Корнуэлл Бернард. Орел Шарпа

   – Откуда ты знаешь?
   – Они были приятелями Кирби, сэр. – Он показал на маленького человечка, у которого почти не осталось зубов.
   – Ну, Кирби?
   – Не знаю, сэр.
   – Ты хочешь, чтобы тебя высекли, Кирби?
   – Не понял, сэр? – У солдата от удивления округлились глаза.
   – Если ты будешь молчать, получится, что ты помог им сбежать.
   Харпер и Кирби молчали. Наконец сержант бросил короткий взгляд на Шарпа.
   – Кирби видел одного из них на улице, сэр. И тот показал, где они прячутся. Двое других ранены, сэр. Кирби все рассказал.
   – А ты пришел ко мне. – Голос Шарпа был холодным и суровым. – Что же я, по-твоему, должен сделать?
   И снова они промолчали. Шарп знал: они надеялись, что он сотворит чудо – счастливчик капитан Шарп сумеет спасти четверых беглецов от сурового наказания, которому армия подвергала дезертиров. Он почувствовал, как его охватывает гнев, смешанный с нетерпением. За кого они его принимают?
   – Возьми шестерых солдат, сержант. Трех стрелков и трех любых других. Жди меня здесь через пять минут. Вместе с Кирби.
   Харпер встал по стойке «смирно».
   – Но, сэр...
   – Выполняй!
   Воздух был пронизан чудесным сиянием, какое возникает перед наступлением сумерек, когда кажется, что солнце парит в разноцветном тумане. Мимо носа Шарпа с противным жужжанием пролетел слепень, и он коротким движением его убил. Прозвучали удары церковного колокола, женщина, переходившая улицу, поспешно перекрестилась, и Шарп выругался про себя, потому что обещал Жозефине, что придет сразу после шести. Пусть дьявол заберет всех дезертиров на свете! И вместе с ними Харпера, ожидающего от него чуда! Неужели сержант и в самом деле думает, что Шарп в состоянии что-либо изменить?
   У него за спиной нервно переступал с ноги на ногу Кирби, а Шарп мрачно размышлял о том, какое влияние это событие может оказать на батальон. Армия была охвачена разочарованием, но со смешанным чувством нетерпения и страха солдаты ждали приближения неизбежной битвы, которая придавала их нынешним неудобствам хоть какой-то смысл. Южный Эссекский не разделял этого нетерпения. Они опозорились в Вальделаказа, постыдно потеряли знамя; батальон боялся нового сражения. Настроение в Южном Эссекском было мрачным и горьким.
   Вскоре появился Харпер с солдатами, все они были вооружены и с надеждой смотрели на Шарпа. Один нервно спросил, будут ли расстреляны дезертиры.
   – Не знаю, – резко ответил Шарп. – Веди нас, Кирби.
   Они пошли вниз по склону холма в самую бедную часть города, в переплетение узких улочек, где оборванные дети играли среди мусора, который выбрасывали из домов прямо на дорогу. С балконов, загораживая свет, свешивалось выстиранное белье; вонь кругом стояла ужасная. Солдаты уже успели привыкнуть к мерзостным запахам, которые сопровождали их с того самого момента, как они вошли в Лиссабон, хотя их источник и делал хождение по улицам после наступления темноты рискованным и малоприятным делом. Они шли за Шарпом с мрачными лицами, им явно не хотелось исполнять свой долг.
   – Сюда, сэр. – Кирби показал на убогую хижину, притулившуюся у самой обочины.
   Казалось, достаточно одного легкого порыва ветра, чтобы хижина рухнула. Шарп повернулся к своему отряду.
   – Подождите меня здесь. Сержант и Петерс, пойдете со мной.
   Петерс был из Южного Эссекского – весьма разумный человек, старше многих других; Шарп давно обратил на него внимание, а теперь ему было необходимо, чтобы дезертиры увидели не только зеленые мундиры стрелков, но и форму своего родного полка.
