Страница:
— Ты прибыл сюда из далекой страны, — продолжила Женевьева, — а сам носишь здешний родовой герб. Бывая здесь с отцом, мы всякий раз слышали предания об Астараке. Они живы и по сей день.
— Какие предания?
— О том, как один знатный сеньор, спасаясь от преследователей, нашел здесь убежище, и он привез с собой сокровища «совершенных». Предание гласит, будто эти сокровища по сию пору находятся здесь.
Томас улыбнулся.
— Будь они здесь, их бы давным-давно откопали и унесли.
— Если клад спрятан как следует, — возразила Женевьева, — его не так-то легко найти.
Томас посмотрел вниз на деревушку. Из загона, где забивали скот, доносились рев, пронзительные крики и блеянье. Лучшие куски кровоточащего свежего мяса будут привязаны к седлам и отвезены в замок для соления и копчения, а вилланам останутся рога, копыта, потроха и шкуры.
— Люди всюду рассказывают сказки, — сказал он, как бы поставив точку.
Но Женевьева будто не слышала этих слов.
— Из всех сокровищ, — тихонько промолвила она, — есть одно, самое драгоценное. Но говорят, что найти его может только Совершенный.
— Значит, найти его может один Бог, — сказал Томас.
— Однако тебя, Томас, это не останавливает и ты продолжаешь поиски?
— Поиски?
— Поиски Грааля.
Итак, слово было сказано. Нелепое, несуразное слово, невозможное слово, название того, чего, как подозревал Томас, вообще не существует на свете, того, за чем он приехал. Отцовские заметки позволяли предположить, что священник владел Граалем, и кузен Томаса, Ги Вексий, уверен, что Томас знает, где находится эта реликвия, и последует за Томасом хоть на край света, да и Томас явился в Астарак, чтобы подманить кузена-убийцу на расстояние прицельного выстрела из нового лука.
Он поднял взгляд на вершину полуобрушенной башни.
— Сэр Гийом знает, зачем мы здесь, — сказал ей лучник, — знает и Робби. Но больше никто, так что держи язык за зубами.
— Не проговорюсь, — пообещала девушка. — А ты веришь, что он существует?
— Нет, — твердо ответил Томас, хотя в душе вовсе не был так уверен.
— Не нет, а да, — сказала Женевьева.
Томас подошел к ней и тоже стал смотреть на юг, где среди лугов и оливковых рощ петляла речушка. Там показались люди, он знал, что это коредоры, их было десятка два. Он подумал, что с этим надо что-то делать, иначе они так и будут рыскать вокруг его отряда, выжидая, когда кто-нибудь отобьется от своих, чтобы его схватить. Томас не боялся коредоров, но лучше заранее припугнуть этих разбойников и отогнать их подальше.
— Он существует, — настойчиво повторила Женевьева.
— Откуда тебе это знать? — спросил Томас, не спуская глаз с оборванцев, которые в свою очередь следили ним.
— Грааль как Бог, — сказала Женевьева. — Он везде, повсюду вокруг нас, Он явлен во всем, но мы отказываемся Его видеть. Люди думают, будто Бога можно увидеть, только когда построишь огромный храм, наполнишь его золотом, серебром и статуями, а на самом деле для этого достаточно только открыть глаза. Грааль существует, Томас, нужно только раскрыть глаза, и увидишь.
Томас достал из мешка старую стрелу и изо всех сил натянул тетиву. Спина его заныла от напряжения: новый лук был непривычно тугим. Он держал стрелу низко, на уровне своего пояса, а левую руку согнул в локте кулаком вверх; спущенная стрела взлетела в небо и понеслась, пока белое оперение не исчезло из виду. Описав дугу, стрела вонзилась в землю у самой речушки за триста ярдов от замка. Коредоры намек поняли и убежали.
— Ну вот, извел попусту хорошую стрелу, — проворчал Томас, взял Женевьеву за руку и отправился искать своих людей.
В монастыре ударили в набат.
— Наверняка у них есть ризница, — промолвил лучник по имени Джейк, подъехав к Робби и кивком указав на обитель. — А этого, — он имел в виду одинокого монаха, который вышел из сторожки и спокойно направился навстречу всадникам, — мы прикончим. Тогда остальные не доставят нам никаких хлопот.
— Никого ты не прикончишь, — отрезал Робби.
Жестом шотландец велел своим людям придержать лошадей, спешился, бросил поводья Джейку и пошел навстречу очень высокому, очень худому и очень старому монаху. У него были редкие, росшие венчиком вокруг тонзуры седые волосы, узкое, смуглое лицо и глаза, лучившиеся мудростью и добротой. Одетый в кольчугу Робби со щитом за спиной и длинным мечом у пояса невольно смутился, почувствовав неуместность своего появления в громоздких военных доспехах.
Правый рукав белого монаха был запачкан чернилами. Робби в первый миг решил, что это писец. Старого монаха, очевидно послали для переговоров с налетчиками, чтобы он предложил им выкуп или убедил проявить уважение к дому Господню. Глядя на него, Робби вспомнил, как принимал участие в разграблении знаменитого английского приората черных каноников в Гексэме, на границе с Шотландией. Он вспомнил, как братия умоляла захватчиков, потом грозила им Божьими карами и как шотландцы лишь посмеялись над монахами и разорили монастырь. И неминуемое возмездие постигло шотландцев, Господь попустил англичанам одержать победу у Дарема. Это воспоминание и неожиданно осенившая молодого шотландца догадка, что святотатственное разрушение Гексэма могло стать причиной даремской катастрофы, заставили Робби призадуматься. Он замер на месте и, наморщив лоб, соображал, что скажет высокому монаху, который с улыбкой ждал, когда он заговорит.
— Вы, должно быть, английский отряд, который появился в округе? — спросил монах на очень хорошем английском.
Робби замотал головой.
— Я шотландец, — ответил он.
— Шотландец! Шотландец, и в одном отряде с англичанами! Мне довелось как-то провести два года в цистерцианской обители Йоркшира, и от тамошних братьев я ни разу не слыхал ни одного доброго слова о шотландцах. Но ты явился сюда вместе с англичанами, и я начинаю думать, что мне выпало стать свидетелем одного из редчайших чудес, какие только может предложить наш грешный мир, — сказал монах с улыбкой. — Меня зовут аббат Планшар, и моя обитель в твоем распоряжении. Делай что пожелаешь, молодой человек, мы не окажем сопротивления.
Он сошел с тропинки и жестом указал на монастырь, как бы приглашая Робби обнажить меч и приступить к разграблению.
Робби не шелохнулся. Он вспоминал Гексэм. Вспоминал умиравшего в церкви монаха: его кровь струилась из-под черного одеяния и капала со ступеньки, а пьяные шотландские солдаты переступали через него, волоча добычу: свечи, церковные сосуды и расшитые ризы.
— Но если хочешь, — снова заговорил аббат, — то вино у нас свое, монастырское, но, увы, не самое лучшее. Мы не даем ему созреть, зато у нас есть прекрасный козий сыр, а брат Филипп печет самый лучший хлеб в долине. Мы можем напоить ваших лошадей, а вот сена у нас, к сожалению, мало.
— Нет, — отрывисто произнес Робби и, обернувшись назад, крикнул своим людям: — Поезжайте обратно к сэру Гийому!
— Что ты сказал? — в недоумении переспросил один из ратников.
— Возвращайтесь к сэру Гийому. Живо!
Забрав у Джейка своего коня, он бок о бок с аббатом пошел к монастырю. Робби молчал, но аббат Планшар, по-видимому, понял по его молчанию, что молодой шотландец хочет поговорить. Он велел привратнику приглядеть за конем, а потом попросил гостя оставить свой меч и щит при входе.
— Конечно, ты можешь оставить их у себя, — сказал аббат, — но мне кажется, что без оружия тебе будет удобнее. Добро пожаловать в Сен-Север, обитель Святого Севера.
— Святой Север, он кто? — спросил Робби, отстегивая висевший на шее щит.
— Считается, что он здесь, в долине, вылечил сломанное крыло ангелу. Не скрою, порой мне довольно трудно в это поверить, но Господь любит испытывать нашу веру, и я каждый вечер молюсь святому Северу, и благодарю его за это чудо, и прошу его исправить и меня, как он — то белое крыло.
Робби улыбнулся.
— Ты нуждаешься в исправлении?
— Мы все нуждаемся. Когда мы молоды, у нас чаще всего повреждается дух, а когда становимся стары, то тело.
Аббат Планшар взял Робби под локоть и повел на монастырский двор, где пригласил своего гостя присесть на низенькую ограду между двумя столбами.
— Ты Томас, да? Ведь так, кажется, зовут начальника англичан?
— Нет, я не Томас, — ответил Робби, — но выходит, вы тут о нас наслышаны.
— А то как же? За все время, с тех пор как тут однажды упал ангел, ваше появление — единственное примечательное событие в наших краях, — промолвил аббат с улыбкой, а потом обернулся и попросил подошедшего монаха принести вина, хлеба и сыра. — И пожалуй, меда! Мы делаем очень хороший мед, — добавил он, обращаясь к Робби. — За ульями ухаживают прокаженные.
— Прокаженные?
— Они живут позади нашего дома, — невозмутимо пояснил аббат, — того самого дома, который ты, молодой человек, собирался разграбить. Я прав?
— Да, — признался Робби.
— А вместо этого ты здесь сидишь и преломляешь со мной хлеб.
Планшар помолчал, его проницательные глаза внимательно вглядывались в лицо юного шотландца.
— Ты что-то хотел сказать мне?
Робби нахмурился.
— Откуда ты знаешь? — озадаченно спросил он.
Планшар рассмеялся.
— Когда ко мне приходит солдат, вооруженный, в доспехах, но с висящим поверх кольчуги распятием, нетрудно понять, что этот человек размышляет о Боге. Ты, сын мой, носишь знак на груди, — он указал на распятие, — а мне хоть и минуло восемьдесят пять лет, но этот знак я все еще различаю.
— Восемьдесят пять! — ахнул в изумлении Робби.
Аббат промолчал. Он просто ждал, и Робби, помявшись, выложил все, что накипело у него на душе. Он рассказал, как они захватили Кастийон-д'Арбизон, как нашли в его застенках нищенствующую и как Томас спас ей жизнь.
— Это беспокоит меня, — сказал Робби, уставясь в траву, — и я думаю, что, пока она жива, нам не приходится ждать ничего хорошего. Ее осудила церковь!
— Да, это так, — промолвил Планшар и погрузился в молчание.
— Она еретичка! Ведьма!
— Я знаю о ней, — мягко сказал Планшар, — и слышал, что она жива.
— Она здесь! — воскликнул Робби, указав на юг, в сторону деревни. — Здесь, в вашей долине!
Планшар глянул на Робби, понял, что видит перед собой бесхитростную, простую, но смятенную душу, и мысленно вздохнул. Потом он налил немного вина и пододвинул к молодому человеку хлеб, сыр и мед.
— Поешь, — мягко сказал он.
— Это неправильно! — горячился Робби.
Аббат не прикоснулся к еде. Правда, он отпил глоток вина, а потом заговорил тихонько, глядя на струйку дыма, поднимавшуюся над разожженным в деревне сигнальным костром.
— Грех нищенствующей не твой грех, сын мой, — промолвил он, — и когда Томас освободил ее, это сделал не ты. Тебя так тревожат чужие грехи?
— Я должен убить ее! — заявил Робби.
— Нет, не должен, — решительно возразил аббат.
— Нет? — удивился Робби.
— Если бы Господь хотел этого, — сказал аббат, — он не послал бы тебя сюда поговорить со мной. Божий промысел понять бывает непросто, но я давно заметил, что Он чаще избирает не окольные, как мы, а прямые пути. Мы же склонны усложнять Бога, потому что не видим простоты добра.
Он помолчал.
— Ты вот сказал, что, пока она жива, вас не ждет ничего хорошего, но скажи, почему ты думаешь, что Господь должен непременно ниспослать вам что-то хорошее? В здешнем краю все было тихо-мирно, разве что шайки разбойников иногда нарушали покой. И что же, если она умрет, Господь сделает вас еще более злобными?
Робби промолчал.
— Ты вот все толкуешь о чужих грехах, — продолжил уже более сурово Планшар, — а о своих собственных помалкиваешь. Для кого ты надел распятие — для других? Или для себя?
— Для себя, — тихо промолвил Робби.
— Ну так и расскажи мне о себе, — предложил аббат.
И Робби рассказал.
Его дядя, граф, нахмурился.
— Незачем стучать по дереву, Жослен, — миролюбиво сказал он. — В столе нет личинок древоточца. По крайней мере, я на это надеюсь. Его протирают скипидаром, чтобы они не заводились.
— Мой отец изводил личинки древоточца с помощью смеси щелока и мочи, — заметил отец Рубер, сидящий напротив графа и разбирающий заплесневелые пергаменты, ни разу никем не потревоженные с той самой поры, как их сто лет назад вывезли из Астарака. Некоторые были обуглены по краям: свидетельство того, что в разоренном замке бушевал пожар.
— Щелок и моча? Надо будет попробовать.
