Кононов Александр. У железного ручья (Повесть о верном сердце - 1)

   - Матушка, да ведь это у Гоголя...
   - "У Гоголя, у Гоголя"! - перебила Перфильевна. - Загордел ты, Иван. Понимаешь о себе много - ну невыносимо глядеть!
   - Ну что ж, - медленно проговорил отец, - не хотелось мне идти на посулы Тизенгаузенов, а, видно, придется... Да и жалованья они кладут на пять рублей больше.
   - Врешь!
   - Спроси сама, матушка.
   - Врешь, никуда не уйдешь! Из-за пяти рублей ты не уйдешь, я тебя, блажного, знаю.
   - Не уходил - розы не хотел разводить у барона. Дар человеку яблочко хотел пестовать.
   - Я тебе простор даю. До пятнадцати десятин сад доведем!
   - Ну, какой там простор!.. - Отец махнул рукой.
   Перфильевна помолчала. Потом оглянулась вокруг, подошла к садовнику ближе.
   - Иваныч, - сказала она совсем другим тоном, даже как будто ласково, - Иваныч, а скажи-ка, кто одолеет? Неужто мужики? Что, в книгах-то про это ничего не пишут? Говорят, всех, кто побогаче, жечь будут...
   Отец усмехнулся.
   Перфильевна еще ласковей проговорила:
   - Мужики тебя уважают, Иванушка. Ты за меня заступись в случае чего... За что ж меня разорять? Ты заступись, поговори с мужиками, я тебе пять-то рублей прибавлю.
   - Не надо мне твоих рублей, - неохотно ответил отец.
   - Не хочешь денег - по-соседски постой за меня, Иванушка. Соседями росли.
   - Да и выросли - опять же соседями оказались, - медленно, с такой же неохотой сказал отец.
   Перфильевна заговорила еще тише:
   - Что у мужиков-то наших на уме, расскажи мне про это, Иванушка, ты знаешь... Нас никто не слышит...
   Но отец уже увидел в окне Гришу.
   - Ан нет, слышит, - сказал он веселым голосом: - вон он, свободный житель!
   Перфильевна сердито повернулась к окну, и Гриша застыдился: сполз с подоконника и поскакал на четвереньках к кровати - одеваться.
   Про Перфильевну он знал решительно все. Так ему, по крайней мере, казалось.
   Отец однажды сказал при нем Шпаковскому:
   - Помещица, брат, у нас особенная...
   И Гриша услыхал - даже не сразу поверил тому, - будто отец и Перфильевна жили соседями в одной деревне и росли вместе. Правда, это было давно, и Перфильевну тогда звали Ксюшей. Ксюша выросла и вышла замуж за невидного рыжего человечка, у которого и хорошего-то было одно: сапоги с лакированными голенищами.
   - Не устояла против лаковых сапог! - с непонятной для Гриши злобой говорил отец.
   Муж Ксюши в поле не работал, ездил по городам, подряды брал. А через несколько лет написал жене письмо из двух строк:
   "Милая жена, пей ты чай и кофий, не стесняйся. Дает бог, пошлет".
   Бабы на деревне долго смеялись над этим письмом - с ним Ксюша ходила из избы в избу, хвасталась. Однако незаметно стала она уже Перфильевной. А через сколько-то лет муж ее купил у барона землю, а сам простудился и умер, оставив вдову помещицей.
   История была удивительная. Но учитель не удивился - начал рассказывать про какого-то неграмотного богача, мукомола на Волге. Гриша понял из его слов одно: мукомол этот начал богатеть, тайно кого-то убив.
   ...Гриша быстро оделся. Теперь умыться - и к Яну!
   Да, как же, "к Яну"! Из чуланчика вышла бабка с праздничным подрушником.
   - Баба, разве сегодня воскресенье?
   По будням бабушка выходила молиться со стареньким ситцевым подрушником: у него и вид был затрапезный, кое-где даже дырочки были протерты, и из них торчала вата. А по праздникам бабка брала другой, сшитый пышно, как невестино одеяло, из разноцветных шелковых кусочков: синих, красных, зеленых - откуда только набрала! По уголкам этого парадного подрушника были нашиты треугольнички черного бархата; бархатная была у него и ручка.
