На память пришел один метод – из сказки, разумеется. Наталья Петровна читала ему про лягушку, которая выбралась из кувшина со сметаной, сбив из нее масло. Ну да, осталось только залить сметаной колодец. Была бы жива Наталья Петровна, с неожиданной досадой на нее подумал Никита, она знала бы, что делать.
Однако каков, одернул он себя. Вспоминает, когда нужно что-то сделать. Но ведь она бросила его, как бросали другие! Он почувствовал знакомый толчок в сердце. Никита хорошо помнил самый первый такой толчок-удар. Ему было совсем мало лет, он отчаянно кричал: «Мама! Мама! Не оставляй меня!»
День походил на сегодняшний, пронизанный солнцем. А тоска раздирала на нити материю его маленького тела – будто щипала корпию. Он узнал, что такое корпия, позднее, из книг: во времена исторических войн, когда не было ваты в лазаретах, женщины щипали корпию – разбирали материю на нити.
Мать уходила всегда, когда он просил ее остаться. Вместо нее прибегала на крик Наталья Петровна. От нее пахло по-другому, не так, как от матери. Потом он привык – стоит позвать мать, как появляется няня.
Мать не ушла совсем из его жизни, иногда она забегала в нее, иногда просовывала голову – убедиться: он есть.
Никита поморщился. К чему воспоминания? Наверное, само место вызывает их без спроса.
– Вам помочь? – Никита вздрогнул от голоса за спиной.
Он быстро повернулся и увидел молодую женщину в серой кепке. Из-под козырька, слегка сдвинутого набок, смотрели светло-серые глаза. Водолазка, на тон темнее, обтягивала шею и грудь. Никита хотел оглядеть ее всю, но не мог оторваться от губ. Они были… Каким словом определить то, что он видел? Какое качество преобладало в том, что он видел? Никита сощурился.
Свежесть. Именно она – вот главное свойство ее губ. Лицо на их невинном фоне казалось слегка утомленным. Или причина в тонких морщинках возле глаз? Потому что она улыбается?
– Здравствуйте, – сказала она.
– Добрый день, – отозвался Никита, не отводя взгляда от ее лица.
– Вам помочь? – повторила она.
– Вы знаете, кто там сидит? – спросил он, оглянувшись на колодец. – Ах да, это ведь деревня. Здесь всем все видно. Каждый шаг, нет, более того, каждый жест. Я помню, знаю. – Никита усмехнулся.
– Колодец не просвечивает. – В низком голосе он слышал легкую игру.
Она говорила с такой интонацией, словно предлагала Никите выбор – принять ее предложение всерьез или отнестись к нему как к шутке.
Ему нравились такие голоса. Он подходил ей, ее кепке, водолазке, даже бордовым бриджам. Все перечисленное наденет только женщина, готовая поиграть словами. Она не обидится, если даже кто-то посмеется над ней. Женщины, которые чувствуют себя дамами, одеваются иначе. Стоит посмотреть на классических кукол – все они дамы. А куклы французские – дамы в черном. Потому что до сих пор француженки говорят: черный цвет – их вторая кожа. Он убедился сам – даже в маленьком Сент-Этьене улицы во власти черной одежды. Он хотел развить свою мысль, но ее голос вмешался.
– Василиса, дочь моей подруги, сообщила невероятную новость, – услышал Никита, – что у вас в колодце сидит лягушка.
– Вот оно что. – Он засмеялся. – Мы знакомы с Василисой. – Он торопливо, по-детски, вытер руки о шорты. Зеленая ткань мигом потемнела под руками. Он привалился боком к краю колодца. – Да, сидит. – Пожал плечами.
– Дайте-ка взглянуть. – Она шагнула к нему, он уловил запах свежести. Очень подходящий для нее. Ее запах правильный, потому что она сама – свежесть.
– Да ради Бога. – Он отступил. – Любуйтесь.
Она наклонилась.
– Я достану, – сказала она коротко.
– Вы? Достанете? Но чем? Я знаете, о чем подумал: если в колодец закачать воды, то лягушка всплывет… Здесь есть пожарная часть? Не знаете? Я бы договорился…
Она смотрела на него молча. Он заметил, как дрогнули губы, но она удержала их.
– У вас есть другой вариант? – поспешно спросил он. Никита заметил, что у нее из-за спины торчит палка.
– Есть, – сказала она. Выставила палку вперед, и он увидел, что это черенок, на конце которого проволочный сачок. – Вот, рыбацкий сачок.
– Сачок батюшки Николая? Я правильно понял?
– Его, – сказала она.
– Он, стало быть, рыбак, как апостол Петр, – пробормотал Никита.
Она улыбнулась:
– Знаете и это.
