Страница:
– Я уверена – напечатают, – ответила Мария Яковлевна. – Хотя они ничего не говорили.
Стихи напечатали. В подписи указали: «Павел Шевченко, воспитанник тринадцатого киевского детского дома». Мария Яковлевна договорилась с Союзпечатью и закупила сразу триста экземпляров газеты. Эти газеты роздали всем детдомовцам, начиная с первоклассников, которые едва умели читать. И на каждой газете Шевченко Павел надписывал: такому-то на добрую память от автора стихов.
В день выхода газеты вечером Мария Яковлевна собрала в клубе всех своих воспитанников, учителей и воспитателей. Шевченко Павел прочел со сцены свои стихи, а потом Мария Яковлевна выступила и сказала, что это очень радостный день в жизни их детского дома, что все должны его запомнить, что в их коллективе появился настоящий поэт, который сумел в своих стихах правильно передать чувство, охватившее всех советских людей, – чувство ненависти к врагам народа и любви к Родине, к великому вождю народов Сталину. И она обняла Шевченко Павла, который наклонился к ней, и поцеловала его в лоб, а у Шевченко Павла, когда он наклонился, свалились очки, но, к счастью не разбились, и Мария Яковлевна весело и заразительно рассмеялась, и смеялся и радовался весь зал. А за ужином всем детдомовцам дали к чаю по большому куску вкусного бисквитного торта с толстым слоем масляного крема, а Шевченко Павлу положили на тарелку несколько вылепленных из крема роз, украшавших центры тортов. Только здоровый желудок и выработавшаяся в последнее время привычка к жирной пище спасли его от тяжелых последствий.
В детский дом начали приходить письма. Они приходили десятками со всех концов страны, и все на имя Шевченко Павла. Колхозный конюх Герш Осипович Лебензон из Биробиджана писал, что враги народа уничтожили его единственного сына путем поджога амбара и что он благодарит Шевченко Павла за его политически зрелые стихи и приглашал поэта приехать в Биробиджан, где он сможет написать еще много хороших стихов о вредителях и о том, как честные коммунисты разоблачают этих последышей Иуды-Троцкого.
Старый харьковский поэт Микола Мокиенко перевел стихотворение Шевченко Павла на украинский язык и прислал ему свой перевод с припиской, что он просит авторизовать этот перевод, так как стихотворение намерена перепечатать харьковская областная газета.
Комсомольцы 124-й московской школы на своем собрании избрали Шевченко Павла почетным членом своей комсомольской организации и прислали ему копию протокола. А шахтер-стахановец с донецкой шахты «К.ураховка-40» Геннадий Голубцов прислал в детский дом посылку – новенькую шахтерскую лампу и письмо, где он призывал Шевченко Павла писать про шахтеров, которые добывают уголь и этим самым согревают и освещают весь мир.
Нельзя сказать, что все эти успехи не оказали влияния на Шевченко Павла. Он был счастлив, он видел вокруг себя лишь добрых, хороших людей, которые его любили и для которых он был готов, как горьковский Данко, вырвать из груди сердце. Он ничуть не зазнался, а стал еще скромнее, еще требовательнее к себе, и звездами сияли за стеклами очков его небольшие добрые глаза.
ГЛАВА ПЯТАЯ
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Стихи напечатали. В подписи указали: «Павел Шевченко, воспитанник тринадцатого киевского детского дома». Мария Яковлевна договорилась с Союзпечатью и закупила сразу триста экземпляров газеты. Эти газеты роздали всем детдомовцам, начиная с первоклассников, которые едва умели читать. И на каждой газете Шевченко Павел надписывал: такому-то на добрую память от автора стихов.
В день выхода газеты вечером Мария Яковлевна собрала в клубе всех своих воспитанников, учителей и воспитателей. Шевченко Павел прочел со сцены свои стихи, а потом Мария Яковлевна выступила и сказала, что это очень радостный день в жизни их детского дома, что все должны его запомнить, что в их коллективе появился настоящий поэт, который сумел в своих стихах правильно передать чувство, охватившее всех советских людей, – чувство ненависти к врагам народа и любви к Родине, к великому вождю народов Сталину. И она обняла Шевченко Павла, который наклонился к ней, и поцеловала его в лоб, а у Шевченко Павла, когда он наклонился, свалились очки, но, к счастью не разбились, и Мария Яковлевна весело и заразительно рассмеялась, и смеялся и радовался весь зал. А за ужином всем детдомовцам дали к чаю по большому куску вкусного бисквитного торта с толстым слоем масляного крема, а Шевченко Павлу положили на тарелку несколько вылепленных из крема роз, украшавших центры тортов. Только здоровый желудок и выработавшаяся в последнее время привычка к жирной пище спасли его от тяжелых последствий.
В детский дом начали приходить письма. Они приходили десятками со всех концов страны, и все на имя Шевченко Павла. Колхозный конюх Герш Осипович Лебензон из Биробиджана писал, что враги народа уничтожили его единственного сына путем поджога амбара и что он благодарит Шевченко Павла за его политически зрелые стихи и приглашал поэта приехать в Биробиджан, где он сможет написать еще много хороших стихов о вредителях и о том, как честные коммунисты разоблачают этих последышей Иуды-Троцкого.
Старый харьковский поэт Микола Мокиенко перевел стихотворение Шевченко Павла на украинский язык и прислал ему свой перевод с припиской, что он просит авторизовать этот перевод, так как стихотворение намерена перепечатать харьковская областная газета.
Комсомольцы 124-й московской школы на своем собрании избрали Шевченко Павла почетным членом своей комсомольской организации и прислали ему копию протокола. А шахтер-стахановец с донецкой шахты «К.ураховка-40» Геннадий Голубцов прислал в детский дом посылку – новенькую шахтерскую лампу и письмо, где он призывал Шевченко Павла писать про шахтеров, которые добывают уголь и этим самым согревают и освещают весь мир.
Нельзя сказать, что все эти успехи не оказали влияния на Шевченко Павла. Он был счастлив, он видел вокруг себя лишь добрых, хороших людей, которые его любили и для которых он был готов, как горьковский Данко, вырвать из груди сердце. Он ничуть не зазнался, а стал еще скромнее, еще требовательнее к себе, и звездами сияли за стеклами очков его небольшие добрые глаза.
