Копейко Вера. Лягушка под зонтом

   – Еще бы нет!.. – Надя рассмеялась.
   – Глупости говорю. Ты бы не родила пять дочерей без страсти. Так не бывает.
   – Значит, теперь ты решила ждать, когда на тебя снизойдет южная страсть фламенко. – Надя улыбнулась. – Я правильно поняла?
   – Да. Я ждала, ждала, но время идет. Страсть меня никак не настигнет, – смеялась Ольга. – Поэтому я решила вернуться в Арктику. Та сторона света мне понятней. Знаешь, я не смогла стать обитателем Большой Земли.
   – Ты решила снова укатить на Крайний Север? – Надя откинулась на спинку кресла. – Ты серьезно?
   – Более чем. Мое место – там.
   – Я замечала, что ты тоскуешь по Северу. Но ты так хорошо укрепилась на Большой Земле. Ты нашла себе занятие… Послушай, а как же твоя «мыльная опера»? Я ждала, что вот-вот появится и герой-любовник, как положено.
   Ольга пожала плечами:
   – Нет как нет.
   – Ладно, Бог с ним. Но что ты будешь делать в Арктике? Поедешь к родителям?
   – Нет, – быстро сказала Ольга и сама обратила внимание на свою поспешность. – Они переехали из Тикси, где мы жили все вместе. Теперь родители в поселке Провидения, на самом краю Чукотки.
   – А-а, откуда Аляска видна, – кивнула Надя. – Ты собралась в Хатангу или в Тикси?
   – В Тикси.
   – Что будешь там делать?
   – Не помнишь, на кого я училась? – спросила Ольга.
   – На учительницу истории, – ответила Надя. – Точно так, как и я.
   – Почему бы мне ею не стать наконец?
   – Ясно. Когда уезжаешь? – спросила Надя.
   – Зоя Григорьевна даст сигнал. Осенью, но засветло.
   – Понимаю. Даже тебе не хочется сразу прилететь в ночь.
   – Я хочу увидеть, вспомнить… Кроме того, я должна выполнить мыльный заказ для Зои Григорьевны. У меня с ней договор на партию мыла, я должна его сварить, пока действует северный завоз.
   – Знаешь, твое мыло с лесной фиалкой на самом деле лечебное, – сказала Надя. – Я дала его одной прихожанке – она не просто вышла из весенней депрессии, она вылетела из нее. Ты просто молодец, Ольга. Северные люди должны принять тебя с радостью. Так что она предлагает? Зоя Григорьевна, я имею в виду?
   – Она создает общину атабасков. В ней будет школа, и, как она говорит, ей нужны учителя, которые научат детей понимать реальную жизнь. Сейчас для малых народов Крайнего Севера самая настоящая оттепель.
   – Не связанная, я думаю, со всеобщим потеплением климата, – фыркнула Надя.
   – Нет, с переменой нравов, – усмехнулась Ольга. – Народам Крайнего Севера разрешено стать теми, кто они есть на самом деле. Ненцам – ненцами, эскимосам – эскимосами, долганам – долганами. А не просто жителями одной общей страны.
   – Ну-у… Вы с Зоей Григорьевной подойдете друг другу, – заметила Надя. – Две деловые женщины, которые мыслят не кухонными категориями.
   – Не думала, что ехидство – это качество, которое не утрачивают даже… матушки.
   – А некоторые это качество обретают с годами, – парировала Надя.
   Они рассмеялись.
   – Но скажи, почему ты все-таки уезжаешь?
   «Почему?» – мысленно переспросила Ольга. Ее взгляд уперся в яблоню. А почему маленькие яблочки-китайки краснеют боками, обращенными к юго-западу, хотя солнце приходит с востока? «Брось, – одернула она себя, – отвечай на вопрос».