– Конечно. Я читал Библию. Я закончил исторический.
– Правда? Я тоже, – призналась она. Было видно, что ей понравилось совпадение.
– Что ж, мы коллеги. Но в университете мы не изучали лягушек. У вас, видимо, был факультатив по земноводным?
– Нет, у нас были занятия по гражданской обороне. – Она больше не могла сдержать улыбку.
Никита сощурился, снова посмотрел на ее губы. Ему стало интересно, как они обрамляют слова. Сейчас они сложились трубочкой, и он услышал:
– Шучу, личный интерес, не более того.
Он хотел уточнить, личный интерес к кому – к лягушке? Или, может быть, к нему? Ах, какой эгоцентризм, Никита Дроздов. С чего бы это? Неужели она до сих пор не видела мужчин? Неужели он первый? Конечно, у нее интерес к лягушке или к самому процессу – сделать то, чего не могут другие. А может, она из последовательниц матери Терезы, готовых помогать всем и спасать всех.
– Приступим. – Она подошла вплотную к краю колодца, заглянула. – Вижу ее.
– А она вас, – подал голос Никита и втянул воздух, чтобы не рассмеяться.
Он почувствовал теплый цветочный запах, сладковато-горький, огляделся. Вот он, источник – некошеная трава, в которой больше всего желтой сурепки. Он знал мало трав, но эту запомнил. Наталья Петровна говорила, что в духах, которые ей подарил его отец на день рождения, они назывались «Частная коллекция», она почувствовала запах сурепки.
– Сурепка, – проговорил он.
– Что вы сказали? – Она быстро повернулась к нему.
– Я сказал – сурепка, – повторил Никита. – Пахнет этой травой. Чувствуете?
– Конечно. – Она кивнула. – Вон ее сколько. – Она махнула на колышущиеся заросли травы. – Мавританский лужок, да?
– Вы считаете, этот запущенный огород можно назвать так возвышенно?
– Для того и существуют слова, чтобы с их помощью менять все, что не нравится, – уклончиво отозвалась она.
– Гм-м… – пробормотал Никита. – Мне нравится этот запах, – поспешил добавить он.
– Мне тоже, – сказала она.
Сачок на длинной ручке нырнул вниз, она наклонилась так резко, что Никита, не раздумывая, обхватил ее за талию. Она дернулась, и он почувствовал, как напряглась ее спина, но она не проронила ни звука. Ему стало страшно: вдруг смелая спасительница нырнет следом за сачком?
– Иди, иди сюда… – шептала она.
Никита сделал шаг, почувствовал бедрами ее бедра. Казалось, они вспыхнули. Но всего на секунду. Да не его она зовет, ударило в мозгу. Лягушку. Но Никита не отстранился.
– Вот та-ак, – слышал он бормотание. – Правильно поступаешь… Давай еще разо-ок…
Никита не мог совладать с собой, он подчинялся ее голосу, словно она руководила им, а не той, что сидела на дне. Как бы случайно он тронул коленом ее ягодицу, обтянутую бордовым хлопком. Колено обожгло, оно заныло. Заныло, да. Но разве оно? Никита едва не застонал.
– Теперь можно убрать… – услышал он. – Руки.
Он не отпускал ее.
– Это я вам. У лягушки рук нет, вы не знаете, да? Ах, у вас же не было факультатива по земноводным.
– Простите, – спохватился он. – Я боялся, что вы упадете. – Никита выпустил ее талию.
– Я так и поняла, – спокойно отозвался насмешливый голос.
Она держала перед ним сачок, в котором сидела дородная лягушка. В выпученных глазах не было испуга, лишь досада. Она смотрела на обоих, а Никита читал в них прежнее: «Ну, чего пристали?»
– Все. Теперь вы свободны, – объявила спасительница, повернувшись к Никите.
– Как вы сказали? Я – свободен? – спросил он, испытывая невероятную легкость в голове. Такую, которая возникает от первого бокала белого вина, но которую быстро заливают вторым, желая продлить ее. Тем самым все портят.
– Ну да. Вам не надо больше думать о ней. Как мы с ней поступим?
Мы поступим… А он даже не знает, как зовут эту женщину.
– Мы ее выпустим. Вы не против? – спросил он.
– Нет, – сказала она. – Прямо здесь?
– Отнесем подальше, – предложил он.
– Лучше бы к морю, – усмехнулась она.
– Почему? – удивился Никита.
– Василиса прочитала сказку о лягушке, которая моря не видела, потому сидела в колодце. А если бы увидела, то никогда бы не приняла колодец за море.
Никита почувствовал, как сердце поддернулось вверх. Его глаза остановились на ее лице.
– Как вас зовут? Я не спросил, простите.
