Страница:
– Уверен, что так и есть. – Жосс высоко ценил брата Савла. – Но… – Он уже готов был отказаться, когда вдруг ему пришло в голову, что в словах аббатисы есть резон. Милон, испуганный тем, что будет обличен как убийца Гунноры, без колебаний убил во второй раз. Несмотря на то, что женщина, которую он должен был устранить ради своей безопасности, была его собственной женой. При таких обстоятельствах может ли навредить, если во время бодрствования Жосса рядом с ним будет Савл? Нет, Жоссу и впрямь понравилась эта идея.
– Благодарю вас, аббатиса, – сказал он. – Могу я спросить брата Савла, согласен ли он?
Жосс подумал, что сейчас Элевайз снова заговорит о втором брате. Но, словно поняв, что она добилась от Жосса всех возможных уступок, аббатиса просто кивнула и ответила:
– Я сообщу брату Савлу. А сейчас, сэр Жосс, вы должны поесть. Я уже распорядилась, чтобы вам приготовили. По крайней мере, я должна быть уверена, что вы отправились на вашу ночную работу не на пустой желудок.
Милон Арсийский, сын заботливых родителей, баловень матери, которая потворствовала ему больше, чем другим, более достойным сыновьям, пребывал в кошмарном сне.
Этот кошмар не имел ничего общего со страхом перед величественным и зловещим Уилденским лесом, в котором Милон прятался и который грозил свести его с ума – по крайней мере, молодой человек пытался убедить в этом самого себя. И он не имел никакого отношения к необходимости, вставшей перед беглецом: выживать за счет хитрости. Буханка хлеба, украденная там, жирный жареный цыпленок, украденный здесь, яблоко, сорванное, когда никто не смотрел в его сторону, и оказавшееся гнилым лишь наполовину, – все эти ловкачества были для Милона маленькими триумфами, о которых ему нравилось вспоминать.
Довольно часто ему удавалось уверить себя, что он вполне сносно заботится о собственной персоне.
Порой он забывал об истинном кошмаре. Однажды целое утро Милон был счастлив. Лежа на животе над ручьем на краю леса, всматриваясь в чистую прозрачную воду и пытаясь поймать пальцами ускользающую серебряную рыбку, он мысленно вернулся в ту жизнь, к которой привык. А когда встал и очистил свою промокшую, испачканную и сильно изношенную тунику, он уже почти с радостью подумал о том, что будет в обед на столе.
И в тот же миг память проснулась – это было мучительно больно.
Его мозг все чаще отстранялся от боли. Милон ощущал, что не помнить становится все легче и легче. Как приятно – продолжать в мыслях жить на этой чудесной земле, где всегда вот-вот наступит обеденное время и Эланора ждет его.
Эланора.
Рыжие волосы – сильные, непокорные, полные жизни… Как и она сама – страстная, энергичная… Ее любовная пылкость и его любовный жар так совпадали, что вся семья и друзья говорили: какая они прекрасная пара, как подходят друг другу. И тогда они отворачивались и хихикали.
Этот их взаимный физический голод они обнаружили сразу. Но были и другие совпадения, которым понадобилось чуть больше времени, чтобы выйти на поверхность. Например, их общее представление о том, что им должно принадлежать. И если это «что» не преподносилось им на блюдечке, они оба готовы были протянуть руки, чтобы схватить.
Какой ясный ум был у его Эланоры! Какой прекрасной она была сообщницей! Как веселились они вместе! Пока…
Нет.
На этом его мозг переставал работать. Отказывался продолжать воспоминания.
Когда такое случалось, Милон возвращался к своему ручью и занимался чем-нибудь полезным, например, чистил и точил свой нож. Или пробирался в свое укромное место. Но там ему зачастую приходилось переживать новую атаку ужаса.
Однажды ночью, вскоре после того, как он впервые пришел сюда, той ночью, с ясным небом и бриллиантовым светом луны, он увидел поблизости человека. Он подумал, что увидел человека, постоянно поправлял себя Милон. Человека в длинном белом одеянии, который держал в руке нож в виде серпа. Человека, который разговаривал с деревьями.
Прижавшись к стене своего убогого убежища, дрожа, побелев от страха, Милон наблюдал за человеком, мелодично и монотонно говорившим что-то, обходя опушку.
Когда человек наконец приблизился к лачугам, Милон зажмурил глаза. От ужаса все внутри него перевернулось. Он обхватил голову руками.
А когда, по прошествии нескольких минут, показавшихся вечностью, Милон собрал крохотные остатки мужества и поднял глаза, человека уже не было.
Это был сон, сказал он себе тогда – и говорил себе много раз позже. Всего лишь сон.
Но иногда, когда Милон был особенно изнурен и подавлен, когда лунный свет лился сквозь листву ветвей, чернеющих на фоне ночного неба, ему казалось, что он видит человека снова.
И каждый раз эта жуть длилась немного дольше.
Пока Милону удавалось побеждать ужас. Если он сосредоточивал свои мысли на прошлом, в котором сияло солнце, и люди были добры к нему, он еще мог прогнать ужас прочь.
Порой Милон вскакивал на ноги и спрашивал себя, что он тут делает. Да, здесь довольно мило, в этом даже есть небольшое приключение – пожить какое-то время одному в собственном лесном лагере, но почему бы не отправиться домой? Почему бы не вернуться к Эланоре, ждущей его в своей постели, к Эланоре, с ее белоснежной грудью и гладкими, округлыми бедрами, столь же готовой к любви, как и он сам, с влажными губами, томно разведенными ногами и руками, зовущими его…
Но, конечно, Эланора не ждала его. Ни в постели, ни где бы то ни было еще.
И он не мог идти домой. Было что-то, что он должен сделать, что-то важное.
С неимоверным усилием, сосредоточившись, Милон заставлял себя вспомнить, что именно.
Но каждый раз сделать это становилось все труднее и труднее. Сегодня, лежа возле потока, когда несколько солнечных лучиков, сумевших проникнуть через листву деревьев, согревали его спину, он вообще не смог сосредоточиться. Вода была такой холодной, такой чарующей, стремительно несущейся над дном, что…
Думай!
Нет.
Да! ДУМАЙ!
Неохотно, со стоном, Милон напряг мысли. Но когда сумел вспомнить – тут же взмолился, чтобы ему больше не удавалось это никогда.
И все-таки он должен сделать это – прежде чем нашептывающая ужас темнота и волшебный, призрачный, чудесный мир, в котором он привык находить от нее спасение, станут его единственной реальностью.
Он должен сделать это немедленно.
Сегодня ночью.
Тогда он сможет пойти домой, и Эланора примет его в своей постели.
Когда Милон пришел, Жосс и брат Савл прятались в рощице уже большую часть ночи.
