Страница:
Такими словами, на странном английском наречии, употребляя множественное число вместо единственного и совершенно исключая из английского лексикона союз "и", Неrr Гроссе возвестил о своей готовности приступить к завтраку. Но английский коллега очень вежливо попросил его заняться пациенткой вместо майонеза.
— Извините, — сказал мистер Сейбрайт. — Не лучше ли было бы взглянуть на молодую особу, прежде чем мы займемся чем-нибудь другим. Мне необходимо вернуться в Лондон со следующим поездом.
Неrr Гроссе с вилкой в одной руке, с ложкой в другой и с повязанной уже вокруг шеи салфеткой зло взглянул на нас и, скрепя сердце, расстался с майонезом.
— Gut! Сначала сделаем свое дело, потом съедим свой завтрак. Где же пациентка? Скорей, скорей! — Он снял салфетку, издал вздох (иначе как рев его назвать нельзя) и погрузил пальцы в табакерку.
— Где пациентка? — повторил он раздраженно. — Почему она не здесь?
— Она ждет в соседней комнате, — ответила я. — Я приведу ее сию минуту. Вы извините ее, господа, если найдете девушку несколько взволнованной, — прибавила я, взглянув на докторов. Молчаливый Себрайт поклонился. Herr Гроссе засмеялся саркастически:
— Успокойтесь, душа моя, я не такое животное, каким кажусь.
— Где Оскар? — спросил Нюджент, когда я проходила мимо него на пути в комнату Луциллы.
— Передумав раз десять, по крайней мере, — отвечала я, — он решил не присутствовать при обследовании.
Лишь только я произнесла эти слова, как дверь отворилась и в комнату вошел Оскар.
Herr Гроссе, увидев его лицо, воскликнул:
— Ach, Gott, он принимает нитрат серебра. Цвет лица его испорчен. Бедный малый, бедный малый!
Он сострадательно покачал головой, повернулся и плюнул в угол комнаты. Оскар, видимо, обиделся, на лице мистера Себрайта выразилось отвращение, Нюджента это рассмешило. Я вышла из комнаты, затворив за собою дверь.
Едва сделала я несколько шагов по коридору, как дверь за мною отворилась. Я оглянулась и увидела с величайшим удивлением Herr Гроссе, свирепо глядевшего на меня сквозь очки и предлагавшего мне руку.
— Ш-што! — произнес славный доктор шепотом. — Никому ни слова! Я пришел помочь вам.
— Помочь мне? — переспросила я.
Herr Гроссе кивнул головой так сильно, что громадные очки подпрыгнули на его носу.
— Что вы сейчас сказали? — спросил он. — Вы сказали, что пациентка немного взволнованна. Gut! Я просил, чтоб идти с вами вместе к пациентке и помочь вам вызвать ее. So! so! Я не такое животное, каким кажусь. Пойдем, скорей, скорей! Где она?
Я колебалась с минуту, вести ли такого странного посредника в спальню Луциллы. Но здравый смысл победил. Как бы то ни было, он доктор, и хотя такой безобразный, но доктор! Я взяла его руку.
Мы вошли вместе в комнату Луциллы. Услышав незнакомые шаги вместе с моими, она вскочила с дивана.
— Кто с вами? — воскликнула она.
— Это я, моя милая, — сказал Herr Гроссе. — Ach, Gott! какая прекрасная девица! Вот цвет лица по моему вкусу. Удивительный! Я пришел посмотреть, моя прекрасная мисс, что могу сделать для ваших глазок. Если я открою вам свет, вы полюбите меня, не правда ли? Вы поцелуете даже такого безобразного немца, как я? So! Возьмите мою руку. Мы пойдем в другую комнату. Там другой доктор ждет вас, чтоб открыть вам свет, — мистер Себрайт. Два глазных доктора для одной прекрасной мисс: английский глазной доктор, немецкий глазной доктор. Мы вылечим прекрасную мисс. Мадам Пратолунго, другая моя рука к вашим услугам. 9! Что такое? Вы смотрите на мой рукав. Да, грязен он, мне самому совестно. Ничего! В другой комнате вы насмотритесь на мистера Себрайта. Он разряжен, все с иголочки. Идем! Вперед! Марш!
Нюджент, ожидавший в коридоре, открыл дверь.
— Не правда ли, как он мил? — шепнул он мне, указывая на своего друга.
Мы торжественно вошли в гостиную. Наш немец уже принес пользу, зайдя со мной за Луциллой. Обследование для нее уже лишилось своего ужасного характера, по крайней мере, она внешне стала спокойнее. Herr Гроссе рассмешил ее, Herr Гроссе успокоил ее.
Мистер Себрайт и Оскар разговаривали как старые знакомые, когда я вернулась в гостиную. Оскар, казалось, понравился сдержанному англичанину. Даже мистер Себрайт был поражен красотой Луциллы: его холодное лицо оживилось, когда доктора представили ей.
Мистер Себрайт поставил для нее стул перед окном. В голосе его появилась мягкость, которую я прежде не замечала, когда он попросил ее сесть. Она села. Мистер Себрайт отошел в сторону и поклонился Гроссе, учтиво указывая рукой на Луциллу, что означало: вы первый.
Herr Гроссе отвечал подобным же движением руки и кивнул головой, что означало: я этого никак не ожидал.
— Извините, — настаивал Себрайт. — Как старший, как гость в Англии, как авторитет в нашей профессии.
Herr Гроссе в ответ угощал себя табаком: щепотку старшему, щепотку гостю в Англии, щепотку авторитету. Наступило странное молчание. Ни один из докторов не хотел быть первым. Нюджент вмешался.
— Мисс Финч ждет, — сказал он. — Идите, Гроссе, вы первый представились ей, вы первый и должны осмотреть ее глаза.
Herr Гроссе взял двумя пальцами ухо Нюджента и шутя дернул за него.
— Продувной малый! — сказал он. — У него всегда на языке нужное слово.
Он направился к стулу Луциллы, но вдруг остановился с недовольным взглядом. Оскар стоял, наклонясь над ней, и шептал ей что-то на ухо, держа ее за руку.
— Э! Что такое? Третий глазной доктор? Что же вы делаете, милостивый государь? Вы лечите глаза молодой особы, держа руку молодой особы? Вы шарлатан! Прочь!
Оскар удалился явно недовольный. Herr Гроссе поставил стул против Луциллы и снял очки. Как все близорукие, он видел отлично предметы, достаточно к нему приближенные. Он наклонился к самому лицу Луциллы и раскрыл ее веки двумя пальцами, пристально глядя то в один глаз, то в другой.