   – Спрашиваешь почему? – Ольга повернулась к Наде. – Душно в городе. Он чужой. Я сама себе чужая в Москве. – Ольга усмехнулась, взяла белую, как арктический снег, салфетку со стола. Пальцы скручивали трубочку, стараясь сделать ее тоньше, тверже. – Сама знаешь, я пыталась привязать себя к Большой Земле. Но разве не ты, безжалостная, – она старалась вложить в голос как можно больше деланного возмущения, – пресекла мою самую отчаянную попытку?
   Надя улыбнулась, светлые ресницы почти прикрыли глаза.
   – Если бы ты точно знала, что хочешь именно этого, ничьи слова тебя не удержали бы. Сама знаешь.
   – Ох, что я могла натворить. – Ольга по-детски всплеснула руками – салфеточный жгут упал на стол, потом скатился на пол. Ольга съехала по спинке дивана вниз, собираясь достать его. На самом деле она не хотела, чтобы Надя видела вспыхнувшие щеки.
   – Но не натворила, – заметила Надя.
   Ольга подняла салфетку. Откинулась на спинку дивана.
   – Ты мудрая, Надя. – Вздохнула. – Ты такая родилась, я понимаю. В общем, мне надоело. – Она легонько хлопнула ладонью по столу. Салфеточный жгут подпрыгнул и снова упал на пол. Но теперь Ольга не заметила этого, она продолжала говорить: – Смотрю на дома: за каждым окном такие же, как я. Все они хотят того же, что и я. Не-е-т, мне надо на простор. Обратно.
   Надя спросила:
   – Зоя Григорьевна зовет? Понимаю. Судя по унтикам, которые ты привезла нам, она была у тебя только что.
   – Совершенно точно.
   – А родители? Они тебя не зовут? – спросила Надя.
   – Нет. – Ольга покачала головой. – Я давно самостоятельная единица. – Она улыбнулась. – Давно, – повторила она. – Сама знаешь.
   – Скажи честно, ты в детстве… не чувствовала себя отверженной? – спросила Надя, внимательно наблюдая за подругой.
   – Да нет, что ты! – Ольга удивилась. – У меня все в полном порядке.
   – Но ты видела своих родителей в лучшем случае по выходным. С утра до вечера они были на работе. И часто – ночью: люди болеют и по ночам.
   – Как же, по выходным. – Ольга хмыкнула.

5

   Она смотрела на Надю и думала: почему она знает все, даже то, чего знать не должна? Не от того же, что замужем за священником?
   Если честно, поначалу Ольга немного опасалась, что Надя начнет затевать разговоры на «божественные» темы, она мысленно готовилась уйти от таких бесед, но так, чтобы не обидеть подругу. Ольга сторонилась Николая, но только поначалу.
   Довольно скоро Ольга поняла, что они оба – и Надя, и Николай – живут той жизнью, которая им подходит, и вовсе не пытаются втащить в свой круг тех, кто не стремится в него сам.
   Надя не тащила ее на службу, она и сама не ходила на каждую, не крестилась беспрестанно. Ольге казалось, она относится к службе мужа просто как к работе, которая ему нравится. Поэтому в доме Храмовых она чувствовала себя спокойно и свободно.
   – Так что ты скажешь? – Надя хотела услышать ответ на свой вопрос. – Как насчет выходных? Твои родители проводили с тобой выходные? Ты помнишь?
   Ольга смотрела на Надю, но видела не ее.
   Лицо матери, загорелое, с морщинками вокруг глаз и на лбу. Мать никогда не носила очки от солнца, она считала, что ультрафиолет проникает в организм через глаза, а очки не пропускают его, что вредно для здоровья.
   Лицо отца Ольга помнила таким же загорелым, но еще более энергичным, чем у матери.
   А потом она увидела свое, детское, сморщенное от неудовольствия, готовое омыться слезами. Ее снова не берут с собой…
   Каждые выходные родители собирали рюкзаки, и вместе с компанией таких же, как они, молодых, как теперь она понимает, пар, отправлялись в походы. Они пели песни у костра, которые сочинял друг отца, рыбачили, собирали ягоды…
   «Зачем я им? Я им не нужна… Я им не нравлюсь… – так думала Ольга в детстве.