– Ольга. А вас Барчук, – фыркнула она, указательным пальцем сдвинув кепку на затылок.
– И это знаете.
– Деревня. – Ольга пожала плечами.
– Никита. На самом деле меня зовут Никита, – настаивал он.
Ольга кивнула.
– Куда понесем? – Она быстро повернулась к сачку, но он был пуст. – Да она удрала!
– Надеюсь, не обратно? – Никита быстро заглянул в колодец.
– Вон, вон она! – Ольга указала на траву. Цветущая сурепка шевелилась, потревоженная лягушачьим телом. – Она сама решила, куда податься. Что ж, флаг ей в руки. – Ольга закинула сачок на плечо.
– Премного благодарен. – Никита церемонно поклонился. – Приглашаю на чашку чая. Отметим удачу.
– Спасибо, – сказала Ольга без всякого кокетства. – Прямо сейчас?
– Зачем откладывать? Конечно.
– Минуту, я отнесу сачок на место.
– Я вас жду. – Он привалился к колодцу и скрестил руки на груди.
7
Однако каков, одернул он себя. Вспоминает, когда нужно что-то сделать. Но ведь она бросила его, как бросали другие! Он почувствовал знакомый толчок в сердце. Никита хорошо помнил самый первый такой толчок-удар. Ему было совсем мало лет, он отчаянно кричал: «Мама! Мама! Не оставляй меня!»
День походил на сегодняшний, пронизанный солнцем. А тоска раздирала на нити материю его маленького тела – будто щипала корпию. Он узнал, что такое корпия, позднее, из книг: во времена исторических войн, когда не было ваты в лазаретах, женщины щипали корпию – разбирали материю на нити.
Мать уходила всегда, когда он просил ее остаться. Вместо нее прибегала на крик Наталья Петровна. От нее пахло по-другому, не так, как от матери. Потом он привык – стоит позвать мать, как появляется няня.
Мать не ушла совсем из его жизни, иногда она забегала в нее, иногда просовывала голову – убедиться: он есть.
Никита поморщился. К чему воспоминания? Наверное, само место вызывает их без спроса.
– Вам помочь? – Никита вздрогнул от голоса за спиной.
Он быстро повернулся и увидел молодую женщину в серой кепке. Из-под козырька, слегка сдвинутого набок, смотрели светло-серые глаза. Водолазка, на тон темнее, обтягивала шею и грудь. Никита хотел оглядеть ее всю, но не мог оторваться от губ. Они были… Каким словом определить то, что он видел? Какое качество преобладало в том, что он видел? Никита сощурился.
Свежесть. Именно она – вот главное свойство ее губ. Лицо на их невинном фоне казалось слегка утомленным. Или причина в тонких морщинках возле глаз? Потому что она улыбается?
– Здравствуйте, – сказала она.
– Добрый день, – отозвался Никита, не отводя взгляда от ее лица.
– Вам помочь? – повторила она.
– Вы знаете, кто там сидит? – спросил он, оглянувшись на колодец. – Ах да, это ведь деревня. Здесь всем все видно. Каждый шаг, нет, более того, каждый жест. Я помню, знаю. – Никита усмехнулся.
– Колодец не просвечивает. – В низком голосе он слышал легкую игру.
Она говорила с такой интонацией, словно предлагала Никите выбор – принять ее предложение всерьез или отнестись к нему как к шутке.
Ему нравились такие голоса. Он подходил ей, ее кепке, водолазке, даже бордовым бриджам. Все перечисленное наденет только женщина, готовая поиграть словами. Она не обидится, если даже кто-то посмеется над ней. Женщины, которые чувствуют себя дамами, одеваются иначе. Стоит посмотреть на классических кукол – все они дамы. А куклы французские – дамы в черном. Потому что до сих пор француженки говорят: черный цвет – их вторая кожа. Он убедился сам – даже в маленьком Сент-Этьене улицы во власти черной одежды. Он хотел развить свою мысль, но ее голос вмешался.
– Василиса, дочь моей подруги, сообщила невероятную новость, – услышал Никита, – что у вас в колодце сидит лягушка.
– Вот оно что. – Он засмеялся. – Мы знакомы с Василисой. – Он торопливо, по-детски, вытер руки о шорты. Зеленая ткань мигом потемнела под руками. Он привалился боком к краю колодца. – Да, сидит. – Пожал плечами.
– Дайте-ка взглянуть. – Она шагнула к нему, он уловил запах свежести. Очень подходящий для нее. Ее запах правильный, потому что она сама – свежесть.
– Да ради Бога. – Он отступил. – Любуйтесь.
Она наклонилась.
– Я достану, – сказала она коротко.