Была очередь Жосса караулить. Заметив тонкую фигуру, осторожно приближающуюся по тропинке к пруду, Жосс сначала подумал, что ему опять мерещится. Такое уже случалось в эти долгие часы. Но то не было игрой света. То был Милон.
Он хорошо двигается, отвлеченно подумал Жосс, – плавно, молча, используя все возможные прикрытия, держась самой глубокой тени. И к тому же он выбрал пасмурную ночь. Жосс подивился умелости молодого человека – когда он увидел его впервые, Милон, с его остроносыми туфлями и причудливым нарядом, произвел впечатление пустого, беспомощного дурачка. В голове Жосса промелькнула мысль каким же должно быть отчаяние, чтобы развить подобные навыки выживания! Навыки, которые включают последнее, страшное средство спасения – убийство, если кто-то преграждает путь.
Жосс бесшумно вернулся к маленькой опушке и поманил Савла, который лежал на земле. Во всяком случае, когда Жосс позвал его, Савл не спал. Он встал, вопросительно приподняв брови. Жосс кивнул, показывая на тропинку, и пошел назад к рощице, чувствуя, как Савл неслышно идет за ним.
Они стояли бок о бок у тропинки, скрытые глубокой тенью огромного дуба.
Милон, решивший использовать ту же тень как еще один темный участок пути, шагнул прямо на них.
Когда руки Жосса сомкнулись вокруг него, молодой человек издал вопль ужаса. Сдерживая его сопротивление – Милон пытался дотянуться до пояса, где у него несомненно был нож, – Жосс почувствовал к нему минутную жалость. Красться в одиночестве, в страхе – и вдруг кто-то хватает тебя! Неудивительно – юное сердце колотилось так сильно, что Жосс ощущал его биение.
Должно быть, Савл увидел оружие Милона – он внезапно выбросил вперед руку. Жосс понял, что Милон и Савл схватились не на шутку, они рычали от усилий, и вскоре Савл поднял что-то в воздух.
Это был нож. С длинным, довольно широким и зловеще сужающимся к концу лезвием.
Нож был обоюдоострый и заточенный – Савл испытал его на волосках своего предплечья – до губительного предела.
У Жосса не было сомнений, что он смотрит на то самое оружие, которое рассекло горло Гунноры. В тот же миг жалость к молодому человеку исчезла, будто ее никогда и не было.
– Милон Арсийский, если я не ошибаюсь, – мрачно произнес Жосс, заведя руки юноши за спину и крепко схватив его запястья. – И что же вы делаете здесь глубокой ночью?
– У вас нет права задерживать меня! – закричал Милон тонким от страха голосом. – Я возвращаюсь в свой лагерь. Я не сделал ничего плохого!
– Ничего плохого? – в ту же секунду Жосс почувствовал такую ярость, что резко вывернул кисти юноши, заставив его закричать.
Брат Савл проговорил:
– Ну же, ну же, полегче.
Жосс немного ослабил хватку.
– И где этот лагерь? – спросил он.
– Там, в лесу, – ответил Милон. – Где жгут уголь.
– Да, я знаю это место. И что же там делаете вы?
– Я пришел в эти места, чтобы встретить друга, – ответил Милон с удивительным достоинством. К нему возвращалось мужество. – А вы, кем бы вы ни были, – он попытался повернуться, чтобы взглянуть на Жосса, – не имеете права удерживать меня.
– У меня есть все права, – сказал Жосс. – Брат Савл и я находимся здесь по просьбе аббатисы Хокенли. Еще четверть мили, мой милейший юноша, и вы перелезли бы через стену монастыря.
– Я? – Попытка Милона изобразить невиновность была явно неубедительной.
– Да, вы. И вы это хорошо знаете. – Жосс поколебался, но лишь на мгновение. Затем проговорил: – Наверное, это было тяжело – представлять себе прекрасную юную новобрачную, укрывшуюся внутри этих стен и притворяющуюся, что хочет стать монахиней.
Все еще удерживая Милона, он почувствовал его мгновенное напряжение. Но Милон оказался лучшим актером, чем Жосс мог предположить. Он кротко ответил:
– Чтобы жена – моя жена – стала монахиней? Я полагаю, вы ошибаетесь, сэр. Моя жена не сделала бы такой глупости, особенно сейчас, когда она действительно моя жена. – В его голосе нельзя было не услышать намека на их любовную близость. Почувствовав себя более уверенно, Милон добавил: – Если бы вам, сэр, было известно, кто я такой, вы, скорее всего, искали бы меня в моем собственном доме. И я совершенно убежден, вам сказали бы, что моя жена гостит у моих родственников, неподалеку от…
– Неподалеку от Гастингса. Да, именно это там мне и сказали.
Милон театрально вздохнул, словно вопрошая: «Что же еще вам нужно?»
– Раз так, могу я продолжить свой путь?
– Я ездил к вашей родне в Гастингс, – ответил Жосс бесстрастно. – Они ничего не знают о визите. Эланоры Арсийской там нет, и ее там никто не ожидает.
– Вы заехали не туда! – закричал Милон. – Дурак! – Он снова начал вырываться. – Езжайте назад, сэр! Я укажу вам правильное место, и тогда вы сможете поехать и проверить! Она будет там, моя малышка Эланора. Она будет сидеть на солнце во дворе и ждать моего возвращения. Она сама прекрасна, как солнечный день. Знайте – ни у одного мужчины на свете не было более прелестной жены. – Извернувшись, он приблизил лицо к Жоссу. – А в нашей постели, сэр, когда свечи погашены… Скажу вам только одно – мы не смыкали глаз ни одной ночи с того момента, как поженились. Теперь, уверен, вам не понадобятся дальнейшие подробности, чтобы вы составили свою собственную картину!
Он бредит? Жосс почувствовал странное беспокойство, словно рядом с ним был не только злодей, но и сумасшедший.
– Хватит, Милон! – приказал он. – Это не принесет вам пользы. Ваша жена, Эланора Арсийская, пришла в монастырь, чтобы стать послушницей. Она рассказала о себе вымышленную историю и назвалась Элверой. Там она словно бы случайно встретила свою кузину Гуннору, которая, раз Диллиан мертва, стояла между ней и состоянием Аларда из Уинноулендз.
– Нет! – запротестовал Милон. – О нет!
– Вы оба, действуя заодно, – неумолимо продолжал Жосс, – замыслили жестокое убийство Гунноры и совершили его. Когда я прибыл сюда, Эланора испугалась, и из страха, что она выдаст вас, вы задушили ее.
Находясь в тесной близости с человеком, который безжалостно погубил двух беззащитных женщин, Жосс внезапно пришел в ярость. Тряся Милона, как терьер крысу, он закричал:
– Ты ублюдок! Ты вонючий ублюдок и убийца!