   Ожидая, что их встретят с оружием на изготовку, он резко распахнул дверь... и оказался в комнате, где царил невообразимый беспорядок. Четверо беглецов расположились на полу: двое лежали, остальные сидели возле потухшего очага. Слабый свет едва пробивался сквозь дыры, которые когда-то служили окнами, и через прохудившуюся крышу. Солдаты были одеты в жалкие лохмотья.
   Шарп подошел к раненым, присел на корточки и заглянул в их лица; они были бледными, пульс почти не прощупывался. Затем он повернулся к двоим другим:
   – Кто вы такие?
   – Капрал Мосс, сэр. – Худое лицо капрала покрывала двухнедельная щетина. Дезертиры явно голодали. – А это рядовой Ибботсон. – Мосс показал на своего товарища. – Рядовые Кэмпбелл и Трэппер, сэр. – Мосс говорил четко и по-военному, словно это могло изменить его положение.
   В воздухе висела пыль, пахло болезнью и нечистотами.
   – Как вы оказались в Оропезо?
   – Мы хотим вернуться в полк, сэр, – ответил Мосс, но как-то уж слишком поспешно.
   Наступила тишина. Ибботсон тупо смотрел в пол. Только у него было оружие – в левой руке он зажал штык, – и Шарп догадался, что солдат не одобряет того, что здесь происходит.
   – Где ваше оружие?
   – Мы его потеряли, сэр. И форму тоже. – Мосс явно хотел услужить.
   – Иными словами, вы ее продали. Мосс пожал плечами.
   – Да, сэр.
   В соседней комнате неожиданно раздался какой-то шум, и Шарп резко обернулся. В дверном проеме никого не было. Мосс покачал головой.
   – Крысы, сэр. Здесь их целая армия.
   Шарп снова посмотрел на дезертиров. Теперь ему удалось встретиться взглядом с Ибботсоном – его глаза горели безумным, фанатичным огнем. Шарп даже забеспокоился, не пустит ли тот в дело штык.
   – А ты что здесь делаешь, Ибботсон? Ты ведь не хочешь возвращаться в полк.
   Солдат ничего не сказал. Просто поднял правую руку, которую до этого прятал за спиной, – обрубок, замотанный в окровавленные тряпки.
   – Иббс подрался, сэр, – объяснил Мосс. – Потерял свою проклятую руку. Он теперь ни на что не годен, сэр. Иббс правша, вы же видите, – равнодушно добавил он.
   – Ты хочешь сказать, он не нужен французам. Снова наступила тишина. В воздухе медленно клубилась пыль.
   – Верно, – заговорил наконец Ибботсон. У него был голос образованного человека. Мосс попытался заставить товарища замолчать, но Ибботсон не обратил на капрала ни малейшего внимания. – Мы были бы с французами уже неделю назад, но эти болваны решили сначала выпить.
   Шарп не сводил с него взгляда. Было странно слышать такой культурный голос из уст заросшего щетиной оборванца. Он был явно серьезно болен, скорее всего, у него началась гангрена, но теперь это уже не имело значения. Признавшись, что они хотели перейти на сторону врага, Ибботсон приговорил всех четверых. Если бы их поймали при попытке сбежать в нейтральную страну, то наверняка отослали, как и Шарпа, в Вест-Индию, где с ними довольно быстро разобралась бы лихорадка, но для тех, кто перешел на сторону врага, есть только одно наказание. Капрал Мосс это знал. Он посмотрел на Шарпа и вдруг взмолился:
   – Честное слово, сэр, мы сами не знали, что делаем. Мы ждали здесь, сэр...
   – А ну заткни пасть, Mocc – рявкнул Ибботсон, а потом повернулся к Шарпу. Рука со штыком поднялась еще выше, но лишь для того, чтобы подчеркнуть слова. – Мы проиграем войну. Любому кретину это ясно! Французских солдат здесь больше, чем Британия сможет собрать за сто лет. Посмотрите на себя! – В его голосе звучало презрение. – Вы можете победить одного генерала, потом другого, но они будут продолжать наступать! И одержат победу! А знаете почему? Потому что у них есть идея. Ее зовут свобода, и справедливость, и равенство! – Неожиданно Ибботсон смолк, глаза его сияли.