   Потом привыкла к такой манере жить, уже не просилась с ними в поход. Более того, когда она стала подростком, родители звали ее с собой. Но Ольге уже было неинтересно в их компании. А вот когда Куропач брал ее на охоту – она мигом собиралась и уносилась в тундру…
   Ольга усмехнулась:
   – Что сказать тебе, все знающая обо мне подруга? – Ольга поморщилась, глотая горечь, внезапно скопившуюся во рту. Похожую на ту, которую в детстве разводила слезами. – Выходные моих родителей – не для меня. А разве у тебя было по-другому?
   – Моя мама не работала, – сказала Надя. – Она вернулась в свое конструкторское бюро, кода я училась в пятом классе.
   Ольга кивнула, она едва слышала, что говорила Надя. Она хотела говорить сама. О том, о чем, казалось, даже не думала.
   – Знаешь, мне кажется, что я для родителей… как сон, как воспоминание. Нет, скорее, я повинность, которую они исполнили и свободны. Они давным-давно свободны от меня. Впрочем, теперь это совершенно не важно.
   – К сожалению, неправда, – тихо заметила Надя. – Люди не могут понять, откуда у них чувство тревоги, когда, казалось бы, для нее нет причин. Откуда-то возникают страх, недоверие. А они – из детства. Ты несешь их в себе всю жизнь.
   – Ох, ты меня пугаешь. – Ольга нарочито сурово свела брови.
   Но Надя продолжала:
   – Ребенок должен каждую минуту ощущать любовь родителей, причем обоих. Тогда он отдаст собственным детям свою любовь. Потому что будет знать, что это такое.
   Ольга молчала. Конечно, она понимала, о чем говорит Надя и почему. Посмотрела на пол, наклонилась, подняла бумажный жгут. Расправила на столе, снова получилась салфетка, но уже потертая жизнью.
   – Знаешь, я тебе очень благодарна, – наконец сказала она, глядя на подругу. – Ты здорово мне прочистила мозги… тогда. Помнишь? – Надя кивнула. – Надо же. – Ольга покачала головой. – Не могу поверить, что я собиралась стать матерью-одиночкой. Но скажи, Надя, ты ведь не станешь спорить, что полно людей, которые выросли только с матерью и прекрасно себя чувствуют!
   – Это то, что ты видишь снаружи. Многие не похожи на тех, кого отвергали в детстве, – тихо говорила Надя. – Они даже добились успехов, многие – больших. Но сделали это они еще и потому, что старались заглушить старую непонятную боль. Они спасались от нее тем способом, которым могли.
   – Но результат-то есть… – сопротивлялась Ольга.
   – Думай как хочешь, – сказала Надя, – но я за то, чтобы человек рождался в любви и ласке обоих родителей. Так задумано не нами. Только тогда дети передадут своим детям любовь и ласку. Так должно быть бесконечно: от одних – к другим.
   Ольга отвернулась к окну и пробормотала:
   – Понимаю, согласна…
   – Все-таки я уверена, – не отступала Надя, – у тебя в детстве было не все в порядке. Дело не только в том, что тебя не брали с собой на выходные.
   – Да с чего ты взяла? – Ольга почти рассердилась. Она вздернула подбородок, развела плечи, словно сбрасывала чужие пальцы с лица и тела. Как это? Ее счастливое детство подвергают сомнению? – У меня было прекрасное детство, Надя! – Она заметила, как лицо подруги слегка побледнело. Ей стало неловко – слишком яростно прозвучало восклицание. Поэтому Ольга добавила с мягкостью, на которую только была способна: – Может быть, мое детство было холоднее, чем могло быть, но оно арктическое. Особенное.
   – Да, конечно. – Надя кивнула. Но с настойчивостью доктора, который стремится правильно поставить диагноз, чтобы назначить самое эффективное лечение, говорила: – Но что-то было, может быть, давно, очень давно…
   – Значит, я не помню. – Ольга усмехнулась, чтобы отодвинуть от себя тревогу.
   На самом деле она всегда чувствовала какую-то занозу в сердце. Да что это такое? К чему Надя подталкивает ее? Неужели знает что-то, что неизвестно ей?
   Надя смотрела в широко открытые, немигающие глаза Ольги.
   – Что-то вспомнила? Что-то ведь было, да? – настаивала Надя. – Оно сидит в тебе. Оно управляет тобой даже нынешней. – Надя не унималась. – Расскажи.
   – А что потом? – Ольга медленно перевела взгляд на подругу.
   – Освободишься.
   – Знаешь по себе? – Ольга тряхнула волосами. Зачем она срезала длинные волосы перед поездкой? Сейчас спряталась бы под ними от Нади. Она скрестила руки на груди.
   – Знаю. – Надя кивнула. – Знаю по себе. По детям, своим и чужим.
   – Что именно? – Ольга услышала свой хриплый голос. Горло перехватило от непонятного страха. Она боится расстаться с тем, что хочет вытряхнуть из нее Надя?
   – Мы рождаемся не тогда, когда появляемся на свет, – тихо сказала Надя.
   – А когда же? – перебила ее Ольга, желая отодвинуть момент узнавания чего-то, что чувствовала сама. Но не находила слов для точного определения.
   – Уже в пять с половиной месяцев в утробе матери мы чувствуем, хотят нас или нет. Любят нас или нет. Мы ощущаем все, мы реагируем на то же самое, что и мать, в чьей утробе мы живем, – говорила Надя.
   – Сама помнишь? – насмешливо спросила Ольга.
   – Да. Я знала – не удивляйся, я точно знала это.
   – Что именно? – Ольга снова перебила Надю.
   – Что у моей матери мог быть только один ребенок. Они с отцом ждали меня как чуда.
   Ольга хотела спросить – почему, но не решилась. А Надя продолжала:
   – Я слышала, как они говорили друг другу: родится девочка, у нее будут дети, много… – Надя засмеялась.
   – Брось, это мистика, – отмахнулась Ольга.
   – Доказано, чтобы ты знала: если ребенка не ждут, если сомневаются, ко времени ли его рождение, если его не хотят, он является на свет с ощущением ненужности и отверженности. С таким чувством он будет жить сам, он передаст его своим детям.
   Надя умолкла. Ольга тоже молчала. Ее сердце билось резкими толчками. Она хотела бы прочитать их как успокаивающее: «Не-прав-да». Но не получалось. Она знала, что все дело в голосе ее крови. «Все-прав-да».
   – Если ребенка не ждет его отец, – снова услышала она голос Нади, – он это чувствует тоже.
   Ольга вздохнула.
   – Страшновато, – пробормотала она.
   – У ребенка должно быть двое родителей, так устроена природа. Без одного из них – он инвалид.
   – Как две ноги у человека, – хмыкнула Ольга. – Без одной – он инвалид. Ты меня напугала, Надежда. Снова. – Ольгина спина похолодела. Она оглянулась на дверь – не открылась ли? Но увидела привычное светлое полотно двери. – Ты… поэтому тогда отговорила меня от… Понимаю, – тихо сказала Ольга.
   – Да, – ответила Надя. – Если бы ты родила ребенка, ему было бы мало радости. Ты хотела поступить, как многие женщины, не думая о том, что закладывают печаль для многих поколений вперед.
   – Мне повезло, у меня такая мудрая подруга, – придавая голосу заметную игру, сказала Ольга. – Если бы не ты, у меня была бы другая жизнь. Сейчас.
   – И потом, – уточнила Надя, – причем не у тебя одной.
   – Но, Надя, ты говоришь об идеальной жизни. Посмотри вокруг, сколько счастливых одиноких матерей. Разумные женщины…
   – Эти разумные, как ты их называешь, женщины с помощью детей устраивают себе, как они полагают, счастливую жизнь. – Теперь Надя строго смотрела Ольге в глаза. – Их дети страдают сильнее, чем те, чьи отцы умерли. Сильнее, чем те, чьи отцы ушли в другую семью. Мудрые мужчины остаются отцами своих детей до конца дней. Мудрые женщины этому не мешают.