– Вы? Достанете? Но чем? Я знаете, о чем подумал: если в колодец закачать воды, то лягушка всплывет… Здесь есть пожарная часть? Не знаете? Я бы договорился…
Она смотрела на него молча. Он заметил, как дрогнули губы, но она удержала их.
– У вас есть другой вариант? – поспешно спросил он. Никита заметил, что у нее из-за спины торчит палка.
– Есть, – сказала она. Выставила палку вперед, и он увидел, что это черенок, на конце которого проволочный сачок. – Вот, рыбацкий сачок.
– Сачок батюшки Николая? Я правильно понял?
– Его, – сказала она.
– Он, стало быть, рыбак, как апостол Петр, – пробормотал Никита.
Она улыбнулась:
– Знаете и это.
– Конечно. Я читал Библию. Я закончил исторический.
– Правда? Я тоже, – призналась она. Было видно, что ей понравилось совпадение.
– Что ж, мы коллеги. Но в университете мы не изучали лягушек. У вас, видимо, был факультатив по земноводным?
– Нет, у нас были занятия по гражданской обороне. – Она больше не могла сдержать улыбку.
Никита сощурился, снова посмотрел на ее губы. Ему стало интересно, как они обрамляют слова. Сейчас они сложились трубочкой, и он услышал:
– Шучу, личный интерес, не более того.
Он хотел уточнить, личный интерес к кому – к лягушке? Или, может быть, к нему? Ах, какой эгоцентризм, Никита Дроздов. С чего бы это? Неужели она до сих пор не видела мужчин? Неужели он первый? Конечно, у нее интерес к лягушке или к самому процессу – сделать то, чего не могут другие. А может, она из последовательниц матери Терезы, готовых помогать всем и спасать всех.
– Приступим. – Она подошла вплотную к краю колодца, заглянула. – Вижу ее.
– А она вас, – подал голос Никита и втянул воздух, чтобы не рассмеяться.
Он почувствовал теплый цветочный запах, сладковато-горький, огляделся. Вот он, источник – некошеная трава, в которой больше всего желтой сурепки. Он знал мало трав, но эту запомнил. Наталья Петровна говорила, что в духах, которые ей подарил его отец на день рождения, они назывались «Частная коллекция», она почувствовала запах сурепки.
– Сурепка, – проговорил он.
– Что вы сказали? – Она быстро повернулась к нему.
– Я сказал – сурепка, – повторил Никита. – Пахнет этой травой. Чувствуете?
– Конечно. – Она кивнула. – Вон ее сколько. – Она махнула на колышущиеся заросли травы. – Мавританский лужок, да?
– Вы считаете, этот запущенный огород можно назвать так возвышенно?
– Для того и существуют слова, чтобы с их помощью менять все, что не нравится, – уклончиво отозвалась она.
– Гм-м… – пробормотал Никита. – Мне нравится этот запах, – поспешил добавить он.
– Мне тоже, – сказала она.
Сачок на длинной ручке нырнул вниз, она наклонилась так резко, что Никита, не раздумывая, обхватил ее за талию. Она дернулась, и он почувствовал, как напряглась ее спина, но она не проронила ни звука. Ему стало страшно: вдруг смелая спасительница нырнет следом за сачком?
– Иди, иди сюда… – шептала она.
Никита сделал шаг, почувствовал бедрами ее бедра. Казалось, они вспыхнули. Но всего на секунду. Да не его она зовет, ударило в мозгу. Лягушку. Но Никита не отстранился.
– Вот та-ак, – слышал он бормотание. – Правильно поступаешь… Давай еще разо-ок…
Никита не мог совладать с собой, он подчинялся ее голосу, словно она руководила им, а не той, что сидела на дне. Как бы случайно он тронул коленом ее ягодицу, обтянутую бордовым хлопком. Колено обожгло, оно заныло. Заныло, да. Но разве оно? Никита едва не застонал.
– Теперь можно убрать… – услышал он. – Руки.
Он не отпускал ее.
– Это я вам. У лягушки рук нет, вы не знаете, да? Ах, у вас же не было факультатива по земноводным.
– Простите, – спохватился он. – Я боялся, что вы упадете. – Никита выпустил ее талию.
– Я так и поняла, – спокойно отозвался насмешливый голос.
Она держала перед ним сачок, в котором сидела дородная лягушка. В выпученных глазах не было испуга, лишь досада. Она смотрела на обоих, а Никита читал в них прежнее: «Ну, чего пристали?»
– Все. Теперь вы свободны, – объявила спасительница, повернувшись к Никите.
– Как вы сказали? Я – свободен? – спросил он, испытывая невероятную легкость в голове. Такую, которая возникает от первого бокала белого вина, но которую быстро заливают вторым, желая продлить ее. Тем самым все портят.