Это была минута величайшего напряжения. Могли ли мы знать, какое влияние на всю ее будущую жизнь будет иметь этот странный, добрый, неуклюжий иностранец? С какой тревогой смотрели мы на его кустистые брови, на его навыкате глаза. И увы! Как неутешителен был первый результат. Внезапно невольная дрожь отвращения сотрясла Луциллу. Herr Гроссе отскочил и взглянул на нее с своею дьявольскою улыбкой.
— Ага! — сказал он. — Понимаю. Я нюхаю, я курю, от меня пахнет табаком. Прекрасная мисс это чувствует. Она говорит в глубине сердца: «Ach, Gott, как он воняет!»
Луцилла расхохоталась. Herr Гроссе тоже засмеялся с непритворным удовольствием и вытащил носовой платок из кармана ее передника.
— Дайте мне духов, — попросил этот милый немец. — Я заткну ей нос носовым платком. Так она не будет чувствовать моего табачного запаха, все будет опять как следует, мы будем продолжать.
Я подала ему бутылочку с лавандовой водой. Он смочил носовой платок и неожиданно приложил его к носу Луциллы. — Держите его так, мисс. Теперь вы ни за что не услышите запаха Гроссе. Gut! Мы будем продолжать.
Доктор вынул из кармана жилета увеличительное стекло и дождался, пока Луцилла не нахохоталась вдоволь. Тогда обследование, столь смешное с виду, столь страшное по своему значению, пошло опять своим порядком. Herr Гроссе рассматривал глаза пациентки в увеличительное стекло, Луцилла сидела, прислонясь к спинке кресла и заткнув нос платком.
Прошла минута или немного более, и пытка обследования кончилась.
Herr Гроссе спрятал свое увеличительное стекло, перевел дух как будто с облегчением и отобрал у Луциллы носовой платок.
— Ах, какой гадкий запах, — сказал он, приложив его к носу, с гримасой отвращения. — Табак пахнет гораздо лучше, — прибавил он, вознаграждая свои ноздри большою щепоткой табаку.
— Теперь я приступлю к расспросам, — продолжал он. — Не беспокойтесь, я стою от вас далеко. Вам не нужен платок, вы не будете чувствовать моего запаха.
— Моя слепота неизлечима? — спросила Луцилла. — Пожалуйста, скажите мне, сэр. Буду я слепа всю жизнь или нет?
— Поцелуете меня, если скажу?
— О, подумайте, как я беспокоюсь! Пожалуйста, пожалуйста, скажите.
Она хотела опуститься на колени пред ним. Доктор твердо и ласково удержал ее в кресле.
— Ну, ну, ну! Будьте умница, скажите-ка сначала, когда вы гуляете в саду от нечего делать в ясный, солнечный день, вашим глазам все равно, как если бы вы лежали в постели среди ночи?
Нет.
— А! Нет. Вы знаете, что в одно время светло, а в другое страшно темно?
— Да.
— Так зачем же вы у меня спрашиваете, останетесь ли вы слепою на всю жизнь? Если вы уже столько видите, вы вовсе не слепы.
Она захлопала в ладоши с тихим криком восторга.
— О, где Оскар, — спросила она меня. — Где Оскар?
Я оглянулась. Пока мы с его братом слушали, затаив дух, вопросы доктора и ответы пациентки, тот незаметно вышел из комнаты.
Herr Гроссе встал и уступил место мистеру Себрайту. Будучи еще в восторге от появившейся надежды, Луцилла, казалось, не заметила, как английский доктор уселся перед ней. Его строгое лицо было серьезнее, чем когда-либо. Он вынул из кармана увеличительное стекло и, нежно раскрыв веки пациентки, начал в свою очередь рассматривать ее глаза.
Обследование мистера Себрайта продолжалось несравненно дольше, чем доктора Гроссе. Он проводил его молча. Кончив, Себрайт встал, не сказал ни слова и оставил Луциллу все в том же состоянии невыразимого счастья. Она думала, думала, думала о времени, когда глаза ее откроются к новой жизни, когда она прозреет.
— Ну, — спросил Нюджент нетерпеливо, обращаясь к мистеру Себрайту. — Что вы скажете?
— Пока еще ничего. — С этим косвенным упреком к Нюдженту он обратился ко мне. — Насколько мне известно, мисс Финч ослепла или почти ослепла, в годовалом возрасте?
— Да, говорят, что в годовалом, — ответила я.
— Нет ли в доме какой-нибудь особы — родственника или слуги, — кто может передать симптомы, замеченные у нее в младенчестве?
Я позвала Зиллу.
— Мать ее умерла, — сказала я, — а отец ее по некоторым причинам не мог присутствовать здесь сегодня. Ее старая нянька, думаю, в состоянии сообщить все, что вы хотите знать.
Зилла пришла. Мистер Себрайт начал расспрашивать.
— Были вы в доме, когда мисс Финч родилась?
— Да, сударь.
— Было что-нибудь особенное с ее глазами при рождении или вскоре потом?
— Ничего, сударь.
— Откуда вы знаете?
— Я замечала, что она видит. Она глядела на свечи и хватала все, что держали перед ней, как и другие дети.
— Как вы узнали что она начала слепнуть?
— Точно так же, сударь. Пришло время, когда глаза бедняжки сделались незрячими, и что бы мы ей ни показывали утром или вечером, она ничего не видела.
— Слепота появилась постепенно?
— Да, сударь, как говорится, капля по капле. С каждой неделей все хуже и хуже. Ей было чуть больше году, когда мы убедились, что она слепа.
— Ее отец или мать, может быть, страдали глазами?
— Никогда, сударь, сколько мне известно.
Себрайт обратился к Гроссе, сидевшему за столом и не спускавшему глаз с майонеза.
— Не желаете ли задать няньке какой-нибудь вопрос? — спросил он.
Гроссе пожал плечами и указал большим пальцем в сторону, где сидела Луцилла.
— Ее болезнь мне ясна, как то, что два плюс два — четыре. Ach, Gott, на что мне ваша нянька? — Он тоскливо повернулся опять к майонезу. — Мой аппетит пропадет! Когда же мы будем, наконец, завтракать?
Мистер Себрайт отпустил Зиллу сухим кивком головы. Его обескураживающие вопросы начинали беспокоить меня. Я решилась спросить, пришел ли он к какому-нибудь заключению.
— Позвольте мне переговорить с моим коллегой, прежде чем я вам отвечу, — произнес этот скрытный человек.
Я подошла к Луцилле. Она опять спросила, где Оскар. Я сказала, что он, вероятно, в саду, и увела ее из комнаты. Нюджент последовал за нами. Когда мы проходили мимо стола, Herr Гроссе шепнул ему:
— Ради всего святого, приходите скорей, будем завтракать.
Мы оставили докторов совещаться в гостиной.
Глава XXXI
— Извините, — сказал мистер Сейбрайт. — Не лучше ли было бы взглянуть на молодую особу, прежде чем мы займемся чем-нибудь другим. Мне необходимо вернуться в Лондон со следующим поездом.