ГЛАВА ПЯТАЯ
– Шевченко! – закричал младший сержант Иванов, комсорг их комсомольской группы. – Что ж ты молчишь? Твои стихи напечатали! В газете!
Павел Шевченко не спросил, какие стихи. На лице его не отразилось растерянности. Он молчал, и только внутри, в мозгу, происходила гигантская работа. Вспыхивали и гасли тысячи вопросов и картин: какие стихи? кто написал? настоящий Шевченко? однофамилец? как быть? сказать, что мои? сказать, что не знаю? попросить показать? отшутиться и пойти в библиотеку и там посмотреть?
«Кажется, попался, – думал он. А может, какая-то чепуха? И это ничем не грозит. Что это значит – стихи?»
– Покажи, – спокойно, чуть лениво сказал он Иванову, который держал в руке газету.
– Нет, – добродушно рассмеялся Иванов. – Ты сначала станцуй.
Павел Шевченко широко улыбнулся в ответ Иванову и принялся отплясывать вокруг него вприсядку, то разбрасывая, то сводя ноги и перемещая руки так, словно пронизывал коленкой коленку.
– Хорошо, – сказал Иванов. – Держи.
Павел Шевченко прочел: «Павел Шевченко, воспитанник тринадцатого киевского детского дома». Он потом не мог бы этого объяснить, но стихотворение он прочел одним взглядом, не по строчкам, даже не по строфам, а сразу все стихотворение словно сфотографировалось у него в мозгу и так четко и глубоко отпечаталось, как газетный текст на разрезанной пополам сырой картофелине. Он мог бы сразу же повторить эти стихи. Наизусть. И одновременно он успел подумать о том, что уже нельзя сказать, что это однофамилец, и о том, что надо будет сказать, что он давно послал эти стихи в газету и поэтому не указал, что он бывший воспитанник детского дома, а ныне курсант военного училища. И еще он почувствовал, как кровь прихлынула к лицу и как по спине и под мышками текут струйки холодного вонючего пота. И тут же сознание отметило, что это неважно, что он покраснел, потому что настоящий автор в таких обстоятельствах тоже покраснел бы.
– Ты только не трепись ребятам, – спокойно сказал он Иванову. И улыбнулся, искренне, смущенно, и потупился. – А то засмеют. Стихоплетом еще прозовут. А ведь я теперь – помкомвзвода.
– А чего, – утешил его Иванов, – хорошие стишки. Правильные.
– Все равно – не нужно. А газету мне можно оставить?
– Конечно, оставь. Удивительный ты для меня парень. Когда б это мои стихи в «Комсомольской правде» напечатали, я б сейчас на голове ходил.
– Я про себя на голове хожу, – ответил Павел Шевченко.
Во время занятий по химической обороне, когда курсанты передавали из рук в руки пробирки, заполненные кусочками пемзы – такую пробирку нужно было понюхать и определить, каким отравляющим газом она пахнет, в комнату для химических занятий вошел адъютант начальника училища – старший лейтенант Умгиадзе, перетянутый ремнем так, что тело его, как у осы, состояло из двух половин, соединенных тоненькой перемычкой.
– Курсанта Шевченко – к начальнику училища, – сказал он гортанным голосом.
Павел Шевченко встал, поднес ладонь к козырьку фуражки и обратился к преподавателю – болезненно самолюбивому капитану Галичу:
– Разрешите идти?
– Идите.
Когда Павел Шевченко вышел вслед за Умгиадзе за дверь, Умгиадзе поучительно сказал ему:
– Когда вызывает старший начальник, у младшего начальника не надо спрашивать разрешения, потому что если старший начальник вызывает тебя для наказания, так младший начальник тебя не защитит. А если старший начальник вызывает тебя для поощрения, так младший начальник не помешает тебе получить это поощрение.
– А на этот раз меня ждет наказание или поощрение? – попробовал пошутить Павел Шевченко.
– Если бы начальник училища хотел передать что-нибудь через своего адъютанта, то он так бы и сделал. Но раз он вас, товарищ курсант Шевченко, вызывает к себе, значит, он хочет с вами лично поговорить. А ваша совесть должна вам подсказать, в чем вы виноваты.
Павел Шевченко, привычным движением проведя большими пальцами обеих рук под ремнем, разгладил гимнастерку, загоняя складки за спину, и постучал в двери кабинета начальника училища. Ему никто не ответил. Он снова постучал – погромче, услышал «войдите», отпечатывая шаг на ковровой дорожке, подошел к столу и доложил:
– Курсант Шевченко прибыл по вашему приказанию.
– Вольно, – сказал начальник училища, – садитесь, курсант Шевченко.
Павел Шевченко сел на краешек стула, напряженно вытянувшись и задирая подбородок, как в строю. Он не знал, куда девать руки, и взялся сразу вспотевшими ладонями за колени. Начальник училища сидел в центре кабинета за своим столом, а сбоку, на стульях, сидели комиссар училища – похожий на Суворова старичок по фамилии Пата – и начальник особого отдела майор Макаренко. Брюхо Макаренко тихонько колебалось.
«Все, – думал Павел Шевченко. – Все».
Он смотрел перед собой, а в голове навязчиво сновали строки стихотворения Шевченко Павла, и особенно последние строки, составленные из переложенных в стихи слов Максима Горького:
Павел Шевченко молчал.
– Это хорошо. Современный советский командир должен быть по-настоящему образованным человеком, который может правильно разобраться не только в вопросах военной тактики, но и в политических вопросах. Мы с товарищами, – он кивнул головой в сторону присутствующих, – прочли ваше стихотворение. Я в этом не разбираюсь, может быть, с литературной точки зрения там есть какие-то недостатки, об этом лучше поговорить с моей женой, она преподает литературу в школе, в старших классах, но с точки зрения политики партии – это правильные стихи. Как вы, товарищи?
– Вполне правильные, – высоким суворовским голосом ответил комиссар Пата. – Настоящий орел. И, как доложил мне комиссар батальона, Шевченко – отличник боевой и политической подготовки.
– Шевченко мы знаем, – вмешался начальник особого отдела. – Шевченко нам известен.
– Так вот, курсант Шевченко, – продолжал начальник училища, – мы хотим вас поблагодарить за хорошие, правильные стихи.
– Служу трудовому народу! – вскочил и гаркнул в ответ Павел Шевченко.
– Садитесь, садитесь… А кроме того, у меня, понимаете, сегодня день рождения. И вот в этот день, кроме своих старых боевых товарищей, своих сослуживцев, я всегда приглашал двух-трех лучших курсантов нашего училища. Сегодня товарищи мне посоветовали пригласить курсанта Шевченко. Прошу вас к восьми часам ко мне домой. Знаете, где я живу?
– Узнаю, товарищ начальник училища, – ответил Павел Шевченко.
– Молодец. Можете быть свободным.
Павел Шевченко вернулся на химические занятия.
Хотя начальник училища сказал, что в дни своего рождения он приглашает к себе двух-трех курсантов, Павел Шевченко был на этом вечере единственным человеком с треугольниками в петлицах и чувствовал он себя здесь очень скованно и неловко.
И чем больше окружающие его люди подчеркивали, что не видят ничего необычного в том, что рядом с майорами и полковниками сидит курсант, тем больше Павел Шевченко ощущал разницу между собой и окружающими.
Начальник училища познакомил его со своей женой Мариной Александровной, на взгляд Павла Шевченко – уж немолодой женщиной лет тридцати, которая казалась ему слишком моложавой, и, кроме того, было в ней что-то такое, чего Павел Шевченко не мог понять, но ясно чувствовал – в голосе, в фигуре с маленькой, едва заметной грудью, в узких мальчишеских бедрах, а может быть, в лице с холодными серыми глазами и слегка искривленным, ярко подкрашенным ртом было что-то очень недоступное, очень далекое и вместе с тем что-то раздражающе доступное. Павел Шевченко еще прежде заметил, как она поздоровалась за руку с Умгиадзе, как холодно и спокойно, глядя перед собой, задержала руку Умгиадзе в своей руке и как шея Умгиадзе над белой полоской подворотничка стала багрово-красной.
– Ваше стихотворение я прочла, – сказала она Павлу Шевченко, глядя сквозь него. – Мне не хочется вас огорчать, но это еще очень далеко от того, что принято называть поэзией. А какого поэта вы любите?
– Пушкина… Лермонтова, – не сразу ответил Павел Шевченко.
Марина Александровна равнодушно покивала головой.
– А Пастернака вы читали?
– Нет, – ответил Павел Шевченко, внезапно проникаясь нелюбовью к этой женщине. Напечатанные в газете стихи написал не он, стихи эти призывали к мести людям, в вину которых он теперь не верил, стихи эти были подписаны Шевченко Павлом, но фактические они были направлены проти него, Павла Шевченко, и все-таки ему было очень неприятно, что эта женщина с ее большим красным ртом и холодными серыми глазами так говорит об этих стихах.
– А Тютчева?
– Нет, – ответил Павел Шевченко.
Марина Александровна утратила к нему всякий интерес. Так, словно перед ней был столб, а не человек, она обошла Павла Шевченко и совершенно другим, нежным, голосом кокетливо и весело спросила какого-то круглолицого и черноволосого младшего лейтенанта:
– Вас можно поздравить?
– Что вы, – весело и как-то беспомощно рассмеялся младший лейтенант. – С этим не поздравляют.
За ужином майор Макаренко, который сел рядом с Павлом Шевченко, то и дело подливал ему из графина холодную золотистую водку. Водка показалась Павлу Шевченко удивительно вкусной. Он не сказал майору Макаренко, что пьет водку впервые в жизни, он знал, что ему нельзя пить, что ни в коем случае, никогда в жизни не должен он для себя допустить опьянения, и все равно каждый раз опрокидывал маленькую хрустальную рюмочку и закусывал то селедкой, то окороком и чувствовал, что пьянеет и что среди присутствующих, что среди всех людей, которых он знает, больше всех ему нравится и приятнее всех ему этот майор Макаренко с его колеблющимся брюхом, что больше всех он доверяет майору Макаренко, которого – он одновременно знал – нужно остерегаться больше всех.
И от выпитой водки, и от мысли о том, что вот он захотел и сумел стать лучшим курсантом, и вот его уж пригласил к себе начальник училища, и что будет время, когда его еще так же пригласит к себе Сталин, он почувствовал, что руки его движутся легче, что жесты не так связаны, что тело не так напряжено, что губы улыбаются, и неожиданно для самого себя стал громко рассказывать о курсанте Саватееве, который поступал вместе с ним, но был отчислен из училища за редкостную расхлябанность. Этот рассказ Павла Шевченко был хорошо известен в его казарме, он несколько раз рассказывал о Саватееве, выдумывая все новые подробности, и каждый раз курсанты хохотали.
И сейчас на этих таких далеких людей рассказ его произвел большое впечатление – он увидел смеющиеся лица, и когда кто-то вмешался: «А теперь разрешите поднять тост…» – начальник училища махнул на него рукой: «Подождите, дайте дослушать курсанта Шевченко».
Павел Шевченко заметил, что Марина Александровна посмотрела на него как-то по-другому – быстро, оценивающе и что-то шепотом сказала своему соседу – комиссару училища.
После ужина Умгиадзе завел патефон. Столы сдвинули к стенам. Макаренко пригласил Марину Александровну, и Павел Шевченко с удивлением заметил, как ловко этот толстый тяжелый человек танцует танго, и ему было очень приятно, что Макаренко так хорошо танцует. Он стоял у стены за спинами, но, протискавшись через присутствующих, к нему подошла Марина Александровна, лицо которой от выпитого вина и танцев не покраснело, а еще больше побледнело, и предложила:
– Ну что ж, товарищ поэт… потанцуем?
– Я… я не умею, – развел руками Павел Шевченко.
– Нужно учиться. Поэты должны танцевать. Пойдемте, я вам покажу, как это делается. Главное – старайтесь не наступать мне на ноги. Я вас буду вести.
Она взяла его за руку, а другую руку его положила к себе на пояс.
Павел Шевченко стремился двигаться в такт музыке и одновременно в самом деле не наступить на ногу жене начальника училища, оказалось, что выполнить это почти немыслимо, и он чуть не свалил Марину Александровну.
– Ну, на первый раз хватит, – рассмеялась она. – Но должна вам сознаться, дорогой Павел, что, если бы я пронесла вас на себе такое расстояние, как мы прошли с вами в танце, я, может быть, устала бы меньше.