   – Кто ты, Ибботсон? – спросил Шарп.
   – Человек.
   Шарп улыбнулся вызову, прозвучавшему в ответе. В подобных спорах не было ничего нового, стрелки частенько рассуждали на эти темы ночью, у костра, но Шарпу вдруг стало интересно, почему образованный человек, вроде Ибботсона, оказался в армии, да еще проповедует французские постулаты свободы.
   – Ты получил образование, Ибботсон. Откуда ты родом?
   Ибботсон ничего не ответил. Он продолжал смотреть на Шарпа, сжимая в руке штык. Наступила тишина. Шарп слышал, что Харпер и Петерс переминаются у него за спиной с ноги на ногу.
   Мосс прочистил горло и решил поддержать Ибботсона.
   – Иббс – сын священника, сэр. – Он сказал это так, будто его слова объясняли все.
   Шарп продолжал разглядывать Ибботсона. Сын священника? Может быть, отец рано умер или семья была слишком большой и его в любом случае ждала нужда? Но что заставило Ибботсона пойти в солдаты? Оказаться в одном котле с пьяницами и закоренелыми преступниками – ведь именно они составляли ядро любой армии – зачем?
   Ибботсон еще раз встретился с Шарпом глазами, а потом неожиданно заплакал. Он выронил штык и спрятал лицо за согнутым локтем левой руки. Шарпу вдруг показалось, что солдат вспомнил о маленьком садике за церковью и о матери, пекущей хлеб погожим летним днем, теперь уже давно умершей.
   Капитан повернулся к Харперу.
   – Они арестованы, сержант. Этих двоих придется нести на руках.
   Он вышел из домика и сразу окунулся в вонючий воздух узкой улочки.
   – Кирби?
   – Сэр?
   – Ты свободен. – Беззубый солдат тут же умчался прочь. Шарп не хотел, чтобы четырех дезертиров вывели из домика у него на глазах. – А вы заходите в хижину. – Он кивнул остальным солдатам.
   Потом посмотрел на виднеющуюся между крышами домов полоску неба, где с веселыми криками носились ласточки. Смеркалось... завтра состоится казнь. А его ждет Жозефина.
   – Мы готовы, сэр, – сказал Харпер, появившийся в дверях.
   – Тогда пошли.

Глава тринадцатая

   Шарп неожиданно проснулся, сел, инстинктивно потянулся за оружием и только после этого, сообразив, где находится, упал обратно на подушку. Он весь был покрыт потом, хотя ночь выдалась прохладной и легкий ветерок шевелил занавески по обе стороны открытого окна, в котором сияла полная луна. Жозефина сидела возле постели и наблюдала за ним, не выпуская из рук бокала с вином.
   – Тебе снился сон?
   – Да.
   – О чем?
   – О моем первом сражении. – Шарп не стал больше ничего рассказывать. Ему снилось, что он не может зарядить ружье, штык не надевается на дуло, а французы продолжают наступать, смеясь над напуганным мальчишкой, попавшим в эту пропитанную влагой долину Фландрии. Бокстел называлось то местечко, и он редко вспоминал о страшном сражении на сыром поле.
   Шарп посмотрел на Жозефину.
   – А что с тобой? Почему ты не спишь? Она пожала плечами.
   – Не могу. – Жозефина надела какой-то темный халат; на фоне стены Шарп видел лишь ее лицо и руку с бокалом.
   – А почему ты не можешь спать?
   – Я думала о том, что ты сказал.
   – Все может произойти совсем не так.
   – Нет. – Жозефина улыбнулась.