   На Гришин взгляд, это было неплохо придумано: класть поклоны не в сосновые шершавые половицы, а в мягкий подрушник. Можно было при земных поклонах касаться лбом каждый раз нового кусочка шелка: сперва красного, потом синего... Бабка, однако, скоро распознала в таких поклонах забаву и принялась довольно сноровисто щелкать за это внука по затылку. Он попробовал объяснить: можно считать поклоны по шелковым кусочкам. Тогда и время пройдет незаметней. За это он получил лишний - особой хлесткости щелчок по затылку. Да еще мать, услыхав разговор, пообещала прибавить, чтобы до заговенья помнил. А свои обещания она всегда исполняла - не сегодня, так завтра.
   ...И вот за окном ликовал вымытый росой сад, а Грише надо было стоять рядом с бабушкой, слушать "святый крепкий, святый бессмертный" и отвешивать поясные и земные поклоны.
   Гриша кланялся неохотно, думая о своем: висят в углу венки из бессмертников, пахнут хорошо - полем, душистым сеном... Цветы эти крепкие и бессмертные.
   - Бог тебя простит, - вздыхая, говорит бабушка: - несмышлен еще. Ступай, я за тебя помолюсь.
   После неинтересной еды - пшенной каши с молоком - Гриша бежит к избе лесника. Ян ждет его на пороге. В руках у него суковатая палка и большой кусок ржаного хлеба.
   - А ты принес?
   Гриша побагровел: забыл! Ни слова не говоря, он кинулся назад, домой.
   - Баба, можно мне хлеба? Я худо ел нынче.
   Бабушка кончила молиться. С великой бережностью, стараясь не уронить ни крошки, она отрезала от каравая ровный ломоть.
   - Смотри не сори хлебом: грех тяжкий.
   Ян оглядел Гришин кусок и одобрил:
   - Теперь нам хватит надолго.
   Мальчики вышли из усадьбы в поле. В какую ж идти сторону?
   - Лесные братья, - сказал Гриша, - всегда идут прямой дорогой, никуда не сворачивают.
   - Это верно, - глядя серьезно своими большими синими глазами, подтвердил Ян.
   - Давай и мы пойдем прямо. Видишь, вон, далеко, - крыша. К ней и пойдем.
   Крыша, что виднелась в поле, была необыкновенная: высокая, розовая, труба на ней черная.
   - Кто там живет? - спросил Ян.
   - Не знаю. Может быть, там никто не живет. Может, это старая крепость.
   Гриша немножко слукавил: эту крышу он узнал. В прошлом году отец возил его в Ребенишки, и тогда они проезжали мимо высокого дома с черепичной крышей. Сложенный из огромных серых камней, дом этот не походил, однако, на помещичьи хоромы. В его стенах были прорезаны узкие, как бойницы, окна, а двери обиты железом. В розовой черепице чернели проломы. И кругом не было ни деревца.
   - Корчма, - коротко ответил отец на Гришин вопрос.
   Когда они уже отъехали версты две, им повстречался маленький старик с серебряными кудрями, выбившимися из-под шапки, с длинной белой бородой; под мышкой он нес продолговатый сверток, закрытый черным платком.
   Он отошел к краю дороги и вопросительно поглядел на Шумовых. Отец приподнял картуз, и старик поклонился в ответ неторопливо, достойно.
   - А это Исаак, - сказал отец, когда карлик уже скрылся позади в клубах жаркой дорожной пыли. - Он и живет в этой корчме. Да еще сын с ним, да внуки.
   - В корчме пьянствуют, - решил поделиться Гриша своими познаниями.
   Отец усмехнулся:
   - Кому пьянствовать-то? - Он помолчал, вздохнул, обернулся в сторону корчмы: - Нищая жизнь!
   И рассказал про старого Исаака. Когда-то бывала в корчме и гульба, случались пьяные драки. В соседних деревнях до сих пор помнят, как Исаак, сам ростом с ребенка, разнял двух здоровенных пильщиков, схватившихся после штофа вина за топоры. Крохотный старик стал между двумя великанами и бесстрашно взял их за руки. Это было ни на что не похоже, пьяные начали хохотать над ним. Посмеявшись, они помирились.