Павел молчал.
– Садитесь. – Она указала ему на диван и села рядом. – Давайте поговорим. Вам нужно много читать. Вам нужно писать лирические стихи – о любви, о музыке, о ветре. Все, что напечатали в газете, – это агитка, а не поэзия. Если вы будете больше читать, вы поймете: пусть о врагах народа пишут в передовых статьях, а в стихах нужно писать о другом… Вы читали такую книгу… «Жан-Кристоф»?
– Читал, – сказал Павел Шевченко.
– Всю? До конца?
– Нет, – сказал Павел Шевченко. – У нас в детском доме была только первая часть. Как она называлась?… «Ярмарка на площади»?
– Вам понравилось?
– Понравилось… Только трудно читается.
– Вы должны перечитать эту книгу, – приглядываясь к Павлу Шевченко, сказала Марина Александровна. – Я вам ее дам. Я понимаю, что у вас в казарме нет условий для чтения, но вы в свободное время можете приходить к нам и здесь читать, писать, разговаривать.
– Спасибо, – сказал Павел Шевченко.
Он заметил, что майор Макаренко смотрит на него и Марину Александровну с удовольствием и что брюхо майора Макаренко медленно, как студень, колышется под широким армейские ремнем.
Павел Шевченко не спросил, какие стихи. На лице его не отразилось растерянности. Он молчал, и только внутри, в мозгу, происходила гигантская работа. Вспыхивали и гасли тысячи вопросов и картин: какие стихи? кто написал? настоящий Шевченко? однофамилец? как быть? сказать, что мои? сказать, что не знаю? попросить показать? отшутиться и пойти в библиотеку и там посмотреть?
«Кажется, попался, – думал он. А может, какая-то чепуха? И это ничем не грозит. Что это значит – стихи?»
– Покажи, – спокойно, чуть лениво сказал он Иванову, который держал в руке газету.
– Нет, – добродушно рассмеялся Иванов. – Ты сначала станцуй.
Павел Шевченко широко улыбнулся в ответ Иванову и принялся отплясывать вокруг него вприсядку, то разбрасывая, то сводя ноги и перемещая руки так, словно пронизывал коленкой коленку.
– Хорошо, – сказал Иванов. – Держи.
Павел Шевченко прочел: «Павел Шевченко, воспитанник тринадцатого киевского детского дома». Он потом не мог бы этого объяснить, но стихотворение он прочел одним взглядом, не по строчкам, даже не по строфам, а сразу все стихотворение словно сфотографировалось у него в мозгу и так четко и глубоко отпечаталось, как газетный текст на разрезанной пополам сырой картофелине. Он мог бы сразу же повторить эти стихи. Наизусть. И одновременно он успел подумать о том, что уже нельзя сказать, что это однофамилец, и о том, что надо будет сказать, что он давно послал эти стихи в газету и поэтому не указал, что он бывший воспитанник детского дома, а ныне курсант военного училища. И еще он почувствовал, как кровь прихлынула к лицу и как по спине и под мышками текут струйки холодного вонючего пота. И тут же сознание отметило, что это неважно, что он покраснел, потому что настоящий автор в таких обстоятельствах тоже покраснел бы.
– Ты только не трепись ребятам, – спокойно сказал он Иванову. И улыбнулся, искренне, смущенно, и потупился. – А то засмеют. Стихоплетом еще прозовут. А ведь я теперь – помкомвзвода.
– А чего, – утешил его Иванов, – хорошие стишки. Правильные.
– Все равно – не нужно. А газету мне можно оставить?
– Конечно, оставь. Удивительный ты для меня парень. Когда б это мои стихи в «Комсомольской правде» напечатали, я б сейчас на голове ходил.
– Я про себя на голове хожу, – ответил Павел Шевченко.
Во время занятий по химической обороне, когда курсанты передавали из рук в руки пробирки, заполненные кусочками пемзы – такую пробирку нужно было понюхать и определить, каким отравляющим газом она пахнет, в комнату для химических занятий вошел адъютант начальника училища – старший лейтенант Умгиадзе, перетянутый ремнем так, что тело его, как у осы, состояло из двух половин, соединенных тоненькой перемычкой.
– Курсанта Шевченко – к начальнику училища, – сказал он гортанным голосом.
Павел Шевченко встал, поднес ладонь к козырьку фуражки и обратился к преподавателю – болезненно самолюбивому капитану Галичу:
– Разрешите идти?
– Идите.
Когда Павел Шевченко вышел вслед за Умгиадзе за дверь, Умгиадзе поучительно сказал ему:
– Когда вызывает старший начальник, у младшего начальника не надо спрашивать разрешения, потому что если старший начальник вызывает тебя для наказания, так младший начальник тебя не защитит. А если старший начальник вызывает тебя для поощрения, так младший начальник не помешает тебе получить это поощрение.
– А на этот раз меня ждет наказание или поощрение? – попробовал пошутить Павел Шевченко.
– Если бы начальник училища хотел передать что-нибудь через своего адъютанта, то он так бы и сделал. Но раз он вас, товарищ курсант Шевченко, вызывает к себе, значит, он хочет с вами лично поговорить. А ваша совесть должна вам подсказать, в чем вы виноваты.
Павел Шевченко, привычным движением проведя большими пальцами обеих рук под ремнем, разгладил гимнастерку, загоняя складки за спину, и постучал в двери кабинета начальника училища. Ему никто не ответил. Он снова постучал – погромче, услышал «войдите», отпечатывая шаг на ковровой дорожке, подошел к столу и доложил:
– Курсант Шевченко прибыл по вашему приказанию.
– Вольно, – сказал начальник училища, – садитесь, курсант Шевченко.
Павел Шевченко сел на краешек стула, напряженно вытянувшись и задирая подбородок, как в строю. Он не знал, куда девать руки, и взялся сразу вспотевшими ладонями за колени. Начальник училища сидел в центре кабинета за своим столом, а сбоку, на стульях, сидели комиссар училища – похожий на Суворова старичок по фамилии Пата – и начальник особого отдела майор Макаренко. Брюхо Макаренко тихонько колебалось.
«Все, – думал Павел Шевченко. – Все».
Он смотрел перед собой, а в голове навязчиво сновали строки стихотворения Шевченко Павла, и особенно последние строки, составленные из переложенных в стихи слов Максима Горького:
– Так вы, значит, и стихи пишете? – сказал начальник училища.
Плохо врагам придется,
И пусть они знают:
Если враг не сдается —
Его уничтожают!
Павел Шевченко молчал.
– Это хорошо. Современный советский командир должен быть по-настоящему образованным человеком, который может правильно разобраться не только в вопросах военной тактики, но и в политических вопросах. Мы с товарищами, – он кивнул головой в сторону присутствующих, – прочли ваше стихотворение. Я в этом не разбираюсь, может быть, с литературной точки зрения там есть какие-то недостатки, об этом лучше поговорить с моей женой, она преподает литературу в школе, в старших классах, но с точки зрения политики партии – это правильные стихи. Как вы, товарищи?
– Вполне правильные, – высоким суворовским голосом ответил комиссар Пата. – Настоящий орел. И, как доложил мне комиссар батальона, Шевченко – отличник боевой и политической подготовки.
– Шевченко мы знаем, – вмешался начальник особого отдела. – Шевченко нам известен.
– Так вот, курсант Шевченко, – продолжал начальник училища, – мы хотим вас поблагодарить за хорошие, правильные стихи.
– Служу трудовому народу! – вскочил и гаркнул в ответ Павел Шевченко.
– Садитесь, садитесь… А кроме того, у меня, понимаете, сегодня день рождения. И вот в этот день, кроме своих старых боевых товарищей, своих сослуживцев, я всегда приглашал двух-трех лучших курсантов нашего училища. Сегодня товарищи мне посоветовали пригласить курсанта Шевченко. Прошу вас к восьми часам ко мне домой. Знаете, где я живу?
– Узнаю, товарищ начальник училища, – ответил Павел Шевченко.
– Молодец. Можете быть свободным.
Павел Шевченко вернулся на химические занятия.
Хотя начальник училища сказал, что в дни своего рождения он приглашает к себе двух-трех курсантов, Павел Шевченко был на этом вечере единственным человеком с треугольниками в петлицах и чувствовал он себя здесь очень скованно и неловко.
И чем больше окружающие его люди подчеркивали, что не видят ничего необычного в том, что рядом с майорами и полковниками сидит курсант, тем больше Павел Шевченко ощущал разницу между собой и окружающими.
Начальник училища познакомил его со своей женой Мариной Александровной, на взгляд Павла Шевченко – уж немолодой женщиной лет тридцати, которая казалась ему слишком моложавой, и, кроме того, было в ней что-то такое, чего Павел Шевченко не мог понять, но ясно чувствовал – в голосе, в фигуре с маленькой, едва заметной грудью, в узких мальчишеских бедрах, а может быть, в лице с холодными серыми глазами и слегка искривленным, ярко подкрашенным ртом было что-то очень недоступное, очень далекое и вместе с тем что-то раздражающе доступное. Павел Шевченко еще прежде заметил, как она поздоровалась за руку с Умгиадзе, как холодно и спокойно, глядя перед собой, задержала руку Умгиадзе в своей руке и как шея Умгиадзе над белой полоской подворотничка стала багрово-красной.
– Ваше стихотворение я прочла, – сказала она Павлу Шевченко, глядя сквозь него. – Мне не хочется вас огорчать, но это еще очень далеко от того, что принято называть поэзией. А какого поэта вы любите?
– Пушкина… Лермонтова, – не сразу ответил Павел Шевченко.
Марина Александровна равнодушно покивала головой.
– А Пастернака вы читали?
– Нет, – ответил Павел Шевченко, внезапно проникаясь нелюбовью к этой женщине. Напечатанные в газете стихи написал не он, стихи эти призывали к мести людям, в вину которых он теперь не верил, стихи эти были подписаны Шевченко Павлом, но фактические они были направлены проти него, Павла Шевченко, и все-таки ему было очень неприятно, что эта женщина с ее большим красным ртом и холодными серыми глазами так говорит об этих стихах.
– А Тютчева?
– Нет, – ответил Павел Шевченко.
Марина Александровна утратила к нему всякий интерес. Так, словно перед ней был столб, а не человек, она обошла Павла Шевченко и совершенно другим, нежным, голосом кокетливо и весело спросила какого-то круглолицого и черноволосого младшего лейтенанта:
– Вас можно поздравить?
– Что вы, – весело и как-то беспомощно рассмеялся младший лейтенант. – С этим не поздравляют.
За ужином майор Макаренко, который сел рядом с Павлом Шевченко, то и дело подливал ему из графина холодную золотистую водку. Водка показалась Павлу Шевченко удивительно вкусной. Он не сказал майору Макаренко, что пьет водку впервые в жизни, он знал, что ему нельзя пить, что ни в коем случае, никогда в жизни не должен он для себя допустить опьянения, и все равно каждый раз опрокидывал маленькую хрустальную рюмочку и закусывал то селедкой, то окороком и чувствовал, что пьянеет и что среди присутствующих, что среди всех людей, которых он знает, больше всех ему нравится и приятнее всех ему этот майор Макаренко с его колеблющимся брюхом, что больше всех он доверяет майору Макаренко, которого – он одновременно знал – нужно остерегаться больше всех.
И от выпитой водки, и от мысли о том, что вот он захотел и сумел стать лучшим курсантом, и вот его уж пригласил к себе начальник училища, и что будет время, когда его еще так же пригласит к себе Сталин, он почувствовал, что руки его движутся легче, что жесты не так связаны, что тело не так напряжено, что губы улыбаются, и неожиданно для самого себя стал громко рассказывать о курсанте Саватееве, который поступал вместе с ним, но был отчислен из училища за редкостную расхлябанность. Этот рассказ Павла Шевченко был хорошо известен в его казарме, он несколько раз рассказывал о Саватееве, выдумывая все новые подробности, и каждый раз курсанты хохотали.
И сейчас на этих таких далеких людей рассказ его произвел большое впечатление – он увидел смеющиеся лица, и когда кто-то вмешался: «А теперь разрешите поднять тост…» – начальник училища махнул на него рукой: «Подождите, дайте дослушать курсанта Шевченко».
Павел Шевченко заметил, что Марина Александровна посмотрела на него как-то по-другому – быстро, оценивающе и что-то шепотом сказала своему соседу – комиссару училища.
После ужина Умгиадзе завел патефон. Столы сдвинули к стенам. Макаренко пригласил Марину Александровну, и Павел Шевченко с удивлением заметил, как ловко этот толстый тяжелый человек танцует танго, и ему было очень приятно, что Макаренко так хорошо танцует. Он стоял у стены за спинами, но, протискавшись через присутствующих, к нему подошла Марина Александровна, лицо которой от выпитого вина и танцев не покраснело, а еще больше побледнело, и предложила:
– Ну что ж, товарищ поэт… потанцуем?
– Я… я не умею, – развел руками Павел Шевченко.
– Нужно учиться. Поэты должны танцевать. Пойдемте, я вам покажу, как это делается. Главное – старайтесь не наступать мне на ноги. Я вас буду вести.
Она взяла его за руку, а другую руку его положила к себе на пояс.
Павел Шевченко стремился двигаться в такт музыке и одновременно в самом деле не наступить на ногу жене начальника училища, оказалось, что выполнить это почти немыслимо, и он чуть не свалил Марину Александровну.
– Ну, на первый раз хватит, – рассмеялась она. – Но должна вам сознаться, дорогой Павел, что, если бы я пронесла вас на себе такое расстояние, как мы прошли с вами в танце, я, может быть, устала бы меньше.
Павел молчал.
– Садитесь. – Она указала ему на диван и села рядом. – Давайте поговорим. Вам нужно много читать. Вам нужно писать лирические стихи – о любви, о музыке, о ветре. Все, что напечатали в газете, – это агитка, а не поэзия. Если вы будете больше читать, вы поймете: пусть о врагах народа пишут в передовых статьях, а в стихах нужно писать о другом… Вы читали такую книгу… «Жан-Кристоф»?
– Читал, – сказал Павел Шевченко.
– Всю? До конца?
– Нет, – сказал Павел Шевченко. – У нас в детском доме была только первая часть. Как она называлась?… «Ярмарка на площади»?
– Вам понравилось?
– Понравилось… Только трудно читается.
– Вы должны перечитать эту книгу, – приглядываясь к Павлу Шевченко, сказала Марина Александровна. – Я вам ее дам. Я понимаю, что у вас в казарме нет условий для чтения, но вы в свободное время можете приходить к нам и здесь читать, писать, разговаривать.
– Спасибо, – сказал Павел Шевченко.
Он заметил, что майор Макаренко смотрит на него и Марину Александровну с удовольствием и что брюхо майора Макаренко медленно, как студень, колышется под широким армейские ремнем.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В тот день, когда Шевченко Павел получил документ об окончании средней школы, он отправился в военкомат. Он не хотел и на минуту откладывать решение важнейшего дела. В Германии были фашисты. В Италии были фашисты. В Японии были фашисты. В Испании победил кровавый Франко. Шевченко Павел считал, что в этих условиях для комсомольца есть только одно достойное место – армия. Нужно идти в армию, нужно поступить в военное училище, чтобы стать командиром, чтобы в будущих боях с фашизмом быть на самом нужном и важном участке.
Как это всегда бывало, примеру Шевченко Павла последовала большая часть мальчиков – выпускников их класса. Всех их приняли в училище: двух – в летное, одного – в авиатехническое, а один – Саньга Венцель – почему-то пошел в военно-интендантское. Но Шевченко Павла не взяли.
Его отвергла медицинская комиссия из-за зрения. И из-за того, что что-то такое было не в порядке с верхушками легких.
Шевченко Павел был очень огорчен, но в конце концов решил, что существует еще один боевой участок, на котором есть где приложить силы. Это – поэзия. И он поступил на филологический факультет Киевского университета.
Как-то так получалось, что Шевченко Павла всегда избирали в руководство комсомольских организаций. Он сам не знал почему. Прежде он думал, что это потому, что он выступает на собраниях, а он не мог не выступать, когда его волновал вопрос, обсуждаемый комсомольцами, или когда ему казалось, что кто-то поступил несправедливо. Но на этот раз на первом организационном собрании комсомольцев курса он не выступал, он сидел молча и с интересом, с огромным уважением слушал, что говорят другие, но все равно именно его почему-то избрали групкомсоргом и сразу же выдвинули в члены комсомольского бюро факультета.
В те дни проходило много комсомольских собраний, и Шевченко Павлу приходилось часто выступать. Слушали его охотно. Хотя говорил он без всяких ораторских ухищрений, говорил горячо и путанно, его убежденность и его вера привлекали к себе, вызывали уважение, отбивали охоту иронизировать.
Как и в детском доме, он считал университетских девчонок такими же товарищами, как ребят, и старался даже про себя не видеть между ними разницы.
И вообще, по сравнению с детским домом жизнь его мало переменилась: жил в общежитии, обедал в университетской столовой, которая если и отличалась от детдомовской, то только тем, что еды тут давали меньше, чем в детдоме, и была она худшего качества, к тому же за эту еду еще и приходилось платить.
Так бы он и жил дальше, если бы на вечеринке по поводу именин его сокурсника Максима Борисова, куда Шевченко Павел попал совершенно случайно, к нему вдруг не подошла высокая девушка с маленьким красивым лицом, которое портили только уши неправильной формы, они торчали в стороны, как у рыси, и не сказала бы: «Так это и есть знаменитый Шевченко?»
Ее звали Тамарой. Она еще училась в десятом классе и, следовательно, была младше Павла. Но она за руку утащила его на кухню, куда все время то заходили, то выходили люди, и у раковины, в которую почему-то лилась из крана толстая струя воды и брызгала на все вокруг, она поцеловала его в губы, а потом они целовались в парадном, и Шевченко Павел проводил ее домой.
Он был счастлив, у него все время запотевали стекла очков, и тогда он отпускал жестковатую, сильную руку Тамары и протирал стекла собственной рубашкой – носить с собой носовой платок он еще не научился.
Еще несколько раз он бегал вечером в Первомайский парк на свидания с Тамарой, они выходили к крутому склону, спускавшемуся к Днепру, и целовались там под деревом, под огромной липой, которую они облюбовали. Она сама взяла его руку и положила себе на грудь, его это очень смутило, и, пока они целовались там под липой, ему бывало очень хорошо, а когда они возвращались и он провожал ее домой, он чувствовал, что Тамаре неинтересно то, что он рассказывает, что его рассуждения о Жан-Кристофе и соображения о значении литературы в жизни людей ей скучны. Затем Тамара не пришла на свидание раз, другой, и Шевченко Павел почувствовал странное облегчение, в котором не смел сознаться самому себе.