   Где-то в городе залаяла собака, но больше до них не долетало никаких звуков. Шарп подумал о четырех дезертирах – спят они или бодрствуют и слушают голос той же собаки? Он вспомнил вчерашний вечер: как сдал пленников, вернулся в гостиницу и долго разговаривал с Жозефиной. Она мечтала добраться до Мадрида, но Шарп считал, что союзникам вряд ли удастся дойти до столицы Испании. Ему казалось, Жозефина и сама не знает, зачем ей нужен Мадрид – для нее это был город мечты, долгожданный клад, надежда найти который уже начала меркнуть. Шарп ревновал к ее желанию попасть туда.
   – Почему ты не хочешь вернуться в Лиссабон?
   – Семья мужа не примет меня обратно, во всяком случае теперь.
   – А... Эдуард.
   – Дуарте. – Она поправила его совершенно машинально.
   – Тогда отправляйся домой. – Они уже говорили об этом раньше. Шарп пытался заставить Жозефину отказаться от всех других возможностей и хотел убедить остаться с ним, словно и в самом деле мог ее содержать.
   – Домой? Ты не понимаешь. Меня просто заставят ждать мужа, как это сделали бы и его родители. В монастыре или в темной комнате, не важно где. – В голосе Жозефины появилось отчаянье.
   Она выросла в Порту – дочь купца, достаточно состоятельного, чтобы общаться с богатыми английскими семьями, которые в то время доминировали в португальской торговле. Еще ребенком Жозефина выучила английский, язык богатства и власти. Потом вышла замуж за Дуарте, который был на десять лет ее старше и занимал должность Хранителя Королевского Коршуна в Лиссабоне. Самая настоящая синекура, и Жозефина закружилась в бесконечном хороводе балов, ее очаровали блеск дворцов и красивая жизнь. Потом – два года назад, – когда королевская семья сбежала в Бразилию, Дуарте завел себе любовницу, а Жозефина осталась в большом доме вместе с его родителями и сестрами.
   – Они хотели, чтобы я ушла в монастырь. Представляешь? Чтобы я ждала его в монастыре, как покорная жена, а он тем временем на пару с этой женщиной будет производить на свет ублюдков!
   Шарп скатился с кровати и подошел к окну. Не обращая внимания на наготу, облокотился о черный подоконник и стал вглядываться в ночное небо на востоке, словно мог разглядеть отражение огней костров французской армии. Они были там, в одном дне пути, но он ничего не видел, кроме бесконечных городских крыш и дорожек лунного света на далеких холмах.
   Жозефина подошла к нему сзади и провела пальцами по шрамам на спине.
   – Что будет завтра?
   Шарп повернулся и посмотрел на нее сверху вниз.
   – Их расстреляют.
   – Так быстро?
   – Да.
   Ей не нужно было знать о том, что иногда солдаты промахиваются и офицерам приходится подходить и добивать преступников контрольным выстрелом. Шарп притянул Жозефину к себе, вдыхая аромат ее волос. Она положила голову ему на грудь, а ее пальцы продолжали осторожно поглаживать шрамы.
   – Мне страшно, – тихо проговорила она.
   – Ты их боишься?
   – Да.
   Гиббонс и Берри были в казарме, когда он привел дезертиров. Сэр Генри тоже оказался там и принялся радостно потирать руки, довольный тем, что беглецов удалось поймать, он даже многословно поблагодарил Шарпа, словно на время забыл о своей неприязни. Военно-полевой суд являлся простой формальностью, уже через несколько минут бумаги были подготовлены и отправлены на подпись генералу. Судьба четырех дезертиров решилась.
   Шарп провел в комнате с двумя лейтенантами несколько минут, они тихонько переговаривались и время от времени принимались хихикать, поглядывал на него в надежде вызвать гнев, но уж слишком неподходящим был момент.
   Шарп повернул лицо Жозефины так, чтобы видеть ее глаза.
   – А если бы их здесь не было, ты бы во мне нуждалась?
   Она кивнула.
   – Ты все еще не понимаешь. Я – замужняя женщина – осмелилась на побег!.. О, я знаю, он поступил гораздо хуже, но это не имеет никакого значения. В тот самый день, когда у меня хватило смелости покинуть дом родителей Дуарте, я осталась одна. Неужели тебе не ясно? Мне нельзя туда вернуться, мои родители никогда не простят свою дочь. Я думала, в Мадриде... – Жозефина замолчала.
   – Кристиан Гиббонс обещал, что присмотрит за тобой в Мадриде?
   Жозефина кивнула.
   – Многие девушки туда отправились, ты же знаешь. Там так много офицеров. Но сейчас... – Она снова замолчала.
   Он знал, о чем она думает.
   – Теперь ты встревожилась. До Мадрида не добраться, ты осталась с человеком, у которого нет денег, и думаешь о ночах, которые придется провести в полях или в маленьких домиках, кишащих вшами.
   Жозефина улыбнулась, и Шарп почувствовал, как у него сжимается сердце.
   – Когда-нибудь, Ричард, ты получишь чин полковника, станешь обладателем великолепного коня и кучи денег, а капитаны и лейтенанты будут трепетать при одном упоминании твоего имени.
   Он рассмеялся.
   – Но ты не хочешь ждать? – Шарп знал, что говорит правду, только от этой правды никому из них не становилось легче.
   Жозефина была не единственной девушкой из хорошей семьи, рискнувшей всем и убежавшей за солдатами. Однако те, другие, были незамужними, всегда могли найти защиту, быстро отпраздновав свадьбу, и тогда их семьям оставалось только сделать вид, что все в порядке. Но Жозефина? Шарп знал: ради комфорта и безопасности она быстро забудет нищего стрелка и найдет богатого человека, какого-нибудь кавалерийского офицера, который будет тратить на нее деньги и время.
   Он еще крепче прижал девушку к груди, чувствуя, как ночной воздух холодит кожу.
   – Я присмотрю за тобой.
   – Обещаешь? – спросила она тихо.
   – Да.
   – Тогда я не буду бояться. – Жозефина слегка отстранилась. – Тебе холодно?
   – Ну и что?
   – Пойдем. – Она повела его обратно в темную комнату.
   Шарп знал, что Жозефина будет принадлежать ему недолго, совсем недолго, и на душе у него стало горько.
   На улице продолжала лаять собака.

Глава четырнадцатая

   Батальон был построен так, что роты образовывали три стороны квадрата. На четвертой стороне, вместо обычного треугольника для порки, оказались два кривых тополя, растущие на берегу мелкого пруда. Берега пруда были вытоптаны кавалерией, грязь высохла и превратилась в бледно-коричневые с зелеными прожилками комья земли. Между деревьями стоял большой полковой барабан, а на его серой натянутой поверхности лежали раскрытая Библия и молитвенник. Ветер не шевелил страницы, безжалостное солнце окатывало жаром долину и взмокших от пота людей, одетых в парадную форму и вытянувшихся по стойке «смирно».
   Шарп стоял перед ротой легкой пехоты на левом фланге и смотрел через головы роты гренадер на замок Оропезо. Тот возвышался над долиной, и его было видно на многие мили вокруг. Стены замка, словно исполинские каменные глыбы, поднимались над покатыми крышами городка, и Шарп лениво подумал, что, наверное, здорово было прискакать сюда на роскошном коне и в настоящих рыцарских доспехах в те далекие дни, когда замок действительно являлся серьезной преградой для наступающего войска. Современная осадная артиллерия с легкостью пробьет кажущиеся надежными стены, и камни лавиной покатятся по узким, извилистым улочкам.