   А еще известен в окружности Исаак тем, что лучше всех играет на скрипке; играет он и у латышей и у русских - на свадьбах, на крестинах. И на ярмарках.
   Вспомнив отцовский рассказ и вчерашний вечер, Гриша сказал Яну:
   - В таком доме жил один старик, которого народ схоронил от "черного барона", как Даугава хоронит невод.
   Ян ничего не понял и поглядел на Гришу с уважением. Потом сказал:
   - Я знаю Даугаву. Мы жили у самой Даугавы, в деревне. Там мой батька убил бешеную собаку.
   - А где это - Даугава?
   - Там, - махнул Ян в сторону, - далеко. Ну, Даугава, по-вашему Двина.
   Гриша отвел глаза в сторону. Ян-то, оказывается, так же ловок выдумывать, как и он.
   - Говори по-латышски, - предложил он: - я пойму все. Винца песню пел по-латышски, по-русски у него выходило хуже.
   И Ян стал рассказывать по-латышски. Бешеная собака бежала с поля в деревню. У нее морда была вся в слюне, глаза - в крови. И все в деревне попрятались в избы. Осталась только девочка посреди улицы; она была совсем маленькая, еще не умела ходить как следует. Собака бежала прямо на нее. Отец Яна увидел это, вышел с большим острым колом на улицу и стал ждать бешеного пса.
   Когда тот подбежал ближе, отец с размаху всадил ему кол в самую глотку. И пес издох. А потом мать девочки вышила отцу красными и синими крестами праздничную рубаху. Вчера он целый день ходил в этой рубахе, все видели.
   Грише рассказ понравился. Он даже посоветовал дружески:
   - Пусть только это будет другой, а не твой батька. Пусть это будет богатырь. Или старик, которого укрыла Даугава.
   - Нет, это был мой батька, - упрямо сказал Ян.
   Тогда и Гриша рассказал ему - про Железный ручей. Много лет ищут этот ручей, не могут найти. Говорят, он ушел под землю. А настанет время выйдет ручей наружу, и каждый сможет пить волшебную воду и будет сильным и смелым, кроме черных злодеев: для них та вода станет отравой.
   Разговаривая, незаметно подошли они к высокому дому с розовой крышей. У раскрытых дверей, рядом с кучей мусора, ползали двое ребятишек в рваных рубашонках, кудрявые, черноглазые, очень похожие друг на друга. А нрава они были, видно, разного. Один доверчиво сиял навстречу мальчишкам большими блестящими глазами, а другой испугался, готовился зареветь. Одинокая курица бродила около, с унылым вниманием поглядывая на кучу мусора. Какое-то запустение было вокруг: сухая земля - в трещинах, только кое-где желтела еще не совсем вытоптанная трава... Мальчики подошли ближе.
   Один из ползунков наконец собрался с духом - заорал. Из раскрытых дверей вышла девочка лет восьми, сердито посмотрела на путешественников и схватила плачущего брата; это, конечно, был ее брат, а все они вместе, должно быть, приходились внуками бесстрашному Исааку.
   - Кумагер, кумагер! Иди сюда! - на всякий случай позвал Гриша.
   Но девочка в ответ взяла за руку и другого братца, радостно удивленного, и увела обоих, с трудом притворив за собой тяжелую дверь.
   - Если мы обойдем кругом этот дом, - сказал Гриша, - это не значит что мы свернули со своей дороги. Мы его обогнем, а потом опять пойдем прямо.
   - Ладно.
   За домом было картофельное поле с прямыми бороздами, по ним и пошли путники. А впереди виден был огромный дуб, за ним синел лес. Ясно, что к этому дубу и надо было держать путь.
   Но тут им предстояло первое испытание. К ним бежала по полю большая черная собака; правда, бежала она деловитой рысцой, озабоченно, загнув колечком пушистый хвост и вывалив изо рта розовый язык, но все же кто ее знает, что у нее на уме.
   Проще было б уйти от греха - свернуть в сторону.
   Ян прошептал:
   - Вот такая ж была та, которую убил мой батька.
   Мальчики остановились. Собака увидела их и тоже остановилась; спрятала язык, подозрительно повела носом, потом с враждебным выдохом "ввух, ввух" бросилась в сторону, не успев второпях залаять.