Неrr Гроссе с вилкой в одной руке, с ложкой в другой и с повязанной уже вокруг шеи салфеткой зло взглянул на нас и, скрепя сердце, расстался с майонезом.
— Gut! Сначала сделаем свое дело, потом съедим свой завтрак. Где же пациентка? Скорей, скорей! — Он снял салфетку, издал вздох (иначе как рев его назвать нельзя) и погрузил пальцы в табакерку.
— Где пациентка? — повторил он раздраженно. — Почему она не здесь?
— Она ждет в соседней комнате, — ответила я. — Я приведу ее сию минуту. Вы извините ее, господа, если найдете девушку несколько взволнованной, — прибавила я, взглянув на докторов. Молчаливый Себрайт поклонился. Herr Гроссе засмеялся саркастически:
— Успокойтесь, душа моя, я не такое животное, каким кажусь.
— Где Оскар? — спросил Нюджент, когда я проходила мимо него на пути в комнату Луциллы.
— Передумав раз десять, по крайней мере, — отвечала я, — он решил не присутствовать при обследовании.
Лишь только я произнесла эти слова, как дверь отворилась и в комнату вошел Оскар.
Herr Гроссе, увидев его лицо, воскликнул:
— Ach, Gott, он принимает нитрат серебра. Цвет лица его испорчен. Бедный малый, бедный малый!
Он сострадательно покачал головой, повернулся и плюнул в угол комнаты. Оскар, видимо, обиделся, на лице мистера Себрайта выразилось отвращение, Нюджента это рассмешило. Я вышла из комнаты, затворив за собою дверь.
Едва сделала я несколько шагов по коридору, как дверь за мною отворилась. Я оглянулась и увидела с величайшим удивлением Herr Гроссе, свирепо глядевшего на меня сквозь очки и предлагавшего мне руку.
— Ш-што! — произнес славный доктор шепотом. — Никому ни слова! Я пришел помочь вам.
— Помочь мне? — переспросила я.
Herr Гроссе кивнул головой так сильно, что громадные очки подпрыгнули на его носу.
— Что вы сейчас сказали? — спросил он. — Вы сказали, что пациентка немного взволнованна. Gut! Я просил, чтоб идти с вами вместе к пациентке и помочь вам вызвать ее. So! so! Я не такое животное, каким кажусь. Пойдем, скорей, скорей! Где она?
Я колебалась с минуту, вести ли такого странного посредника в спальню Луциллы. Но здравый смысл победил. Как бы то ни было, он доктор, и хотя такой безобразный, но доктор! Я взяла его руку.
Мы вошли вместе в комнату Луциллы. Услышав незнакомые шаги вместе с моими, она вскочила с дивана.
— Кто с вами? — воскликнула она.
— Это я, моя милая, — сказал Herr Гроссе. — Ach, Gott! какая прекрасная девица! Вот цвет лица по моему вкусу. Удивительный! Я пришел посмотреть, моя прекрасная мисс, что могу сделать для ваших глазок. Если я открою вам свет, вы полюбите меня, не правда ли? Вы поцелуете даже такого безобразного немца, как я? So! Возьмите мою руку. Мы пойдем в другую комнату. Там другой доктор ждет вас, чтоб открыть вам свет, — мистер Себрайт. Два глазных доктора для одной прекрасной мисс: английский глазной доктор, немецкий глазной доктор. Мы вылечим прекрасную мисс. Мадам Пратолунго, другая моя рука к вашим услугам. 9! Что такое? Вы смотрите на мой рукав. Да, грязен он, мне самому совестно. Ничего! В другой комнате вы насмотритесь на мистера Себрайта. Он разряжен, все с иголочки. Идем! Вперед! Марш!
Нюджент, ожидавший в коридоре, открыл дверь.
— Не правда ли, как он мил? — шепнул он мне, указывая на своего друга.
Мы торжественно вошли в гостиную. Наш немец уже принес пользу, зайдя со мной за Луциллой. Обследование для нее уже лишилось своего ужасного характера, по крайней мере, она внешне стала спокойнее. Herr Гроссе рассмешил ее, Herr Гроссе успокоил ее.
Мистер Себрайт и Оскар разговаривали как старые знакомые, когда я вернулась в гостиную. Оскар, казалось, понравился сдержанному англичанину. Даже мистер Себрайт был поражен красотой Луциллы: его холодное лицо оживилось, когда доктора представили ей.
Мистер Себрайт поставил для нее стул перед окном. В голосе его появилась мягкость, которую я прежде не замечала, когда он попросил ее сесть. Она села. Мистер Себрайт отошел в сторону и поклонился Гроссе, учтиво указывая рукой на Луциллу, что означало: вы первый.
Herr Гроссе отвечал подобным же движением руки и кивнул головой, что означало: я этого никак не ожидал.
— Извините, — настаивал Себрайт. — Как старший, как гость в Англии, как авторитет в нашей профессии.
Herr Гроссе в ответ угощал себя табаком: щепотку старшему, щепотку гостю в Англии, щепотку авторитету. Наступило странное молчание. Ни один из докторов не хотел быть первым. Нюджент вмешался.
— Мисс Финч ждет, — сказал он. — Идите, Гроссе, вы первый представились ей, вы первый и должны осмотреть ее глаза.
Herr Гроссе взял двумя пальцами ухо Нюджента и шутя дернул за него.
— Продувной малый! — сказал он. — У него всегда на языке нужное слово.
Он направился к стулу Луциллы, но вдруг остановился с недовольным взглядом. Оскар стоял, наклонясь над ней, и шептал ей что-то на ухо, держа ее за руку.
— Э! Что такое? Третий глазной доктор? Что же вы делаете, милостивый государь? Вы лечите глаза молодой особы, держа руку молодой особы? Вы шарлатан! Прочь!
Оскар удалился явно недовольный. Herr Гроссе поставил стул против Луциллы и снял очки. Как все близорукие, он видел отлично предметы, достаточно к нему приближенные. Он наклонился к самому лицу Луциллы и раскрыл ее веки двумя пальцами, пристально глядя то в один глаз, то в другой.
Это была минута величайшего напряжения. Могли ли мы знать, какое влияние на всю ее будущую жизнь будет иметь этот странный, добрый, неуклюжий иностранец? С какой тревогой смотрели мы на его кустистые брови, на его навыкате глаза. И увы! Как неутешителен был первый результат. Внезапно невольная дрожь отвращения сотрясла Луциллу. Herr Гроссе отскочил и взглянул на нее с своею дьявольскою улыбкой.
— Ага! — сказал он. — Понимаю. Я нюхаю, я курю, от меня пахнет табаком. Прекрасная мисс это чувствует. Она говорит в глубине сердца: «Ach, Gott, как он воняет!»
Луцилла расхохоталась. Herr Гроссе тоже засмеялся с непритворным удовольствием и вытащил носовой платок из кармана ее передника.
— Дайте мне духов, — попросил этот милый немец. — Я заткну ей нос носовым платком. Так она не будет чувствовать моего табачного запаха, все будет опять как следует, мы будем продолжать.
Я подала ему бутылочку с лавандовой водой. Он смочил носовой платок и неожиданно приложил его к носу Луциллы. — Держите его так, мисс. Теперь вы ни за что не услышите запаха Гроссе. Gut! Мы будем продолжать.
Доктор вынул из кармана жилета увеличительное стекло и дождался, пока Луцилла не нахохоталась вдоволь. Тогда обследование, столь смешное с виду, столь страшное по своему значению, пошло опять своим порядком. Herr Гроссе рассматривал глаза пациентки в увеличительное стекло, Луцилла сидела, прислонясь к спинке кресла и заткнув нос платком.
Прошла минута или немного более, и пытка обследования кончилась.
Herr Гроссе спрятал свое увеличительное стекло, перевел дух как будто с облегчением и отобрал у Луциллы носовой платок.
— Ах, какой гадкий запах, — сказал он, приложив его к носу, с гримасой отвращения. — Табак пахнет гораздо лучше, — прибавил он, вознаграждая свои ноздри большою щепоткой табаку.
— Теперь я приступлю к расспросам, — продолжал он. — Не беспокойтесь, я стою от вас далеко. Вам не нужен платок, вы не будете чувствовать моего запаха.
— Моя слепота неизлечима? — спросила Луцилла. — Пожалуйста, скажите мне, сэр. Буду я слепа всю жизнь или нет?
— Поцелуете меня, если скажу?
— О, подумайте, как я беспокоюсь! Пожалуйста, пожалуйста, скажите.
Она хотела опуститься на колени пред ним. Доктор твердо и ласково удержал ее в кресле.
— Ну, ну, ну! Будьте умница, скажите-ка сначала, когда вы гуляете в саду от нечего делать в ясный, солнечный день, вашим глазам все равно, как если бы вы лежали в постели среди ночи?
Нет.
— А! Нет. Вы знаете, что в одно время светло, а в другое страшно темно?
— Да.
— Так зачем же вы у меня спрашиваете, останетесь ли вы слепою на всю жизнь? Если вы уже столько видите, вы вовсе не слепы.
Она захлопала в ладоши с тихим криком восторга.
— О, где Оскар, — спросила она меня. — Где Оскар?
Я оглянулась. Пока мы с его братом слушали, затаив дух, вопросы доктора и ответы пациентки, тот незаметно вышел из комнаты.
Herr Гроссе встал и уступил место мистеру Себрайту. Будучи еще в восторге от появившейся надежды, Луцилла, казалось, не заметила, как английский доктор уселся перед ней. Его строгое лицо было серьезнее, чем когда-либо. Он вынул из кармана увеличительное стекло и, нежно раскрыв веки пациентки, начал в свою очередь рассматривать ее глаза.
Обследование мистера Себрайта продолжалось несравненно дольше, чем доктора Гроссе. Он проводил его молча. Кончив, Себрайт встал, не сказал ни слова и оставил Луциллу все в том же состоянии невыразимого счастья. Она думала, думала, думала о времени, когда глаза ее откроются к новой жизни, когда она прозреет.
— Ну, — спросил Нюджент нетерпеливо, обращаясь к мистеру Себрайту. — Что вы скажете?
— Пока еще ничего. — С этим косвенным упреком к Нюдженту он обратился ко мне. — Насколько мне известно, мисс Финч ослепла или почти ослепла, в годовалом возрасте?
— Да, говорят, что в годовалом, — ответила я.
— Нет ли в доме какой-нибудь особы — родственника или слуги, — кто может передать симптомы, замеченные у нее в младенчестве?
Я позвала Зиллу.
— Мать ее умерла, — сказала я, — а отец ее по некоторым причинам не мог присутствовать здесь сегодня. Ее старая нянька, думаю, в состоянии сообщить все, что вы хотите знать.
Зилла пришла. Мистер Себрайт начал расспрашивать.
— Были вы в доме, когда мисс Финч родилась?
— Да, сударь.
— Было что-нибудь особенное с ее глазами при рождении или вскоре потом?
— Ничего, сударь.
— Откуда вы знаете?
— Я замечала, что она видит. Она глядела на свечи и хватала все, что держали перед ней, как и другие дети.
— Как вы узнали что она начала слепнуть?
— Точно так же, сударь. Пришло время, когда глаза бедняжки сделались незрячими, и что бы мы ей ни показывали утром или вечером, она ничего не видела.
— Слепота появилась постепенно?
— Да, сударь, как говорится, капля по капле. С каждой неделей все хуже и хуже. Ей было чуть больше году, когда мы убедились, что она слепа.
— Ее отец или мать, может быть, страдали глазами?
— Никогда, сударь, сколько мне известно.
Себрайт обратился к Гроссе, сидевшему за столом и не спускавшему глаз с майонеза.
— Не желаете ли задать няньке какой-нибудь вопрос? — спросил он.
Гроссе пожал плечами и указал большим пальцем в сторону, где сидела Луцилла.
— Ее болезнь мне ясна, как то, что два плюс два — четыре. Ach, Gott, на что мне ваша нянька? — Он тоскливо повернулся опять к майонезу. — Мой аппетит пропадет! Когда же мы будем, наконец, завтракать?
Мистер Себрайт отпустил Зиллу сухим кивком головы. Его обескураживающие вопросы начинали беспокоить меня. Я решилась спросить, пришел ли он к какому-нибудь заключению.
— Позвольте мне переговорить с моим коллегой, прежде чем я вам отвечу, — произнес этот скрытный человек.
Я подошла к Луцилле. Она опять спросила, где Оскар. Я сказала, что он, вероятно, в саду, и увела ее из комнаты. Нюджент последовал за нами. Когда мы проходили мимо стола, Herr Гроссе шепнул ему:
— Ради всего святого, приходите скорей, будем завтракать.
Мы оставили докторов совещаться в гостиной.
Глава XXXI
КТО РЕШИТ, КОГДА ДОКТОРА НЕ СОГЛАСНЫ?
Прошло не более десяти минут после того, как мы вышли в сад, когда нас поразили неистовые возгласы на ломаном английском языке, раздававшиеся из окна гостиной: «Гого-го! Го-го! Го-го!» Мы оглянулись и увидели, что Herr Гроссе сердито машет нам в окно большим красным платком.
— Завтракать! Завтракать! — кричал немец. — Консультация кончена. Сюда! Скорей! Скорей!
Подчиняясь этому властному призыву, Луцилла, Нюджент и я вернулись в гостиную. Мы нашли Оскара, как я и предполагала, одиноко бродящим по саду. Он попросил меня знаком не говорить об его присутствии Луцилле и поспешил скрыться в одной из боковых дорожек. Его волнение было ужасно. Ему решительно нельзя было встречаться с Луциллой в эту тревожную минуту.
Когда мы вышли из гостиной, оставив докторов совещаться, я послала с Зиллой маленькую записочку досточтимому Финчу, умоляя его (хоть ради приличия) изменить свое решение и присутствовать в великую для его дочери минуту, когда доктора выскажут свое мнение об ее слепоте. Поднимаясь по лестнице на обратном пути, я получила ответ на клочке листочка для проповедей. «Мистер Финч отказывается подчинить свои принципы расчетам, внушаемым тщеславием. Он желает напомнить мадам то, что она слышала от него. Иными словами, он повторяет, и просит ее на этот раз запомнить, что он умывает руки».
Вернувшись в гостиную, мы нашли знаменитых докторов сидящими так далеко друг от друга, как только возможно.
Оба были заняты чтением. Мистер Себрайт читал книгу, Herr Гроссе «читал» майонез.
Я села рядом с Луциллой и взяла ее руку. Рука была холодна как лед. Моя бедняжка дрожала. Какие минуты невыразимого страдания пережила она в ожидании приговора докторов! Я сжала ее маленькую, холодную руку и шепнула: «Приободритесь». Я могу сказать (хотя я не из сентиментальных), что сердце мое обливалось кровью, страдая за нее.
— Каков результат консилиума, джентльмены? — спросил Нюджент. — Согласны вы друг с другом?
— Нет, — сказал мистер Себрайт, откладывая в сторону книгу.
— Нет, — сказал Гроссе, пожирая глазами майонез.
Луцилла повернулась ко мне. Она побледнела, дыхание ее становилось прерывистее. Я шепотом попросила ее успокоиться:
— Один из них, во всяком случае, думает, что вам можно возвратить зрение.
Она меня поняла и тотчас же стала спокойнее. Нюджент продолжал задавать вопросы обоим докторам.
— В чем же вы не согласны? — спросил он. — Мы хотели бы узнать ваши мнения.
Доктора начали вновь свое неуместное состязание в учтивости. Себрайт поклонился Гроссе: «Вы первый». Гроссе поклонился Себрайту: «Нет, вы». Меня вывело из терпения соблюдение докторами этого жесткого и смешного профессионального этикета.
— Говорите оба разом, джентльмены, — сказала я резко. — Ради Бога, делайте, что угодно, только не заставляйте нас ждать. Есть надежда или нет возвратить ей зрение?
— Да, — сказал Herr Гроссе.
Луцилла вскочила с радостным криком.
— Нет, — сказал мистер Себрайт.
Луцилла упала опять в кресло и молча положила голову на мое плечо.
— Один диагноз у вас на причины ее слепоты? — спросил Нюджент.
— Причина — катаракта, — отвечал Гроссе.
— С этим я согласен, — сказал Себрайт. — Причина — катаракта.
— Катаракта излечима, — продолжал немец.
— Я опять согласен, но с оговоркой — катаракта иногда излечима.
— Эта катаракта излечима! — воскликнул Гроссе.
— С величайшим почтением я оспариваю это заключение, — сказал Себрайт. — Катаракта мисс Финч неизлечима.
— Можете сказать нам, на чем вы основываете это заключение, сэр? — спросила я.
— Мое заключение основано на медицинских расчетах, которые нельзя понять без специального образования, — ответил мистер Себрайт. — Я могу только сказать, что после самого тщательного обследования я убедился, что мисс Финч утратила зрение безвозвратно. Всякая попытка возвратить его с помощью операции была бы, по моему мнению, бесполезна. Молодая особа должна была бы выдержать не только операцию, она должна была бы высидеть в темной комнате, по крайней мере, шесть недель или два месяца. Нечего напоминать вам, что в продолжение этого времени у нее появилась бы сильнейшая надежда прозреть. Помня это и полагая, что ее жертва оказалась бы, в конце концов, бесполезной, я считаю весьма нежелательным подвергать нашу пациентку тяжелым последствиям могущего постигнуть ее разочарования, которое должно сильно отрицательно подействовать на нее. Она с детства смирилась с своим несчастием. Как честный человек, считающий своим долгом высказать правду, я советую вам не смущать ее более. Я уверен, что операция, по моему мнению, будет совершенно бесполезна, а может быть, и опасна.
Так откровенно англичанин изложил свое мнение.
Луцилла держалась за мою руку.
— Жестокий! Жестокий! — шептала она. Я пожала ее руку, советуя ей потерпеть, и взглянула (как и Нюджент) в безмолвном ожидании на Гроссе. Немец порывисто встал и подошел, раскачиваясь на своих коротких кривых ногах, ко мне и Луцилле.
— Вы закончили почтеннейший мистер Себрайт? — спросил он.
Себрайт ответил своим неизменным поклоном.
— Gut! Теперь мой черед высказать мое мнение, — начал Гроссе. — Несколько слов, не более. С глубочайшим почтением к мистеру Себрайту я опровергаю то, что он только полагает, тем что я… Гроссе.., вот этими моими руками сделал. Катаракта этой мисс такая катаракта, какие я уже срезал, какие я вылечивал. Глядите!
Он внезапно повернулся к Луцилле, взял двумя указательными пальцами ее лоб, а большими осторожно открыл ее веки.
— Я даю вам мое докторское слово, что мой скальпель впустит сюда свет. Эта хорошенькая девушка сделается краше. Моя милая Финч должна сначала прийти в свое лучшее здоровье. Потом дать мне волю делать, что я хочу, и тогда — раз, два, три — чик! Моя милая Финч будет видеть! С последними словами он опять приподнял ресницы Луциллы, свирепо взглянул на нее сквозь очки, поцеловал ее в лоб, захохотал так, что посуда задрожала, и возвратился на свой пост часового у майонеза.
— Ну, теперь разговоры закончены, — воскликнул он весело. — Слава Богу, начнется еда.
Луцилла встала.
— Herr Гроссе, — спросила она, — где вы?
— Здесь, душа моя.
Девушка подошла к столу, где он сидел, уже занятый разрезанием своего любимого блюда.
— Вы сказали, что вам нужен скальпель, чтобы возвратить мне зрение? — спросила она спокойно.
— Да, да! Вы этого не бойтесь. Не очень больно, совсем не больно.
Она шутливо потрепала его по плечу.
— Встаньте, Herr Гроссе, — сказала она. :
— Если скальпель с вами, я готова, сделайте операцию сейчас.
Нюджент содрогнулся. Себрайт содрогнулся. Ее смелость поразила их обоих. Что же касается меня, то никто в мире так не боится медицинских операций, как я. Луцилла привела меня в ужас. Я без памяти бросилась к ней. Я была так глупа, что даже вскрикнула.
Прежде чем я добежала до нее, Herr Гроссе, как бы покоряясь ее просьбе, встал с лучшим куском цыпленка на конце вилки.
— Ах, вы, милая дурочка, — сказал он. — Разве так срезают катаракты? Сегодня я сделаю с вами только одну операцию. Вот! — С этими словами он бесцеремонно всунул кусок цыпленка в рот Луциллы. — Ага! Кусайте его хорошенько. Чудесный цыпленок. Ну что же? Садитесь все. Завтракать! Завтракать!
Он был непреклонен. Мы все сели за стол.
Мы ели. Herr Гроссе поглощал. От майонеза к мармеладному торту. От мармеладного торта опять к майонезу. От майонеза к ветчине и к бланманже [9]. От бланманже (даю честное слово) опять к майонезу. Пил он так же, как и ел. Пиво, вино, водка — он ничего не пропустил и смешивал все вместе. Что же касается до лакомств — миндаля, изюма, конфет, засахаренных фруктов, они служили ему приправой ко всему. Блюдо оливок пришлось ему особенно по вкусу. Он взял их две горсти и опустил в карманы панталон.
— Таким образом, — сказал он, — я избавлю вас от труда передавать мне блюдо и буду иметь при себе столько оливок, сколько мне нужно.
Когда Гроссе не мог уже более ни есть, ни пить, он свернул салфетку в комок и стал благодарить Бога.
— Как милостив Бог, — ; заметил он, — что, сотворив мир, сотворил вместе с ним еду и питье!
— Ах, — вздохнул он, нежно приложив растопыренные руки к желудку, — какое это для нас великое счастье!
Мистер Себрайт взглянул на часы.
— Если мы еще будем говорить об операции, начнем немедленно, — заявил он. — У нас осталось не более пяти свободных минут. Вы слышали мое мнение. Я остаюсь при нем.
Herr Гроссе вынул щепотку табаку.
— А я остаюсь при своем мнении, — сказал он.
Луцилла обратилась в сторону мистера Себрайта.
— Я благодарна вам, сэр, за то, что вы высказали свое мнение, — сказала она спокойно и твердо. — Я решилась подвергнуться операции. Если она не удастся, я только останусь по-прежнему слепа. В случае успеха она даст мне новую жизнь. Я все вынесу, я всем рискну, имея надежду прозреть.
Так она объявила о своем решении и подготовила этими достопамятными словами событие, которое на этих страницах имею целью в дальнейшем описать.
Мистер Себрайт отвечал ей со своим неизменным благоразумием.
— Я не могу сказать, что ваше решение меня удивляет. Хотя я очень сожалею, что вы его приняли, я согласен, что оно самое естественное решение в вашем положении.
Луцилла обратилась к Гроссе.
— Назначьте какой вам угодно день, — сказала она. — Чем скорее, тем лучше. Завтра, если возможно.
— Скажите мне, мисс, — спросил немец, внезапно став серьезным и строгим, — намерение ваше твердо?
Луцилла отвечала ему тоже серьезно:
— Мое намерение твердо.
— Gut! Шутка шуткой, милая моя, а дело делом. Теперь о деле. Я должен сказать вам мое последнее слово, прежде чем уеду.
И глядя на Луциллу своими черными глазами сквозь большие круглые очки, он начал убеждать ее на своем ломаном английском языке, что она должна подумать хорошенько и приготовиться, прежде чем решиться подвергнуться операции. Для меня было большим утешением заметить перемену в его обращении с нею. Он говорил авторитетно, она его должна будет слушаться.
Во-первых, предупредил немец Луциллу, в случае неудачи операции, повторить ее будет невозможно. Каковы бы ни были результаты, они будут окончательными.
Во-вторых, прежде чем решиться сделать операцию, он должен быть вполне уверен, что некоторые условия, необходимые для успеха, будут строго выполнены как самой пациенткой, так и ее родными и друзьями. Мистер Себрайт нисколько не преувеличил отрезок времени, который придется провести после операции в темной комнате. Глаза ее не будут развязаны ни на минуту раньше шести недель. В продолжение всего этого времени и, вероятно, в продолжение еще шести недель пациентка должна быть совершенно здорова, чтобы зрение ее восстановилось вполне. Если тело и дух не будут в наилучшем состоянии, никакая искусная операция не поможет. Все, что могло бы возбуждать или волновать пациентку, должно быть удалено из спокойного течения обыденной жизни, пока доктор не убедится, что зрение ее восстановлено. Строгому исполнению этих условий он обязан значительной долей своих успехов. Гроссе знает по собственному опыту, какое важное влияние общее здоровье пациента, как физическое, так и духовное, имеет на успех операций, в особенности операций над таким нежным органом, как глаза.
Высказав все это, Herr Гроссе обратился к ее здравому смыслу, советуя Луцилле обдумать хорошенько свое решение и посоветоваться с родными и друзьями. Словом, в течение трех месяцев, по крайней мере, доктор должен иметь полное право регулировать ее жизнь и вносить в нее перемены, какие он сочтет нужными. Если Луцилла и члены ее семейства согласятся принять эти условия, ей надо будет только написать Herr Гроссу в лондонскую гостиницу. На следующий день он будет в Димчорче и сделает операцию, если найдет здоровье больной удовлетворительным.
Закончив этим обещанием, Herr Гроссе выпустил из легких остаток воздуха глубоким горловым «Га» и быстро вскочил на свои короткие кривые ноги. В ту же минуту Зилла постучала в дверь и объявила, что экипаж ожидает джентльменов у садовой калитки.
Мистер Себрайт встал и, как бы сомневаясь, что собрат его закончил, сказал:
— Я вас не стесняю. У меня есть дело в Лондоне и мне решительно необходимо вернуться со следующим поездом.
— So! У меня есть тоже дело в Лондоне, — отвечал его собрат, — или, лучше, развлечение. (Мистер Себрайт, казалось, было неприятно изумлен, услышав такое откровенное признание от делового человека).
— Я страшно люблю музыку, — продолжал Гроссе, — и не хочу опоздать в оперу. Ach, Gott! Как музыка дорога в Англии! Я взбираюсь на галерею и плачу за это пять серебряных шиллингов. За пять медных грошей я в своем отечестве получил бы то же самое, только лучшего достоинства.
— От всей души благодарю вас, сударыня, — продолжал он, дружески прощаясь со мной, — от всей души благодарю вас за майонез. Пожалуйста в следующий мой приезд угостите меня опять этим чудным блюдом.
— Завтракать! Завтракать! — кричал немец. — Консультация кончена. Сюда! Скорей! Скорей!
