Теперь Наташа ехала в поезде, ела пирожки с картошкой и капустой и запивала их пепси-колой.
Воспользовавшись приходом Нели, она вручила ей текст телеграммы и попросила:
– Отправь моим родным, пусть встретят.
– Обязательно отправлю, – заверила ее Неля.
Наташа и сама бы добралась. До дома с вокзала ходит обычный трамвай, но брат в последнем письме сделал приписку: «Надумаешь домой приехать, сообщи, я встречу!»
Наташа догадывалась, что Валерий скорее всего купил долгожданную машину и ему не терпелось похвастаться перед старшей сестрой.
Мама писала, что он директорствует в какой-то фирме и зарабатывает неплохие деньги. Что ж, Наташа порадуется за младшенького. С чем она сама едет домой после шести лет отсутствия? А ни с чем: ни мужа, ни детей, ни сбережений... Если не считать тридцать сребреников. То есть три тысячи долларов.
– Здорово же вас, наверное, обидели, – проговорил сидящий в купе напротив нее мужчина.
– А, что? – очнулась от раздумий Наташа.
– Неприятности, говорю?
– Есть немного, – нехотя ответила она.
– Надеюсь, не со здоровьем?
Она чуть было не нагрубила ему. Кому какое дело, о чем она думает, но в последний момент спохватилась, ответила:
– Нет, что вы, со здоровьем пока тьфу-тьфу... А почему зашла речь о здоровье? Я так плохо выгляжу?
– Вы выглядите прекрасно. Но в вашем возрасте и с вашей внешностью неразрешимой проблемой может стать только это, – уверенно сказал он.
– Надо же, а я и не знала, – ей все же хотелось ему дерзить, – выходит, остальные проблемы вроде как и не проблемы?
– Решаемые проблемы, – уточнил он. – Вы в город в командировку едете?
– Домой, – сказала она и вздохнула.
– Вас там не ждут?
– Почему не ждут, ждут.
– Что же вы тогда вздыхаете? Любимые и любящие родители, муж...
– Муж у меня погиб. – Наташа помрачнела.
С этого начались у нее и все остальные проблемы, которые, как уверяет сосед, вовсе не проблемы.
– Простите дурака, что полез со своим любопытством. Я раньше этим не грешил. Видно, измаялся без дела. Еду из самого Санкт-Петербурга, откуда прежде летал только самолетом. Поездом пришлось отправиться поневоле. Нелетная погода...
– Бывает.
– В таком непривычно долгом безделье начинаешь философствовать. И приставать с расспросами к молодым женщинам. Ведь нам, старикам, кажется, что печалиться вам просто не о чем.
– Старик – это вы о себе? – улыбнулась Наташа; сосед выглядел моложавым и подтянутым, наверняка в него еще влюбляются девчонки.
– А что, хочется иной раз пококетничать. Чтобы тебя утешали, говорили, что ты вовсе не старик. Да и в глубине души ты себя таковым не чувствуешь.
– А мои родители, по-моему, решили не обращать на свой возраст никакого внимания. По утрам бегают, купили себе навороченный тренажер. Я, правда, его еще не видела, но брат написал – крутой!
– А сколько им лет?
– По пятьдесят.
– Я так и подумал, что вполне мог иметь такую дочь, как вы.
– Что-то этому помешало?
– Поздно женился. Сыну и дочери соответственно шестнадцать и восемнадцать.
– Похоже, и мне придется поздно заводить детей, – пробурчала Наташа.
Это вообще ни в какие ворота не лезло. Чужой человек, опомнись! К чему этот моральный стриптиз? А он будто чувствовал, что достаточно ткнуть пальцем в наболевшее, как из его попутчицы тут же полезет откровенность.
– Разве это не в ваших руках?
– Получилось, как ни странно это звучит, не в моих, а в руках совсем другой женщины.
– Судя по ожесточению, с которым вы это сказали, уступили без борьбы? Или просто решили, что соперница изначально сильнее?
– А надо ли бороться за то, что тебе не принадлежит? – Наташа стала заводиться от собственного рассказа. – Мне так и видится мужчина, которого в разные стороны тянут две женщины. И в чем здесь выразится борьба? В том, у кого сильнее руки?
– Насколько я могу представить, мужчина тоже что-то при этом ощущает, он же не бесчувственный болванчик.
Наташа невольно оглянулась на приоткрытую дверь купе. Двое других попутчиков – молодая пара – были заняты только друг другом. Они или лежали, переговариваясь, на верхних полках, или, как теперь, стояли, обнявшись, в коридоре и смотрели в заснеженное окно. Что они могли разглядеть интересного в этом унылом пейзаже? Может, они, как и Наташа, невольно ждут, когда поезд въедет в другую зону, где снега уже нет? В ее родном городе конец января случался без снега, с промозглой сыростью и дорогами, обледеневшими к вечеру и расквашенными к полудню. В последнем письме мама об этом писала. Но сырые зимы так же плавно переходили в снежные, когда недели на две таки падал снег и термометр опускался до минус десяти...
Судя по нескольким фразам, которыми Наташа обменялась с молодыми людьми, они ехали в тот же город, что и она, проведя две недели на солнечном Кипре.
Наташа вдруг остро позавидовала им, словно впереди у нее самой уже ничего не могло быть и ей не двадцать восемь лет, а, например, шестьдесят восемь...
Почему она не удалась в своих родителей, оптимистов и легких на подъем людей, которые в свое время немало поколесили по стране и сейчас, как бы трудно ни было, не отказывали себе в житейских радостях? Брат пошел в них, веселый, уверенный в себе человек, а Наташа удалась скорее в бабушку, флегматичную, трудно забывающую, консервативную донельзя.
Три года Наташа горевала о Косте, теперь сколько – о Валентине?
Но он-то не умер, чего же она его будто оплакивает. Приедет из Франции, потычется, помается и вернется к Тамарке. И заживут они как прежде...
Думать так было обидно, хотя только что Наташа декларировала, что он ей не принадлежит. Понятно, если отнести бедного мужчину в разряд вещей.
Про таких, как Наташа, говорят в народе: задним умом крепка. Сначала она сделала все в точности так, как диктовала ей Тамара – если разобраться, соперница, враг, а теперь, когда ничего нельзя исправить, стала жалеть о своем поступке...
Она скосила взгляд на попутчика. Тот молчал, уважая ее задумчивость. Задумчивость – ее подруга от самых колыбельных дней... Не только Тамарка может цитировать «Онегина».
Однако если она поддержала разговор с соседом, а потом внезапно замолчала, то это уже выглядит как признак дурного тона.
– Брат меня обещал встретить, – сообщила она ему, чтобы не молчать. – Наверное, хочет сразить меня своей новой машиной. Мол, вот он какой, младше меня, а достиг куда большего.
– Он – мужчина, и этим все сказано. Если, конечно, вы не проповедуете матриархат.
– Не проповедую, но с некоторых пор начала задумываться: а надо ли так поспешно от него отмахиваться, раз патриархат дает такие плохие результаты?
– Что вы имеете в виду?
– Бедность, в которой живет наша страна.
– Но другие-то страны тоже при патриархате живут, возьмите тех же скандинавов.
– А я думала, вы сразу на Америку кивать станете.
– Предпочитаю интеллект грубой силе и самодовольству.
– Кажется, нас все же к политике потащило. Как ни упираешься, как ни стараешься говорить на нейтральные темы, все равно к политике скатываешься...
– О чем же еще нам беседовать, если о себе говорить вы не хотите? А ведь вам предлагается прямо-таки идеальный полигон для размышлений вслух. Шанс за то, что мы с вами еще когда-нибудь встретимся, один из ста миллионов. В вашем городе я бываю редко, примерно раз в пять лет. Вы в наш Питер тоже вряд ли часто ездите.
– Была... двенадцать лет назад, еще с классом на экскурсию ездили.
– То-то и оно! Значит, по теории вероятности мы с вами больше не увидимся, правильно?
– Возможно.
– Я думаю, вы оттого так мрачны и задумчивы, что вам не с кем поделиться своими сомнениями. Что-то вас заставили сделать – люди или обстоятельства, с чем вы не согласны, что противно вашим убеждениям, и это вас мучает.
– Вы правы.
– Вот и рассматривайте меня как своего исповедника. Кто еще выслушает вас внимательнее человека, у кого нет других дел, кроме как сопереживать вашему рассказу, и которые отвлекали бы его во всякое другое время. Он никуда не торопится, и сейчас главнее вашей проблемы для него ничего нет.
Наташа улыбнулась:
– Честно говоря, я человек довольно замкнутый. Делиться сокровенным с посторонним человеком не привыкла.
– Но зато вы можете надеяться, что он будет и беспристрастным арбитром, ибо ему одинаково незнакомы все участники происшедших событий. Я весь внимание.
Сосед попал в точку: Наташу прямо-таки распирало изнутри. Вряд ли она сможет рассказать об этом матери. Или брату. Не говоря уже об отце. Родители у нее при всей легкости характера очень строги к своим детям в части исполнения моральных обязательств перед обществом. Точнее, перед законами общества.
Им не объяснишь про то, что сейчас другое время. Мужчины и женщины рассматривают отношения друг с другом не в пример прагматичнее.
Или, рассказывая, опустить кое-какие подробности? Например, про то, что на момент ее интимных отношений с Валентином юридически он все еще был женат.
Попутчик и в самом деле оказался благодарным слушателем. Внимал ее рассказу не перебивая, не высказывая никаких замечаний. Разве что брови слегка приподнял, когда Наташа сообщила, что выложила за Валентина деньги.
Наверное, исповеди придумали недаром. Только теперь, в пересказе, глядя на все как бы со стороны, она смогла трезво, без лишних эмоций, оценить происшествие.
Хороша же она была в ту субботу – день рождения Валентина, – если не прекратила Тамаркину забаву, не разозлилась, не хлопнула дверью, наконец, а полезла за кошельком.
Но она не стала ни останавливаться для оценки собственной роли в событии, ни приукрашивать свое поведение, и когда закончила рассказ, ее внимательный слушатель только и смог произнести:
– Да-а-а... Тогда давайте знакомиться: Александр Александрович. Можно просто Сан Саныч.
– Наташа. А почему вы сказали – тогда?
– Видите, поневоле случилось, что я как бы выбран вами в высшие судии и должен, так сказать, вынести приговор. Сознаю свою ответственность, потому предлагаю для начала отправиться в ресторан пообедать. Один мой друг хохол говорит обычно: «Цэ дило трэба розжуваты».
– А на голодный желудок оно не разжевывается?
– А зачем вообще иметь голодный желудок, если вагон-ресторан работает, – улыбнулся Сан Саныч и обратился к глазеющей в окно молодой паре: – Молодые люди, мы уходим обедать. Приглядывайте за вещами.
Супруги – или любовники – покорно вернулись в купе, а Наташу ее новый знакомый повел по вагонам, всякий раз предупредительно открывая перед ней дверь перехода.
Едва они сели за столик, как перед ними возник официант. Нюх у этих слуг сервиса острый, денежного клиента чуют в любом обличье.
Почему вообще Наташа решила, что ее спутник – денежный? Потому, что от него и в самом деле просто за версту разило деньгами и властью. Скорее всего он и в самом деле давно не ездил поездами и теперь наслаждался забытыми ощущениями.
Официант протянул меню Наташе, а преданно продолжал смотреть на Сан Саныча.
– Меню, конечно, оформлено роскошно, – проговорил тот, скосив глаз на красочную обложку, – даже с вензелями. А что есть по факту?
– По факту: эскалоп, мясо по-домашнему, картошка с грибами.
– Грибы откуда?
– Польские, баночные.
– Вот так, – посетовал Наташе ее спутник, – свои грибы мы объявили сплошь ядовитыми, пугаем бедных граждан жутким количеством смертей от них, а у поляков вроде леса другие...
– Это шампиньоны, – осторожно заметил официант, – а их можно выращивать и в обычном подвале.
– Откуда знаешь, – Сан Саныч внимательно взглянул на него, – сам разводил, что ли?
– Друг занимался, – сказал тот.
– А нам что ты взять посоветуешь?
Все-таки в наших чиновниках это неистребимо: называть на ты всякую обслугу, каковая им встречается.
– Возьмите эскалоп и картошку с грибами.
– А на первое?
– Рассольник. Он у нас фирменный. Гордость повара.
– Неси свою гордость. А на горючее – коньячок. Конечно, дамы обычно предпочитают шампанское, но под него идет легкий разговор, а у нас – дела серьезные.
Совсем недавно Наташе это уже говорили, про коньяк. И тоже в связи с серьезным разговором.
Официант отошел. В другое время Наташу, может, и задело бы, что без нее решают, что пить и есть, но сейчас она просто кивнула, потому что сидящий напротив мужчина знал, что делать в таких случаях. И он взял на себя решение не потому, что не видел в ней женщину, а потому, что понимал: она сейчас слишком заторможена, чтобы ожидать от нее каких-то обдуманных решений.