   – Тебя послушать, так все мы – поколение недолюбленных детей, – фыркнула Ольга. – Нашим родителям было некогда нас любить.
   – Совершенно верно, – согласилась Надя. – Наше поколение родило следующее, еще более недолюбленное. Но линию «недолюбленности» надо прервать. Помнишь, ты думала, что я стану гладить тебя по головке и хвалить: рожай, дорогая, ты сделаешь богоугодное дело.
   – Ты сказала мне другое, обидное, страшное. – Ольга выпрямилась, задержала дыхание. Потом разрешила себе дышать. – До сих пор помню. «Ты не можешь найти мужчину, вместе с которым вы любили бы вашего ребенка. Твоя гордыня кричит в тебе: я буду ему отцом и матерью! Ему станет страшно, он не захочет родиться. У тебя будет выкидыш». – Ольга побледнела, как тогда. – Ты… ты жестокая, Надька. Никогда не думала, что ты можешь такое сказать.
   – Но я сказала тебе тогда и кое-что другое, – тихо упрекнула Надя. – Помнишь? «Ты встретишь своего мужчину. У вас будут дети, вы будете их любить оба. Они родятся в любви, они будут жить в любви. Это произойдет, если ты смиришь свою безумную гордыню».
   – Это когда мне стукнет полста лет? – Ольга рассмеялась. – Помню. Все помню.
   – Сейчас рожают и в полста, – сказала Надя. – Но ты успеешь раньше. Я знаю.
   Ольга улыбнулась. Она знает? Да никто ничего не знает. Что она знает точно, так это то, что уедет в Арктику. Снова.
   Ольга отвернулась к окну, сощурилась, представляя себе разноцветно раскрашенную осеннюю тундру, которую скоро увидит. Над ней уже собираются сумерки, обещая полярную ночь. Но пейзаж за окном внезапно изменился.
   – Ой, кто это? – воскликнула Ольга, кивая на окно.
   – Это? – Надя повернулась к окну. – Это Барчук. – Надя рассмеялась.
   – Ты его знаешь?
   – Так, по-соседски. Никита Дроздов его зовут на самом деле.
   – Откуда он взялся? По-моему, в прошлый раз дом рядом с вашим стоял пустой. Я помню амбарный замок на двери. Я тогда удивилась, что такие еще бывают.
   – Это дом его няни, – сказала Ольга.
   – Няни? Няни вот этого мужика? – Глаза Ольги стали круглыми. – Можно подумать, он Пушкин. – Она фыркнула.
   Надя покачала головой:
   – Няни бывают не только у Пушкина. Но не всякая няня завещает дом в таком селе, как наше, своему… воспитаннику.
   Ольга, не отрываясь, смотрела на мужчину. Темно-зеленые шорты, которые явно ему тесны, напрягались на ягодицах так сильно, что, не отдавая себе отчета, она пыталась увидеть контур трусов под ними. Но не увидела.
   Поймав себя на дурацкой мысли, Ольга порозовела. Белая футболка была достаточно просторной, но даже она не скрывала округлость живота. Таких мужчин Зоя Григорьевна называла беременными салом. Но Ольга отмахнулась: эта грубость не подходила к осанке незнакомца. Бицепсы надувались, когда он перебирал колодезную цепь, потом крутил ручку ворота. Она ждала, когда покажется ведро или бадья из колодца.
   Но ни то ни другое не возникало.
   – Надя, а что такое он делает? Этот барчук не умеет доставать воду из колодца?
   – Воду умеет, а лягушку – нет. – Надя засмеялась. – Не первый день упражняется.
   – Лягушку? Героиню сказки, которую ему читала няня перед сном? – Почему-то сообщение о няне вызывало необъяснимое возмущение. – Я тоже читала какую-то сказку про лягушку… не про Царевну, а другую…
   – Спроси Василису, она все знает.
   – Я бы спросила, но где она?
   Ответом стал громкий топот на крыльце.