Граф поскреб макушку под своей вязаной шерстяной шапочкой, потом поднял глаза на рассерженного племянника.
— Ты ведь знаешь отца Рубера, Жослен? Конечно знаешь.
Он всмотрелся в очередной документ, представляющий собой просьбу об увеличении численности городской стражи Астарака на два человека, и вздохнул.
— Если бы ты умел читать, Жослен, ты бы мог нам помочь.
— Я помогу тебе, дядя, — пылко заявил Жослен. — Еще как помогу, ты только спусти меня с поводка!
— Это можно передать брату Жерому, — пробормотал граф, добавляя прошение о выделении дополнительной стражи в большой ларец, который предстояло отнести вниз, где молодой монах из Парижа читал пергаменты. — И подмешай еще каких-нибудь документов, — сказал он отцу Руберу, — чтобы совсем заморочить ему голову. Этих старых податных списков из Лемьера ему хватит на месяц!
— Тридцать человек, дядя, — не унимался Жослен. — И это все, о чем я прошу! У тебя восемьдесят семь ратников. Дай мне всего тридцать!
Жослен, сеньор Безье, отличался внушительной статью: рослый, плечистый, грудь колесом, здоровенные руки. Подкачало только лицо — круглое и настолько ничего не выражающее, что дядюшка, глядя на пучеглазого племянника, порой сомневался, есть ли в этой голове хоть немного мозгов. Соломенная шевелюра, почти всегда примятая кожаным подшлемником, венчала голову, которую редко посещали мысли, зато голова эта сидела на широченных, могучих плечах. И если при отменной мускулатуре Жослен не обладал острым умом, у него все же имелись свои достоинства. Так, молодой человек был весьма усерден, даже если его усердие ограничивалось исключительно турнирными площадками, где он слыл одним из лучших бойцов в Европе. Он дважды побеждал в Парижском турнире, посрамил лучших английских рыцарей на большом состязании в Туксбери и прославился даже в германских княжествах. Хотя немецкие рыцари считали себя лучшими на свете, Жослен добыл себе дюжину лучших призов. Он дважды за один поединок уложил на широкую спину самого Вальтера фон Зигенталера; единственным рыцарем, который постоянно побеждал Жослена, был боец в черных латах, выступавший под прозвищем Арлекин. Этот таинственный воин неизменно появлялся на всех турнирах, выколачивая там деньги, но Арлекина никто не видел уже три или четыре года, и Жослен полагал, что в отсутствие этого соперника он может стать первейшим бойцом на всех ристалищах Европы.
Жослен родился близ Парижа, в усадьбе младшего брата графа, который семнадцать лет назад скончался от поноса. Мальчик рос в нужде, ибо унаследовал от отца одни долги, а его дядюшка, граф де Бера, был знаменитым скупердяем и не раскошеливался на помощь бедствующей вдове. Впрочем, Жослен достаточно скоро научился добывать деньги копьем и мечом, каковое умение граф, бесспорно, ставил ему в заслугу. Равно как и то, что племянник привел с собой к дядюшке двух собственных ратников, которым платил из своего кошелька. По мнению графа, это свидетельствовало о способности Жослена к управлению людьми.
— Но тебе все-таки непременно нужно выучиться грамоте, — закончил он свою мысль вслух. — Грамотность делает человека цивилизованным, Жослен.
— Вся грамотность и грамотеи не стоят кучи дерьма! — взвился Жослен. — В Кастийон-д'Арбизоне хозяйничают английские бандиты, а мы ничего не делаем! Ничего!
— Нельзя сказать, что мы так уж ничего не делаем, — возразил граф, снова почесав макушку под шерстяной шапочкой.
Он задумался о том, не является ли этот назойливый зуд предвестником какого-то более серьезного заболевания, и мысленно велел себе свериться со списками Галена, Плиния и Гиппократа.
— Мы послали сообщения в Тулузу и Париж, — объяснил он Жослену, — и я принесу протест сенешалю в Бордо. Я буду протестовать весьма решительно!
Сенешаль был регентом английского короля в Гаскони, и граф еще не решил, что пошлет ему свой протест, ведь это вполне могло подтолкнуть и других английских авантюристов к захвату земель в Бера.
— К черту протесты, — возразил Жослен. — Перебить ублюдков, и все дела. Они нарушают перемирие!
— Они англичане, — согласился граф. — Англичане всегда нарушают перемирие. Недаром говорят: «Лучше довериться дьяволу, чем англичанину».
— Так надо их убить, — не унимался Жослен.
— Мы, несомненно, так и поступим, — ответил граф.
Он трудился, разбирая ужасный почерк давно покойного писца, составившего договор с человеком по имени Сестье о прокладке дренажных канав замка Астарак древесиной вяза.
— В свое время, — добавил он рассеянно.
— Дай мне тридцать человек, дядюшка, и я выкурю их за неделю!
Граф отложил договор и взялся за другой документ. Чернила от времени стали бурыми и сильно выцвели, но он сумел разобрать, что это контракт с каменщиком.
— Жослен, — обратился он к племяннику, не отрываясь от контракта, — как же ты собираешься выкурить их за неделю?
Жослен воззрился на графа, как на сумасшедшего.
— Отправлюсь в Кастийон-д'Арбизон и всех их перебью.
— Понятно. Понятно, — отозвался граф таким тоном, словно был благодарен за полученное объяснение. — Но в прошлый раз, когда я побывал в Кастийон-д'Арбизоне, мне, хоть и было это много лет тому назад, после того как ушли англичане, все же помнится, что крепость там была каменная. Как же ты собираешься одолеть ее мечом и копьем?
Он улыбнулся племяннику.
— О господи! Они будут драться.
— О, ничуть в этом не сомневаюсь. Что-что, а подраться англичане любят не меньше тебя. Но у этих англичан есть лучники, Жослен, лучники! Ты когда-нибудь сражался с английским лучником на турнирном поле?
Жослен пропустил этот вопрос мимо ушей.
— Подумаешь, лучники! Их всего-то двадцать!
— Солдаты гарнизона докладывают, что их двадцать четыре, — педантично поправил граф.
Уцелевшие воины из гарнизона Кастийон-д'Арбизона были отпущены англичанами и убежали в Бера. Двоих граф в назидание остальным повесил, а прочих дотошно допросил. Эти сидели сейчас в графской темнице, дожидаясь отправки на юг, где их должны были продать на галеры. При мысли о верной прибыли от продажи этих бездельников граф невольно ухмыльнулся. Он совсем уж было собрался отправить контракт каменщика в корзину, когда его взгляд зацепился за одно слово, и какой-то инстинкт побудил его придержать документ.