Для начала, как водится, поговорили о погоде. Словно брали разбег для будущего разговора. О продуктах, ввозимых в Россию. Неужели она и сама не смогла бы производить их в таком количестве? Заветную тему пока не затрагивали, и Наташа расслабилась. Отчего-то она чувствовала себя будто в суде, в ожидании, что ее приведут к присяге.
На рассольнике они помолчали, но на эскалопе Александр Александрович откашлялся и произнес:
– Мне трудно, Наташа, выступать против того, чему я в силу занимаемых должностей должен был прежде следовать. Мы всегда твердили своим гражданам: поскольку семья – первичная ячейка общества, значит, укрепив ее, укрепим и общество. Мы ловили отбившихся от стада мужиков, отрывали их от любовниц и загоняли в ячейку. То бишь в семью. Партия считала, она лучше знает, что нужно народу. Счастлив человек в семье, не счастлив – становилось уже не так важно. Во имя идеи можно было пожертвовать некоторыми недовольными.
Наташа несколько удивилась его страстности, потому что до сего момента Сан Саныч был очень спокоен, почти равнодушен. Неужели выговориться нужно не только ей, но и ему?
– А ведь к вам это не относилось? – все же уточнила она.
– Только потому, что я с женитьбой не торопился. Боялся повторить судьбу мужчин, которым ломали хребты на моих глазах. Может, поэтому теперь супружескую неверность у нас провозглашают чуть ли не идеалом отношений мужчины и женщины. Мы во все времена бросались в крайности: то ни в коем случае, то все, что хотите... Я думал, отчего так? Решил, что от попытки поверить алгеброй гармонию. Тонкие материи духа не должны быть категоричны и однозначны. Они должны учитывать человека и все составляющие его жизни.
– Так вы считаете, что и...
Она споткнулась, не решаясь произнести то, что напрашивалось в качестве вывода. Но он жестко докончил за нее:
– Что и вашему Валентину ломали хребет. Не партия, правда, а жена, у которой оказалась та же бульдожья хватка.
– Вы говорите: ломали. Или сломали?
– Теперь, думаю, сломают. С вашей помощью.
Глава тринадцатая
Воспользовавшись приходом Нели, она вручила ей текст телеграммы и попросила:
– Отправь моим родным, пусть встретят.
– Обязательно отправлю, – заверила ее Неля.
Наташа и сама бы добралась. До дома с вокзала ходит обычный трамвай, но брат в последнем письме сделал приписку: «Надумаешь домой приехать, сообщи, я встречу!»
Наташа догадывалась, что Валерий скорее всего купил долгожданную машину и ему не терпелось похвастаться перед старшей сестрой.
Мама писала, что он директорствует в какой-то фирме и зарабатывает неплохие деньги. Что ж, Наташа порадуется за младшенького. С чем она сама едет домой после шести лет отсутствия? А ни с чем: ни мужа, ни детей, ни сбережений... Если не считать тридцать сребреников. То есть три тысячи долларов.
– Здорово же вас, наверное, обидели, – проговорил сидящий в купе напротив нее мужчина.
– А, что? – очнулась от раздумий Наташа.
– Неприятности, говорю?
– Есть немного, – нехотя ответила она.
– Надеюсь, не со здоровьем?
Она чуть было не нагрубила ему. Кому какое дело, о чем она думает, но в последний момент спохватилась, ответила:
– Нет, что вы, со здоровьем пока тьфу-тьфу... А почему зашла речь о здоровье? Я так плохо выгляжу?
– Вы выглядите прекрасно. Но в вашем возрасте и с вашей внешностью неразрешимой проблемой может стать только это, – уверенно сказал он.
– Надо же, а я и не знала, – ей все же хотелось ему дерзить, – выходит, остальные проблемы вроде как и не проблемы?
– Решаемые проблемы, – уточнил он. – Вы в город в командировку едете?
– Домой, – сказала она и вздохнула.
– Вас там не ждут?
– Почему не ждут, ждут.
– Что же вы тогда вздыхаете? Любимые и любящие родители, муж...
– Муж у меня погиб. – Наташа помрачнела.
С этого начались у нее и все остальные проблемы, которые, как уверяет сосед, вовсе не проблемы.
– Простите дурака, что полез со своим любопытством. Я раньше этим не грешил. Видно, измаялся без дела. Еду из самого Санкт-Петербурга, откуда прежде летал только самолетом. Поездом пришлось отправиться поневоле. Нелетная погода...
– Бывает.
– В таком непривычно долгом безделье начинаешь философствовать. И приставать с расспросами к молодым женщинам. Ведь нам, старикам, кажется, что печалиться вам просто не о чем.
– Старик – это вы о себе? – улыбнулась Наташа; сосед выглядел моложавым и подтянутым, наверняка в него еще влюбляются девчонки.
– А что, хочется иной раз пококетничать. Чтобы тебя утешали, говорили, что ты вовсе не старик. Да и в глубине души ты себя таковым не чувствуешь.
– А мои родители, по-моему, решили не обращать на свой возраст никакого внимания. По утрам бегают, купили себе навороченный тренажер. Я, правда, его еще не видела, но брат написал – крутой!
– А сколько им лет?
– По пятьдесят.
– Я так и подумал, что вполне мог иметь такую дочь, как вы.
– Что-то этому помешало?
– Поздно женился. Сыну и дочери соответственно шестнадцать и восемнадцать.
– Похоже, и мне придется поздно заводить детей, – пробурчала Наташа.
Это вообще ни в какие ворота не лезло. Чужой человек, опомнись! К чему этот моральный стриптиз? А он будто чувствовал, что достаточно ткнуть пальцем в наболевшее, как из его попутчицы тут же полезет откровенность.
– Разве это не в ваших руках?
– Получилось, как ни странно это звучит, не в моих, а в руках совсем другой женщины.
– Судя по ожесточению, с которым вы это сказали, уступили без борьбы? Или просто решили, что соперница изначально сильнее?
– А надо ли бороться за то, что тебе не принадлежит? – Наташа стала заводиться от собственного рассказа. – Мне так и видится мужчина, которого в разные стороны тянут две женщины. И в чем здесь выразится борьба? В том, у кого сильнее руки?
– Насколько я могу представить, мужчина тоже что-то при этом ощущает, он же не бесчувственный болванчик.
Наташа невольно оглянулась на приоткрытую дверь купе. Двое других попутчиков – молодая пара – были заняты только друг другом. Они или лежали, переговариваясь, на верхних полках, или, как теперь, стояли, обнявшись, в коридоре и смотрели в заснеженное окно. Что они могли разглядеть интересного в этом унылом пейзаже? Может, они, как и Наташа, невольно ждут, когда поезд въедет в другую зону, где снега уже нет? В ее родном городе конец января случался без снега, с промозглой сыростью и дорогами, обледеневшими к вечеру и расквашенными к полудню. В последнем письме мама об этом писала. Но сырые зимы так же плавно переходили в снежные, когда недели на две таки падал снег и термометр опускался до минус десяти...
Судя по нескольким фразам, которыми Наташа обменялась с молодыми людьми, они ехали в тот же город, что и она, проведя две недели на солнечном Кипре.
Наташа вдруг остро позавидовала им, словно впереди у нее самой уже ничего не могло быть и ей не двадцать восемь лет, а, например, шестьдесят восемь...
Почему она не удалась в своих родителей, оптимистов и легких на подъем людей, которые в свое время немало поколесили по стране и сейчас, как бы трудно ни было, не отказывали себе в житейских радостях? Брат пошел в них, веселый, уверенный в себе человек, а Наташа удалась скорее в бабушку, флегматичную, трудно забывающую, консервативную донельзя.
Три года Наташа горевала о Косте, теперь сколько – о Валентине?
Но он-то не умер, чего же она его будто оплакивает. Приедет из Франции, потычется, помается и вернется к Тамарке. И заживут они как прежде...
Думать так было обидно, хотя только что Наташа декларировала, что он ей не принадлежит. Понятно, если отнести бедного мужчину в разряд вещей.
Про таких, как Наташа, говорят в народе: задним умом крепка. Сначала она сделала все в точности так, как диктовала ей Тамара – если разобраться, соперница, враг, а теперь, когда ничего нельзя исправить, стала жалеть о своем поступке...
Она скосила взгляд на попутчика. Тот молчал, уважая ее задумчивость. Задумчивость – ее подруга от самых колыбельных дней... Не только Тамарка может цитировать «Онегина».
Однако если она поддержала разговор с соседом, а потом внезапно замолчала, то это уже выглядит как признак дурного тона.
– Брат меня обещал встретить, – сообщила она ему, чтобы не молчать. – Наверное, хочет сразить меня своей новой машиной. Мол, вот он какой, младше меня, а достиг куда большего.
– Он – мужчина, и этим все сказано. Если, конечно, вы не проповедуете матриархат.
– Не проповедую, но с некоторых пор начала задумываться: а надо ли так поспешно от него отмахиваться, раз патриархат дает такие плохие результаты?
– Что вы имеете в виду?
– Бедность, в которой живет наша страна.
– Но другие-то страны тоже при патриархате живут, возьмите тех же скандинавов.
– А я думала, вы сразу на Америку кивать станете.
– Предпочитаю интеллект грубой силе и самодовольству.
– Кажется, нас все же к политике потащило. Как ни упираешься, как ни стараешься говорить на нейтральные темы, все равно к политике скатываешься...
– О чем же еще нам беседовать, если о себе говорить вы не хотите? А ведь вам предлагается прямо-таки идеальный полигон для размышлений вслух. Шанс за то, что мы с вами еще когда-нибудь встретимся, один из ста миллионов. В вашем городе я бываю редко, примерно раз в пять лет. Вы в наш Питер тоже вряд ли часто ездите.
– Была... двенадцать лет назад, еще с классом на экскурсию ездили.
– То-то и оно! Значит, по теории вероятности мы с вами больше не увидимся, правильно?
– Возможно.
– Я думаю, вы оттого так мрачны и задумчивы, что вам не с кем поделиться своими сомнениями. Что-то вас заставили сделать – люди или обстоятельства, с чем вы не согласны, что противно вашим убеждениям, и это вас мучает.
– Вы правы.
– Вот и рассматривайте меня как своего исповедника. Кто еще выслушает вас внимательнее человека, у кого нет других дел, кроме как сопереживать вашему рассказу, и которые отвлекали бы его во всякое другое время. Он никуда не торопится, и сейчас главнее вашей проблемы для него ничего нет.
Наташа улыбнулась:
– Честно говоря, я человек довольно замкнутый. Делиться сокровенным с посторонним человеком не привыкла.
– Но зато вы можете надеяться, что он будет и беспристрастным арбитром, ибо ему одинаково незнакомы все участники происшедших событий. Я весь внимание.
Сосед попал в точку: Наташу прямо-таки распирало изнутри. Вряд ли она сможет рассказать об этом матери. Или брату. Не говоря уже об отце. Родители у нее при всей легкости характера очень строги к своим детям в части исполнения моральных обязательств перед обществом. Точнее, перед законами общества.
Им не объяснишь про то, что сейчас другое время. Мужчины и женщины рассматривают отношения друг с другом не в пример прагматичнее.
Или, рассказывая, опустить кое-какие подробности? Например, про то, что на момент ее интимных отношений с Валентином юридически он все еще был женат.
Попутчик и в самом деле оказался благодарным слушателем. Внимал ее рассказу не перебивая, не высказывая никаких замечаний. Разве что брови слегка приподнял, когда Наташа сообщила, что выложила за Валентина деньги.
Наверное, исповеди придумали недаром. Только теперь, в пересказе, глядя на все как бы со стороны, она смогла трезво, без лишних эмоций, оценить происшествие.
Хороша же она была в ту субботу – день рождения Валентина, – если не прекратила Тамаркину забаву, не разозлилась, не хлопнула дверью, наконец, а полезла за кошельком.
Но она не стала ни останавливаться для оценки собственной роли в событии, ни приукрашивать свое поведение, и когда закончила рассказ, ее внимательный слушатель только и смог произнести:
– Да-а-а... Тогда давайте знакомиться: Александр Александрович. Можно просто Сан Саныч.
– Наташа. А почему вы сказали – тогда?
– Видите, поневоле случилось, что я как бы выбран вами в высшие судии и должен, так сказать, вынести приговор. Сознаю свою ответственность, потому предлагаю для начала отправиться в ресторан пообедать. Один мой друг хохол говорит обычно: «Цэ дило трэба розжуваты».
– А на голодный желудок оно не разжевывается?
– А зачем вообще иметь голодный желудок, если вагон-ресторан работает, – улыбнулся Сан Саныч и обратился к глазеющей в окно молодой паре: – Молодые люди, мы уходим обедать. Приглядывайте за вещами.
Супруги – или любовники – покорно вернулись в купе, а Наташу ее новый знакомый повел по вагонам, всякий раз предупредительно открывая перед ней дверь перехода.
Едва они сели за столик, как перед ними возник официант. Нюх у этих слуг сервиса острый, денежного клиента чуют в любом обличье.
Почему вообще Наташа решила, что ее спутник – денежный? Потому, что от него и в самом деле просто за версту разило деньгами и властью. Скорее всего он и в самом деле давно не ездил поездами и теперь наслаждался забытыми ощущениями.
Официант протянул меню Наташе, а преданно продолжал смотреть на Сан Саныча.
– Меню, конечно, оформлено роскошно, – проговорил тот, скосив глаз на красочную обложку, – даже с вензелями. А что есть по факту?
– По факту: эскалоп, мясо по-домашнему, картошка с грибами.
– Грибы откуда?
– Польские, баночные.
– Вот так, – посетовал Наташе ее спутник, – свои грибы мы объявили сплошь ядовитыми, пугаем бедных граждан жутким количеством смертей от них, а у поляков вроде леса другие...
– Это шампиньоны, – осторожно заметил официант, – а их можно выращивать и в обычном подвале.
– Откуда знаешь, – Сан Саныч внимательно взглянул на него, – сам разводил, что ли?
– Друг занимался, – сказал тот.
– А нам что ты взять посоветуешь?
Все-таки в наших чиновниках это неистребимо: называть на ты всякую обслугу, каковая им встречается.
– Возьмите эскалоп и картошку с грибами.
– А на первое?
– Рассольник. Он у нас фирменный. Гордость повара.
– Неси свою гордость. А на горючее – коньячок. Конечно, дамы обычно предпочитают шампанское, но под него идет легкий разговор, а у нас – дела серьезные.
Совсем недавно Наташе это уже говорили, про коньяк. И тоже в связи с серьезным разговором.
Официант отошел. В другое время Наташу, может, и задело бы, что без нее решают, что пить и есть, но сейчас она просто кивнула, потому что сидящий напротив мужчина знал, что делать в таких случаях. И он взял на себя решение не потому, что не видел в ней женщину, а потому, что понимал: она сейчас слишком заторможена, чтобы ожидать от нее каких-то обдуманных решений.
Для начала, как водится, поговорили о погоде. Словно брали разбег для будущего разговора. О продуктах, ввозимых в Россию. Неужели она и сама не смогла бы производить их в таком количестве? Заветную тему пока не затрагивали, и Наташа расслабилась. Отчего-то она чувствовала себя будто в суде, в ожидании, что ее приведут к присяге.
На рассольнике они помолчали, но на эскалопе Александр Александрович откашлялся и произнес:
– Мне трудно, Наташа, выступать против того, чему я в силу занимаемых должностей должен был прежде следовать. Мы всегда твердили своим гражданам: поскольку семья – первичная ячейка общества, значит, укрепив ее, укрепим и общество. Мы ловили отбившихся от стада мужиков, отрывали их от любовниц и загоняли в ячейку. То бишь в семью. Партия считала, она лучше знает, что нужно народу. Счастлив человек в семье, не счастлив – становилось уже не так важно. Во имя идеи можно было пожертвовать некоторыми недовольными.
Наташа несколько удивилась его страстности, потому что до сего момента Сан Саныч был очень спокоен, почти равнодушен. Неужели выговориться нужно не только ей, но и ему?
– А ведь к вам это не относилось? – все же уточнила она.
– Только потому, что я с женитьбой не торопился. Боялся повторить судьбу мужчин, которым ломали хребты на моих глазах. Может, поэтому теперь супружескую неверность у нас провозглашают чуть ли не идеалом отношений мужчины и женщины. Мы во все времена бросались в крайности: то ни в коем случае, то все, что хотите... Я думал, отчего так? Решил, что от попытки поверить алгеброй гармонию. Тонкие материи духа не должны быть категоричны и однозначны. Они должны учитывать человека и все составляющие его жизни.
– Так вы считаете, что и...
Она споткнулась, не решаясь произнести то, что напрашивалось в качестве вывода. Но он жестко докончил за нее:
– Что и вашему Валентину ломали хребет. Не партия, правда, а жена, у которой оказалась та же бульдожья хватка.
– Вы говорите: ломали. Или сломали?
– Теперь, думаю, сломают. С вашей помощью.
Глава тринадцатая
Наташа поперхнулась и не сразу смогла откашляться. Что он себе позволяет, этот попутчик?!
– С моей помощью? – переспросила она хмуро.
Но он ничуть не испугался ее недовольства, а тоже стал заводиться, как будто сам принимал непосредственное участие в этой истории.
– Не с моей же!.. А как вы думали? Даже если ваш Валентин так слаб, как говорит о том его жена – кстати, у меня создалось такое впечатление, что вы ей поверили, – ему не понравится, что его футболят, словно мяч. Он живой человек и, судя по всему, любит вас по-настоящему. Ну вот, вернется он из командировки, полный самых радужных надежд, а ему сюрприз преподнесут: возлюбленная тебя перепродала. За б ольшую сумму.
– Вы так говорите, потому что не все понимаете, – волнуясь, зачастила Наташа. – Никого я не продавала. Только свою квартиру...
– Тогда почему именно ей, его жене? Хотели продать – могли сделать это как-то иначе. А так... Сумма этой сделки известна, а насколько я успел понять, ваша Тамара не брезгует никакими средствами...
– Какая же она моя?
– Теперь выходит – ваша. Вы с ней договорились, ее послушали, ей поверили.
«Нет, это все не так, – лихорадочно думала Наташа. – Тамара просто защищала свою семью, а я решила ей в том не мешать. Она не станет говорить Валентину насчет купли-продажи, это было бы слишком жестоко...»
Но собственные рассуждения казались ей жалкими. Тамара станет говорить, Тамара не станет говорить... Тамара скажет все, что надо и не надо, лишь бы опорочить Наташу в глазах Валентина. Доломает ему хребет?
Что происходит? Почему Сан Саныч исполняет вовсе не ту роль, которая ему была отведена? Разве исповедники высказывают тем, кто к ним приходит, свое мнение и осуждение? Наташа уверила себя, что он одобрит ее поведение. Вот какая хорошая женщина Наташа Рудина! Она позаботилась не о себе, а о сохранении чужой семьи. И старалась отмахнуться от внутреннего голоса, который просто злорадно хохотал: «О чужой семье она позаботилась! О собственном спокойствии. Привыкла плыть по течению, а когда жизнь впервые потребовала руками подвигать, самой поплыть, предпочла просто пойти на дно...»
От обиды на себя и на весь свет Наташа выпила полную рюмку коньяка, который до того лишь пригубливала, потом еще одну.
Коньяк подействовал. Наташе стало жалко себя и даже захотелось плакать. К счастью, Сан Саныч опомнился и поспешно стал отползать с завоеванных позиций.
– Наташенька! Простите ради Бога! Нашел кого винить – женщину, которая не смогла противостоять натиску оголтелого хамства.
Она вымученно улыбнулась.
– Вы были правы. Я трусливое, ничтожное существо...
Теперь он уже испугался.
– Наташа, я вовсе этого не хотел! Просто увлекся, представил себя на месте этого Валентина... Между прочим, моя бабушка говорила: что потопаешь, то и полопаешь. Почему он позволил сделать из себя жертву? На первый взгляд он не виноват в том, что случилось. О чем мы с вами только что говорили? Тамара виновата. Вы виноваты. А он вроде как ни при чем. И это мужчина!
– Мужчина... – Коньяк разлился по жилам, зашумел в голове, настраивая Наташу на философский лад. – Я вдруг подумала, что если раньше мужчина сражался за женщину, то теперь идет война между женщинами за мужчину. А он в большинстве случаев самоустраняется и наблюдает со стороны, чем эта война кончится. Чтобы уйти к победительнице.
– То есть, вы думаете, что он просто вернется к Тамаре?
– Не знаю. – Она вздохнула. – Я совершенно окосела.
– Ничего, – успокоил ее Сан Саныч, – сейчас вернемся в купе, поспите часок-другой и проснетесь свежей как огурчик.
– Зеленой и в пупырышках, – грустно докончила она, поднимаясь из-за стола.
Действительно, она легла на свою нижнюю полку и заснула, едва коснувшись подушки. И проспала не пару часов, а все шесть.
Она проснулась оттого, что услышала, как Сан Саныч щелкнул замком своей дорожной сумки и, оглянувшись, посмотрел на нее с улыбкой.
– Я бы извинился, Наташенька, за то, что разбудил вас нечаянно, но думаю, что вы и сами меня бы не поблагодарили: через полчаса конечная станция, а вам еще нужно собраться.
Она виновато спохватилась:
– Я проспала все на свете!
– Ничего страшного, – успокоил он, – лучше спать, чем не знать, как заснуть. Я выйду в коридор, а вы не спеша собирайтесь. И давайте ваше постельное белье, я отнесу, а то проводники все равно не дадут вам покоя.
Влюбленной пары, как и их вещей, уже не было. Они же вроде собирались ехать до конца? Передумали, пока она спала?
– На станции, где мы стояли сорок минут, наши молодые встретили каких-то своих друзей и перешли в их купе, – пояснил Сан Саныч в ответ на ее удивленный взгляд.
Он понимает все, ему ничего не нужно объяснять. И коньяк он заставил ее выпить нарочно... Но не вливал же в рот! Не скоро, должно быть, придет к ней спокойствие. А спать придется вот так: хлобыстнула коньячку, и глаза сами собой закроются.
И вид у нее был, наверное, еще тот: спала с открытым ртом, да еще храпела.
Наташа нарочно рисовала себе такую неприглядную сцену, потому что была зла на себя. Вот еще один показатель ее бесхребетности. Налили – выпила. Наравне с мужчиной. Может, даже перепила его, потому что совершенно не помнила, сколько пил Сан Саныч.
Она быстро собралась, привела себя в порядок и открыла дверь купе, все еще чувствуя себя не в своей тарелке.
– Пустое, Наташа, – улыбнулся он, – не отводите взгляд. Поспали, и хорошо. Я любовался вами: во сне вы выглядели совсем молоденькой и обиженной. Как ребенок.
– Как ребенок... после полбутылки коньяка!
– Ну-ну, надо давать и отдых своей нервной системе. А насчет случившегося я не прав. Во-первых, после драки кулаками не машут. Случилось то, что случилось. А во-вторых, если Валентин – ваша судьба, вам все равно быть вместе.
– Вы фаталист? А как же изречение о том, что человек – кузнец своего счастья?
– Как и многое из человеческой мудрости, мы ухитрились, в основном в советское время, приспособить к своей идеологии и этот афоризм. Всей страной кинулись ковать те самые ключи. А точнее, один ключ на всех. Разве можно к счастью индивидуальному идти толпой? Вроде в то время вы были еще девочкой, а вот поди ж ты, и в вас проросли отростки тех представлений. Сохранить чужую семью отречением от собственного счастья... Видите, и я не удержался от красивостей. Счастье, сказал кто-то из великих, кажется, Толстой, есть удовольствие без раскаяния. Значит, вы пока к счастью не готовы. Успокоил, да?
Он рассмеялся, и Наташа вместе с ним. Ей отчего-то стало легче.
Сан Саныч полез в карман и достал визитку.
– Вам все придется начинать сначала: работа, квартира. Если чего-то не заладится, обращайтесь. Я хоть и далеко на первый взгляд, но из Питера достаю до вашего города одним нажатием кнопки. В общем, если что-то пойдет не так, как хотелось бы, обращайтесь.
Наташа не читая опустила визитку в сумочку: кто бы ни был Сан Саныч, а все же он не Господь Бог. Вряд ли она станет когда-нибудь к нему обращаться. Но поблагодарила:
– Спасибо, непременно воспользуюсь.
Жаль, что прозевала момент, когда кончились сугробы и по обеим сторонам дороги зачернела свободная от снега земля. Через неделю февраль, а там бывает такая теплынь, что земля полностью оттаивает и садоводы в это время сажают картошку.
За окном появился свет вокзальных огней. Девятый час вечера. Поезд прибывал без опозданий.
– Я могу подвезти вас, – предложил Сан Саныч. – Меня ваш вице-мэр встречает. Может, заодно познакомитесь с высоким начальством.
– Спасибо, – отказалась Наташа, – меня тоже должны встретить.
Он поцеловал ей руку и помог сойти с поезда. Тут же к попутчику подлетели сразу несколько человек, из чего Наташа заключила, что он – человек непростой, но потом она и сама попала в объятия младшего брата, а за ним и родителей, потеряв своего Сан Саныча из виду.
– Наконец-то ты вернулась! – сказала Наташина мать и заплакала.
Отец как-то суетливо прижал ее к себе – он тоже соскучился, но стеснялся переполнявшего его чувства.
Брат хлопнул по спине, точно парня.
Так, поддерживаемую всеми тремя, Наташу повели к стоящей поодаль иномарке.
– Ого! – сказала она.
– Да уж, – неопределенно проговорил отец, и было непонятно, разделяет он восхищение дочери или чем-то раздражен.
Папа недоволен успехами сына? Нет, здесь крылось нечто большее. Человек, который надолго уезжает из семьи, неизбежно попадает в ситуацию, когда недостаток информации не позволяет делать однозначные выводы о происходящих в ней изменениях.
Пока же Наташа отметила лишь проступившее на физиономии братца самодовольство. Он и машину вел небрежно, а одной рукой постоянно что-то делал: то искал кассету и вставлял ее в японскую магнитолу, то щелкал переключателями и интересовался, не жарко ли Наташе и не выключить ли печку...
– Валерий, я хотел бы доехать до дома без приключений, – сухо заметил сыну отец; человек, который прежде никогда не был ни занудой, ни педантом.
Между ней и Валеркой всего три года разницы, но Наташа уехала, и родители свой воспитательский азарт, кажется, полностью переключили на младшего брата. Если он и в самом деле директор фирмы, то как терпит-то.
– Хорошо тебе, Наташка, – словно подслушав ее мысли, заговорил брат. – Ты далеко, тебя не так просто достать, а меня пилят в две пилы.
– Давай, Валерик, пожалуйся, – засмеялась мама, и Наташа по тону поняла, что она по привычке спускает на тормозах возникшее напряжение.
Ну ничего, теперь Наташа приехала, и маме будет легче. Две женщины в семье против двух мужчин.
Однако как приятно вернуться в родимый дом после нескольких лет отсутствия!
Прямо перед их калиткой стайка ребятишек – Наташа уже не знала, кто из них чей – играла в какую-то игру, а считалку, как ни странно, декламировала ту же, из Наташиного детства:
Она даже головой встряхнула: не сносит ли крышу у Наташи Рудиной?
Большой стол в гостиной был уже накрыт белоснежной скатертью. Мать, как обычно, не признавала никаких клеенок. Почему-то вдруг выплыло из памяти лицо Нели Новиковой и ее пристрастие к белым скатертям. Они бы с Наташиной мамой нашли общий язык. Только чего в их городе появляться Неле Новиковой?
– Напоминают мне клеенки общепит, и все тут, – бурчала мама, когда кто-то из нечаянных гостей советовал ей не слишком церемониться.
– С моей помощью? – переспросила она хмуро.
Но он ничуть не испугался ее недовольства, а тоже стал заводиться, как будто сам принимал непосредственное участие в этой истории.
– Не с моей же!.. А как вы думали? Даже если ваш Валентин так слаб, как говорит о том его жена – кстати, у меня создалось такое впечатление, что вы ей поверили, – ему не понравится, что его футболят, словно мяч. Он живой человек и, судя по всему, любит вас по-настоящему. Ну вот, вернется он из командировки, полный самых радужных надежд, а ему сюрприз преподнесут: возлюбленная тебя перепродала. За б ольшую сумму.
– Вы так говорите, потому что не все понимаете, – волнуясь, зачастила Наташа. – Никого я не продавала. Только свою квартиру...
– Тогда почему именно ей, его жене? Хотели продать – могли сделать это как-то иначе. А так... Сумма этой сделки известна, а насколько я успел понять, ваша Тамара не брезгует никакими средствами...
– Какая же она моя?
– Теперь выходит – ваша. Вы с ней договорились, ее послушали, ей поверили.
«Нет, это все не так, – лихорадочно думала Наташа. – Тамара просто защищала свою семью, а я решила ей в том не мешать. Она не станет говорить Валентину насчет купли-продажи, это было бы слишком жестоко...»
Но собственные рассуждения казались ей жалкими. Тамара станет говорить, Тамара не станет говорить... Тамара скажет все, что надо и не надо, лишь бы опорочить Наташу в глазах Валентина. Доломает ему хребет?
Что происходит? Почему Сан Саныч исполняет вовсе не ту роль, которая ему была отведена? Разве исповедники высказывают тем, кто к ним приходит, свое мнение и осуждение? Наташа уверила себя, что он одобрит ее поведение. Вот какая хорошая женщина Наташа Рудина! Она позаботилась не о себе, а о сохранении чужой семьи. И старалась отмахнуться от внутреннего голоса, который просто злорадно хохотал: «О чужой семье она позаботилась! О собственном спокойствии. Привыкла плыть по течению, а когда жизнь впервые потребовала руками подвигать, самой поплыть, предпочла просто пойти на дно...»
От обиды на себя и на весь свет Наташа выпила полную рюмку коньяка, который до того лишь пригубливала, потом еще одну.
Коньяк подействовал. Наташе стало жалко себя и даже захотелось плакать. К счастью, Сан Саныч опомнился и поспешно стал отползать с завоеванных позиций.
– Наташенька! Простите ради Бога! Нашел кого винить – женщину, которая не смогла противостоять натиску оголтелого хамства.
Она вымученно улыбнулась.
– Вы были правы. Я трусливое, ничтожное существо...
Теперь он уже испугался.
– Наташа, я вовсе этого не хотел! Просто увлекся, представил себя на месте этого Валентина... Между прочим, моя бабушка говорила: что потопаешь, то и полопаешь. Почему он позволил сделать из себя жертву? На первый взгляд он не виноват в том, что случилось. О чем мы с вами только что говорили? Тамара виновата. Вы виноваты. А он вроде как ни при чем. И это мужчина!
– Мужчина... – Коньяк разлился по жилам, зашумел в голове, настраивая Наташу на философский лад. – Я вдруг подумала, что если раньше мужчина сражался за женщину, то теперь идет война между женщинами за мужчину. А он в большинстве случаев самоустраняется и наблюдает со стороны, чем эта война кончится. Чтобы уйти к победительнице.
– То есть, вы думаете, что он просто вернется к Тамаре?
– Не знаю. – Она вздохнула. – Я совершенно окосела.
– Ничего, – успокоил ее Сан Саныч, – сейчас вернемся в купе, поспите часок-другой и проснетесь свежей как огурчик.
– Зеленой и в пупырышках, – грустно докончила она, поднимаясь из-за стола.
Действительно, она легла на свою нижнюю полку и заснула, едва коснувшись подушки. И проспала не пару часов, а все шесть.
Она проснулась оттого, что услышала, как Сан Саныч щелкнул замком своей дорожной сумки и, оглянувшись, посмотрел на нее с улыбкой.
– Я бы извинился, Наташенька, за то, что разбудил вас нечаянно, но думаю, что вы и сами меня бы не поблагодарили: через полчаса конечная станция, а вам еще нужно собраться.
Она виновато спохватилась:
– Я проспала все на свете!
– Ничего страшного, – успокоил он, – лучше спать, чем не знать, как заснуть. Я выйду в коридор, а вы не спеша собирайтесь. И давайте ваше постельное белье, я отнесу, а то проводники все равно не дадут вам покоя.
Влюбленной пары, как и их вещей, уже не было. Они же вроде собирались ехать до конца? Передумали, пока она спала?
– На станции, где мы стояли сорок минут, наши молодые встретили каких-то своих друзей и перешли в их купе, – пояснил Сан Саныч в ответ на ее удивленный взгляд.
Он понимает все, ему ничего не нужно объяснять. И коньяк он заставил ее выпить нарочно... Но не вливал же в рот! Не скоро, должно быть, придет к ней спокойствие. А спать придется вот так: хлобыстнула коньячку, и глаза сами собой закроются.
И вид у нее был, наверное, еще тот: спала с открытым ртом, да еще храпела.
Наташа нарочно рисовала себе такую неприглядную сцену, потому что была зла на себя. Вот еще один показатель ее бесхребетности. Налили – выпила. Наравне с мужчиной. Может, даже перепила его, потому что совершенно не помнила, сколько пил Сан Саныч.
Она быстро собралась, привела себя в порядок и открыла дверь купе, все еще чувствуя себя не в своей тарелке.
– Пустое, Наташа, – улыбнулся он, – не отводите взгляд. Поспали, и хорошо. Я любовался вами: во сне вы выглядели совсем молоденькой и обиженной. Как ребенок.
– Как ребенок... после полбутылки коньяка!
– Ну-ну, надо давать и отдых своей нервной системе. А насчет случившегося я не прав. Во-первых, после драки кулаками не машут. Случилось то, что случилось. А во-вторых, если Валентин – ваша судьба, вам все равно быть вместе.
– Вы фаталист? А как же изречение о том, что человек – кузнец своего счастья?
– Как и многое из человеческой мудрости, мы ухитрились, в основном в советское время, приспособить к своей идеологии и этот афоризм. Всей страной кинулись ковать те самые ключи. А точнее, один ключ на всех. Разве можно к счастью индивидуальному идти толпой? Вроде в то время вы были еще девочкой, а вот поди ж ты, и в вас проросли отростки тех представлений. Сохранить чужую семью отречением от собственного счастья... Видите, и я не удержался от красивостей. Счастье, сказал кто-то из великих, кажется, Толстой, есть удовольствие без раскаяния. Значит, вы пока к счастью не готовы. Успокоил, да?
Он рассмеялся, и Наташа вместе с ним. Ей отчего-то стало легче.
Сан Саныч полез в карман и достал визитку.
– Вам все придется начинать сначала: работа, квартира. Если чего-то не заладится, обращайтесь. Я хоть и далеко на первый взгляд, но из Питера достаю до вашего города одним нажатием кнопки. В общем, если что-то пойдет не так, как хотелось бы, обращайтесь.
Наташа не читая опустила визитку в сумочку: кто бы ни был Сан Саныч, а все же он не Господь Бог. Вряд ли она станет когда-нибудь к нему обращаться. Но поблагодарила:
– Спасибо, непременно воспользуюсь.
Жаль, что прозевала момент, когда кончились сугробы и по обеим сторонам дороги зачернела свободная от снега земля. Через неделю февраль, а там бывает такая теплынь, что земля полностью оттаивает и садоводы в это время сажают картошку.
За окном появился свет вокзальных огней. Девятый час вечера. Поезд прибывал без опозданий.
– Я могу подвезти вас, – предложил Сан Саныч. – Меня ваш вице-мэр встречает. Может, заодно познакомитесь с высоким начальством.
– Спасибо, – отказалась Наташа, – меня тоже должны встретить.
Он поцеловал ей руку и помог сойти с поезда. Тут же к попутчику подлетели сразу несколько человек, из чего Наташа заключила, что он – человек непростой, но потом она и сама попала в объятия младшего брата, а за ним и родителей, потеряв своего Сан Саныча из виду.
– Наконец-то ты вернулась! – сказала Наташина мать и заплакала.
Отец как-то суетливо прижал ее к себе – он тоже соскучился, но стеснялся переполнявшего его чувства.
Брат хлопнул по спине, точно парня.
Так, поддерживаемую всеми тремя, Наташу повели к стоящей поодаль иномарке.
– Ого! – сказала она.
– Да уж, – неопределенно проговорил отец, и было непонятно, разделяет он восхищение дочери или чем-то раздражен.
Папа недоволен успехами сына? Нет, здесь крылось нечто большее. Человек, который надолго уезжает из семьи, неизбежно попадает в ситуацию, когда недостаток информации не позволяет делать однозначные выводы о происходящих в ней изменениях.
Пока же Наташа отметила лишь проступившее на физиономии братца самодовольство. Он и машину вел небрежно, а одной рукой постоянно что-то делал: то искал кассету и вставлял ее в японскую магнитолу, то щелкал переключателями и интересовался, не жарко ли Наташе и не выключить ли печку...
– Валерий, я хотел бы доехать до дома без приключений, – сухо заметил сыну отец; человек, который прежде никогда не был ни занудой, ни педантом.
Между ней и Валеркой всего три года разницы, но Наташа уехала, и родители свой воспитательский азарт, кажется, полностью переключили на младшего брата. Если он и в самом деле директор фирмы, то как терпит-то.
– Хорошо тебе, Наташка, – словно подслушав ее мысли, заговорил брат. – Ты далеко, тебя не так просто достать, а меня пилят в две пилы.
– Давай, Валерик, пожалуйся, – засмеялась мама, и Наташа по тону поняла, что она по привычке спускает на тормозах возникшее напряжение.
Ну ничего, теперь Наташа приехала, и маме будет легче. Две женщины в семье против двух мужчин.
Однако как приятно вернуться в родимый дом после нескольких лет отсутствия!
Прямо перед их калиткой стайка ребятишек – Наташа уже не знала, кто из них чей – играла в какую-то игру, а считалку, как ни странно, декламировала ту же, из Наташиного детства:
Словно открылась вдруг дверь в далекое беззаботное детство с приглашением: давай входи, и станешь жить там, где за тебя все решат другие...
До-ре-ми-фа-соль-ля-си,
Ты, собака, не форси,
Шляпу набок не носи,
Что украла, принеси!
Я украла колбасу,
Завтра утром принесу!
Она даже головой встряхнула: не сносит ли крышу у Наташи Рудиной?
Большой стол в гостиной был уже накрыт белоснежной скатертью. Мать, как обычно, не признавала никаких клеенок. Почему-то вдруг выплыло из памяти лицо Нели Новиковой и ее пристрастие к белым скатертям. Они бы с Наташиной мамой нашли общий язык. Только чего в их городе появляться Неле Новиковой?
– Напоминают мне клеенки общепит, и все тут, – бурчала мама, когда кто-то из нечаянных гостей советовал ей не слишком церемониться.