   – Она бежит, – сказала Надя.
   – Ты различаешь их по шагам? – удивилась Ольга.
   – По дыханию. – Надя рассмеялась.
   Василиса, которой исполнилось восемь лет, не вошла, не влетела, а впрыгнула в комнату.
   – Мама! Тетя Оля! Дядя Никита никак не вытащит лягушку из колодца. – Она вывернулась из-под рюкзачка, он осел, потом сполз по стенке на пол с тихим всхлипом молнии. – Потому что она не простая. Сейчас я покажу, какая она.
   Василиса наклонилась над рюкзачком, вынула из бокового кармана книжку.
   – «Сказки народов мира», – прочитала Ольга.
   – Откуда? – спросила мать.
   – Я взяла в библиотеке.
   – Зашла после школы? – уточнила Надя.
   – М-м… – Василиса не умела лгать. – Ну… я пришла на второй урок.
   – Понятно. Дальше, – потребовала Надя.
   – Я хотела помочь дяде Никите. Наш папа говорит, что мы должны… всегда…
   – Помогать ближнему, – закончила за нее Надя. – Что дальше?
   – На втором уроке я читала сказку.
   – Под партой?
   – Нет, я сидела за партой, книжка лежала на коленях. – Голубые глаза девочки были до прозрачности ясные.
   Ольга расхохоталась от первозданной искренности.
   – Ладно, рассказывай, – разрешила Надя.
   – У дяди Никиты в колодце сидит лягушка, которая моря не знает. Она не хочет вылезать, потому что думает, будто колодец такой же большой и глубокий, как море.
   – Там написано, что делать? – спросила Ольга, внимательно глядя на девочку и пытаясь найти в ней сходство с Надей. Оно было, но такое неуловимое, что трудно определить словами.
   – Надо посадить в колодец другую, которая видела море! Чтобы она рассказала ей про море. Что оно больше колодца.
   – Вот как, – пробормотала Ольга со странным чувством. Не про нее ли сказка? Она-то как раз видела море, настоящее море тундры… Пожалуй, стоит достать лягушку и убедить ее в том, что колодец – даже очень большой, такой, как Москва, – не море. – Я готова помочь… ей.
   – Ей – кому? – Надя озадаченно посмотрела на подругу. – Ему, ты хочешь сказать. Барчуку?
   – Нет, ей.
   – Лягушке? – Надя внимательно посмотрела на Ольгу. – Тогда тебе придется показать ей море, – усмехнулась Надя. – Иначе она тебя не поблагодарит.
   – Я возьму ее с собой на Таймыр, – засмеялась Ольга.
   – Тетя Оля, вы правда увезете лягушку на Таймыр? – Василиса подпрыгнула. – Здорово! Я спрашивала дядю Никиту, зачем он ее достает. Он сказал, что для него это очень важно. Что она ему родная… Нет, не так. Он сказал… родственная душа.
   – Он так и сказал? – Надя вздернула подбородок. Ольга увидела прежнюю Надю. Вот оно, сходство с дочерью – Василиса подняла подбородок так же, когда мать спросила ее о библиотеке.
   – Наверное, он сам, как лягушка, хочет из чего-то выбраться. Может быть, из какого-то своего колодца, – пробормотала Ольга. – Надя, я видела в сенях большой сачок. Он ведь не для бабочек?
   – Нет, но он все равно туда не войдет.
   – Кто он? – удивилась Ольга, услышав в интонации подруги что-то особенное.
   – Барчук. – Надя положила руки на стол и забарабанила пальцами. Ольга помнила это движение – оно означало: имей в виду, я все понимаю.
   – Да уж, – засмеялась Ольга. – Крупноват для сачка. Но лягушка вполне поместится.
   Мужчина за окном снова наклонился над колодцем, вцепившись руками в цепь. Ольга видела напрягшуюся шею. Снова неудачно.
   Наконец он отошел, привалился к клену. Крона дерева почти нависала над колодцем. Какой он толстый на фоне стройного клена, заметила Ольга.