Вопя от боли в скрученных за спиной руках, Милон извивался, как рыба на крючке. Внезапно он освободился от хватки Жосса, повернул к нему взбешенное лицо и завизжал:
– Не называй меня так!
После чего рухнул на землю и горько зарыдал.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
– Благодарю вас, аббатиса, – сказал он. – Могу я спросить брата Савла, согласен ли он?
Жосс подумал, что сейчас Элевайз снова заговорит о втором брате. Но, словно поняв, что она добилась от Жосса всех возможных уступок, аббатиса просто кивнула и ответила:
– Я сообщу брату Савлу. А сейчас, сэр Жосс, вы должны поесть. Я уже распорядилась, чтобы вам приготовили. По крайней мере, я должна быть уверена, что вы отправились на вашу ночную работу не на пустой желудок.
Милон Арсийский, сын заботливых родителей, баловень матери, которая потворствовала ему больше, чем другим, более достойным сыновьям, пребывал в кошмарном сне.
Этот кошмар не имел ничего общего со страхом перед величественным и зловещим Уилденским лесом, в котором Милон прятался и который грозил свести его с ума – по крайней мере, молодой человек пытался убедить в этом самого себя. И он не имел никакого отношения к необходимости, вставшей перед беглецом: выживать за счет хитрости. Буханка хлеба, украденная там, жирный жареный цыпленок, украденный здесь, яблоко, сорванное, когда никто не смотрел в его сторону, и оказавшееся гнилым лишь наполовину, – все эти ловкачества были для Милона маленькими триумфами, о которых ему нравилось вспоминать.
Довольно часто ему удавалось уверить себя, что он вполне сносно заботится о собственной персоне.
Порой он забывал об истинном кошмаре. Однажды целое утро Милон был счастлив. Лежа на животе над ручьем на краю леса, всматриваясь в чистую прозрачную воду и пытаясь поймать пальцами ускользающую серебряную рыбку, он мысленно вернулся в ту жизнь, к которой привык. А когда встал и очистил свою промокшую, испачканную и сильно изношенную тунику, он уже почти с радостью подумал о том, что будет в обед на столе.
И в тот же миг память проснулась – это было мучительно больно.
Его мозг все чаще отстранялся от боли. Милон ощущал, что не помнить становится все легче и легче. Как приятно – продолжать в мыслях жить на этой чудесной земле, где всегда вот-вот наступит обеденное время и Эланора ждет его.
Эланора.
Рыжие волосы – сильные, непокорные, полные жизни… Как и она сама – страстная, энергичная… Ее любовная пылкость и его любовный жар так совпадали, что вся семья и друзья говорили: какая они прекрасная пара, как подходят друг другу. И тогда они отворачивались и хихикали.
Этот их взаимный физический голод они обнаружили сразу. Но были и другие совпадения, которым понадобилось чуть больше времени, чтобы выйти на поверхность. Например, их общее представление о том, что им должно принадлежать. И если это «что» не преподносилось им на блюдечке, они оба готовы были протянуть руки, чтобы схватить.
Какой ясный ум был у его Эланоры! Какой прекрасной она была сообщницей! Как веселились они вместе! Пока…
Нет.
На этом его мозг переставал работать. Отказывался продолжать воспоминания.
Когда такое случалось, Милон возвращался к своему ручью и занимался чем-нибудь полезным, например, чистил и точил свой нож. Или пробирался в свое укромное место. Но там ему зачастую приходилось переживать новую атаку ужаса.
Однажды ночью, вскоре после того, как он впервые пришел сюда, той ночью, с ясным небом и бриллиантовым светом луны, он увидел поблизости человека. Он подумал, что увидел человека, постоянно поправлял себя Милон. Человека в длинном белом одеянии, который держал в руке нож в виде серпа. Человека, который разговаривал с деревьями.
Прижавшись к стене своего убогого убежища, дрожа, побелев от страха, Милон наблюдал за человеком, мелодично и монотонно говорившим что-то, обходя опушку.
Когда человек наконец приблизился к лачугам, Милон зажмурил глаза. От ужаса все внутри него перевернулось. Он обхватил голову руками.
А когда, по прошествии нескольких минут, показавшихся вечностью, Милон собрал крохотные остатки мужества и поднял глаза, человека уже не было.
Это был сон, сказал он себе тогда – и говорил себе много раз позже. Всего лишь сон.
Но иногда, когда Милон был особенно изнурен и подавлен, когда лунный свет лился сквозь листву ветвей, чернеющих на фоне ночного неба, ему казалось, что он видит человека снова.
И каждый раз эта жуть длилась немного дольше.
Пока Милону удавалось побеждать ужас. Если он сосредоточивал свои мысли на прошлом, в котором сияло солнце, и люди были добры к нему, он еще мог прогнать ужас прочь.
Порой Милон вскакивал на ноги и спрашивал себя, что он тут делает. Да, здесь довольно мило, в этом даже есть небольшое приключение – пожить какое-то время одному в собственном лесном лагере, но почему бы не отправиться домой? Почему бы не вернуться к Эланоре, ждущей его в своей постели, к Эланоре, с ее белоснежной грудью и гладкими, округлыми бедрами, столь же готовой к любви, как и он сам, с влажными губами, томно разведенными ногами и руками, зовущими его…
Но, конечно, Эланора не ждала его. Ни в постели, ни где бы то ни было еще.
И он не мог идти домой. Было что-то, что он должен сделать, что-то важное.
С неимоверным усилием, сосредоточившись, Милон заставлял себя вспомнить, что именно.
Но каждый раз сделать это становилось все труднее и труднее. Сегодня, лежа возле потока, когда несколько солнечных лучиков, сумевших проникнуть через листву деревьев, согревали его спину, он вообще не смог сосредоточиться. Вода была такой холодной, такой чарующей, стремительно несущейся над дном, что…
Думай!
Нет.
Да! ДУМАЙ!
Неохотно, со стоном, Милон напряг мысли. Но когда сумел вспомнить – тут же взмолился, чтобы ему больше не удавалось это никогда.
И все-таки он должен сделать это – прежде чем нашептывающая ужас темнота и волшебный, призрачный, чудесный мир, в котором он привык находить от нее спасение, станут его единственной реальностью.
Он должен сделать это немедленно.
Сегодня ночью.
Тогда он сможет пойти домой, и Эланора примет его в своей постели.
Когда Милон пришел, Жосс и брат Савл прятались в рощице уже большую часть ночи.
Была очередь Жосса караулить. Заметив тонкую фигуру, осторожно приближающуюся по тропинке к пруду, Жосс сначала подумал, что ему опять мерещится. Такое уже случалось в эти долгие часы. Но то не было игрой света. То был Милон.