   Пот жег глаза, стекал по спине. Но Шарпу было на удивление хорошо – совсем неподходящее настроение для того, что вскоре должно произойти, однако, глядя на замок, Шарп думал о Жозефине, и почему-то, даже в холодном свете наступившего утра, ему казалось, что он заключил с ней совсем неплохую сделку. Девушка будет принадлежать ему, пока не перестанет в нем нуждаться, а взамен одарит его своей любовью и жизнерадостностью. Ну, а когда договору придет конец? Хороший солдат, так считал Шарп, всегда планирует на несколько сражений вперед, однако сейчас он не знал, что станет делать, когда Жозефина его покинет.
   Он бросил взгляд на Гиббонса. Тот гордо сидел на своей лошади возле роты легкой пехоты. Симмерсон восседал на коне в самом центре каре рядом с генералом, Папашей Хиллом, который в сопровождении штабных офицеров прибыл исполнить свой долг – принять участие в казни. Гиббонс смотрел прямо перед собой, его лицо ничего не выражало. Как только все это закончится, он снова окажется в безопасности, под крылышком любимого дяди. Лейтенант не сказал Шарпу ни единого слова, просто подъехал на лошади туда, где стояла рота, развернул своего скакуна и молча замер на месте. В словах не было никакой необходимости. Шарп чувствовал, как от Гиббонса исходят волны ненависти, – ведь он не только получил тот чин, на который нацелился Гиббонс, но и отнял у него женщину, чем нанес еще более серьезное оскорбление. Шарп знал, что точка в их отношениях еще не поставлена.
   Четырнадцать человек, совершивших разного рода мелкие проступки, вышли на середину каре и встали лицом к деревьям. В качестве наказания они должны будут расстрелять дезертиров; солдаты, словно завороженные, не могли отвести глаз от двух только что вырытых могил и грубо сколоченных гробов, поджидавших Мосса и Ибботсона. Двое других пленников умерли ночью. Шарп подозревал, что Партон, батальонный врач, помог этим несчастным отправиться к праотцам, чтобы не заставлять батальон смотреть на то, как двоих смертельно раненных солдат привяжут к деревьям, а потом выстрелами разнесут в клочья их тела.
   Шарпу не раз доводилось быть свидетелем казней. В детстве он наблюдал, как повесили какого-то преступника, и помнил взволнованные вопли толпы, когда жертва дергалась и извивалась в судорогах. Он видел, как людей расстреливали из декоративных медных пушек, как их тела становились частью индийской земли, видел своих товарищей, которые умирали под пытками женщин Типпу, видел, как несчастных скармливали диким зверям, сам вешал преступников у проселочных дорог, но чаще всего это были расстрелы, производимые с соблюдением военных ритуалов. Шарп считал, что ни один разумный человек не может наслаждаться подобным зрелищем, но был согласен: иначе нельзя.
   Впрочем, эта казнь отличалась от всех остальных. Ибботсон и Мосс конечно же заслуживали смерти, они дезертировали, собирались перейти на сторону врага – наказание было совершенно справедливым. Но сражение на мосту, бесконечные, порки и проклятия, которыми Симмерсон осыпал своих людей за потерю знамени, а теперь еще и эта казнь – батальон считал ее демонстрацией презрения и ненависти сэра Генри к Южному Эссекскому. Шарп еще ни разу не видел, чтобы солдат переполняло столь сильное негодование.
   Вдалеке, пробираясь сквозь толпу британских и испанских зевак, появился отряд военной полиции во главе с начальником, приговоренные к смерти дезертиры и охрана. Форрест подъехал на своей лошади и встал перед Симмерсоном.
   – Батальон! Примкнуть штыки!
   Из ножен появились штыки, послышался звон оружия, солнечные блики заиграли на клинках. Преступники должны умереть с соблюдением всех правил. Шарп наблюдал за тем, как Гиббонс наклонился и сказал шестнадцатилетнему прапорщику Денни:
   – Это первая казнь, в которой вы принимаете участие, мистер Денни?
   Юноша кивнул. Он был бледен и взволнован, как и все остальные молодые солдаты батальона.
   Гиббонс хихикнул:
   – Отличная практика в стрельбе по мишени! Лучше не придумаешь!