   – Вот, слышу шаги. – Надя подняла голову. – Наш отец идет. – Ольга увидела другое лицо – в нем столько нежности, что у нее по спине пробежала дрожь. – Скоро остальные явятся. Надо накрывать на стол.
   – Надя, погоди минуту, – попыталась удержать ее Ольга. – Мы не договорили, барчук вмешался. Я хотела спросить тебя. А как твои родители? Вряд ли они ожидали, что у них будет столько внучек?
   – Никогда. – Надя покачала головой. – До сих пор не могут понять – неужели их дочь такое сотворила? Когда у нас родилась третья, мама кинулась изучать историю рода – своего, потом отца. – Надя улыбалась. – Она успокоилась, когда обнаружила, что у ее собственной прабабушки, жены священника, было восемь дочерей.
   – Неужели догонишь? – спросила Ольга.
   – На все Его воля, – тихо ответила Надя. – Пойдем на кухню.
   Ольга оглянулась на окно. За ним остались только колодец и клен. Барчука не было.
   Тихо открылась входная дверь. Потом послышались такие же тихие шаги.
   – Какой смешной этот Барчук, – пробормотала Ольга.
   Вошел отец семейства. Батюшка.

6

   «Как она попала в колодец?» – с досадой спрашивал себя Никита. Но даже не это удивляло на самом деле, а другое: собственное беспокойство. Ему-то что? Попала – пусть сидит. Для чего вынимать глупое земноводное из колодца?
   Он не собирался пить из него, он купил в магазине бутыли с водой, поставил на крышку старинного ларя в сенях. Этот ларь ему хорошо знаком – в прежние времена, когда они с Натальей Петровной жили здесь и зимой и летом, она заполняла его разными припасами. Он лазал в него за соленым салом, за банкой огурцов, за вишневым вареньем.
   Никита вздохнул. Неужели на самом деле все это было с ним? Казалось, столь далекое прошлое выветрилось из головы. Может быть, потому, что знакомых не осталось? Кто как не они напоминают о былом? Само село стало другим, исконные жители Храмцово поменялись на чужих. Впрочем, ему неинтересно вникать в естественный процесс перемен.
   Никита стоял возле колодца и смотрел. Вода ушла из него – жаркое лето, дно почти оголилось. В самой глубине видел две блестящие точки. Не хочет ли он повторить свой давний опыт? Никита усмехнулся. Давным-давно, когда он был еще малышом, отец ехал на конференцию в Брюссель и взял его с собой. Он говорил матери, а Никита запомнил:
   – Пора предъявить Дроздова-младшего нашему кругу…
   Никита воображал себе нарисованный круг, такие мелом рисовали девчонки на асфальте. В общем, он представлял совсем не тот круг…
   Он оказался другим, состоял из мужчин и женщин, которые сидели за круглым столом в гостиничном ресторане. И все ели фрикасе из лягушачьих лапок. Он до сих пор помнит белое мясо, вокруг него, в соусе, светились рыжие морковные звездочки…
   С тех пор, когда Никита слышал слово «круг», первым отзывом в мозгу был круглый ресторанный стол…
   Но нет, даже в память о том обеде он не стал бы препарировать лягушку.
   Он снова наклонился, теперь, казалось ему, во взгляде лягушки он читал: «Ну, чего пристал?»
   Никита пожал плечами, ведро, громыхнув цепью, сорвалось вниз. Оно падало, глухо ударялось о деревянные, местами истлевшие стенки, пока не шлепнулось о воду.
   Никита выпрямился, он резво крутил ручку ворота, принуждая цепь ползти вверх, увлекая за собой ведро. Оно ползло, мотаясь из-за своей почти полной пустоты от одной деревянной стенки к другой.
   Никита неловко подхватил потемневшую оцинкованную посудину. Воды зачерпнулось мало, но ее хватило, чтобы обдать его зеленые шорты. Ткань пошла темными пятнами. Лягушки в ведре не было и на этот раз.
   Он поморщился. Неужели нет какого-то простого способа вынуть ее?