   - Собаке, главное, надо показать, что ты ничего на свете не боишься, - сказал Гриша, у которого еще билось тревожно сердце.
   - Это не бешеная. А раз не бешеная, чего ее бояться?
   4
   Дуб рос у большой дороги. Когда мальчики подошли к нему, на дороге показалось облако пыли, и из этого облака лился лихой звон бубенцов. Пришлось остановиться: надо же поглядеть, кто едет.
   - Если тройка - исправник, - сказал Гриша.
   Нет, это была не тройка. Это бойко катилась одноконная тележка. Маленькая лошадка поматывала головой от слепней, и на дуге у нее, повизгивая, метался один-единственный бубенец. Ну, тогда это Лещов. Только он и ездил на одной лошади с таким звоном. Звон он завел не для форса, а затем, чтобы в деревнях бабы издали его слышали и несли ему кто продажный лен, кто полотно, а кто и лукошко яиц.
   Лещов был прасолом. Гриша долго не знал, что значит это слово. А звучало оно вкусно: как услышишь его, почему-то сразу вспомнятся свежепросоленные огурцы. А потом оказалось, что прасол - это то же, что скупщик. Слово скучное, серое. Скупщик ездит повсюду, собирает для города деревенские товары, с этого и живет.
   А вот уже видны стали белый картуз, черная борода. Гриша узнал толстого, как бочка, Лещова: тот не один раз ездил в усадьбу к Перфильевне - приторговывал у нее яблоки, у Пшечинских закупал овес.
   Рядом с Лещовым сидел смуглый мальчик в голубой нарядной рубашке.
   Прасол придержал лошадь:
   - Да вы, ребята никак, из "Затишья"? Ты парнишка Шумова, садовника? Ну да, я тебя сразу признал. Вылитый папашка.
   Он поглядел на мальчиков:
   - Возьмите моего сынишку в компанию? А то он мне только мешать будет в "Затишье". Вернетесь в усадьбу вместе. Я до вечера там пробуду - дела.
   Мальчики застенчиво промолчали.
   - Ну, как же?
   - Мы, может, и не вернемся вовсе, - несмело сказал Гриша.
   - Вас брюхо вернет! - захохотал Лещов. - Оно вас доведет до дому к обеду.
   Мальчики молчали переглядываясь.
   - Слезай, Евлаша. Поиграйся с ребятами.
   Евлаша глянул на мальчиков хитрыми узкими глазами.
   - А ну их! - сказал он скороговоркой. - Это латыши.
   - Ты латышами кормишься, дурень! И какой же Шумов латыш?
   - Ну, вон тот, другой, латыш. Ишь, голова как сметаной обмазана!
   - Слазь, дурак! - рассердился Лещов. - Вот уж у дурака что на уме, то и на языке! Слазь! А то будешь у меня весь день под ногами путаться...
   Евлаша слез неохотно. И мальчики увидели на сыне прасола великолепные сапоги. Это были настоящие большие сапоги - с чуть порыжевшими носками, со слежавшимися гармошкой складками внизу голенищ, а голенища были до самых колен. Именно о таких сапогах и мечтал вот уже два года Гриша Шумов. И лаковый пояс, сияя черным глянцем, ловко стягивал голубую Евлашину рубашку. Пока мальчики разглядывали все это великолепие, Лещов-отец кивнул головой, хлестнул вожжой по лошади. Гремя бубенцом, тележка покатила дальше.
   - Вы чего тут делаете? - спросил Евлампий свысока.
   - В лес идем... - начал было Гриша.
   Но Ян толкнул его локтем и пробормотал:
   - Держи при себе.
   - Чего "держи при себе", чего "держи при себе"? - оживился Евлаша и забегал по лицам своих новых знакомых быстрым взглядом узеньких глаз. Ну, чего, чего?
   Гриша тоже толкнул Яна и проговорил:
   - Идем туда, где Железный ручей.
   Евлаша сразу же ответил, не задумываясь:
   - Такого нет.
   - Как это так - нет? Почем ты знаешь?
   - Знаю. Такого ручья нету.
   Ян с Гришей переглянулись: нет, этот парень им не подходил.
   - Ну, тогда мы пойдем вдвоем. А ты оставайся.
   - Не, и я с вами!