— Позволь, Жослен, рассказать тебе об английском боевом луке, — терпеливо начал он, обращаясь к племяннику. — Он сделан из тиса — немудреная вещь, мужицкое оружие. Мой ловчий умеет пользоваться этой штуковиной, но в Бера он единственный человек, умеющий обращаться с этим оружием. И как ты думаешь: почему?
Он подождал, но его племянник не ответил.
— А я скажу тебе почему, — продолжил граф. — Потому, Жослен, что на это требуются годы, многие годы. Не так-то просто овладеть мастерством стрельбы из тисового лука. Десять лет? Быть может, все десять, но зато через десять лет лучник может пробить кольчугу с расстояния в двести шагов. — Старик улыбнулся. — Шпок, и готово! Простой мужицкий лук, а человека в доспехах за тысячу экю как не бывало. И это не случайное везение, Жослен. Мой ловчий может послать стрелу сквозь браслет со ста шагов. Кольчугу пробьет с двухсот. Я сам видел, как он насквозь прошил стрелой дубовую дверь со ста пятидесяти, а дверь была толщиной в три дюйма!
— У меня стальные латы, — угрюмо проворчал Жослен.
— Латы — это хорошо. А на расстоянии пятидесяти шагов англичане разглядят в твоем забрале прорези для глаз и засадят несколько стрел в твои мозги. Хотя ты, Жослен, может, и выживешь.
Жослен насмешки не понял.
— Арбалеты, — сказал он.
— У нас тридцать арбалетчиков, — сказал граф, — но все они уже далеко не молоды, а некоторые к тому же больны, и я сомневаюсь, чтобы они смогли управиться с этим молодым человеком... как там бишь его имя?
— Томас из Хуктона, — вставил отец Рубер.
— Странное имя, — сказал граф, — но имя именем, а дело свое этот малый, похоже, знает. Я бы сказал, что это человек, с которым надо держать ухо востро.
— Пушки! — предложил Жослен.
— А! Пушки! — воскликнул граф, словно до сего момента не догадывался об их существовании. — Да, мы, конечно, могли бы доставить пушки в Кастийон-д'Арбизон. Я даже рискну предположить, что эти штуковины способны вышибить ворота замка и вообще устроить ужасный разгром, да только вот где их возьмешь? Говорят, есть одна в Тулузе, но чтобы ее притащить, требуется восемнадцать лошадей. Можно, конечно, послать за пушками в Италию, но наем этих штуковин очень дорог, пушкари с механиками обойдутся и того дороже, и я очень сомневаюсь, что они сумеют доставить их сюда до весны. А до той поры нам остается только уповать на Господа.
— Но нельзя же сидеть сложа руки! — возмутился Жослен.
— Верно, Жослен, верно, — искренне согласился граф.
Дождь барабанил по вставленным в оконный переплет роговым пластинкам, занавешивая серой пеленой весь город; вода струилась по сточным канавам, затопляя выгребные ямы, просачиваясь сквозь соломенные кровли, и бурным, хоть и неглубоким ручьем выливалась из нижних ворот города. Погода для боев неподходящая, подумал граф, но, с другой стороны, если не предоставить племяннику некоторую свободу, молодой балбес, пожалуй, ввяжется очертя голову в схватку и погибнет ни за грош.
— Мы, конечно, могли бы попробовать откупиться, — предложил он.
— Откупиться? — возмутился Жослен.
— Это вполне в порядке вещей, Жослен. Они обыкновенные разбойники, и им нужны только деньги, так что я предложу им звонкую монету, чтобы вернуть замок. Довольно часто такие сделки проходят удачно.
Жослен сплюнул.
— Они возьмут денежки, а сами останутся и потребуют еще.
— Молодец! — Граф Вера, глядя на племянника, одобрительно улыбнулся. — Точно так же подумал и я. Умница, Жослен! Поэтому я и пробовать не стану от них откупаться. А вот в Тулузу насчет пушки я уже написал. Несомненно, она обойдется чертовски дорого, но, если не останется другого выхода, придется пугнуть англичан дымом и громом. Надеюсь, что до этого не дойдет. Ты уже поговорил с шевалье Анри? — спросил он.
Шевалье Анри де Куртуа, командир графского воинства, был опытным воякой. Жослен действительно с ним поговорил и получил тот же совет, какой только что дал ему дядя, — остерегаться английских лучников.
— Старая баба, вот он кто, этот шевалье Анри, — заявил Жослен.
— С его-то бородой? Сомневаюсь, — сказал граф, — хотя один раз мне довелось видеть бородатую женщину в Тарбе, на пасхальной ярмарке. Давно это было, я в ту пору был очень молод, но по сей день отчетливо ее помню. Здоровенная у нее была бородища, длиннющая. Мы заплатили пару монет, чтобы посмотреть на нее. А если ты платил больше, то разрешалось подергать за эту бороду, что я и сделал, и она была настоящая. А если ты платил еще больше, то тебе давали посмотреть на ее грудь, после чего отпадали все подозрения и ты сам убеждался, что перед тобой не переодетый мужчина. Грудь была, помнится, очень даже пышная.
Он снова глянул на контракт каменщика и на латинское слово, которое привлекло его внимание. Calix[2]. На задворках памяти заворошилось смутное воспоминание из детства, но очертаний так и не обрело.
— Тридцать человек! — умолял Жослен.
Граф отложил документ.
— Вот как мы поступим, Жослен: сделаем то, что предлагает шевалье Анри. Будем надеяться на то, что нам удастся перехватить англичан, когда они окажутся вдалеке от своего логова. Мы будем вести переговоры насчет той пушки в Тулузе. Мы уже объявили вознаграждение за каждого английского лучника, захваченного живым. Вознаграждение назначено щедрое, и я не сомневаюсь, что все рутьеры и коредоры в Гаскони присоединятся к охоте и англичане окажутся в окружении врагов. Им придется несладко.
— Почему живыми? — удивился Жослен. — Почему не мертвыми?
Граф вздохнул.
— Потому, мой дорогой Жослен, что коредоры будут притаскивать нам по дюжине трупов в день, уверяя, будто это англичане. Ты можешь отличить гасконского покойника от английского? То-то и оно! Прикончить лучника мы сможем и сами, но сначала надо поговорить с ним и удостовериться, что он настоящий. Мы должны, так сказать, пощупать грудь, чтобы убедиться в подлинности.
— Какие предания?
— О том, как один знатный сеньор, спасаясь от преследователей, нашел здесь убежище, и он привез с собой сокровища «совершенных». Предание гласит, будто эти сокровища по сию пору находятся здесь.
Томас улыбнулся.
— Будь они здесь, их бы давным-давно откопали и унесли.
— Если клад спрятан как следует, — возразила Женевьева, — его не так-то легко найти.
Томас посмотрел вниз на деревушку. Из загона, где забивали скот, доносились рев, пронзительные крики и блеянье. Лучшие куски кровоточащего свежего мяса будут привязаны к седлам и отвезены в замок для соления и копчения, а вилланам останутся рога, копыта, потроха и шкуры.
— Люди всюду рассказывают сказки, — сказал он, как бы поставив точку.
Но Женевьева будто не слышала этих слов.
— Из всех сокровищ, — тихонько промолвила она, — есть одно, самое драгоценное. Но говорят, что найти его может только Совершенный.
— Значит, найти его может один Бог, — сказал Томас.
— Однако тебя, Томас, это не останавливает и ты продолжаешь поиски?
— Поиски?
— Поиски Грааля.
Итак, слово было сказано. Нелепое, несуразное слово, невозможное слово, название того, чего, как подозревал Томас, вообще не существует на свете, того, за чем он приехал. Отцовские заметки позволяли предположить, что священник владел Граалем, и кузен Томаса, Ги Вексий, уверен, что Томас знает, где находится эта реликвия, и последует за Томасом хоть на край света, да и Томас явился в Астарак, чтобы подманить кузена-убийцу на расстояние прицельного выстрела из нового лука.
Он поднял взгляд на вершину полуобрушенной башни.
— Сэр Гийом знает, зачем мы здесь, — сказал ей лучник, — знает и Робби. Но больше никто, так что держи язык за зубами.
— Не проговорюсь, — пообещала девушка. — А ты веришь, что он существует?
— Нет, — твердо ответил Томас, хотя в душе вовсе не был так уверен.
— Не нет, а да, — сказала Женевьева.
Томас подошел к ней и тоже стал смотреть на юг, где среди лугов и оливковых рощ петляла речушка. Там показались люди, он знал, что это коредоры, их было десятка два. Он подумал, что с этим надо что-то делать, иначе они так и будут рыскать вокруг его отряда, выжидая, когда кто-нибудь отобьется от своих, чтобы его схватить. Томас не боялся коредоров, но лучше заранее припугнуть этих разбойников и отогнать их подальше.
— Он существует, — настойчиво повторила Женевьева.
— Откуда тебе это знать? — спросил Томас, не спуская глаз с оборванцев, которые в свою очередь следили ним.
— Грааль как Бог, — сказала Женевьева. — Он везде, повсюду вокруг нас, Он явлен во всем, но мы отказываемся Его видеть. Люди думают, будто Бога можно увидеть, только когда построишь огромный храм, наполнишь его золотом, серебром и статуями, а на самом деле для этого достаточно только открыть глаза. Грааль существует, Томас, нужно только раскрыть глаза, и увидишь.
Томас достал из мешка старую стрелу и изо всех сил натянул тетиву. Спина его заныла от напряжения: новый лук был непривычно тугим. Он держал стрелу низко, на уровне своего пояса, а левую руку согнул в локте кулаком вверх; спущенная стрела взлетела в небо и понеслась, пока белое оперение не исчезло из виду. Описав дугу, стрела вонзилась в землю у самой речушки за триста ярдов от замка. Коредоры намек поняли и убежали.
— Ну вот, извел попусту хорошую стрелу, — проворчал Томас, взял Женевьеву за руку и отправился искать своих людей.
* * *
Робби залюбовался монастырскими угодьями, на которых работали облаченные в белое цистерцианцы. Завидев выехавших из деревни одетых в кольчуги всадников, монахи, подобрав подолы, пустились наутек, бросив прекрасные виноградники, под которые была отдана большая часть земель, хотя были там и грушевый сад, и оливковая роща, и овечье пастбище, и рыбный пруд. Робби поразило изобилие этой земли. Изо дня в день он слышал жалобы на скудный урожай, но по сравнению с тощей каменистой почвой его далекой северной родины южная Гасконь показалась ему раем.В монастыре ударили в набат.
— Наверняка у них есть ризница, — промолвил лучник по имени Джейк, подъехав к Робби и кивком указав на обитель. — А этого, — он имел в виду одинокого монаха, который вышел из сторожки и спокойно направился навстречу всадникам, — мы прикончим. Тогда остальные не доставят нам никаких хлопот.
— Никого ты не прикончишь, — отрезал Робби.
Жестом шотландец велел своим людям придержать лошадей, спешился, бросил поводья Джейку и пошел навстречу очень высокому, очень худому и очень старому монаху. У него были редкие, росшие венчиком вокруг тонзуры седые волосы, узкое, смуглое лицо и глаза, лучившиеся мудростью и добротой. Одетый в кольчугу Робби со щитом за спиной и длинным мечом у пояса невольно смутился, почувствовав неуместность своего появления в громоздких военных доспехах.
Правый рукав белого монаха был запачкан чернилами. Робби в первый миг решил, что это писец. Старого монаха, очевидно послали для переговоров с налетчиками, чтобы он предложил им выкуп или убедил проявить уважение к дому Господню. Глядя на него, Робби вспомнил, как принимал участие в разграблении знаменитого английского приората черных каноников в Гексэме, на границе с Шотландией. Он вспомнил, как братия умоляла захватчиков, потом грозила им Божьими карами и как шотландцы лишь посмеялись над монахами и разорили монастырь. И неминуемое возмездие постигло шотландцев, Господь попустил англичанам одержать победу у Дарема. Это воспоминание и неожиданно осенившая молодого шотландца догадка, что святотатственное разрушение Гексэма могло стать причиной даремской катастрофы, заставили Робби призадуматься. Он замер на месте и, наморщив лоб, соображал, что скажет высокому монаху, который с улыбкой ждал, когда он заговорит.
— Вы, должно быть, английский отряд, который появился в округе? — спросил монах на очень хорошем английском.
Робби замотал головой.
— Я шотландец, — ответил он.
— Шотландец! Шотландец, и в одном отряде с англичанами! Мне довелось как-то провести два года в цистерцианской обители Йоркшира, и от тамошних братьев я ни разу не слыхал ни одного доброго слова о шотландцах. Но ты явился сюда вместе с англичанами, и я начинаю думать, что мне выпало стать свидетелем одного из редчайших чудес, какие только может предложить наш грешный мир, — сказал монах с улыбкой. — Меня зовут аббат Планшар, и моя обитель в твоем распоряжении. Делай что пожелаешь, молодой человек, мы не окажем сопротивления.
Он сошел с тропинки и жестом указал на монастырь, как бы приглашая Робби обнажить меч и приступить к разграблению.
Робби не шелохнулся. Он вспоминал Гексэм. Вспоминал умиравшего в церкви монаха: его кровь струилась из-под черного одеяния и капала со ступеньки, а пьяные шотландские солдаты переступали через него, волоча добычу: свечи, церковные сосуды и расшитые ризы.
— Но если хочешь, — снова заговорил аббат, — то вино у нас свое, монастырское, но, увы, не самое лучшее. Мы не даем ему созреть, зато у нас есть прекрасный козий сыр, а брат Филипп печет самый лучший хлеб в долине. Мы можем напоить ваших лошадей, а вот сена у нас, к сожалению, мало.
— Нет, — отрывисто произнес Робби и, обернувшись назад, крикнул своим людям: — Поезжайте обратно к сэру Гийому!
— Что ты сказал? — в недоумении переспросил один из ратников.
— Возвращайтесь к сэру Гийому. Живо!
Забрав у Джейка своего коня, он бок о бок с аббатом пошел к монастырю. Робби молчал, но аббат Планшар, по-видимому, понял по его молчанию, что молодой шотландец хочет поговорить. Он велел привратнику приглядеть за конем, а потом попросил гостя оставить свой меч и щит при входе.
— Конечно, ты можешь оставить их у себя, — сказал аббат, — но мне кажется, что без оружия тебе будет удобнее. Добро пожаловать в Сен-Север, обитель Святого Севера.
— Святой Север, он кто? — спросил Робби, отстегивая висевший на шее щит.
— Считается, что он здесь, в долине, вылечил сломанное крыло ангелу. Не скрою, порой мне довольно трудно в это поверить, но Господь любит испытывать нашу веру, и я каждый вечер молюсь святому Северу, и благодарю его за это чудо, и прошу его исправить и меня, как он — то белое крыло.
Робби улыбнулся.
— Ты нуждаешься в исправлении?
— Мы все нуждаемся. Когда мы молоды, у нас чаще всего повреждается дух, а когда становимся стары, то тело.
Аббат Планшар взял Робби под локоть и повел на монастырский двор, где пригласил своего гостя присесть на низенькую ограду между двумя столбами.
— Ты Томас, да? Ведь так, кажется, зовут начальника англичан?
— Нет, я не Томас, — ответил Робби, — но выходит, вы тут о нас наслышаны.
— А то как же? За все время, с тех пор как тут однажды упал ангел, ваше появление — единственное примечательное событие в наших краях, — промолвил аббат с улыбкой, а потом обернулся и попросил подошедшего монаха принести вина, хлеба и сыра. — И пожалуй, меда! Мы делаем очень хороший мед, — добавил он, обращаясь к Робби. — За ульями ухаживают прокаженные.
— Прокаженные?
— Они живут позади нашего дома, — невозмутимо пояснил аббат, — того самого дома, который ты, молодой человек, собирался разграбить. Я прав?
— Да, — признался Робби.
— А вместо этого ты здесь сидишь и преломляешь со мной хлеб.
Планшар помолчал, его проницательные глаза внимательно вглядывались в лицо юного шотландца.
— Ты что-то хотел сказать мне?
Робби нахмурился.
— Откуда ты знаешь? — озадаченно спросил он.
Планшар рассмеялся.
— Когда ко мне приходит солдат, вооруженный, в доспехах, но с висящим поверх кольчуги распятием, нетрудно понять, что этот человек размышляет о Боге. Ты, сын мой, носишь знак на груди, — он указал на распятие, — а мне хоть и минуло восемьдесят пять лет, но этот знак я все еще различаю.
— Восемьдесят пять! — ахнул в изумлении Робби.
Аббат промолчал. Он просто ждал, и Робби, помявшись, выложил все, что накипело у него на душе. Он рассказал, как они захватили Кастийон-д'Арбизон, как нашли в его застенках нищенствующую и как Томас спас ей жизнь.
— Это беспокоит меня, — сказал Робби, уставясь в траву, — и я думаю, что, пока она жива, нам не приходится ждать ничего хорошего. Ее осудила церковь!
— Да, это так, — промолвил Планшар и погрузился в молчание.
— Она еретичка! Ведьма!
— Я знаю о ней, — мягко сказал Планшар, — и слышал, что она жива.
— Она здесь! — воскликнул Робби, указав на юг, в сторону деревни. — Здесь, в вашей долине!
Планшар глянул на Робби, понял, что видит перед собой бесхитростную, простую, но смятенную душу, и мысленно вздохнул. Потом он налил немного вина и пододвинул к молодому человеку хлеб, сыр и мед.
— Поешь, — мягко сказал он.
— Это неправильно! — горячился Робби.
Аббат не прикоснулся к еде. Правда, он отпил глоток вина, а потом заговорил тихонько, глядя на струйку дыма, поднимавшуюся над разожженным в деревне сигнальным костром.
— Грех нищенствующей не твой грех, сын мой, — промолвил он, — и когда Томас освободил ее, это сделал не ты. Тебя так тревожат чужие грехи?
— Я должен убить ее! — заявил Робби.
— Нет, не должен, — решительно возразил аббат.
— Нет? — удивился Робби.
— Если бы Господь хотел этого, — сказал аббат, — он не послал бы тебя сюда поговорить со мной. Божий промысел понять бывает непросто, но я давно заметил, что Он чаще избирает не окольные, как мы, а прямые пути. Мы же склонны усложнять Бога, потому что не видим простоты добра.
Он помолчал.
— Ты вот сказал, что, пока она жива, вас не ждет ничего хорошего, но скажи, почему ты думаешь, что Господь должен непременно ниспослать вам что-то хорошее? В здешнем краю все было тихо-мирно, разве что шайки разбойников иногда нарушали покой. И что же, если она умрет, Господь сделает вас еще более злобными?
Робби промолчал.
— Ты вот все толкуешь о чужих грехах, — продолжил уже более сурово Планшар, — а о своих собственных помалкиваешь. Для кого ты надел распятие — для других? Или для себя?
— Для себя, — тихо промолвил Робби.
— Ну так и расскажи мне о себе, — предложил аббат.
И Робби рассказал.
* * *
Жослен де Безье, сеньор Безье и наследник обширного графства Вера, обрушил свой кулак на столешницу с такой силой, что изо всех щелей поднялась пыль.Его дядя, граф, нахмурился.
— Незачем стучать по дереву, Жослен, — миролюбиво сказал он. — В столе нет личинок древоточца. По крайней мере, я на это надеюсь. Его протирают скипидаром, чтобы они не заводились.
— Мой отец изводил личинки древоточца с помощью смеси щелока и мочи, — заметил отец Рубер, сидящий напротив графа и разбирающий заплесневелые пергаменты, ни разу никем не потревоженные с той самой поры, как их сто лет назад вывезли из Астарака. Некоторые были обуглены по краям: свидетельство того, что в разоренном замке бушевал пожар.
— Щелок и моча? Надо будет попробовать.
Граф поскреб макушку под своей вязаной шерстяной шапочкой, потом поднял глаза на рассерженного племянника.
— Ты ведь знаешь отца Рубера, Жослен? Конечно знаешь.
Он всмотрелся в очередной документ, представляющий собой просьбу об увеличении численности городской стражи Астарака на два человека, и вздохнул.
— Если бы ты умел читать, Жослен, ты бы мог нам помочь.
— Я помогу тебе, дядя, — пылко заявил Жослен. — Еще как помогу, ты только спусти меня с поводка!
— Это можно передать брату Жерому, — пробормотал граф, добавляя прошение о выделении дополнительной стражи в большой ларец, который предстояло отнести вниз, где молодой монах из Парижа читал пергаменты. — И подмешай еще каких-нибудь документов, — сказал он отцу Руберу, — чтобы совсем заморочить ему голову. Этих старых податных списков из Лемьера ему хватит на месяц!
— Тридцать человек, дядя, — не унимался Жослен. — И это все, о чем я прошу! У тебя восемьдесят семь ратников. Дай мне всего тридцать!
Жослен, сеньор Безье, отличался внушительной статью: рослый, плечистый, грудь колесом, здоровенные руки. Подкачало только лицо — круглое и настолько ничего не выражающее, что дядюшка, глядя на пучеглазого племянника, порой сомневался, есть ли в этой голове хоть немного мозгов. Соломенная шевелюра, почти всегда примятая кожаным подшлемником, венчала голову, которую редко посещали мысли, зато голова эта сидела на широченных, могучих плечах. И если при отменной мускулатуре Жослен не обладал острым умом, у него все же имелись свои достоинства. Так, молодой человек был весьма усерден, даже если его усердие ограничивалось исключительно турнирными площадками, где он слыл одним из лучших бойцов в Европе. Он дважды побеждал в Парижском турнире, посрамил лучших английских рыцарей на большом состязании в Туксбери и прославился даже в германских княжествах. Хотя немецкие рыцари считали себя лучшими на свете, Жослен добыл себе дюжину лучших призов. Он дважды за один поединок уложил на широкую спину самого Вальтера фон Зигенталера; единственным рыцарем, который постоянно побеждал Жослена, был боец в черных латах, выступавший под прозвищем Арлекин. Этот таинственный воин неизменно появлялся на всех турнирах, выколачивая там деньги, но Арлекина никто не видел уже три или четыре года, и Жослен полагал, что в отсутствие этого соперника он может стать первейшим бойцом на всех ристалищах Европы.
Жослен родился близ Парижа, в усадьбе младшего брата графа, который семнадцать лет назад скончался от поноса. Мальчик рос в нужде, ибо унаследовал от отца одни долги, а его дядюшка, граф де Бера, был знаменитым скупердяем и не раскошеливался на помощь бедствующей вдове. Впрочем, Жослен достаточно скоро научился добывать деньги копьем и мечом, каковое умение граф, бесспорно, ставил ему в заслугу. Равно как и то, что племянник привел с собой к дядюшке двух собственных ратников, которым платил из своего кошелька. По мнению графа, это свидетельствовало о способности Жослена к управлению людьми.
— Но тебе все-таки непременно нужно выучиться грамоте, — закончил он свою мысль вслух. — Грамотность делает человека цивилизованным, Жослен.
— Вся грамотность и грамотеи не стоят кучи дерьма! — взвился Жослен. — В Кастийон-д'Арбизоне хозяйничают английские бандиты, а мы ничего не делаем! Ничего!
— Нельзя сказать, что мы так уж ничего не делаем, — возразил граф, снова почесав макушку под шерстяной шапочкой.
Он задумался о том, не является ли этот назойливый зуд предвестником какого-то более серьезного заболевания, и мысленно велел себе свериться со списками Галена, Плиния и Гиппократа.
— Мы послали сообщения в Тулузу и Париж, — объяснил он Жослену, — и я принесу протест сенешалю в Бордо. Я буду протестовать весьма решительно!
Сенешаль был регентом английского короля в Гаскони, и граф еще не решил, что пошлет ему свой протест, ведь это вполне могло подтолкнуть и других английских авантюристов к захвату земель в Бера.
— К черту протесты, — возразил Жослен. — Перебить ублюдков, и все дела. Они нарушают перемирие!
— Они англичане, — согласился граф. — Англичане всегда нарушают перемирие. Недаром говорят: «Лучше довериться дьяволу, чем англичанину».
— Так надо их убить, — не унимался Жослен.
— Мы, несомненно, так и поступим, — ответил граф.
Он трудился, разбирая ужасный почерк давно покойного писца, составившего договор с человеком по имени Сестье о прокладке дренажных канав замка Астарак древесиной вяза.
— В свое время, — добавил он рассеянно.
— Дай мне тридцать человек, дядюшка, и я выкурю их за неделю!
Граф отложил договор и взялся за другой документ. Чернила от времени стали бурыми и сильно выцвели, но он сумел разобрать, что это контракт с каменщиком.
— Жослен, — обратился он к племяннику, не отрываясь от контракта, — как же ты собираешься выкурить их за неделю?
Жослен воззрился на графа, как на сумасшедшего.
— Отправлюсь в Кастийон-д'Арбизон и всех их перебью.
— Понятно. Понятно, — отозвался граф таким тоном, словно был благодарен за полученное объяснение. — Но в прошлый раз, когда я побывал в Кастийон-д'Арбизоне, мне, хоть и было это много лет тому назад, после того как ушли англичане, все же помнится, что крепость там была каменная. Как же ты собираешься одолеть ее мечом и копьем?
Он улыбнулся племяннику.
— О господи! Они будут драться.
— О, ничуть в этом не сомневаюсь. Что-что, а подраться англичане любят не меньше тебя. Но у этих англичан есть лучники, Жослен, лучники! Ты когда-нибудь сражался с английским лучником на турнирном поле?
Жослен пропустил этот вопрос мимо ушей.
— Подумаешь, лучники! Их всего-то двадцать!
— Солдаты гарнизона докладывают, что их двадцать четыре, — педантично поправил граф.
Уцелевшие воины из гарнизона Кастийон-д'Арбизона были отпущены англичанами и убежали в Бера. Двоих граф в назидание остальным повесил, а прочих дотошно допросил. Эти сидели сейчас в графской темнице, дожидаясь отправки на юг, где их должны были продать на галеры. При мысли о верной прибыли от продажи этих бездельников граф невольно ухмыльнулся. Он совсем уж было собрался отправить контракт каменщика в корзину, когда его взгляд зацепился за одно слово, и какой-то инстинкт побудил его придержать документ.
— Позволь, Жослен, рассказать тебе об английском боевом луке, — терпеливо начал он, обращаясь к племяннику. — Он сделан из тиса — немудреная вещь, мужицкое оружие. Мой ловчий умеет пользоваться этой штуковиной, но в Бера он единственный человек, умеющий обращаться с этим оружием. И как ты думаешь: почему?
Он подождал, но его племянник не ответил.
— А я скажу тебе почему, — продолжил граф. — Потому, Жослен, что на это требуются годы, многие годы. Не так-то просто овладеть мастерством стрельбы из тисового лука. Десять лет? Быть может, все десять, но зато через десять лет лучник может пробить кольчугу с расстояния в двести шагов. — Старик улыбнулся. — Шпок, и готово! Простой мужицкий лук, а человека в доспехах за тысячу экю как не бывало. И это не случайное везение, Жослен. Мой ловчий может послать стрелу сквозь браслет со ста шагов. Кольчугу пробьет с двухсот. Я сам видел, как он насквозь прошил стрелой дубовую дверь со ста пятидесяти, а дверь была толщиной в три дюйма!
— У меня стальные латы, — угрюмо проворчал Жослен.
— Латы — это хорошо. А на расстоянии пятидесяти шагов англичане разглядят в твоем забрале прорези для глаз и засадят несколько стрел в твои мозги. Хотя ты, Жослен, может, и выживешь.
Жослен насмешки не понял.
— Арбалеты, — сказал он.
— У нас тридцать арбалетчиков, — сказал граф, — но все они уже далеко не молоды, а некоторые к тому же больны, и я сомневаюсь, чтобы они смогли управиться с этим молодым человеком... как там бишь его имя?
— Томас из Хуктона, — вставил отец Рубер.
— Странное имя, — сказал граф, — но имя именем, а дело свое этот малый, похоже, знает. Я бы сказал, что это человек, с которым надо держать ухо востро.
— Пушки! — предложил Жослен.
— А! Пушки! — воскликнул граф, словно до сего момента не догадывался об их существовании. — Да, мы, конечно, могли бы доставить пушки в Кастийон-д'Арбизон. Я даже рискну предположить, что эти штуковины способны вышибить ворота замка и вообще устроить ужасный разгром, да только вот где их возьмешь? Говорят, есть одна в Тулузе, но чтобы ее притащить, требуется восемнадцать лошадей. Можно, конечно, послать за пушками в Италию, но наем этих штуковин очень дорог, пушкари с механиками обойдутся и того дороже, и я очень сомневаюсь, что они сумеют доставить их сюда до весны. А до той поры нам остается только уповать на Господа.
— Но нельзя же сидеть сложа руки! — возмутился Жослен.
— Верно, Жослен, верно, — искренне согласился граф.
Дождь барабанил по вставленным в оконный переплет роговым пластинкам, занавешивая серой пеленой весь город; вода струилась по сточным канавам, затопляя выгребные ямы, просачиваясь сквозь соломенные кровли, и бурным, хоть и неглубоким ручьем выливалась из нижних ворот города. Погода для боев неподходящая, подумал граф, но, с другой стороны, если не предоставить племяннику некоторую свободу, молодой балбес, пожалуй, ввяжется очертя голову в схватку и погибнет ни за грош.
— Мы, конечно, могли бы попробовать откупиться, — предложил он.
— Откупиться? — возмутился Жослен.
— Это вполне в порядке вещей, Жослен. Они обыкновенные разбойники, и им нужны только деньги, так что я предложу им звонкую монету, чтобы вернуть замок. Довольно часто такие сделки проходят удачно.
Жослен сплюнул.
— Они возьмут денежки, а сами останутся и потребуют еще.
— Молодец! — Граф Вера, глядя на племянника, одобрительно улыбнулся. — Точно так же подумал и я. Умница, Жослен! Поэтому я и пробовать не стану от них откупаться. А вот в Тулузу насчет пушки я уже написал. Несомненно, она обойдется чертовски дорого, но, если не останется другого выхода, придется пугнуть англичан дымом и громом. Надеюсь, что до этого не дойдет. Ты уже поговорил с шевалье Анри? — спросил он.
Шевалье Анри де Куртуа, командир графского воинства, был опытным воякой. Жослен действительно с ним поговорил и получил тот же совет, какой только что дал ему дядя, — остерегаться английских лучников.
— Старая баба, вот он кто, этот шевалье Анри, — заявил Жослен.
— С его-то бородой? Сомневаюсь, — сказал граф, — хотя один раз мне довелось видеть бородатую женщину в Тарбе, на пасхальной ярмарке. Давно это было, я в ту пору был очень молод, но по сей день отчетливо ее помню. Здоровенная у нее была бородища, длиннющая. Мы заплатили пару монет, чтобы посмотреть на нее. А если ты платил больше, то разрешалось подергать за эту бороду, что я и сделал, и она была настоящая. А если ты платил еще больше, то тебе давали посмотреть на ее грудь, после чего отпадали все подозрения и ты сам убеждался, что перед тобой не переодетый мужчина. Грудь была, помнится, очень даже пышная.
Он снова глянул на контракт каменщика и на латинское слово, которое привлекло его внимание. Calix[2]. На задворках памяти заворошилось смутное воспоминание из детства, но очертаний так и не обрело.
— Тридцать человек! — умолял Жослен.
Граф отложил документ.
— Вот как мы поступим, Жослен: сделаем то, что предлагает шевалье Анри. Будем надеяться на то, что нам удастся перехватить англичан, когда они окажутся вдалеке от своего логова. Мы будем вести переговоры насчет той пушки в Тулузе. Мы уже объявили вознаграждение за каждого английского лучника, захваченного живым. Вознаграждение назначено щедрое, и я не сомневаюсь, что все рутьеры и коредоры в Гаскони присоединятся к охоте и англичане окажутся в окружении врагов. Им придется несладко.
— Почему живыми? — удивился Жослен. — Почему не мертвыми?
Граф вздохнул.
— Потому, мой дорогой Жослен, что коредоры будут притаскивать нам по дюжине трупов в день, уверяя, будто это англичане. Ты можешь отличить гасконского покойника от английского? То-то и оно! Прикончить лучника мы сможем и сами, но сначала надо поговорить с ним и удостовериться, что он настоящий. Мы должны, так сказать, пощупать грудь, чтобы убедиться в подлинности.