Подчиняясь этому властному призыву, Луцилла, Нюджент и я вернулись в гостиную. Мы нашли Оскара, как я и предполагала, одиноко бродящим по саду. Он попросил меня знаком не говорить об его присутствии Луцилле и поспешил скрыться в одной из боковых дорожек. Его волнение было ужасно. Ему решительно нельзя было встречаться с Луциллой в эту тревожную минуту.
Когда мы вышли из гостиной, оставив докторов совещаться, я послала с Зиллой маленькую записочку досточтимому Финчу, умоляя его (хоть ради приличия) изменить свое решение и присутствовать в великую для его дочери минуту, когда доктора выскажут свое мнение об ее слепоте. Поднимаясь по лестнице на обратном пути, я получила ответ на клочке листочка для проповедей. «Мистер Финч отказывается подчинить свои принципы расчетам, внушаемым тщеславием. Он желает напомнить мадам то, что она слышала от него. Иными словами, он повторяет, и просит ее на этот раз запомнить, что он умывает руки».
Вернувшись в гостиную, мы нашли знаменитых докторов сидящими так далеко друг от друга, как только возможно.
Оба были заняты чтением. Мистер Себрайт читал книгу, Herr Гроссе «читал» майонез.
Я села рядом с Луциллой и взяла ее руку. Рука была холодна как лед. Моя бедняжка дрожала. Какие минуты невыразимого страдания пережила она в ожидании приговора докторов! Я сжала ее маленькую, холодную руку и шепнула: «Приободритесь». Я могу сказать (хотя я не из сентиментальных), что сердце мое обливалось кровью, страдая за нее.
— Каков результат консилиума, джентльмены? — спросил Нюджент. — Согласны вы друг с другом?
— Нет, — сказал мистер Себрайт, откладывая в сторону книгу.
— Нет, — сказал Гроссе, пожирая глазами майонез.
Луцилла повернулась ко мне. Она побледнела, дыхание ее становилось прерывистее. Я шепотом попросила ее успокоиться:
— Один из них, во всяком случае, думает, что вам можно возвратить зрение.
Она меня поняла и тотчас же стала спокойнее. Нюджент продолжал задавать вопросы обоим докторам.
— В чем же вы не согласны? — спросил он. — Мы хотели бы узнать ваши мнения.
Доктора начали вновь свое неуместное состязание в учтивости. Себрайт поклонился Гроссе: «Вы первый». Гроссе поклонился Себрайту: «Нет, вы». Меня вывело из терпения соблюдение докторами этого жесткого и смешного профессионального этикета.
— Говорите оба разом, джентльмены, — сказала я резко. — Ради Бога, делайте, что угодно, только не заставляйте нас ждать. Есть надежда или нет возвратить ей зрение?
— Да, — сказал Herr Гроссе.
Луцилла вскочила с радостным криком.
— Нет, — сказал мистер Себрайт.
Луцилла упала опять в кресло и молча положила голову на мое плечо.
— Один диагноз у вас на причины ее слепоты? — спросил Нюджент.
— Причина — катаракта, — отвечал Гроссе.
— С этим я согласен, — сказал Себрайт. — Причина — катаракта.
— Катаракта излечима, — продолжал немец.
— Я опять согласен, но с оговоркой — катаракта иногда излечима.
— Эта катаракта излечима! — воскликнул Гроссе.
— С величайшим почтением я оспариваю это заключение, — сказал Себрайт. — Катаракта мисс Финч неизлечима.
— Можете сказать нам, на чем вы основываете это заключение, сэр? — спросила я.
— Мое заключение основано на медицинских расчетах, которые нельзя понять без специального образования, — ответил мистер Себрайт. — Я могу только сказать, что после самого тщательного обследования я убедился, что мисс Финч утратила зрение безвозвратно. Всякая попытка возвратить его с помощью операции была бы, по моему мнению, бесполезна. Молодая особа должна была бы выдержать не только операцию, она должна была бы высидеть в темной комнате, по крайней мере, шесть недель или два месяца. Нечего напоминать вам, что в продолжение этого времени у нее появилась бы сильнейшая надежда прозреть. Помня это и полагая, что ее жертва оказалась бы, в конце концов, бесполезной, я считаю весьма нежелательным подвергать нашу пациентку тяжелым последствиям могущего постигнуть ее разочарования, которое должно сильно отрицательно подействовать на нее. Она с детства смирилась с своим несчастием. Как честный человек, считающий своим долгом высказать правду, я советую вам не смущать ее более. Я уверен, что операция, по моему мнению, будет совершенно бесполезна, а может быть, и опасна.
Так откровенно англичанин изложил свое мнение.
Луцилла держалась за мою руку.
— Жестокий! Жестокий! — шептала она. Я пожала ее руку, советуя ей потерпеть, и взглянула (как и Нюджент) в безмолвном ожидании на Гроссе. Немец порывисто встал и подошел, раскачиваясь на своих коротких кривых ногах, ко мне и Луцилле.
— Вы закончили почтеннейший мистер Себрайт? — спросил он.
Себрайт ответил своим неизменным поклоном.
— Gut! Теперь мой черед высказать мое мнение, — начал Гроссе. — Несколько слов, не более. С глубочайшим почтением к мистеру Себрайту я опровергаю то, что он только полагает, тем что я… Гроссе.., вот этими моими руками сделал. Катаракта этой мисс такая катаракта, какие я уже срезал, какие я вылечивал. Глядите!
Он внезапно повернулся к Луцилле, взял двумя указательными пальцами ее лоб, а большими осторожно открыл ее веки.
— Я даю вам мое докторское слово, что мой скальпель впустит сюда свет. Эта хорошенькая девушка сделается краше. Моя милая Финч должна сначала прийти в свое лучшее здоровье. Потом дать мне волю делать, что я хочу, и тогда — раз, два, три — чик! Моя милая Финч будет видеть! С последними словами он опять приподнял ресницы Луциллы, свирепо взглянул на нее сквозь очки, поцеловал ее в лоб, захохотал так, что посуда задрожала, и возвратился на свой пост часового у майонеза.
— Ну, теперь разговоры закончены, — воскликнул он весело. — Слава Богу, начнется еда.
Луцилла встала.
— Herr Гроссе, — спросила она, — где вы?
— Здесь, душа моя.
Девушка подошла к столу, где он сидел, уже занятый разрезанием своего любимого блюда.
— Вы сказали, что вам нужен скальпель, чтобы возвратить мне зрение? — спросила она спокойно.
— Да, да! Вы этого не бойтесь. Не очень больно, совсем не больно.
Она шутливо потрепала его по плечу.
— Встаньте, Herr Гроссе, — сказала она. :
— Если скальпель с вами, я готова, сделайте операцию сейчас.
Нюджент содрогнулся. Себрайт содрогнулся. Ее смелость поразила их обоих. Что же касается меня, то никто в мире так не боится медицинских операций, как я. Луцилла привела меня в ужас. Я без памяти бросилась к ней. Я была так глупа, что даже вскрикнула.
Прежде чем я добежала до нее, Herr Гроссе, как бы покоряясь ее просьбе, встал с лучшим куском цыпленка на конце вилки.
— Ах, вы, милая дурочка, — сказал он. — Разве так срезают катаракты? Сегодня я сделаю с вами только одну операцию. Вот! — С этими словами он бесцеремонно всунул кусок цыпленка в рот Луциллы. — Ага! Кусайте его хорошенько. Чудесный цыпленок. Ну что же? Садитесь все. Завтракать! Завтракать!
Он был непреклонен. Мы все сели за стол.
Мы ели. Herr Гроссе поглощал. От майонеза к мармеладному торту. От мармеладного торта опять к майонезу. От майонеза к ветчине и к бланманже [9]. От бланманже (даю честное слово) опять к майонезу. Пил он так же, как и ел. Пиво, вино, водка — он ничего не пропустил и смешивал все вместе. Что же касается до лакомств — миндаля, изюма, конфет, засахаренных фруктов, они служили ему приправой ко всему. Блюдо оливок пришлось ему особенно по вкусу. Он взял их две горсти и опустил в карманы панталон.
— Таким образом, — сказал он, — я избавлю вас от труда передавать мне блюдо и буду иметь при себе столько оливок, сколько мне нужно.
Когда Гроссе не мог уже более ни есть, ни пить, он свернул салфетку в комок и стал благодарить Бога.
— Как милостив Бог, — ; заметил он, — что, сотворив мир, сотворил вместе с ним еду и питье!
— Ах, — вздохнул он, нежно приложив растопыренные руки к желудку, — какое это для нас великое счастье!
Мистер Себрайт взглянул на часы.
— Если мы еще будем говорить об операции, начнем немедленно, — заявил он. — У нас осталось не более пяти свободных минут. Вы слышали мое мнение. Я остаюсь при нем.
Herr Гроссе вынул щепотку табаку.
— А я остаюсь при своем мнении, — сказал он.
Луцилла обратилась в сторону мистера Себрайта.
— Я благодарна вам, сэр, за то, что вы высказали свое мнение, — сказала она спокойно и твердо. — Я решилась подвергнуться операции. Если она не удастся, я только останусь по-прежнему слепа. В случае успеха она даст мне новую жизнь. Я все вынесу, я всем рискну, имея надежду прозреть.
Так она объявила о своем решении и подготовила этими достопамятными словами событие, которое на этих страницах имею целью в дальнейшем описать.
Мистер Себрайт отвечал ей со своим неизменным благоразумием.
— Я не могу сказать, что ваше решение меня удивляет. Хотя я очень сожалею, что вы его приняли, я согласен, что оно самое естественное решение в вашем положении.
Луцилла обратилась к Гроссе.
— Назначьте какой вам угодно день, — сказала она. — Чем скорее, тем лучше. Завтра, если возможно.
— Скажите мне, мисс, — спросил немец, внезапно став серьезным и строгим, — намерение ваше твердо?
Луцилла отвечала ему тоже серьезно:
— Мое намерение твердо.
— Gut! Шутка шуткой, милая моя, а дело делом. Теперь о деле. Я должен сказать вам мое последнее слово, прежде чем уеду.
И глядя на Луциллу своими черными глазами сквозь большие круглые очки, он начал убеждать ее на своем ломаном английском языке, что она должна подумать хорошенько и приготовиться, прежде чем решиться подвергнуться операции. Для меня было большим утешением заметить перемену в его обращении с нею. Он говорил авторитетно, она его должна будет слушаться.
Во-первых, предупредил немец Луциллу, в случае неудачи операции, повторить ее будет невозможно. Каковы бы ни были результаты, они будут окончательными.
Во-вторых, прежде чем решиться сделать операцию, он должен быть вполне уверен, что некоторые условия, необходимые для успеха, будут строго выполнены как самой пациенткой, так и ее родными и друзьями. Мистер Себрайт нисколько не преувеличил отрезок времени, который придется провести после операции в темной комнате. Глаза ее не будут развязаны ни на минуту раньше шести недель. В продолжение всего этого времени и, вероятно, в продолжение еще шести недель пациентка должна быть совершенно здорова, чтобы зрение ее восстановилось вполне. Если тело и дух не будут в наилучшем состоянии, никакая искусная операция не поможет. Все, что могло бы возбуждать или волновать пациентку, должно быть удалено из спокойного течения обыденной жизни, пока доктор не убедится, что зрение ее восстановлено. Строгому исполнению этих условий он обязан значительной долей своих успехов. Гроссе знает по собственному опыту, какое важное влияние общее здоровье пациента, как физическое, так и духовное, имеет на успех операций, в особенности операций над таким нежным органом, как глаза.
Высказав все это, Herr Гроссе обратился к ее здравому смыслу, советуя Луцилле обдумать хорошенько свое решение и посоветоваться с родными и друзьями. Словом, в течение трех месяцев, по крайней мере, доктор должен иметь полное право регулировать ее жизнь и вносить в нее перемены, какие он сочтет нужными. Если Луцилла и члены ее семейства согласятся принять эти условия, ей надо будет только написать Herr Гроссу в лондонскую гостиницу. На следующий день он будет в Димчорче и сделает операцию, если найдет здоровье больной удовлетворительным.
Закончив этим обещанием, Herr Гроссе выпустил из легких остаток воздуха глубоким горловым «Га» и быстро вскочил на свои короткие кривые ноги. В ту же минуту Зилла постучала в дверь и объявила, что экипаж ожидает джентльменов у садовой калитки.
Мистер Себрайт встал и, как бы сомневаясь, что собрат его закончил, сказал:
— Я вас не стесняю. У меня есть дело в Лондоне и мне решительно необходимо вернуться со следующим поездом.
— So! У меня есть тоже дело в Лондоне, — отвечал его собрат, — или, лучше, развлечение. (Мистер Себрайт, казалось, было неприятно изумлен, услышав такое откровенное признание от делового человека).
— Я страшно люблю музыку, — продолжал Гроссе, — и не хочу опоздать в оперу. Ach, Gott! Как музыка дорога в Англии! Я взбираюсь на галерею и плачу за это пять серебряных шиллингов. За пять медных грошей я в своем отечестве получил бы то же самое, только лучшего достоинства.
— От всей души благодарю вас, сударыня, — продолжал он, дружески прощаясь со мной, — от всей души благодарю вас за майонез. Пожалуйста в следующий мой приезд угостите меня опять этим чудным блюдом.