Он перед тем ощущал большую ответственность за свои отношения с Тамарой, он искренне считал, что человек, который поцеловал девушку, берет на себя обязательство любить и уважать ее на всю жизнь, и сейчас, когда эта ответственность стала меньше, он вздохнул свободней. И даже не считал себя обиженным, когда позвонил ей по телефону-автомату и услышал в ответ, что она больше не хочет с ним встречаться, потому что он, так она и выразилась, «герой не ее романа».
В те дни для него открылась чудесная и удивительная правда о связи, о потрясающем единстве всех людей на земле: живших на заре истории человечества, современников и тех, кто еще появится.
Эту связь, эту цепь, состоявшую из множества звеньев, он искал и находил во всем – в Эсхиле, которого он прочел впервые и которого не мог читать без комка в горле. «Прикованный Прометей», первым бросивший вызов богам и судьбе, с редкой ясностью соединялся в его сознании с шевченковским Прометеем:
Сцена перед боем с половцами и пленом из «Слова о полку Игореве» с ее удивительными, насыщенными грозовым электричеством подробностями повторялась в «Думе про Опанаса»:
Каждое воскресенье ровно в четыре часа он приходил на обед к своей маме – Марии Яковлевне Киселевой. Он уже привык к тому, что на протяжении многих лет в этот день, минута в минуту, точно к четырем часам, туда приходил старый друг Марии Яковлевны полковник Иван Иванович Иванов. Иван Иванович, худощавый, высокий, бритоголовый, всегда появлялся в черном штатском костюме, в белой рубашке с черным галстуком, и хотя Шевченко Павел ни разу не видел его в военной форме, как-то выглядел на нем этот черный костюм так, что чувствовалось – военный, командир, лишь переоделся в цивильное, а в самом деле эта одежда ему чужда.
И вдруг Иван Иванович исчез. Мария Яковлевна позвонила в штаб округа. В штабе спросили, кто говорит, а затем сказали, что Иван Иванович отправлен в длительную командировку на Дальний Восток, и отказались сообщить адрес.
Шевченко Павел видел, как Мария Яковлевна расстроена всем этим, он уже знал, что иногда люди исчезали, и никто даже не спрашивал об их судьбе. Так было с их преподавателем русского языка в университете, – человек исчез, а когда Шевченко Павел спросил о нем секретаря партбюро, тот оглянулся по сторонам и ответил шепотом:
– За связь с врагами народа.
В это воскресенье Шевченко Павел пришел к Марии Яковлевне раньше, чем обычно, – к двум часам. Он обещал немного подтянуть по-немецки родного сына Марии Яковлевны – кудрявого, самолюбивого паренька Володю, который собирался стать актером, успешно выступал в пьесах, поставленных школьным драмкружком, а учился через пень-колоду: даже по литературе и истории у него не бывало выше тройки. Шевченко Павел про себя не раз удивлялся, как у такого замечательного человека, как Мария Яковлевна, такой никчемный сынок. Но он думал, что Мария Яковлевна в этом не виновата, она отдавала так много сердца детскому дому, чужим детям, что на своего у нее уже не хватало времени. А отца у Володи не было. Шевченко Павел никогда не расспрашивал, но из каких-то мелких деталей, недомолвок, намеков у него сложилось впечатление, что Володин отец и муж Марии Яковлевны оставил их, когда Володе не было еще и года, ушел к другой женщине, спился и умер. По профессии он был журналистом, и Володя – немыслимо хвастливый мальчишка – когда-то по секрету от мамы показал Шевченко Павлу книгу своего отца – небольшую брошюру со странным названием «Царство воды и ветра».
– Я влюблен, – сказал Володя Шевченко Павлу. Его цыганское лицо с крупными кольцами черных волос, опускавшихся на глаза, выражало преувеличенный восторг. – Ты, как поэт, должен меня понять. Она прекрасна, как песня. И как же в такое время можно учить гнусавый «дойче шпрахе»?
Как это всегда бывало, примеру Шевченко Павла последовала большая часть мальчиков – выпускников их класса. Всех их приняли в училище: двух – в летное, одного – в авиатехническое, а один – Саньга Венцель – почему-то пошел в военно-интендантское. Но Шевченко Павла не взяли.
Его отвергла медицинская комиссия из-за зрения. И из-за того, что что-то такое было не в порядке с верхушками легких.
Шевченко Павел был очень огорчен, но в конце концов решил, что существует еще один боевой участок, на котором есть где приложить силы. Это – поэзия. И он поступил на филологический факультет Киевского университета.
Как-то так получалось, что Шевченко Павла всегда избирали в руководство комсомольских организаций. Он сам не знал почему. Прежде он думал, что это потому, что он выступает на собраниях, а он не мог не выступать, когда его волновал вопрос, обсуждаемый комсомольцами, или когда ему казалось, что кто-то поступил несправедливо. Но на этот раз на первом организационном собрании комсомольцев курса он не выступал, он сидел молча и с интересом, с огромным уважением слушал, что говорят другие, но все равно именно его почему-то избрали групкомсоргом и сразу же выдвинули в члены комсомольского бюро факультета.
В те дни проходило много комсомольских собраний, и Шевченко Павлу приходилось часто выступать. Слушали его охотно. Хотя говорил он без всяких ораторских ухищрений, говорил горячо и путанно, его убежденность и его вера привлекали к себе, вызывали уважение, отбивали охоту иронизировать.
Как и в детском доме, он считал университетских девчонок такими же товарищами, как ребят, и старался даже про себя не видеть между ними разницы.
И вообще, по сравнению с детским домом жизнь его мало переменилась: жил в общежитии, обедал в университетской столовой, которая если и отличалась от детдомовской, то только тем, что еды тут давали меньше, чем в детдоме, и была она худшего качества, к тому же за эту еду еще и приходилось платить.
Так бы он и жил дальше, если бы на вечеринке по поводу именин его сокурсника Максима Борисова, куда Шевченко Павел попал совершенно случайно, к нему вдруг не подошла высокая девушка с маленьким красивым лицом, которое портили только уши неправильной формы, они торчали в стороны, как у рыси, и не сказала бы: «Так это и есть знаменитый Шевченко?»
Ее звали Тамарой. Она еще училась в десятом классе и, следовательно, была младше Павла. Но она за руку утащила его на кухню, куда все время то заходили, то выходили люди, и у раковины, в которую почему-то лилась из крана толстая струя воды и брызгала на все вокруг, она поцеловала его в губы, а потом они целовались в парадном, и Шевченко Павел проводил ее домой.
Он был счастлив, у него все время запотевали стекла очков, и тогда он отпускал жестковатую, сильную руку Тамары и протирал стекла собственной рубашкой – носить с собой носовой платок он еще не научился.
Еще несколько раз он бегал вечером в Первомайский парк на свидания с Тамарой, они выходили к крутому склону, спускавшемуся к Днепру, и целовались там под деревом, под огромной липой, которую они облюбовали. Она сама взяла его руку и положила себе на грудь, его это очень смутило, и, пока они целовались там под липой, ему бывало очень хорошо, а когда они возвращались и он провожал ее домой, он чувствовал, что Тамаре неинтересно то, что он рассказывает, что его рассуждения о Жан-Кристофе и соображения о значении литературы в жизни людей ей скучны. Затем Тамара не пришла на свидание раз, другой, и Шевченко Павел почувствовал странное облегчение, в котором не смел сознаться самому себе.
Он перед тем ощущал большую ответственность за свои отношения с Тамарой, он искренне считал, что человек, который поцеловал девушку, берет на себя обязательство любить и уважать ее на всю жизнь, и сейчас, когда эта ответственность стала меньше, он вздохнул свободней. И даже не считал себя обиженным, когда позвонил ей по телефону-автомату и услышал в ответ, что она больше не хочет с ним встречаться, потому что он, так она и выразилась, «герой не ее романа».
В те дни для него открылась чудесная и удивительная правда о связи, о потрясающем единстве всех людей на земле: живших на заре истории человечества, современников и тех, кто еще появится.
Эту связь, эту цепь, состоявшую из множества звеньев, он искал и находил во всем – в Эсхиле, которого он прочел впервые и которого не мог читать без комка в горле. «Прикованный Прометей», первым бросивший вызов богам и судьбе, с редкой ясностью соединялся в его сознании с шевченковским Прометеем:
И когда вечером он пришел на Владимирскую горку и подошел к склону, огороженному металлическими прутьями, и увидел внизу огни Подола, сердце его сладостно сдавило ощущение, пережитое некогда Эсхилом.
Споконвіку Прометея
Там орел карає,
Що день божий добрі ребра
й серце розбиває.
Розбиває, та не вип'є
Живущої крові, —
Воно знову оживає
І сміється знову.
И брезжила в его сознании новая прекрасная поэма о рабочем – Прометее, который, как на знаменитом плакате, взмахивает молотом и разбивает цепи капитализма, опутавшие земной шар.
Мы в Скифии – мы на краю земли…
Сцена перед боем с половцами и пленом из «Слова о полку Игореве» с ее удивительными, насыщенными грозовым электричеством подробностями повторялась в «Думе про Опанаса»:
И как в ветровые времена князя Игоря, сулили гибель Приднепровью грохот солдатских сапог на ночной улице и газоубежища, которые сооружались в старых подвалах под киевскими домами, где даже наново зацементированные полы, потолки и стены не могли уничтожить всепропитавшего запаха гнилой картошки и кислой капусты.
Брешут рыжие лисицы
На чумацкий табор…
Каждое воскресенье ровно в четыре часа он приходил на обед к своей маме – Марии Яковлевне Киселевой. Он уже привык к тому, что на протяжении многих лет в этот день, минута в минуту, точно к четырем часам, туда приходил старый друг Марии Яковлевны полковник Иван Иванович Иванов. Иван Иванович, худощавый, высокий, бритоголовый, всегда появлялся в черном штатском костюме, в белой рубашке с черным галстуком, и хотя Шевченко Павел ни разу не видел его в военной форме, как-то выглядел на нем этот черный костюм так, что чувствовалось – военный, командир, лишь переоделся в цивильное, а в самом деле эта одежда ему чужда.
И вдруг Иван Иванович исчез. Мария Яковлевна позвонила в штаб округа. В штабе спросили, кто говорит, а затем сказали, что Иван Иванович отправлен в длительную командировку на Дальний Восток, и отказались сообщить адрес.
Шевченко Павел видел, как Мария Яковлевна расстроена всем этим, он уже знал, что иногда люди исчезали, и никто даже не спрашивал об их судьбе. Так было с их преподавателем русского языка в университете, – человек исчез, а когда Шевченко Павел спросил о нем секретаря партбюро, тот оглянулся по сторонам и ответил шепотом:
– За связь с врагами народа.
В это воскресенье Шевченко Павел пришел к Марии Яковлевне раньше, чем обычно, – к двум часам. Он обещал немного подтянуть по-немецки родного сына Марии Яковлевны – кудрявого, самолюбивого паренька Володю, который собирался стать актером, успешно выступал в пьесах, поставленных школьным драмкружком, а учился через пень-колоду: даже по литературе и истории у него не бывало выше тройки. Шевченко Павел про себя не раз удивлялся, как у такого замечательного человека, как Мария Яковлевна, такой никчемный сынок. Но он думал, что Мария Яковлевна в этом не виновата, она отдавала так много сердца детскому дому, чужим детям, что на своего у нее уже не хватало времени. А отца у Володи не было. Шевченко Павел никогда не расспрашивал, но из каких-то мелких деталей, недомолвок, намеков у него сложилось впечатление, что Володин отец и муж Марии Яковлевны оставил их, когда Володе не было еще и года, ушел к другой женщине, спился и умер. По профессии он был журналистом, и Володя – немыслимо хвастливый мальчишка – когда-то по секрету от мамы показал Шевченко Павлу книгу своего отца – небольшую брошюру со странным названием «Царство воды и ветра».
– Я влюблен, – сказал Володя Шевченко Павлу. Его цыганское лицо с крупными кольцами черных волос, опускавшихся на глаза, выражало преувеличенный восторг. – Ты, как поэт, должен меня понять. Она прекрасна, как песня. И как же в такое время можно учить гнусавый «дойче шпрахе»?