   - А мы тебя не возьмем. Тебе с нами нельзя: мы идем прямой дорогой.
   - Ну-к что ж, и я с вами!
   - По дороге встретится болото - куда ты в своих сапогах? А мы сворачивать не можем, мы все прямо, все прямо...
   - Эко дело - болото! Да я сапоги скину, босым пойду. А бросить меня вы не смеете - я один дороги не найду.
   Так, перекоряясь, выбрались они через глубокую канаву в поле и пошли дальше - горбатой межой, заросшей клевером и богородицыной травкой, и молодая рожь кланялась им с обеих сторон.
   Вот и лес начался - ивняком, ельником, молодыми березками.
   У березок листва была еще клейкая.
   После березок пошли сосенки - всё выше и выше ростом, - и начался настоящий бор. Особенная тишина царила здесь, под высокими сводами, даже птиц не было слышно, и покоились эти своды на могучих колоннах, темно-сизых, будто чугунных внизу, бронзовых посередине и нежно-восковых наверху. Кое-где у восковых веток, у зеленой крыши, проглядывали голубые лоскутки неба. Сухая хвоя, сыпучий песок скрипели под ногами, да протяжно шумели верхушки сосен. Мальчики замолчали.
   Только Евлаша сказал подавленно:
   - Такой лес я не люблю. У нас в роще под Ребенишками веселей: народ гуляет... по праздникам оркестр вольно-пожарной дружины...
   Никто ему не ответил, и он замолчал.
   Казалось, не будет конца этому бору. И вдруг раздвинулись стволы сосен, и радостным привольем сверкнула поляна, заросшая некошеной травой и цветами. И светлый ручей, выбегая из леса, лежал извилиной среди этой поляны, пахнувшей медом.
   Нет, это не был Железный ручей: узенькая тропка бежала к нему, пропадала в воде и снова выбегала на другой его берег. Значит, здесь тайны не было: ручей был ведом многим.
   И все ж мальчики кинулись к нему бегом - к обыкновенному ручью, в котором еще издали было видно желтое песчаное дно.
   Они разделись и долго плавали, старались нырнуть и тыкались макушками в отглаженный водою песок. Потом лежали на чуть колючей и все-таки ласковой траве - лежали под солнцем, пока не начала гореть кожа.
   После купания так захотелось есть, что Гриша с Яном, не сговариваясь, разом вынули свои запасы хлеба, отделили от них ровно половину и половину эту разделили на три равные части. А другую половину опять спрятали.
   Евлаша ухмыльнулся:
   - Небогато живете. Я пряники люблю. Ну, уж бедно-бедно - мы едим дома ситный. А тут на тебе - черный хлеб!
   - А ты и не ешь, коли неохота.
   Ян достал из тряпочки серую соль, круто посолил свой кусок: эх, и вкусно!
   У Евлампия потекли слюнки:
   - Ну-кась, дай уж и мне, все одно...
   Ему дали хлеба, он начал жевать, морщась и разглядывая серую соль.
   - Небогато живете.
   - Вот если б нам ружье, - сказал Гриша, - настреляли б птиц всяких... Развели б костер, ох ты-и! На неделю еды хватило б.
   - "Бы б", "бы б"! Если бы б, да кабы б, да росли б во рту грибы б, скороговоркой откликнулся Евлампий.
   - И чего ты за нами увязался! - рассердился Гриша.
   Евлампий открыл рот, хотел что-то выпалить, да, видно, побоялся: не бросили б его одного среди леса, - промолчал.
   Поев, мальчики по тропке, что выбегала из ручья на другой берег, зашагали дальше.
   Полянка кончилась. И теперь уже пошли елки, от них стало темней в лесу. Старые деревья стояли тесно - ствол к стволу, - и зеленый сумрак лежал между ними. Даже трава тут не росла, только бледный папоротник кое-где поднимал кверху резные свои листья.
   Где-то в стороне послышались людские голоса. Послышались - и стихли.
   Прячась за огромными стволами - отовсюду можно было ждать опасности, - Гриша с Яном пошли вперед. За ними с вытянувшимся, тревожным лицом шагал Евлампий.
   Так шли они молча несколько минут.
   За вековой елью, далеко раскинувшей шатер огромных ветвей, открылась прогалинка. На прогалинке стоял необыкновенно нарядный мальчик: в желтых башмачках, в зеленых чулках до колен, в бархатной курточке с большими перламутровыми пуговицами. А на голове у него была смешная шляпа с куриным перышком на боку. Лицо у нарядного мальчика было неподвижное и невиданно белое, будто оклеенное бумагой. Он уставился на Гришу бледно-голубыми, какими-то линялыми глазами.
   Гриша подошел ближе: откуда в лесу такой франт?
   В это время нарядный мальчик выпятил нижнюю губу, топнул ногой в желтом башмачке и спросил надменно:
   - Ты кто такой?
   Мальчишка был, видно, задира и драчун.
   Гриша сказал осердясь:
   - А ты кто такой? - и тоже топнул босой ногой.
   - Я барон Альфред фон Тизенгаузен, - ответил мальчик совершенно серьезно и даже порозовел слегка - от гордости за себя.
   Гриша оглянулся. Верный Ян был тут, позади, а Евлаши что-то не было видно. Нет, вон и Евлаша - видна его голубая рубашка за темным еловым стволом.
   - Ты барон? - ухмыльнулся Гриша. - Ну, а я граф. Слыхал про такого?
   Мальчик оглядел Гришу бледными своими глазами, мельком скользнул взглядом по Яну (Евлампия он не заметил) и сказал убежденно:
   - Нет, вы оба мужики. Графы босиком не ходят. Вы мужики. Уходите из нашего леса!
   Гриша шагнул вперед - Альфред Тизенгаузен раскрыл рот и оглянулся беспокойно. Гриша показал ему кулак: "Видал? Смертью пахнет!"
   Тизенгаузен отскочил и закричал пронзительно:
   - Викентий! Викентий!
   Из-за деревьев показался человек; Гриша прежде всего увидел огромные, круто поднятые вверх военные усы. А одет этот человек был неважно - в старенький пиджак; и жокейский картузик на нем был с лопнувшим наискось козырьком. Лицо у Викентия было плаксивое, совсем не подходящее к таким геройским усам. За плечом у него торчало дуло охотничьего ружья.
   - Возьмите ваше ружье, Викентий, - старательно выговаривая каждое слово, произнес маленький барон, - и выстрелите. Сперва в воздух.
   Викентий кисло усмехнулся. Однако снял с плеча ружье. "Двустволка центрального боя", - успел с уважением подумать Гриша; дело-то повертывалось неладно.
   - Вы можете стрелять, - проговорил Альфред, - это будет законно.
   Гриша не знал что делать. Против ружья, конечно, не пойдешь...
   Он закричал Альфреду Тизенгаузену:
   - Ты с чего разошелся-то?
   Вид у Гриши, должно быть, был решительный. Барон спрятался за спину Викентия.
   Викентий опять усмехнулся - так кисло, будто у него болели зубы - и вдруг, свирепо вытаращив глаза, заорал:
   - А ну, брысь!
   И поднял двустволку.
   Гриша с Яном бежали. Они бежали долго, до самой опушки леса. И только тут начали кричать:
   - Немец-перец!
   - Эй, немец-перец, колбаса!
   - Немец-перец, колбаса, купил лошадь без хвоста!
   Эхо гулко откликнулось из глубины леса: "Са! Ста!"
   Гриша сказал, передохнув немножко:
   - Я ни капельки не испугался.
   - Если бы у нас было ружье, я не убежал бы, - ответил Ян.
   - Эх, надо нам достать ружье! Надо! И пороху. И потом еще - кинжал.
   В разговорах об оружии - самых увлекательных для мальчишек - они незаметно шагали дальше, не разбирая теперь дороги и успев забыть про Евлампия. Но он сам напомнил о себе: неожиданно появился из-за ельника, спокойный и презрительный. Ловко сплевывая в сторону, он объяснил, что нашел дорогу легко - по крикам. Они кричали про колбасу, а он шел на их голоса.
   - Здрасте! - закричал Гриша с досадой. - Явился!
   - Здрасте, здрасте! - ответил Евлаша и прибавил нахально: - Здрасте, давно не видали ослов вашей масти!
   - Давай побьем его, - предложил Грише Ян.
   - Я шутейно, - сказал Евлаша. - Ну все-таки вы ослами себя показали. Это ж молодой барон Тизенгаузен. Его отца, говорят, сам царь знает.
   - Наплевать на него! - ответил Гриша.
   - Э, брат, не наплюешь. Вот он на тебя может наплевать. Или, скажем, даже на меня, хоть я и не простой мужик. - Евлампий оглядел свою новую рубашку, сапоги и кинул взгляд на Гришины ноги. - Все равно и на меня он может плюнуть, ничего не сделаешь. А я на него не могу, потому что Тизенгаузены - первые богачи.
   - Чего ты к нам привязался? - закричал Гриша в отчаянии. - Так было хорошо без тебя!
   Евлампий испугался и забормотал:
   - Не смеете! Не смеете меня кинуть тут, я папашке своему нажалуюсь!
   - Иди за нами на десять шагов сзади, - велел ему Гриша. - И вот что я тебе скажу: мы в усадьбу-то, может, и совсем не вернемся.
   Давно не езженная, густо заросшая подорожником лесная просека, ровная, как стрела, открылась перед ними. Она уходила вдаль и кончилась где-то у холма, на котором рядами высились молодые сосенки, и то, что они росли ровными рядами, было необычно в этом лесу.
   - Сбегаем посмотрим, что там, - предложил Гриша Яну, - а потом опять пойдем по прямой дороге.
   - Вы норовите убежать от меня, - откликнулся сзади Евлаша, - а я от вас все равно не отстану!
   Гриша с Яном бежали недолго, скоро остановились: на холме среди сосенок белели кресты. Кладбище! Это, пожалуй, было пострашнее Викентьевой двустволки. Гриша никогда не видал мертвецов, а разговора про них боялся пуще всего.
   5
   Но кладбище не было безлюдным... Из-за сосенки вышел человек, и Гриша узнал его: это был Кирюшка Комлев из деревни Савны. А за Кирюшкой показался латыш с длинными волосами, в синей рубахе. Этот был незнакомый. Кирюшка сказал весело:
   - Свои!
   - Дяденька Кирюша, что ты тут делаешь? - спросил Гриша.
   - Караулю.
   - Кого ж ты караулишь?
   - А вот погоди... Увидишь.
   Гриша вгляделся: по кладбищу ходили люди, но говора не было слышно. Немного погодя раздалось заунывное пение: "О, Ерусалим, Ерусалим!" Этот псалом Гриша слышал от Винцы. И Тэкля иногда его напевала - по воскресеньям.
   - Дядя Кирюша, это латышские похороны! - догадался Гриша. - А ты зачем тут? Ты ж старовер.
   - Я маловер, а не старовер, - весело оскалил белые зубы Кирюшка: мне можно и сюда - по-соседски. - Он поглядел на длинноволосого латыша и подмигнул ему: - Верно, Кейнин?
   Латыш подумал и улыбнулся:
   - Можно мы пойдем туда, поглядим? - спросил Гриша.
   - Можно.
   Мальчики пошли к холму, а Кирюшка с незнакомцем остались на прежнем месте, за сосной.
   На кладбище стояли мужчины и женщины и пели протяжно. Среди домотканых сермяг резко выделялся черный сюртук пастора.
   Пастор сосредоточенно, не отрываясь, глядел в раскрытую маленькую книжку; потому, видно, начал прислушиваться, оглянулся. Пение стало громче, и люди подняли головы.
   - "Слезами залит мир безбрежный!.."
   Гриша еще с прошлого года знал эту песню. Одно время ее пели повсюду. Потом перестали. Пробовала ее петь и Тэкля, но Перфильевна, услыхав, закричала на нее:
   - Белены, девка, объелась?
   Почему так рассердилась Перфидьевна - из-за песни?
   Гриша пристал к отцу с расспросами. Тот ответил не сразу, после раздумья:
   - Ну, там про горе поется, про слезы людские, про то, как народ страдает. Потому и не велят петь: это песня революционная... Э, да ты и слова этого еще не знаешь!..
   Нет, плохо понимают ребят взрослые. А вот и знал Гриша это слово. Чудилось ему в нем что-то и светлое и грозное одновременно... Как в блистании молнии. Он рано узнал это слово!