– Ну да. Вам не надо больше думать о ней. Как мы с ней поступим?
Мы поступим… А он даже не знает, как зовут эту женщину.
– Мы ее выпустим. Вы не против? – спросил он.
– Нет, – сказала она. – Прямо здесь?
– Отнесем подальше, – предложил он.
– Лучше бы к морю, – усмехнулась она.
– Почему? – удивился Никита.
– Василиса прочитала сказку о лягушке, которая моря не видела, потому сидела в колодце. А если бы увидела, то никогда бы не приняла колодец за море.
Никита почувствовал, как сердце поддернулось вверх. Его глаза остановились на ее лице.
– Как вас зовут? Я не спросил, простите.
– Ольга. А вас Барчук, – фыркнула она, указательным пальцем сдвинув кепку на затылок.
– И это знаете.
– Деревня. – Ольга пожала плечами.
– Никита. На самом деле меня зовут Никита, – настаивал он.
Ольга кивнула.
– Куда понесем? – Она быстро повернулась к сачку, но он был пуст. – Да она удрала!
– Надеюсь, не обратно? – Никита быстро заглянул в колодец.
– Вон, вон она! – Ольга указала на траву. Цветущая сурепка шевелилась, потревоженная лягушачьим телом. – Она сама решила, куда податься. Что ж, флаг ей в руки. – Ольга закинула сачок на плечо.
– Премного благодарен. – Никита церемонно поклонился. – Приглашаю на чашку чая. Отметим удачу.
– Спасибо, – сказала Ольга без всякого кокетства. – Прямо сейчас?
– Зачем откладывать? Конечно.
– Минуту, я отнесу сачок на место.
– Я вас жду. – Он привалился к колодцу и скрестил руки на груди.
7
– Входите. – Никита распахнул дверь, пропуская Ольгу вперед.
– Ого, как у вас замечательно пахнет!
Ольга повернула к нему лицо, и он увидел такую искреннюю и такую восхищенную улыбку, что быстро шагнул к ней – взглянуть, что такое она увидела.
Все как прежде. Вскрытые доски пола над глубоким погребом. Три доски, действительно совершенно новые, гладко оструганные, они до сих пор не утратили свежий запах дерева. Никита сам их купил, сам острогал.
– Вам нравится? – спросил он, всматриваясь в ее лицо. Волосы обрамляли щеки, слегка вились, но не по-парикмахерски нарочито, а естественно. Может быть, даже от природы. Кепку она оставила вместе с сачком.
– Не только запах, но и сами доски. Когда вы прибьете их, они станут в один ряд со всеми, покрасите одной краской, уже неинтересно. Знаете, я люблю сам процесс… Больше, чем результат.
Никита молчал, он не знал, что сказать. Но нашелся:
– Тогда… Понятно, почему вы с таким азартом вынимали из колодца непрошеную гостью.
– Это легко, – отмахнулась она. Но резкое движение стронуло с места доску, на которой она стояла.
Не прибитая, она накренилась. Никита с неожиданным для большого тела проворством обнял Ольгу. Она почувствовала на своей талии его руку – снова. Но как в прошлый раз, в его жесте был смысл – уберечь от возможной неприятности. Неужели он думает, что она такая неосторожная – возьмет и упадет?
– Ой! – Она попыталась вывернуться из его рук. – Напрасно беспокоитесь, я вижу.
Никита убрал руки и удивился – пальцы дрожали, как будто он только что поднял непомерный груз.
– Хочу починить пол, – бросил он глухим голосом.
– А я думала, что вы совсем городской, – сказала Ольга.
– Вы так подумали? Ну да, будь я деревенский, я бы сам достал лягушку. – Он усмехнулся. – Или вообще не стал бы на нее смотреть. – Он сложил руки на груди. – На самом деле я немного деревенский. Несколько лет учился в местной школе. – Никита пожал плечами, будто сам не понимал, почему так вышло. – Жил в этом доме с… – Он хотел сказать с Натальей Петровной. Но передумал, не желая объяснять, кто она ему. – Я помню, еще вот эта доска всегда качалась. – Никита перешагнул через две половицы. – Но не так сильно, чтобы ее менять. – Он подпрыгнул, половица отозвалась протяжным стоном. Он засмеялся. – Видите, не забыл, какая из них поет. Займусь и ею тоже. Потом.
Ольга смотрела на черные мокасины большого размера, которые только что по-детски подпрыгивали на старой охристой краске. Она стояла рядом и словно чего-то ждала. Потом подняла глаза, посмотрела на его лицо в сероватой щетине. А мог бы он, подпрыгивая, как Надины девочки, завизжать, как они? От… щенячьего восторга?
Она улыбнулась.
– Вы учились в Храмцово? – переспросила Ольга, задумчиво постукивая указательным пальцем по подбородку, оглядывая комнату. Никита проследил, заметил ямочку. Улыбнулся – видимо, давно стучит, оттого и ямочка на подбородке. У каждого свои привычки.
– Идите вперед, – сказал он, – дальше все доски на месте. Не бойтесь.
– Я не боюсь. Я верю, вы не дадите мне у-пасть. – Она оступилась на краю непришитой доски, слово разделилось – смешно. Он не даст ей пасть… Низко. Ниже пола? А какого… пола? Женского? У него свой уровень падения… Фу-у, что с ней? Какие глупости лезут в голову.
– Я угощу вас бельгийским шоколадом. В Брюсселе считают его самым лучшим в мире.
– Самонадеянно, – заметила Ольга. – А как быть швейцарцам, англичанам, французам? То же самое они думают о своем шоколаде. Это как с мылом… – начала объяснять она, но, заметив изумление в глазах Никиты, осеклась. Незачем рассказывать ему о своих мыльных делах. – Вы были в Бельгии?
– Да. Давно. Этот шоколад прислали друзья моего отца.
– Понятно.
– Поскольку вы, моя избавительница, – улыбнулся Никита, – и потратили много энергии, ее следует возместить. Садитесь.
Он указал на пышнотелое кресло у окна. Ольга осторожно опустилась на бордовую подушку. Кресло, рассчитанное на гораздо более мощную фигуру, не шевельнулось под ее весом.
Никита достал из буфета, по массивности который был под стать креслу, золоченый пакет, потом – хрустальную вазу. Ольга отметила, что такая же стоит в бабушкином шкафу.
Он выдернул салфетку из стопки крахмальных льняных в том же буфете, смахнул пыль с вазы. Ольга смотрела, как из пакета падают конфеты – белого шоколада, темного, снова белого… Он поставил вазу перед Ольгой.
– Кофе, чай? – спросил он, не глядя на нее.
– Чай, – сказала она и добавила, потянув носом воздух: – Шоколадно пахнет.
Никита кивнул.
– Наталья Петровна, моя няня, любила шоколад.
– Она… Это ее дом? – тихо спросила Ольга.
– Теперь мой.
– Понимаю. – Ольга кивнула.
Она посмотрела на него. Глаза удивили Никиту – такими светлыми бывают промытые стекла, которые чуть-чуть затемняет занавеска из тончайшей серебряной органзы.
– Вы знаете, – говорил он, насыпая чай в абсолютно белый заварочный чайник, – недавно я сделал для себя открытие. Никогда не думал, что кофейный боб, набитый масляными семенами, не маленький, а размером с приличный кабачок.
– Вы думали, что он…
– Я думал, он похож на кофейное зерно.
– Значит, правду говорят, что мужчину можно поймать на сладкое? – спросила она, наблюдая, как Никита ставит на стол чашки, такие же белые, как и чайник.
– Вероятно, – предположил он усмехаясь. – Если учесть, что древние ацтеки пользовались ритуальным наркотиком, который назывался чоколатль. В Европе он стал светским афродизиаком. Потом, через столетия, вернулся в Америку как самое обычное лакомство. – Никита удивлялся: да о чем он говорит с молодой женщиной – лягушки, шоколад? Но слова сами собой выскакивали, руки наливали чай, подвигали чашку гостье, потом себе, тянулись за шоколадом к вазе, втайне надеясь столкнуться с ее рукой… – Но реакция на шоколад, точнее, на теобромин, который есть в нем, – продолжал он, – зависит от головы. – Он заметил, как ее взгляд замер на нем. – Теобромин – стимулятор. Поэтому сила его воздействия зависит не от концентрации, а от нейрохимической готовности мозга ответить, – поспешил объяснить Никита.
Ольга отправила в рот кусочек темного шоколада и спросила:
– Вы хотите сказать, что древний ацтек обретал необыкновенные способности больше от головы, чем от шоколада?
– Примерно так. Мы с вами можем проследить за собой. Я уверен, что ничего, кроме прилива бодрости, не почувствуем.
Разве? Ольга хотела возразить, что она уже чувствует что-то, чего не ощущала никогда прежде. Да, шоколад замечательный, похоже, ее голова ничем не отличается от головы древних ацтеков. Сердце билось так сильно, так жарко и так тревожно-томно, что…
– Но если переесть шоколада, то мы испытаем на себе тахикардию и головную боль, – услышала она.
Ольга едва удержалась от признания, что уже чувствует сбивчивое сердцебиение. А вот насчет головной боли… С ней такое бывало – после близости с мужчиной у нее болела голова без вмешательства шоколада.