   – Тише! – сердито крикнул Шарп. Гиббонс хитро улыбнулся.
   – Батальон! – Лошадь Форреста шарахнулась в сторону. Майор быстро ее успокоил. – На плечо!
   Ряды солдат ощетинились штыками. Наступила тишина.
   На приговоренных были брюки и рубашки, все остальное у них отобрали; Шарп предполагал, что их как следует накачали паршивым бренди или ромом. Рядом с дезертирами шел капеллан, до Шарпа доносилось его неразборчивое бормотание, но пленники, которых подвели к деревьям, казалось, не обращали на священнослужителя ни малейшего внимания.
   Драма близилась к финалу. Моссу и Ибботсону надели на глаза повязки, и солдаты, готовые привести приговор в исполнение, встали по стойке «смирно». Ибботсон, сын викария, оказался ближе к Шарпу, и тот видел, как быстро-быстро шевелятся его губы. Молится? С такого расстояния Шарп не мог разобрать ни слова.
   Форрест не отдавал никаких приказов. Солдатам объяснили, что они должны действовать в соответствии с определенными сигналами, и теперь они повиновались движениям сабли майора.
   Неожиданно четко и громко зазвучал голос Ибботсона, отчаяние наполняло каждое его слово:
   – Мы ошибались, мы потеряли свое стадо, как заблудшие овцы...
   Форрест резко опустил саблю, мушкеты грохнули, тела приговоренных к смерти дезертиров дернулись, а в небо с веток деревьев сорвалась с дикими воплями стая каких-то птиц. Вперед бросились два лейтенанта, держа наготове заряженное оружие, но мушкетные пули сделали свое дело, и развороченные ими тела повисли на веревках; дым от выстрелов начал постепенно рассеиваться.
   И тут по рядам батальона пробежал едва заметный ропот. Шарп повернулся к своим солдатам:
   – Молчать!
   Рота легкой пехоты безмолвно стояла по стойке «смирно».
   В воздухе пахло дымом, шум нарастал. Офицеры и сержанты выкрикивали приказы, но Южный Эссекский не намеревался сдаваться, гудение становилось все громче и настойчивее. Шарпу удалось заставить свою роту хранить молчание только силой – капитан вытащил саблю и не сводил с солдат гневного взгляда, – но он ничего не мог поделать с презрением и негодованием на лицах солдат. Эти чувства были направлены не на него, солдаты ненавидели Симмерсона, а полковник, находившийся в самом центре каре, резко дернул поводья и дико взревел, требуя тишины. Солдаты не подчинились. Сержанты принялись колотить тех, кто, по их мнению, издавал самые громкие звуки, офицеры отчаянно орали на свои роты, шум становился все сильнее, британские солдаты из других соединений, стоявшие за спиной батальона и пришедшие из города поглазеть на казнь, радостно вопили, поддерживая возмущение своих товарищей.
   Постепенно стоны и ропот стихли, дым мушкетов рассеялся, солдаты молча замерли на своих местах. Папаша Хилл за все это время не пошевелился и не произнес ни слова. Теперь же он подал знак своим адъютантам, и вся компания скромно отправилась восвояси, мимо солдат, которые укладывали тела расстрелянных преступников в гробы. С совершенно непроницаемым лицом Хилл ускакал в сторону Оропезо.
   Шарпу еще не доводилось встречать Папашу Хилла, но он знал, как, впрочем, и все остальные в армии, что у него была репутация человека доброго и сочувствующего солдатам. «Интересно, – подумал Шарп, – как генерал Хилл относится к Симмерсону и его методам?» Роланд Хилл командовал шестью батальонами, но Шарп был уверен, что проблемы у него возникнут только с Южным Эссекским.
   Симмерсон подъехал на своей лошади к могилам, потом быстро развернулся и поднялся в стременах. Лицо полковника было налито кровью, ярость переполняла все его существо, в наступившей тишине голос звучал резко и пронзительно: