учтите, просто за ваше согласие взяться за это поручение, — продолжала она. Казалось, я чувствовал, как ее взгляд буравит мне спину. — А если вы найдете книгу… в чем я не сомневаюсь… То получите еще одну сотню. Две сотни фунтов, господин Инчболд. — Она вдруг заговорила легкомысленным тоном, противоречившим важности сделанного предложения. — Две сотни фунтов только за то, чтобы отыскать книгу. Разумеется, есть одно условие: вы должны быть предельно осторожны.
Две сотни фунтов за книгу? Сняв очки, я принялся энергично протирать линзы полой куртки. Мое любопытство начало пробиваться на свободу из крепких оков, которыми я сковал его. Две сотни фунтов за одну-единственную книгу? Неслыханно. Смехотворно. Половину всего моего магазина можно приобрести за такую цену. Какая книга может стоить таких денег? Даже «Исповедь» Блаженного Августина в издании знаменитого Какстона — этот экземпляр я вчера мельком видел в ее библиотеке — не стоила таких больших денег.
Я вновь нацепил очки и на мгновение умолк. Алетия молчала, ожидая моего ответа. М-да… Что, в сущности, я теряю? Возможно, мне вовсе и не понадобится путешествовать. У меня имеется множество посредников: толковые партнеры в Оксфорде, Париже, Амстердаме и Франкфурте. А Монку вполне можно поручить прочесать все книжные лавки Патерностер-роу и Вестминстера или любые другие места, куда я сочту необходимым послать его. И кроме того, по моим представлениям, эта книга уже сейчас могла просто стоять на моих ореховых полках. Славно, да? Случались и более странные вещи. В конце концов, я точно знаю, что на моих полках имеется книга Уолтера Рэли «Открытие обширной, богатой и прекрасной Гвианской империи» — пятое название в списке, подмеченное мною чуть раньше.
Повернувшись, я взглянул на нее. Почти против воли я протянул руку, чтобы скрепить договор.
— Итак? Могу я поинтересоваться, каково же название столь ценной книги?
После полудня я уже плюхнулся на сиденье кареты, готовой отвезти меня обратно в Лондон. Впервые за много часов — за несколько дней — я почувствовал себя спокойно. Финеас щелкнул кнутом, и лошади рванулись вперед, чахлые деревья пролетали мимо боковых окошек. Но чуть позже, приблизившись к арке, мы едва не столкнулись с одиноким всадником, полным ходом скачущим в сторону дома.
— Сэр Ричард!
— Эй ты, старый болван! Прочь с дороги!
— Слушаюсь, сэр Ричард!
Финеас резко дернул поводья, круто поворачивая в сторону. Сильно накренившись, карета выехала на травянистую обочину, где правое переднее колесо натолкнулось на камень и нырнуло в канаву. Слетев с сиденья на пол, я вывихнул бедро. Всадник пришпорил лошадь, гнедую кобылу, и с кличем, напоминающим вороний грай, пролетел мимо моего окна.
Когда я привел себя в порядок, мы уже выбрались из канавы и проезжали под аркой. Скривившись, я развернулся назад и поднял кожаный клапан овального заднего оконца. Мне удалось увидеть, как всадник спешился и склонился в поклоне перед Алетией, а она, сделав реверанс, протянула ему руку. Она уже переоделась в амазонку в ожидании его приезда — и, видимо, последующей верховой прогулки. Ее гость был здоровым малым в старомодном плоеном воротнике, похожем на мельничный жернов, и высокой шляпе с пурпурной лентой, которая судорожно подергивалась на ветерке. Они застыли на мгновение между крыльями Понтифик-Холла, который, точно старинная рама, вмещал в себя две написанные маслом фигуры. Затем мы свернули за угол — и эта картина исчезла за полуразрушенной стеной и буйными зарослями живой изгороди.
— Сэр Ричард Оверстрит, — крикнул Финеас, на сей раз решивший добровольно поделиться информацией. — Сосед. Надумал взять леди Марчмонт в жены.
— Неужели?
— Не удивлюсь, если он добьется своего еще до конца года. Негодяй, сэр, если вы спросите меня, — подытожил он с необычной для него страстностью.
— Да?
Но Финеас уже сказал все, что хотел. Больше никаких откровений не предвиделось. Все три дня мы ехали в мрачном молчании.
Но случай этот странно на меня подействовал. Гнев и раздражение улетучились, уступив место иному чувству. Ведь вчера в какой-то момент в моем спокойном существовании образовалась некая трещина. В беспорядочных потоках воспоминаний стали отчетливо вычленяться образы Алетии. Стоило мне закрыть глаза, как эти струящиеся ручейки памяти приносили мне живые картины: вот она склоняется над книгами, сдувает пыль с корешков или проводит кончиками пальцев по их переплетам, словно исследуя изгибы любимого лица. Однажды она даже поднесла книгу к губам и, закрыв глаза, вдохнула ее запах с таким наслаждением, словно перед ней была благоухающая роза.
Дорога, петлявшая перед нами, сзади казалась прямой — а я тем временем начал испытывать первые приступы сбивающего с толку и неожиданно острого раздражения, робкое трепетание одного чахлого и рудиментарного органа, для которого, как и для аппендикса, я больше не имел применения; нечто бездействующее и забытое, подобное копчику или зубу мудрости, напоминало о давно угасшей жизни. Внезапно мне вспомнилось, какие взгляды Алетия бросала на меня в подземном архиве, а к тому же — сколько книг по магии теснится на библиотечных полках, и у меня мелькнула мысль, уж не околдовала ли она меня за время моего пребывания в имении, точно колдунья или знахарка, — что, если причиной этого странного раздражающего подрагивания был какой-то языческий заговор? Но я не успел толком поразмыслить над этой дурацкой фантазией, как течь моих шлюзовых затворов заглушилась болью в бедре. И все же как ни кратки были эти ощущения — они не становились от того менее опасными. Надо будет последить за дальнейшими симптомами.
Оно имело отношение к книгам сэра Амброза. А к чему же еще? Вновь приведя меня в библиотеку — в лучах проникавшего через оконный проем солнечного света она выглядела еще более обширной и многотомной, — Алетия достала небольшой список, включающий всего дюжину книг. И объяснила, что по возвращении обнаружила пропажу из библиотеки этих ценных томов. А поскольку она желала восстановить всю коллекцию и вернуть библиотеку в то состояние, в каком она пребывала при жизни сэра Амброза, то ей настоятельно необходимо найти все его книги.
— Значит, вы желаете, чтобы я нашел для вас экземпляры… — Я попытался прочесть названия книг из перевернутого вверх ногами списка. К испытываемому мною облегчению от того, что все наконец разъяснилось, примешивалось, быть может, и разочарование. Такой жуткий переполох из-за дюжины книг. Слегка вытянув шею, я умудрился прочесть одно из названий: Джироламо Бенцоли, Historia del Mondo Nuovo. [67]
— Понятно. Отлично. Должно быть, я смогу найти другие экземпляры…
Но Алетия прервала меня с таким видом, словно ее необычайно рассердило мое предположение.
— Нет, господин Инчболд. Вы не поняли. Необходимо, чтобы именно его книги вернулись в библиотеку. — Она хлестко ударила пальцем по листу бумаги, хрустнувшей как отголосок громового раската. — Именно эти пропавшие книги. Каждую из них можно узнать по экслибрису с изображением герба моего отца. Вот…
Наугад взяв с полки одну из книг, она открыла крышку переплета, внутреннюю сторону которой украшало рельефное черно-белое изображение гербового щита. Она протянула мне этот том, издание Леонсио Пилато, латинский перевод Гомеровой «Илиады», и я рассмотрел книжный знак очень внимательно, чтобы не усиливать ее гнев. Поле щита, как я заметил, было разделено шевроном и незамысловато украшено у основания открытой книгой с двумя печатями и двумя застежками. Вполне подходящий, по-моему, экслибрис. Опять-таки я отметил, что эта эмблема также выдавала особое пристрастие сэра Амброза к симметрии, поскольку левая часть щита, в геральдике считающаяся «темной», теневой, полностью повторяла правую. Вернее, они совпадали во всем, кроме цвета, поскольку цветовое решение было необычно: левая половина была белой, а правая — черной, и наоборот — левая половина шеврона была черной, а правая — белой, и точно так же левая половина раскрытой книги была белой, а правая — черной, и так далее. Впечатление было своеобразным как от самого контрастного изображения, так и от отличительных знаков и вариаций симметрии. Единственной не имевшей двойника деталью был развернутый свиток в нижней части экслибриса, на котором читался уже знакомый мне девиз сэра Амброза: Littera scripta manet. «Написанное послание остается» — такой девиз воспринимался одновременно и как надежда, и как угроза.
Закрыв книгу, я поднял глаза и обнаружил, что Алетия взволнованно следит за мной с необычайной empressement [68]. Исчезла былая меланхоличная задумчивость; вид у нее был оживленный и встревоженный. Аккуратно поставив на полку возвращенную мною книгу, Алетия вновь обернулась ко мне.
— Вам нужно, чтобы я отыскал двенадцать книг, принадлежавших вашему отцу, — рискнул предположить я. — Двенадцать книг с его экслибрисом, — С какой-то двусмысленной озабоченностью она молча вручила мне перевернутый вверх тормашками список. Теперь я смог наконец прочесть еще несколько названий. Одна из книг оказалась Elegias de varones ilustres de las Indias Хуана Кастелланоса, а другая — Primera parte de la cronica del Peru Педро де Леона — обе они, как и издание Бензоли, представляли собой описания испанских исследовательских экспедиций в Новый Свет, — Но это трудная задача, — добавил я тем тоном, которым говорю с самыми отъявленными профессионалами, — возможно, даже невыполнимая. Книги могли исчезнуть по самым разным причинам. Они могут быть где угодно. Или вообще нигде. Что, если их сожгли квартировавшие здесь войска?
Вертикальная складка залегла между темными дугами ее бровей. Алетия отрицательно покачала головой и посмотрела на меня безнадежно усталым взглядом учителя, вынужденного объяснять новый урок непонятливому ребенку. Я покраснел — от гнева к которому, правда, примешивалось какое-то более тонкое чувство, поскольку я заметил, как изменилась ее внешность — вне всякой связи с ее очевидным во мне разочарованием. Сегодня утром она припудрила лицо и слегка подкрасила губы, а буйная шевелюра ее волос была укрощена, хотя бы частично, маленькой шапочкой из черных кружев. Она походила на Юнону как по стати, так и по поведению — или даже на амазонку, но тем не менее выглядела… да, пожалуй… весьма соблазнительно. А еще мне почудился запах ароматического масла, что напомнило, с ужасной неуместностью, о душистой воде из цветов апельсинового дерева, которой пользовалась моя Арабелла. Кроме того, прелести Алетии настолько отличались от обаяния Арабеллы — моей тихой, скромной Арабеллы, — что я даже затруднился определить, идут ли ей пудра и румяна. Поспешно опустив глаза, я мельком взглянул на четвертую книгу в списке: Эдвард Райт, «Некоторые ошибки навигации».
— Пожалуйста, господин Инчболд. Выслушайте меня предельно внимательно. — Ее голос стал более серьезным и внушительным, чем, казалось, того требовали обстоятельства, и в нем начисто отсутствовали терпение и обходительность, которые у меня до сих пор ассоциировались с женскими манерами. — Я хочу поручить вам найти одну книгу. Одну-единственную книгу. С радостью сообщаю вам, что местонахождение остальных одиннадцати томов уже определено. Но вот последняя, двенадцатая, книга так и не обнаружена, хотя поиски велись весьма обстоятельно.
Значит, весь этот переполох из-за одной-единственной книги. Я вздохнул про себя.
— Итак, выходит, вы желаете поручить мне поиск одной только двенадцатой книги. — Я попытался удержаться на грани смирения. Не хотелось вновь видеть вспышку ее раздражения.
— Совершенно верно. Видите ли, от успеха ваших поисков зависит очень многое.
— Не слишком ли много хлопот? Вы привозите человека из самого Лондона ради одной-единственной книги?
— Очень ценной книги.
— Пусть даже ради очень ценной.
Вертикальная складка на ее хмуром челе стала глубже.
— Господин Инчболд, мне хотелось бы особо подчеркнуть важность вашего поручения.
— Вам это уже удалось.
Однако за ее словами крылось нечто большее, ей явно не хотелось «подчеркивать» кое-что гораздо более важное; я был уверен в этом. Все ее рассказы напоминали тщательно отобранные главы из большого неизвестного романа с неким общим сюжетом или интригой, на которую она лишь намекала. Взять, к примеру, врагов ее отца или «столкновение интересов». Неужели еще кто-то хотел заполучить эту таинственную двенадцатую книгу? Но я задумался также, насколько следует доверять ее рассказам об отце и муже.
Повернувшись к ней спиной, я несколько мгновений с хмурым видом пялился невидящим взглядом в окно, поверх осколков стекла, еле державшихся в своих рамах. Наконец, тихо кашлянув, я спросил:
— А если я откажусь?
— Тогда мы оба окажемся в проигрыше, — спокойно ответила она. — И мое положение станет крайне тяжелым.
— Есть же другие книготорговцы.
— Так-то оно так. Но никто, на мой взгляд, не обладает вашими знаниями и возможностями.
Это была правда, или, по крайней мере, мне хотелось так думать. Но бесполезно было пытаться сыграть на моем тщеславии. Так же как и на жадности, которую она незамедлительно попыталась пробудить.
— Я очень хорошо заплачу вам. — Она стояла в паре футов за моей спиной, и в ее голосе появился оттенок, которого я не слышал прежде. — Сотню фунтов. Устраивает вас такая сумма? Разумеется, плюс расходы. Я думаю, вам придется отправиться в путешествие.
— Путешествие? — Эта мысль привела меня в смятение. Если я и хотел куда-то отправиться, то лишь к себе домой, в «Редкую Книгу». Сотня фунтов, конечно, приличная сумма денег. Но нужны ли мне эти деньги? Я вполне довольствовался тем, что имел, моими надежными ста пятьюдесятью фунтами в год; с моим креслом, моей трубкой, моими книгами.
— Сотню фунтов, учтите, просто за ваше согласие взяться за это поручение, — продолжала она. Казалось, я чувствовал, как ее взгляд буравит мне спину. — А если вы найдете книгу… в чем я не сомневаюсь… То получите еще одну сотню. Две сотни фунтов, господин Инчболд. — Она вдруг заговорила легкомысленным тоном, противоречившим важности сделанного предложения. — Две сотни фунтов только за то, чтобы отыскать книгу. Разумеется, есть одно условие: вы должны быть предельно осторожны.
Две сотни фунтов за книгу? Сняв очки, я принялся энергично протирать линзы полой куртки. Мое любопытство начало пробиваться на свободу из крепких оков, которыми я сковал его. Две сотни фунтов за одну-единственную книгу? Неслыханно. Смехотворно. Половину всего моего магазина можно приобрести за такую цену. Какая книга может стоить таких денег? Даже «Исповедь» Блаженного Августина в издании знаменитого Какстона — этот экземпляр я вчера мельком видел в ее библиотеке — не стоила таких больших денег.
Я вновь нацепил очки и на мгновение умолк. Алетия молчала, ожидая моего ответа. М-да… Что, в сущности, я теряю? Возможно, мне вовсе и не понадобится путешествовать. У меня имеется множество посредников: толковые партнеры в Оксфорде, Париже, Амстердаме и Франкфурте. А Монку вполне можно поручить прочесать все книжные лавки Патерностер-роу и Вестминстера или любые другие места, куда я сочту необходимым послать его. И кроме того, по моим представлениям, эта книга уже сейчас могла просто стоять на моих ореховых полках. Славно, да? Случались и более странные вещи. В конце концов, я точно знаю, что на моих полках имеется книга Уолтера Рэли «Открытие обширной, богатой и прекрасной Гвианской империи» — пятое название в списке, подмеченное мною чуть раньше.
Повернувшись, я взглянул на нее. Почти против воли я протянул руку, чтобы скрепить договор.
— Итак? Могу я поинтересоваться, каково же название столь ценной книги?
После полудня я уже плюхнулся на сиденье кареты, готовой отвезти меня обратно в Лондон. Впервые за много часов — за несколько дней — я почувствовал себя спокойно. Финеас щелкнул кнутом, и лошади рванулись вперед, чахлые деревья пролетали мимо боковых окошек. Но чуть позже, приблизившись к арке, мы едва не столкнулись с одиноким всадником, полным ходом скачущим в сторону дома.
— Сэр Ричард!
— Эй ты, старый болван! Прочь с дороги!
— Слушаюсь, сэр Ричард!
Финеас резко дернул поводья, круто поворачивая в сторону. Сильно накренившись, карета выехала на травянистую обочину, где правое переднее колесо натолкнулось на камень и нырнуло в канаву. Слетев с сиденья на пол, я вывихнул бедро. Всадник пришпорил лошадь, гнедую кобылу, и с кличем, напоминающим вороний грай, пролетел мимо моего окна.
Когда я привел себя в порядок, мы уже выбрались из канавы и проезжали под аркой. Скривившись, я развернулся назад и поднял кожаный клапан овального заднего оконца. Мне удалось увидеть, как всадник спешился и склонился в поклоне перед Алетией, а она, сделав реверанс, протянула ему руку. Она уже переоделась в амазонку в ожидании его приезда — и, видимо, последующей верховой прогулки. Ее гость был здоровым малым в старомодном плоеном воротнике, похожем на мельничный жернов, и высокой шляпе с пурпурной лентой, которая судорожно подергивалась на ветерке. Они застыли на мгновение между крыльями Понтифик-Холла, который, точно старинная рама, вмещал в себя две написанные маслом фигуры. Затем мы свернули за угол — и эта картина исчезла за полуразрушенной стеной и буйными зарослями живой изгороди.
— Сэр Ричард Оверстрит, — крикнул Финеас, на сей раз решивший добровольно поделиться информацией. — Сосед. Надумал взять леди Марчмонт в жены.
— Неужели?
— Не удивлюсь, если он добьется своего еще до конца года. Негодяй, сэр, если вы спросите меня, — подытожил он с необычной для него страстностью.
— Да?
Но Финеас уже сказал все, что хотел. Больше никаких откровений не предвиделось. Все три дня мы ехали в мрачном молчании.
Но случай этот странно на меня подействовал. Гнев и раздражение улетучились, уступив место иному чувству. Ведь вчера в какой-то момент в моем спокойном существовании образовалась некая трещина. В беспорядочных потоках воспоминаний стали отчетливо вычленяться образы Алетии. Стоило мне закрыть глаза, как эти струящиеся ручейки памяти приносили мне живые картины: вот она склоняется над книгами, сдувает пыль с корешков или проводит кончиками пальцев по их переплетам, словно исследуя изгибы любимого лица. Однажды она даже поднесла книгу к губам и, закрыв глаза, вдохнула ее запах с таким наслаждением, словно перед ней была благоухающая роза.
Дорога, петлявшая перед нами, сзади казалась прямой — а я тем временем начал испытывать первые приступы сбивающего с толку и неожиданно острого раздражения, робкое трепетание одного чахлого и рудиментарного органа, для которого, как и для аппендикса, я больше не имел применения; нечто бездействующее и забытое, подобное копчику или зубу мудрости, напоминало о давно угасшей жизни. Внезапно мне вспомнилось, какие взгляды Алетия бросала на меня в подземном архиве, а к тому же — сколько книг по магии теснится на библиотечных полках, и у меня мелькнула мысль, уж не околдовала ли она меня за время моего пребывания в имении, точно колдунья или знахарка, — что, если причиной этого странного раздражающего подрагивания был какой-то языческий заговор? Но я не успел толком поразмыслить над этой дурацкой фантазией, как течь моих шлюзовых затворов заглушилась болью в бедре. И все же как ни кратки были эти ощущения — они не становились от того менее опасными. Надо будет последить за дальнейшими симптомами.