Но если эта близость будет после шоколада? Нет, нет, ничего такого, она возьмет себя в руки, не станет проверять. Она – да. А он? Она же будет такая сладкая… Давным-давно, когда Ольга была маленькая, они с бабушкой жили летом в Угличе. Их соседка рассказывала:
– На мою Манечку мужики летят как мухи на мед.
Ольга помнила, что недолго размышляла над новостью. Она положила ложку меда на блюдце, поставила на подоконник, надеясь проследить – прилетят или нет?
Вечером, разглядывая нетронутую поверхность меда, сказала бабушке:
– Ни одного. Бабушка, а каким медом мажется Манечка тети Ули? На наш мед никакой мужик не прилетел. И мухи тоже.
Валентина Яковлевна смотрела на Ольгу, не понимая, о чем она. Потом, бросив взгляд на подоконник с блюдцем, засмеялась.
– Блюдце надо ставить туда, где есть мухи, а самой крутиться там, где мужчины.
– Ого, как у вас замечательно пахнет!
Ольга повернула к нему лицо, и он увидел такую искреннюю и такую восхищенную улыбку, что быстро шагнул к ней – взглянуть, что такое она увидела.
Все как прежде. Вскрытые доски пола над глубоким погребом. Три доски, действительно совершенно новые, гладко оструганные, они до сих пор не утратили свежий запах дерева. Никита сам их купил, сам острогал.
– Вам нравится? – спросил он, всматриваясь в ее лицо. Волосы обрамляли щеки, слегка вились, но не по-парикмахерски нарочито, а естественно. Может быть, даже от природы. Кепку она оставила вместе с сачком.
– Не только запах, но и сами доски. Когда вы прибьете их, они станут в один ряд со всеми, покрасите одной краской, уже неинтересно. Знаете, я люблю сам процесс… Больше, чем результат.
Никита молчал, он не знал, что сказать. Но нашелся:
– Тогда… Понятно, почему вы с таким азартом вынимали из колодца непрошеную гостью.
– Это легко, – отмахнулась она. Но резкое движение стронуло с места доску, на которой она стояла.
Не прибитая, она накренилась. Никита с неожиданным для большого тела проворством обнял Ольгу. Она почувствовала на своей талии его руку – снова. Но как в прошлый раз, в его жесте был смысл – уберечь от возможной неприятности. Неужели он думает, что она такая неосторожная – возьмет и упадет?
– Ой! – Она попыталась вывернуться из его рук. – Напрасно беспокоитесь, я вижу.
Никита убрал руки и удивился – пальцы дрожали, как будто он только что поднял непомерный груз.
– Хочу починить пол, – бросил он глухим голосом.
– А я думала, что вы совсем городской, – сказала Ольга.
– Вы так подумали? Ну да, будь я деревенский, я бы сам достал лягушку. – Он усмехнулся. – Или вообще не стал бы на нее смотреть. – Он сложил руки на груди. – На самом деле я немного деревенский. Несколько лет учился в местной школе. – Никита пожал плечами, будто сам не понимал, почему так вышло. – Жил в этом доме с… – Он хотел сказать с Натальей Петровной. Но передумал, не желая объяснять, кто она ему. – Я помню, еще вот эта доска всегда качалась. – Никита перешагнул через две половицы. – Но не так сильно, чтобы ее менять. – Он подпрыгнул, половица отозвалась протяжным стоном. Он засмеялся. – Видите, не забыл, какая из них поет. Займусь и ею тоже. Потом.
Ольга смотрела на черные мокасины большого размера, которые только что по-детски подпрыгивали на старой охристой краске. Она стояла рядом и словно чего-то ждала. Потом подняла глаза, посмотрела на его лицо в сероватой щетине. А мог бы он, подпрыгивая, как Надины девочки, завизжать, как они? От… щенячьего восторга?
Она улыбнулась.
– Вы учились в Храмцово? – переспросила Ольга, задумчиво постукивая указательным пальцем по подбородку, оглядывая комнату. Никита проследил, заметил ямочку. Улыбнулся – видимо, давно стучит, оттого и ямочка на подбородке. У каждого свои привычки.
– Идите вперед, – сказал он, – дальше все доски на месте. Не бойтесь.
– Я не боюсь. Я верю, вы не дадите мне у-пасть. – Она оступилась на краю непришитой доски, слово разделилось – смешно. Он не даст ей пасть… Низко. Ниже пола? А какого… пола? Женского? У него свой уровень падения… Фу-у, что с ней? Какие глупости лезут в голову.
– Я угощу вас бельгийским шоколадом. В Брюсселе считают его самым лучшим в мире.
– Самонадеянно, – заметила Ольга. – А как быть швейцарцам, англичанам, французам? То же самое они думают о своем шоколаде. Это как с мылом… – начала объяснять она, но, заметив изумление в глазах Никиты, осеклась. Незачем рассказывать ему о своих мыльных делах. – Вы были в Бельгии?