Он хорошо двигается, отвлеченно подумал Жосс, – плавно, молча, используя все возможные прикрытия, держась самой глубокой тени. И к тому же он выбрал пасмурную ночь. Жосс подивился умелости молодого человека – когда он увидел его впервые, Милон, с его остроносыми туфлями и причудливым нарядом, произвел впечатление пустого, беспомощного дурачка. В голове Жосса промелькнула мысль каким же должно быть отчаяние, чтобы развить подобные навыки выживания! Навыки, которые включают последнее, страшное средство спасения – убийство, если кто-то преграждает путь.
Жосс бесшумно вернулся к маленькой опушке и поманил Савла, который лежал на земле. Во всяком случае, когда Жосс позвал его, Савл не спал. Он встал, вопросительно приподняв брови. Жосс кивнул, показывая на тропинку, и пошел назад к рощице, чувствуя, как Савл неслышно идет за ним.
Они стояли бок о бок у тропинки, скрытые глубокой тенью огромного дуба.
Милон, решивший использовать ту же тень как еще один темный участок пути, шагнул прямо на них.
Когда руки Жосса сомкнулись вокруг него, молодой человек издал вопль ужаса. Сдерживая его сопротивление – Милон пытался дотянуться до пояса, где у него несомненно был нож, – Жосс почувствовал к нему минутную жалость. Красться в одиночестве, в страхе – и вдруг кто-то хватает тебя! Неудивительно – юное сердце колотилось так сильно, что Жосс ощущал его биение.
Должно быть, Савл увидел оружие Милона – он внезапно выбросил вперед руку. Жосс понял, что Милон и Савл схватились не на шутку, они рычали от усилий, и вскоре Савл поднял что-то в воздух.
Это был нож. С длинным, довольно широким и зловеще сужающимся к концу лезвием.
Нож был обоюдоострый и заточенный – Савл испытал его на волосках своего предплечья – до губительного предела.
У Жосса не было сомнений, что он смотрит на то самое оружие, которое рассекло горло Гунноры. В тот же миг жалость к молодому человеку исчезла, будто ее никогда и не было.
– Милон Арсийский, если я не ошибаюсь, – мрачно произнес Жосс, заведя руки юноши за спину и крепко схватив его запястья. – И что же вы делаете здесь глубокой ночью?
– У вас нет права задерживать меня! – закричал Милон тонким от страха голосом. – Я возвращаюсь в свой лагерь. Я не сделал ничего плохого!
– Ничего плохого? – в ту же секунду Жосс почувствовал такую ярость, что резко вывернул кисти юноши, заставив его закричать.
Брат Савл проговорил:
– Ну же, ну же, полегче.
Жосс немного ослабил хватку.
– И где этот лагерь? – спросил он.
– Там, в лесу, – ответил Милон. – Где жгут уголь.
– Да, я знаю это место. И что же там делаете вы?
– Я пришел в эти места, чтобы встретить друга, – ответил Милон с удивительным достоинством. К нему возвращалось мужество. – А вы, кем бы вы ни были, – он попытался повернуться, чтобы взглянуть на Жосса, – не имеете права удерживать меня.
– У меня есть все права, – сказал Жосс. – Брат Савл и я находимся здесь по просьбе аббатисы Хокенли. Еще четверть мили, мой милейший юноша, и вы перелезли бы через стену монастыря.
– Я? – Попытка Милона изобразить невиновность была явно неубедительной.
– Да, вы. И вы это хорошо знаете. – Жосс поколебался, но лишь на мгновение. Затем проговорил: – Наверное, это было тяжело – представлять себе прекрасную юную новобрачную, укрывшуюся внутри этих стен и притворяющуюся, что хочет стать монахиней.
Все еще удерживая Милона, он почувствовал его мгновенное напряжение. Но Милон оказался лучшим актером, чем Жосс мог предположить. Он кротко ответил:
– Чтобы жена – моя жена – стала монахиней? Я полагаю, вы ошибаетесь, сэр. Моя жена не сделала бы такой глупости, особенно сейчас, когда она действительно моя жена. – В его голосе нельзя было не услышать намека на их любовную близость. Почувствовав себя более уверенно, Милон добавил: – Если бы вам, сэр, было известно, кто я такой, вы, скорее всего, искали бы меня в моем собственном доме. И я совершенно убежден, вам сказали бы, что моя жена гостит у моих родственников, неподалеку от…
– Неподалеку от Гастингса. Да, именно это там мне и сказали.
Милон театрально вздохнул, словно вопрошая: «Что же еще вам нужно?»
– Раз так, могу я продолжить свой путь?
– Я ездил к вашей родне в Гастингс, – ответил Жосс бесстрастно. – Они ничего не знают о визите. Эланоры Арсийской там нет, и ее там никто не ожидает.
– Вы заехали не туда! – закричал Милон. – Дурак! – Он снова начал вырываться. – Езжайте назад, сэр! Я укажу вам правильное место, и тогда вы сможете поехать и проверить! Она будет там, моя малышка Эланора. Она будет сидеть на солнце во дворе и ждать моего возвращения. Она сама прекрасна, как солнечный день. Знайте – ни у одного мужчины на свете не было более прелестной жены. – Извернувшись, он приблизил лицо к Жоссу. – А в нашей постели, сэр, когда свечи погашены… Скажу вам только одно – мы не смыкали глаз ни одной ночи с того момента, как поженились. Теперь, уверен, вам не понадобятся дальнейшие подробности, чтобы вы составили свою собственную картину!
Он бредит? Жосс почувствовал странное беспокойство, словно рядом с ним был не только злодей, но и сумасшедший.
– Хватит, Милон! – приказал он. – Это не принесет вам пользы. Ваша жена, Эланора Арсийская, пришла в монастырь, чтобы стать послушницей. Она рассказала о себе вымышленную историю и назвалась Элверой. Там она словно бы случайно встретила свою кузину Гуннору, которая, раз Диллиан мертва, стояла между ней и состоянием Аларда из Уинноулендз.
– Нет! – запротестовал Милон. – О нет!
– Вы оба, действуя заодно, – неумолимо продолжал Жосс, – замыслили жестокое убийство Гунноры и совершили его. Когда я прибыл сюда, Эланора испугалась, и из страха, что она выдаст вас, вы задушили ее.
Находясь в тесной близости с человеком, который безжалостно погубил двух беззащитных женщин, Жосс внезапно пришел в ярость. Тряся Милона, как терьер крысу, он закричал:
– Ты ублюдок! Ты вонючий ублюдок и убийца!
Вопя от боли в скрученных за спиной руках, Милон извивался, как рыба на крючке. Внезапно он освободился от хватки Жосса, повернул к нему взбешенное лицо и завизжал:
– Не называй меня так!
После чего рухнул на землю и горько зарыдал.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Несколько секунд Жосс и брат Савл просто смотрели на него. Потом Савл сказал:
– Полагаю, нам лучше доставить его в аббатство, сэр. Здесь, в долине, нам негде держать преступника взаперти.
«Преступника». Да, подумал Жосс, он и есть преступник, отныне и навсегда.
– Поможем ему подняться, – сказал он, и они с Савлом взяли Милона за руки. Когда они поднимали его, Жосс услышал, как затрещала тонкая шелковая ткань рубашки. Снова Жосса захлестнула мучительная смесь чувств: ведь Милон когда-то так гордился своей внешностью, был так внимателен к модным нарядам. А теперь – только посмотрите на него! В бледной предрассветной мгле он являл собой жалкую фигуру – грязную, отвратительно пахнущую. Его вызывающе укороченная туника была покрыта травяными пятнами, рукава рубашки почти оторваны…
Рассердившись на себя – ведь перед ним был дважды убийца! – Жосс в очередной раз решил, что должен побороть свою жалость.
Милон сник, он больше не сопротивлялся и двигался, словно во сне. Крепко держа его, Жосс и Савл направились в аббатство.
Когда они закрыли за Милоном дверь, уже начало светать. Савл предложил поместить его в крайнюю келью подвала под больницей – пустующую, но с надежным замком.
Пока они спускались по ступенькам в подвал, молодой человек хранил молчание. Но когда влажная тьма окутала их, он испустил тонкий пронзительный визг. Ужасный звук! Жосс почувствовал, как волосы на его голове встают дыбом.
– Зажгите свет, брат Савл, – скомандовал он хрипло. – Мы не можем запереть его в кромешной тьме, как скотину.
Савл зажег факел и вставил его в железную скобу на стене коридора.
На двери кельи, в которую поместили Милона, было лишь маленькое решетчатое окошко на уровне глаз. Немного тепла и утешающего света могло к нему проникнуть.
– Там чисто? – спросил Жосс Савла, поворачивая тяжелый ключ.
– Да, сэр. Конечно, сэр, – ответил Савл, и в его голосе прозвучал легкий упрек. – Аббатиса Элевайз не позволяет убираться кое-как. Ни в одном помещении в пределах аббатства.
Жосс коснулся его руки, безмолвно извинившись и за предположение, что келья могла быть грязной, и за вытекающее отсюда обвинение, что брат Савл в этом случае поместил бы туда узника.
Узник.
Это слово крутилось у него в голове.
– Если я больше ничем не могу быть вам полезен, сэр, – сказал Савл, тщетно пытаясь побороть зевоту, когда они вышли из подвала, – может быть, я пойду и прикорну несколько часов?
– Что? – Его слова заставили Жосса очнуться от беспокойных раздумий. – Да, брат Савл, конечно. И спасибо за компанию и за вашу помощь сегодня ночью.
Савл наклонил голову.
– Не скажу, что это было приятно, сэр, но всегда пожалуйста. – Он замолчал, однако Жосс был уверен, что брат Савл хотел сказать что-то еще. – Он виновен, сэр Жосс? Без тени сомнения?
– Не мне судить его, Савл, – тихо ответил Жосс. – Он предстанет перед судом. Что до меня, то никаких сомнений у меня нет.
Брат Савл кивнул. Затем печально произнес
– Этого я и боялся. Его повесят.
– Он – и это почти наверняка – убил двух юных женщин! Монахинь, которые не сделали ему ничего плохого. Они всего лишь мешали ему получить наследство!
– Я знаю, сэр, – с достоинством произнес Савл. – Только вот…
Он не закончил. Вздохнув, как будто все это было за пределами его понимания, он поднял руку в знак прощания и направился к жилищам в долине. А Жосс, после минутного колебания, вошел в галерею и опустился на пол, намереваясь дождаться аббатисы.
Как он хорошо понимал, ему предстояло ждать долго. Но никакого другого занятия он просто не мог придумать.
Элевайз увидела его, когда шла к себе после Заутрени.
Он устало сидел в углу, образованном двумя стенами галереи. Ему было страшно неудобно, тем не менее он крепко спал.
Его худое лицо было бледным, от носа к уголкам рта бежали глубокие морщины. Густые брови нахмурены, будто даже во сне он был обеспокоен и рассержен. Бедняга, подумала аббатиса. Какую ночь ему пришлось пережить!
Когда она входила в церковь на службу, ей уже сообщили, что Милон Арсийский схвачен. Брат Савл поговорил с братом Фирмином, и тот сразу передал новость аббатисе.
Потребовалось почти все ее самообладание, чтобы не покинуть церковную службу, хотя другая, земная часть ее существа – не такая уж маленькая часть – настаивала, чтобы Элевайз шла прямо в подвал и требовала от убийцы ответа.
Однако сейчас аббатиса была рада, что заставила себя молиться. Величие, мощь и сама атмосфера церкви аббатства трогали ее в большей степени ранним утром, и утешение и силы, которые она черпала тогда, тоже были наибольшими. Возможно, поэтому на Часе первом, на Заутрене, она чувствовала себя ближе всего к Богу. Она часто думала, что в эти утренние часы все было так, словно Господь наслаждался невинностью мира, когда новый день только-только начинается. Может быть. Он, как и аббатиса – если такое сравнение не слишком кощунственно, – стремился отпраздновать непорочность утра до того, как те, кто населяет их владения, такие огромные у Бога и такие маленькие у нее, получат возможность запятнать его.
Чувствуя духовный подъем, чистый и сильный от общения с Богом, она прошла галереей, приблизилась к Жоссу и мягко тронула его за плечо.
Жосс моментально проснулся, его рука дернулась туда, где он, несомненно, обычно носил меч. Он гневно вскинул глаза.
Увидев, кто перед ним, Жосс расслабился.
– Доброе утро, аббатиса.
– Доброе утро, сэр Жосс.
– Вам уже сказали. – Это было утверждение, а не вопрос.
– Да, сказали. Вы и брат Савл хорошо потрудились. Поздравляю с точностью вашего предсказания. Вы говорили, что Милон вернется за крестом, и он вернулся.
– Мы не знаем точно, зачем он пришел. – Говоря это, Жосс широко зевнул, запоздало вспомнив, что надо бы прикрыть рот рукой.
– Простите, аббатиса.
– Все в порядке. Когда мы поговорим с ним?
Жосс встал, почесал отросшую за день щетину.
– Может быть, прямо сейчас?
Аббатиса не сознавала, что ждет ответа, затаив дыхание. С великим облегчением – она не думала, что могла бы вынести промедление – Элевайз ответила:
– Очень хорошо.
Когда они спускались по ступенькам в подвал, аббатиса почувствовала, что Жосс снова напрягся. Она уже была готова заговорить, как вдруг поняла, что слышит какой-то шум.
Может быть, он встревожил Жосса? Аббатиса не удивилась бы. Это был ужасный звук. Такой издает животное, попавшее в капкан, страдающее от боли и еще сильнее – от отчаяния.
Словно бы тоже нуждаясь в дополнительном источнике света в этом, неожиданно ставшим ужасным месте, Жосс вынул факел из крепления в стене и, держа его в левой руке, открыл дверь временной тюрьмы, после чего он и Элевайз вступили в келью.
Аббатиса увидела его сразу. Он сидел, съежившись, в дальнему углу. Когда свет факела пал на молодого человека, его лицо смягчилось в улыбке, но только лишь на мгновение. Увидев, кто стоит рядом с аббатисой, он тихо застонал и прижался к стене, словно пытался спрятаться.
Обернувшись, Элевайз заметила, что Жосс встал спиной к закрывшейся двери кельи. Его поза говорила о готовности дать отпор, если узник решится на враждебные действия. В свете факела лицо Жосса было суровым; сейчас аббатиса видела перед собой воина, посланника короля, призванного сделать все необходимое, чтобы подозреваемый в убийстве не смог совершить побег.
Молодой человек – как она знала, Милон Арсийский – сидел, прижав колени к груди и уронив голову. Шагнув вперед, Жосс сказал с мягкостью, чрезвычайно удивившей аббатису:
– Милон, встаньте. Здесь аббатиса Элевайз. Вы должны выказать ей уважение.
Юноша медленно встал, как ему было велено. Впервые Элевайз встретилась лицом к лицу с мужем покойной Эланоры Арсийской, известной в общине как Элвера.
Она не ожидала увидеть столь исхудавшего бледного молодого человека. Его изысканная и модная одежда была покрыта грязью и порвана, а в глазах застыло выражение, которое, хотя аббатиса и не могла прочитать его, вселяло ужас.
И этот человек, совершенно очевидно, недавно плакал.
Не придумав ничего лучше для начала, Элевайз спросила:
– Вы убили вашу жену, Милон?
Она услышала за своей спиной короткий возглас – видимо, Жосс не одобрял такие прямолинейные методы ведения допроса, – но после напряженной паузы Милон медленно кивнул.
– И почему это случилось? – продолжила она все тем же спокойным тоном.
– Я не хотел, – прошептал Милон. Он всхлипнул, вздохнул и вытер рукавом мокрый нос. Подняв на Элевайз глаза с расширившимися от тусклого освещения зрачками, он быстро заговорил:
– Она пришла ко мне, понимаете, той ночью, в наше секретное место. Она всегда приходила туда по средам. В такие ночи я обычно ждал ее в постели, которую сам сделал для нас в зарослях, расчистив кустарник. Мы лежали вместе до самых первых лучей, потом она бежала обратно в спальню и притворялась спящей, когда колокол звал на Утреню.
– На Заутреню, – машинально поправила Элевайз.
– Правда? – неожиданно для этой страшной кельи он улыбнулся. – Эланора называла это Утреней.
– Просто она была еще непривычна к жизни в монастыре.
«Боже Всемогущий, как же это трудно!» – подумала аббатиса.
– Итак, Милон, она пришла к вам той ночью. И вы… Какое-то время вы провели вместе.
– Мы занимались любовью, – ответил Милон. – Мы занимались любовью много раз, с тех пор как поженились. – На его лице снова появился отсвет улыбки. – А до того – всего один раз. Только мы никому ничего не сказали. А потом – много-много раз, потому что мы стали мужем и женой и нам было можно. Она была беременна. – В голосе Милона отчетливо послышалась гордость. – Вы знаете это, аббатиса?
Элевайз кивнула.
– Да, Милон. Знаю.
– Носить ребенка так скоро после замужества – это было великолепно, правда ведь? – поспешно продолжил он. – Конечно, она ничего не сказала Гунноре. Даже не сказала, что мы женаты. Поэтому, кроме меня, здесь не было никого, с кем Эланора могла бы поболтать о том, как она счастлива, как взволнована. – Милон нахмурился. – Это было грустно. Эланора хотела рассказать все людям. Она любит делиться с кем-нибудь, если случается что-то хорошее. Вот почему ей так трудно живется… так трудно жилось в аббатстве. – Он оглянулся, будто внезапно вспомнив, где находится. – Жилось здесь, – добавил он шепотом.
Элевайз подумала: заметил ли Жосс путаницу в голове Милона между прошлым и настоящим? Обернувшись, чтобы взглянуть на него, она увидела, что суровое выражение на лице Жосса смягчилось. К ярости и гневу примешалась жалость.
Да, мысленно вздохнула аббатиса. Он тоже заметил. Как и я, он разрывается между осуждением юноши за то, что он сделал, и жалостью к его пошатнувшемуся умственному состоянию. Но сейчас нельзя позволить жалости побороть справедливость.
– Ребенок – ваш и Эланоры – был бы богатым? – продолжила аббатиса. – Он – или она? – родился бы состоятельным?
Милон снова закивал.
– Да! Да! Он родился бы в сорочке, это уж точно! Вот в чем все дело, понимаете? – Он нетерпеливо переводил взгляд с Элевайз на Жосса, будто призывая их понять. – Сначала мы думали о нас, не буду это отрицать, думали, как несправедливо получилось, что, когда Диллиан умерла, старый дурак надумал изменить завещание и оставить все Гунноре. А она не хотела этого! – Милон широко развел руки, словно восклицая: «Подумать только!» – Вот в чем глупость-то! Она презирала богатство и все, что с ним связано! Поэтому Гуннора и пришла сюда – это было частью ее замысла. Она собиралась…
В этот момент Жосс прервал его.
– Для вас была невыносима мысль, что состояние дяди жены в конце концов перейдет к аббатству Хокенли, разве не так? Поэтому вы и убили ее.
– Нет! – Вопль, сорвавшийся с уст Милона, был наполнен такой болью, что Элевайз начала осознавать: все это время была права все-таки она.
– Нет никакого смысла продолжать говорить «нет», когда мы… – в бешенстве начал Жосс, но Элевайз перебила его:
– Сэр Жосс, вы позволите?
С видимым усилием он заставил себя замолчать.
Аббатиса повернулась к Милону.
– Значит, Эланора назвала себя Элверой, поселилась в монастыре и встретилась с кузиной. Как она объяснила ей свое появление?
Милон улыбнулся.
– Она сказала Гунноре, что это – пари. Будто я поставил золотую монету, что ей не удастся одурачить всех и каждого, заставив поверить, что она всерьез захотела стать монахиней. А она утверждала, что сможет и, более того, докажет это мне. Конечно, она сказала, что это не продлится слишком долго, что вскоре она притворится, будто передумала, и уйдет. И уж, ясное дело, до того, как они начнут обстригать ее волосы!
– Полагаю, нам лучше доставить его в аббатство, сэр. Здесь, в долине, нам негде держать преступника взаперти.
«Преступника». Да, подумал Жосс, он и есть преступник, отныне и навсегда.
– Поможем ему подняться, – сказал он, и они с Савлом взяли Милона за руки. Когда они поднимали его, Жосс услышал, как затрещала тонкая шелковая ткань рубашки. Снова Жосса захлестнула мучительная смесь чувств: ведь Милон когда-то так гордился своей внешностью, был так внимателен к модным нарядам. А теперь – только посмотрите на него! В бледной предрассветной мгле он являл собой жалкую фигуру – грязную, отвратительно пахнущую. Его вызывающе укороченная туника была покрыта травяными пятнами, рукава рубашки почти оторваны…
Рассердившись на себя – ведь перед ним был дважды убийца! – Жосс в очередной раз решил, что должен побороть свою жалость.
Милон сник, он больше не сопротивлялся и двигался, словно во сне. Крепко держа его, Жосс и Савл направились в аббатство.
Когда они закрыли за Милоном дверь, уже начало светать. Савл предложил поместить его в крайнюю келью подвала под больницей – пустующую, но с надежным замком.
Пока они спускались по ступенькам в подвал, молодой человек хранил молчание. Но когда влажная тьма окутала их, он испустил тонкий пронзительный визг. Ужасный звук! Жосс почувствовал, как волосы на его голове встают дыбом.
– Зажгите свет, брат Савл, – скомандовал он хрипло. – Мы не можем запереть его в кромешной тьме, как скотину.
Савл зажег факел и вставил его в железную скобу на стене коридора.
На двери кельи, в которую поместили Милона, было лишь маленькое решетчатое окошко на уровне глаз. Немного тепла и утешающего света могло к нему проникнуть.
– Там чисто? – спросил Жосс Савла, поворачивая тяжелый ключ.
– Да, сэр. Конечно, сэр, – ответил Савл, и в его голосе прозвучал легкий упрек. – Аббатиса Элевайз не позволяет убираться кое-как. Ни в одном помещении в пределах аббатства.
Жосс коснулся его руки, безмолвно извинившись и за предположение, что келья могла быть грязной, и за вытекающее отсюда обвинение, что брат Савл в этом случае поместил бы туда узника.
Узник.
Это слово крутилось у него в голове.
– Если я больше ничем не могу быть вам полезен, сэр, – сказал Савл, тщетно пытаясь побороть зевоту, когда они вышли из подвала, – может быть, я пойду и прикорну несколько часов?
– Что? – Его слова заставили Жосса очнуться от беспокойных раздумий. – Да, брат Савл, конечно. И спасибо за компанию и за вашу помощь сегодня ночью.
Савл наклонил голову.
– Не скажу, что это было приятно, сэр, но всегда пожалуйста. – Он замолчал, однако Жосс был уверен, что брат Савл хотел сказать что-то еще. – Он виновен, сэр Жосс? Без тени сомнения?
– Не мне судить его, Савл, – тихо ответил Жосс. – Он предстанет перед судом. Что до меня, то никаких сомнений у меня нет.
Брат Савл кивнул. Затем печально произнес
– Этого я и боялся. Его повесят.
– Он – и это почти наверняка – убил двух юных женщин! Монахинь, которые не сделали ему ничего плохого. Они всего лишь мешали ему получить наследство!
– Я знаю, сэр, – с достоинством произнес Савл. – Только вот…
Он не закончил. Вздохнув, как будто все это было за пределами его понимания, он поднял руку в знак прощания и направился к жилищам в долине. А Жосс, после минутного колебания, вошел в галерею и опустился на пол, намереваясь дождаться аббатисы.
Как он хорошо понимал, ему предстояло ждать долго. Но никакого другого занятия он просто не мог придумать.
Элевайз увидела его, когда шла к себе после Заутрени.
Он устало сидел в углу, образованном двумя стенами галереи. Ему было страшно неудобно, тем не менее он крепко спал.
Его худое лицо было бледным, от носа к уголкам рта бежали глубокие морщины. Густые брови нахмурены, будто даже во сне он был обеспокоен и рассержен. Бедняга, подумала аббатиса. Какую ночь ему пришлось пережить!
Когда она входила в церковь на службу, ей уже сообщили, что Милон Арсийский схвачен. Брат Савл поговорил с братом Фирмином, и тот сразу передал новость аббатисе.
Потребовалось почти все ее самообладание, чтобы не покинуть церковную службу, хотя другая, земная часть ее существа – не такая уж маленькая часть – настаивала, чтобы Элевайз шла прямо в подвал и требовала от убийцы ответа.
Однако сейчас аббатиса была рада, что заставила себя молиться. Величие, мощь и сама атмосфера церкви аббатства трогали ее в большей степени ранним утром, и утешение и силы, которые она черпала тогда, тоже были наибольшими. Возможно, поэтому на Часе первом, на Заутрене, она чувствовала себя ближе всего к Богу. Она часто думала, что в эти утренние часы все было так, словно Господь наслаждался невинностью мира, когда новый день только-только начинается. Может быть. Он, как и аббатиса – если такое сравнение не слишком кощунственно, – стремился отпраздновать непорочность утра до того, как те, кто населяет их владения, такие огромные у Бога и такие маленькие у нее, получат возможность запятнать его.
Чувствуя духовный подъем, чистый и сильный от общения с Богом, она прошла галереей, приблизилась к Жоссу и мягко тронула его за плечо.
Жосс моментально проснулся, его рука дернулась туда, где он, несомненно, обычно носил меч. Он гневно вскинул глаза.
Увидев, кто перед ним, Жосс расслабился.
– Доброе утро, аббатиса.
– Доброе утро, сэр Жосс.
– Вам уже сказали. – Это было утверждение, а не вопрос.
– Да, сказали. Вы и брат Савл хорошо потрудились. Поздравляю с точностью вашего предсказания. Вы говорили, что Милон вернется за крестом, и он вернулся.
– Мы не знаем точно, зачем он пришел. – Говоря это, Жосс широко зевнул, запоздало вспомнив, что надо бы прикрыть рот рукой.
– Простите, аббатиса.
– Все в порядке. Когда мы поговорим с ним?
Жосс встал, почесал отросшую за день щетину.
– Может быть, прямо сейчас?
Аббатиса не сознавала, что ждет ответа, затаив дыхание. С великим облегчением – она не думала, что могла бы вынести промедление – Элевайз ответила:
– Очень хорошо.
Когда они спускались по ступенькам в подвал, аббатиса почувствовала, что Жосс снова напрягся. Она уже была готова заговорить, как вдруг поняла, что слышит какой-то шум.
Может быть, он встревожил Жосса? Аббатиса не удивилась бы. Это был ужасный звук. Такой издает животное, попавшее в капкан, страдающее от боли и еще сильнее – от отчаяния.
Словно бы тоже нуждаясь в дополнительном источнике света в этом, неожиданно ставшим ужасным месте, Жосс вынул факел из крепления в стене и, держа его в левой руке, открыл дверь временной тюрьмы, после чего он и Элевайз вступили в келью.
Аббатиса увидела его сразу. Он сидел, съежившись, в дальнему углу. Когда свет факела пал на молодого человека, его лицо смягчилось в улыбке, но только лишь на мгновение. Увидев, кто стоит рядом с аббатисой, он тихо застонал и прижался к стене, словно пытался спрятаться.
Обернувшись, Элевайз заметила, что Жосс встал спиной к закрывшейся двери кельи. Его поза говорила о готовности дать отпор, если узник решится на враждебные действия. В свете факела лицо Жосса было суровым; сейчас аббатиса видела перед собой воина, посланника короля, призванного сделать все необходимое, чтобы подозреваемый в убийстве не смог совершить побег.
Молодой человек – как она знала, Милон Арсийский – сидел, прижав колени к груди и уронив голову. Шагнув вперед, Жосс сказал с мягкостью, чрезвычайно удивившей аббатису:
– Милон, встаньте. Здесь аббатиса Элевайз. Вы должны выказать ей уважение.
Юноша медленно встал, как ему было велено. Впервые Элевайз встретилась лицом к лицу с мужем покойной Эланоры Арсийской, известной в общине как Элвера.
Она не ожидала увидеть столь исхудавшего бледного молодого человека. Его изысканная и модная одежда была покрыта грязью и порвана, а в глазах застыло выражение, которое, хотя аббатиса и не могла прочитать его, вселяло ужас.
И этот человек, совершенно очевидно, недавно плакал.
Не придумав ничего лучше для начала, Элевайз спросила:
– Вы убили вашу жену, Милон?
Она услышала за своей спиной короткий возглас – видимо, Жосс не одобрял такие прямолинейные методы ведения допроса, – но после напряженной паузы Милон медленно кивнул.
– И почему это случилось? – продолжила она все тем же спокойным тоном.
– Я не хотел, – прошептал Милон. Он всхлипнул, вздохнул и вытер рукавом мокрый нос. Подняв на Элевайз глаза с расширившимися от тусклого освещения зрачками, он быстро заговорил:
– Она пришла ко мне, понимаете, той ночью, в наше секретное место. Она всегда приходила туда по средам. В такие ночи я обычно ждал ее в постели, которую сам сделал для нас в зарослях, расчистив кустарник. Мы лежали вместе до самых первых лучей, потом она бежала обратно в спальню и притворялась спящей, когда колокол звал на Утреню.
– На Заутреню, – машинально поправила Элевайз.
– Правда? – неожиданно для этой страшной кельи он улыбнулся. – Эланора называла это Утреней.
– Просто она была еще непривычна к жизни в монастыре.
«Боже Всемогущий, как же это трудно!» – подумала аббатиса.
– Итак, Милон, она пришла к вам той ночью. И вы… Какое-то время вы провели вместе.
– Мы занимались любовью, – ответил Милон. – Мы занимались любовью много раз, с тех пор как поженились. – На его лице снова появился отсвет улыбки. – А до того – всего один раз. Только мы никому ничего не сказали. А потом – много-много раз, потому что мы стали мужем и женой и нам было можно. Она была беременна. – В голосе Милона отчетливо послышалась гордость. – Вы знаете это, аббатиса?
Элевайз кивнула.
– Да, Милон. Знаю.
– Носить ребенка так скоро после замужества – это было великолепно, правда ведь? – поспешно продолжил он. – Конечно, она ничего не сказала Гунноре. Даже не сказала, что мы женаты. Поэтому, кроме меня, здесь не было никого, с кем Эланора могла бы поболтать о том, как она счастлива, как взволнована. – Милон нахмурился. – Это было грустно. Эланора хотела рассказать все людям. Она любит делиться с кем-нибудь, если случается что-то хорошее. Вот почему ей так трудно живется… так трудно жилось в аббатстве. – Он оглянулся, будто внезапно вспомнив, где находится. – Жилось здесь, – добавил он шепотом.
Элевайз подумала: заметил ли Жосс путаницу в голове Милона между прошлым и настоящим? Обернувшись, чтобы взглянуть на него, она увидела, что суровое выражение на лице Жосса смягчилось. К ярости и гневу примешалась жалость.
Да, мысленно вздохнула аббатиса. Он тоже заметил. Как и я, он разрывается между осуждением юноши за то, что он сделал, и жалостью к его пошатнувшемуся умственному состоянию. Но сейчас нельзя позволить жалости побороть справедливость.
– Ребенок – ваш и Эланоры – был бы богатым? – продолжила аббатиса. – Он – или она? – родился бы состоятельным?
Милон снова закивал.
– Да! Да! Он родился бы в сорочке, это уж точно! Вот в чем все дело, понимаете? – Он нетерпеливо переводил взгляд с Элевайз на Жосса, будто призывая их понять. – Сначала мы думали о нас, не буду это отрицать, думали, как несправедливо получилось, что, когда Диллиан умерла, старый дурак надумал изменить завещание и оставить все Гунноре. А она не хотела этого! – Милон широко развел руки, словно восклицая: «Подумать только!» – Вот в чем глупость-то! Она презирала богатство и все, что с ним связано! Поэтому Гуннора и пришла сюда – это было частью ее замысла. Она собиралась…
В этот момент Жосс прервал его.
– Для вас была невыносима мысль, что состояние дяди жены в конце концов перейдет к аббатству Хокенли, разве не так? Поэтому вы и убили ее.
– Нет! – Вопль, сорвавшийся с уст Милона, был наполнен такой болью, что Элевайз начала осознавать: все это время была права все-таки она.
– Нет никакого смысла продолжать говорить «нет», когда мы… – в бешенстве начал Жосс, но Элевайз перебила его:
– Сэр Жосс, вы позволите?
С видимым усилием он заставил себя замолчать.
Аббатиса повернулась к Милону.
– Значит, Эланора назвала себя Элверой, поселилась в монастыре и встретилась с кузиной. Как она объяснила ей свое появление?
Милон улыбнулся.
– Она сказала Гунноре, что это – пари. Будто я поставил золотую монету, что ей не удастся одурачить всех и каждого, заставив поверить, что она всерьез захотела стать монахиней. А она утверждала, что сможет и, более того, докажет это мне. Конечно, она сказала, что это не продлится слишком долго, что вскоре она притворится, будто передумала, и уйдет. И уж, ясное дело, до того, как они начнут обстригать ее волосы!