– Да. Давно. Этот шоколад прислали друзья моего отца.
– Понятно.
– Поскольку вы, моя избавительница, – улыбнулся Никита, – и потратили много энергии, ее следует возместить. Садитесь.
Он указал на пышнотелое кресло у окна. Ольга осторожно опустилась на бордовую подушку. Кресло, рассчитанное на гораздо более мощную фигуру, не шевельнулось под ее весом.
Никита достал из буфета, по массивности который был под стать креслу, золоченый пакет, потом – хрустальную вазу. Ольга отметила, что такая же стоит в бабушкином шкафу.
Он выдернул салфетку из стопки крахмальных льняных в том же буфете, смахнул пыль с вазы. Ольга смотрела, как из пакета падают конфеты – белого шоколада, темного, снова белого… Он поставил вазу перед Ольгой.
– Кофе, чай? – спросил он, не глядя на нее.
– Чай, – сказала она и добавила, потянув носом воздух: – Шоколадно пахнет.
Никита кивнул.
– Наталья Петровна, моя няня, любила шоколад.
– Она… Это ее дом? – тихо спросила Ольга.
– Теперь мой.
– Понимаю. – Ольга кивнула.
Она посмотрела на него. Глаза удивили Никиту – такими светлыми бывают промытые стекла, которые чуть-чуть затемняет занавеска из тончайшей серебряной органзы.
– Вы знаете, – говорил он, насыпая чай в абсолютно белый заварочный чайник, – недавно я сделал для себя открытие. Никогда не думал, что кофейный боб, набитый масляными семенами, не маленький, а размером с приличный кабачок.
– Вы думали, что он…
– Я думал, он похож на кофейное зерно.
– Значит, правду говорят, что мужчину можно поймать на сладкое? – спросила она, наблюдая, как Никита ставит на стол чашки, такие же белые, как и чайник.
– Вероятно, – предположил он усмехаясь. – Если учесть, что древние ацтеки пользовались ритуальным наркотиком, который назывался чоколатль. В Европе он стал светским афродизиаком. Потом, через столетия, вернулся в Америку как самое обычное лакомство. – Никита удивлялся: да о чем он говорит с молодой женщиной – лягушки, шоколад? Но слова сами собой выскакивали, руки наливали чай, подвигали чашку гостье, потом себе, тянулись за шоколадом к вазе, втайне надеясь столкнуться с ее рукой… – Но реакция на шоколад, точнее, на теобромин, который есть в нем, – продолжал он, – зависит от головы. – Он заметил, как ее взгляд замер на нем. – Теобромин – стимулятор. Поэтому сила его воздействия зависит не от концентрации, а от нейрохимической готовности мозга ответить, – поспешил объяснить Никита.
Ольга отправила в рот кусочек темного шоколада и спросила:
– Вы хотите сказать, что древний ацтек обретал необыкновенные способности больше от головы, чем от шоколада?
– Примерно так. Мы с вами можем проследить за собой. Я уверен, что ничего, кроме прилива бодрости, не почувствуем.
Разве? Ольга хотела возразить, что она уже чувствует что-то, чего не ощущала никогда прежде. Да, шоколад замечательный, похоже, ее голова ничем не отличается от головы древних ацтеков. Сердце билось так сильно, так жарко и так тревожно-томно, что…
– Но если переесть шоколада, то мы испытаем на себе тахикардию и головную боль, – услышала она.
Ольга едва удержалась от признания, что уже чувствует сбивчивое сердцебиение. А вот насчет головной боли… С ней такое бывало – после близости с мужчиной у нее болела голова без вмешательства шоколада.
Но если эта близость будет после шоколада? Нет, нет, ничего такого, она возьмет себя в руки, не станет проверять. Она – да. А он? Она же будет такая сладкая… Давным-давно, когда Ольга была маленькая, они с бабушкой жили летом в Угличе. Их соседка рассказывала:
– На мою Манечку мужики летят как мухи на мед.
Ольга помнила, что недолго размышляла над новостью. Она положила ложку меда на блюдце, поставила на подоконник, надеясь проследить – прилетят или нет?
Вечером, разглядывая нетронутую поверхность меда, сказала бабушке:
– Ни одного. Бабушка, а каким медом мажется Манечка тети Ули? На наш мед никакой мужик не прилетел. И мухи тоже.
Валентина Яковлевна смотрела на Ольгу, не понимая, о чем она. Потом, бросив взгляд на подоконник с блюдцем, засмеялась.
– Блюдце надо ставить туда, где есть мухи, а самой крутиться там, где мужчины.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента