Страница:
У других приговоренных нет таких волос, как у Жан-Батиста, покрывающих все тело, кроме слизистых оболочек, ладоней и стоп. Он не брился уже два месяца, и теперь его худое тело, лицо, шея, даже руки заросли густой шерстью длиной в три дюйма. Один из заключенных шутил, что жертвы Жан-Батиста умерли от страха прежде, чем он успел искусать их до смерти.
— Эй, зубастик!
Эти насмешки предназначены ему в устной форме, еще он получает что-то подобное в записках, или, как их называют, передачках. Их просовывают под дверь, из камеры в камеру, словно по цепочке, пока они не найдут того, кому предназначены. Он съедает эти записки, чувствуя каждое слово, написанное в них. Иногда он ест их по десятку в день.
— Хотелось бы увидеть его волосатую задницу на электрическом стуле, хорошо бы он поджарился, а, Фред? — подслушал он однажды разговор охранников.
— Паленой шерстью на всю тюрьму воняло бы.
— Все-таки жаль, что их не бреют наголо перед тем, как всадить иглу.
— Жаль, что их больше не поджаривают! Теперь это, черт возьми, слишком просто. Маленький укольчик — и спокойной ночки.
— Уж мы заморозим отраву как надо! Специально для этого гаденыша.
13
14
15
— Эй, зубастик!
Эти насмешки предназначены ему в устной форме, еще он получает что-то подобное в записках, или, как их называют, передачках. Их просовывают под дверь, из камеры в камеру, словно по цепочке, пока они не найдут того, кому предназначены. Он съедает эти записки, чувствуя каждое слово, написанное в них. Иногда он ест их по десятку в день.
— Хотелось бы увидеть его волосатую задницу на электрическом стуле, хорошо бы он поджарился, а, Фред? — подслушал он однажды разговор охранников.
— Паленой шерстью на всю тюрьму воняло бы.
— Все-таки жаль, что их не бреют наголо перед тем, как всадить иглу.
— Жаль, что их больше не поджаривают! Теперь это, черт возьми, слишком просто. Маленький укольчик — и спокойной ночки.
— Уж мы заморозим отраву как надо! Специально для этого гаденыша.
13
Жан-Батист холодеет при одной мысли об этом. Разговор охранников звучит в голове так явно, что он машинально прислушивается, но из-за двери не доносится ни звука. Замораживание препарата — маленький секрет тюремщиков, которые даже казнь пытаются превратить в развлечение. Яд хранится в запертом холодильнике и при транспортировке помещается в специальный контейнер со льдом. Жан-Батист подслушал разговор заключенных о том, что смертельное вещество слишком сильно охлаждают, почти до температуры замерзания. Тюремщики предвкушают, как ледяная ядовитая жидкость, способная моментально убить лошадь, вонзится в кровь заключенного. Они обычно бывают очень разочарованы, если тот не вопит на всю тюрьму.
— Этого, последнего, наверно, хорошо приморозило, — голоса заключенных звучно раздаются за стальными дверьми.
— Слышал, как он орал, когда ему вкололи эту дрянь?
— Звал маму.
— Многие шлюхи, которых я прикончил, звали маму. Последняя орала: «Мама! Мама! Мама!» — снова хвастается Зверь, как его называют остальные заключенные.
Он думает, что рассказывает что-то смешное.
— Вот урод, поверить не могу, что тебе подарили еще один месяц.
Зверь, в основном, и пересказывает все эти популярные среди заключенных истории о казнях. Однажды его уже отвозили в Хантсвиль, за сорок три мили от тюрьмы, где обычно происходит исполнение приговора. Он уже доедал обед, который должен был стать последним в его жизни, но неожиданно снова оказался в тюрьме. Губернатор, решивший дождаться анализа ДНК Зверя, продлил срок его заключения на месяц. Зверь отлично знает, что это пустая трата времени, но теперь, когда он вернулся, выжимает все что можно из последних дней на земле. Он вновь и вновь рассказывает о процедуре казни, которая, по идее, является секретом. Он знает имена тюремщиков, приводящих в исполнение приговор, и даже доктора, который давно должен был констатировать его смерть.
— Если я когда-нибудь выйду, хочу записать на видео убийство каждой шлюхи! — опять начинает Зверь.
— Жаль, эта идея не пришла мне раньше. Черт, я бы все отдал, чтобы посмотреть сейчас такую запись. Если бы психиатры и эти козлы из ФБР увидели такое, у них был бы повод поволноваться за своих жен и детишек.
Жан-Батист никогда не снимал свои убийства. Не было времени и он, глупец, никогда об этом не задумывался. Он постоянно упрекает себя за это. Редко случается, что он так неосмотрителен.
Espece de sale gorille...
Тупая обезьяна.
Жан-Батист закрывает ладонями уши.
— Кто здесь?
Если бы только он записал свое кровавое искусство или хотя бы сделал фотографии. Ах, это желание, страстное желание! Он никогда не сможет насытиться их смертью. Эта мысль заводит его напрягшуюся плоть. Он не знает, как положить конец своим страданиям. Он был рожден с желанием, которое никогда не утолить. Его тело дрожит от напряжения, Жан-Батист сидит на унитазе, пот струится по его лицу.
— Этого, последнего, наверно, хорошо приморозило, — голоса заключенных звучно раздаются за стальными дверьми.
— Слышал, как он орал, когда ему вкололи эту дрянь?
— Звал маму.
— Многие шлюхи, которых я прикончил, звали маму. Последняя орала: «Мама! Мама! Мама!» — снова хвастается Зверь, как его называют остальные заключенные.
Он думает, что рассказывает что-то смешное.
— Вот урод, поверить не могу, что тебе подарили еще один месяц.
Зверь, в основном, и пересказывает все эти популярные среди заключенных истории о казнях. Однажды его уже отвозили в Хантсвиль, за сорок три мили от тюрьмы, где обычно происходит исполнение приговора. Он уже доедал обед, который должен был стать последним в его жизни, но неожиданно снова оказался в тюрьме. Губернатор, решивший дождаться анализа ДНК Зверя, продлил срок его заключения на месяц. Зверь отлично знает, что это пустая трата времени, но теперь, когда он вернулся, выжимает все что можно из последних дней на земле. Он вновь и вновь рассказывает о процедуре казни, которая, по идее, является секретом. Он знает имена тюремщиков, приводящих в исполнение приговор, и даже доктора, который давно должен был констатировать его смерть.
— Если я когда-нибудь выйду, хочу записать на видео убийство каждой шлюхи! — опять начинает Зверь.
— Жаль, эта идея не пришла мне раньше. Черт, я бы все отдал, чтобы посмотреть сейчас такую запись. Если бы психиатры и эти козлы из ФБР увидели такое, у них был бы повод поволноваться за своих жен и детишек.
Жан-Батист никогда не снимал свои убийства. Не было времени и он, глупец, никогда об этом не задумывался. Он постоянно упрекает себя за это. Редко случается, что он так неосмотрителен.
Espece de sale gorille...
Тупая обезьяна.
Жан-Батист закрывает ладонями уши.
— Кто здесь?
Если бы только он записал свое кровавое искусство или хотя бы сделал фотографии. Ах, это желание, страстное желание! Он никогда не сможет насытиться их смертью. Эта мысль заводит его напрягшуюся плоть. Он не знает, как положить конец своим страданиям. Он был рожден с желанием, которое никогда не утолить. Его тело дрожит от напряжения, Жан-Батист сидит на унитазе, пот струится по его лицу.
14
— Ты что там делаешь?
Охранник барабанит в дверь. Жан-Батиста вновь пронзает насмешливый взгляд темных глаз.
— Снова занят со своим дружком? Ну ничего, очень скоро тебе уже будет не до него.
Жан-Батист слышит удаляющиеся по коридору тяжелые шаги, другие заключенные начинают выкрикивать разные гадости. Помимо Жан-Батиста еще двести сорок пять человек ждут своей участи, пока адвокаты подают апелляции, пытаясь убедить суд округа или Верховный суд США в необходимости изменить приговор, или сделать анализы ДНК, чтобы хоть немного его отсрочить. Жан-Батист знает, что он сделал, он признал себя виновным, несмотря на спектакль, устроенный на суде адвокатом, Рокко Каджиано, которого наняла семья Жан-Батиста.
Защита Рокко Каджиано была плохо продумана и плохо сыграна, ну что ж, он следовал указаниям, так же как и Жан-Батист, с той лишь разницей, что Жан-Батист — великолепный актер. Его семья давно решила, что их отвратительному, позорящему имя сыну лучше умереть.
Неужели тебе хочется сидеть в камере смертников десять лет? — удивлялись они. — Неужели ты хочешь, чтобы тебя приняли обратно в общество, которое всегда будет считать тебя монстром?
Сначала Жан-Батист не мог смириться с тем, что его семья желает ему смерти. Теперь он принимает это. Все-таки в этом есть смысл. С чего бы его семье беспокоиться, что он умрет, если они вряд ли замечали, что он жил? У него нет выбора. Это очевидно. Если бы он не признал себя виновным, отец проследил бы, чтобы его убили во время процесса.
Тюрьма — такое опасное место, — мягко говорил по телефону отец. — Помнишь что случилось с каннибалом Джефри Дамером? Его до смерти забили шваброй... или это была метла?
Слова отца морально уничтожили Жан-Батиста, не осталось никакой надежды. Тогда он решил положиться на свой ум и по пути в Хьюстон принялся тщательно обдумывать сложившуюся ситуацию. Он прекрасно помнит табличку «Добро пожаловать в Хамбл» и гостиницу с маленьким кафе под названием «Лунка». Странное название для кафе, подумал тогда Жан-Батист, ведь там никто не играл в гольф. Вокруг одни сухие листья, голые деревья и нескончаемая полоса телефонных столбов, низкорослых сосен, магазинчиков, одноэтажных зданий и недостроенных домов. Процессия полицейских машин свернула на север, унося Жан-Батиста в неизвестность.
Он послушно сидел на заднем сиденье белого «форда», скованный цепями, словно великий маг, которому предстоит освободиться. Потом они свернули на пустынную дорогу, заросшую по обочинам кустарником, который далее превращался в густой лес. И, наконец, когда они достигли Полунской тюрьмы техасского Департамента юстиции, Жан-Батист увидел солнце, выглянувшее из-за серых туч, и принял это за добрый знак.
Теперь он терпеливо ждет. Он представляет, как по его воле начинается метеоритный дождь, или огромные армии идут ему на подмогу. Как просто! Люди дураки! Они придумывают такие глупые правила! Тюремщики могут забрать у него радио, могут истолочь его еду и сделать из нее несъедобное месиво, но никто не сможет остановить его магнетизм, никто не отберет его право писать и получать письма. Если он напишет на конверте «Адвокату» или «Прессе», то никто в тюрьме не имеет право вскрывать конверт. Жан-Батист посылает письма Рокко Каджиано, когда захочет. Он и сам то и дело получает письма. Это такое удовольствие, особенно он обрадовался недавно, когда мадам Скарпетта написала, что не может его забыть. Она была так близка к долгожданному освобождению, но как глупо получилось! Она лишила себя этого удовольствия. Как благородно с его стороны было желание освободить ее чудесное тело от души. Ее смерть была бы восхитительна. Теперь она поняла свою ошибку и хочет его увидеть.
Увидимся.
У Жан-Батиста достаточно сведений, чтобы уничтожить предприятие папочки.
Если это то, что ей нужно, почему бы и нет? Когда она придет, он найдет способ освободить ее, он осчастливит ее тем, чего она так жаждет. Восторг. Восторг!
Он рвет ее письмо на кусочки и съедает каждое слово, написанное ею, тщательно пережевывая, так, что начинают болеть челюсти.
Жан-Батист слезает с унитаза, даже не спустив воду. Натягивает штаны.
— Кто здесь?
Большие буквы КС (камера смертников) выведены черным на белом свитере Жан-Батиста. Это инициалы доктора. Еще один знак. Сейчас он принадлежит ей, но она его навсегда. Его одежда промокла от пота и воняет. Он постоянно потеет и пахнет, как грязное животное. Улыбка появляется на его безобразном лице при мысли о том, казненном несколько недель назад. Старик Пит, убивший полицейского в Атланте. Долгие годы Пит безнаказанно убивал проституток, оставляя их тела на парковках или прямо на дороге. Он нарушил закон только тогда, когда тринадцать раз ударил ножом полицейского.
Ходят слухи, что Пит умер ровно через две минуты и пятьдесят шесть секунд после того, как струя смертельной смеси, словно пуля, ворвалась ему под кожу. Три врача посменно приводят приговор в исполнение: врач-педиатр, хирург и женщина, несколько лет назад открывшая семейное дело в городе Лафкин. Это Жан-Батист узнал из писем своего адвоката и от тех заключенных, кому удалось вернуться из Хантсвилл живым. Эта женщина — самый суровый исполнитель приговора из всех троих. Она приходит со своей черной сумкой, делает свою работу и уходит, высокомерная, молчаливая, безразличная ко всему.
Жан-Батист часто представляет ее себе, невидимую в маленькой тайной комнатке, ждущую сигнала умертвить его связанное тело. Он не боится смерти своего тела, так как разум — это его душа, он бессмертен. Жан-Батист — электричество, жидкость. Он может отделить свой разум от тела. Он — частица Бога. Жан-Батист лежит на кровати и вздыхает, уставившись в потолок. Эта камера не может помешать его странствиям. Чаще всего он переносится в Париж, невидимкой пролетает по городу. Звуки приобретают новую окраску, до сих пор неуловимую для Жан-Батиста. Только недавно он побывал в Париже, как раз после легкого дождя: шорох шин по мокрому асфальту, гул машин вдалеке — все это напоминало какой-то утробный звук. На сиденьях припаркованных мотоциклов блестели, словно бриллианты, капельки дождя, Жан-Батиста окутала волна цветочного запаха, когда мимо прошла женщина с лилиями.
Какой он стал внимательный! Каждый раз, посещая самый красивый город на земле, Париж, он замечает очередное старое здание, заключенное в строительные леса, и рабочих, счищающих с него вековую пыль. Много лет понадобилось, чтобы отреставрировать серый облик Собора Парижской Богоматери. Жан-Батист определяет время по тому, как продвигается работа. Он никогда не остается в Париже дольше, чем на несколько дней, каждую ночь он отправляется на Лионский вокзал, потом на набережную Рапе, посмотреть на медицинский институт, где производили вскрытие нескольких его избранных. Он видит тела женщин, вспоминает их имена. Он ждет, когда проплывет гудя последний кораблик Бато-Муш, когда утихнет рябь на воде, ждет, чтобы догола раздеться на набережной Бурбон.
Всю свою жизнь, погружаясь в холодную Сену, он надеялся, что ее темные воды смоют с него проклятие нечеловека.
Оборотень.
Но его ночные купания не могли вылечить гипертрихоз, очень редкий врожденный дефект, из-за которого завитки детских волос покрыли все тело, делая его отвратительную внешность еще ужаснее. Жан-Батист погружается в реку. Он плывет мимо набережной Орлеан, мимо набережной Бетюн, к восточной части острова Сен-Луи. Здесь, на набережной Анжу, в четырехэтажном здании семнадцатого века, расположен hotel particulier[8], где в чрезмерной роскоши живут его знаменитые родители. Когда люстры мерцают серебряным светом — они дома, но обычно это невозможно угадать, потому что окна гостиной, где они принимают гостей или пьют коктейль перед сном, выходят во внутренний двор.
Во время таких путешествий Жан-Батист может заходить в любую комнату. Он делает что хочет. Прошлой ночью, когда он снова был на острове Сен-Луи, он видел мать, которая еще больше потолстела. На подбородке у нее прибавилось складок, и маленькие глазки-бусинки терялись на пухлом лице. Она завернулась в черный шелковый халат, на ногах у нее были тапочки из той же ткани, не переставая, она курила крепкие французские сигареты, разговаривая с его отцом. А месье Шандонне одновременно смотрел по телевизору новости, разговаривал по телефону и проглядывал бумаги.
Точно так же, как Жан-Батист может слышать без ушей, его отец умеет не слышать того, чего не хочет. Неудивительно, что он ищет удовольствие и покой в объятиях многочисленных молодых любовниц, но остается с мадам Шандонне. Так должно быть. Еще в детстве Жан-Батисту сказали, что его болезнь наследственная, но сам он уверен — причина в алкоголизме матери. Она даже не пыталась меньше пить, когда была беременна им и его братом-близнецом, который называет себя Джеем Талли. Он родился всего три минуты спустя после Жан-Батиста, и явился просто эталоном красоты. Словно маленький Аполлон, он был прекрасно сложен. Его золотистые волосы сияли на солнце, казалось, что его сотворил сам Господь. Он ослепляет всех своей красотой. Жан-Батист находит единственное утешение в том, что внешность Джея Талли, настоящее имя которого Жан-Поль Шандонне, обманчива. В этом случае, он еще хуже Жан-Батиста.
Несколько минут, разделяющие рождение братьев-близнецов — ровно столько ему понадобится, чтобы умереть седьмого мая. Несколько минут — примерно столько жили его избранные. Стены, забрызганные их кровью, напоминали Жан-Батисту картину одного абстракциониста, которую он очень хотел купить, но у него не было денег, да и вешать ее некуда.
— Кто здесь! — кричит он.
Охранник барабанит в дверь. Жан-Батиста вновь пронзает насмешливый взгляд темных глаз.
— Снова занят со своим дружком? Ну ничего, очень скоро тебе уже будет не до него.
Жан-Батист слышит удаляющиеся по коридору тяжелые шаги, другие заключенные начинают выкрикивать разные гадости. Помимо Жан-Батиста еще двести сорок пять человек ждут своей участи, пока адвокаты подают апелляции, пытаясь убедить суд округа или Верховный суд США в необходимости изменить приговор, или сделать анализы ДНК, чтобы хоть немного его отсрочить. Жан-Батист знает, что он сделал, он признал себя виновным, несмотря на спектакль, устроенный на суде адвокатом, Рокко Каджиано, которого наняла семья Жан-Батиста.
Защита Рокко Каджиано была плохо продумана и плохо сыграна, ну что ж, он следовал указаниям, так же как и Жан-Батист, с той лишь разницей, что Жан-Батист — великолепный актер. Его семья давно решила, что их отвратительному, позорящему имя сыну лучше умереть.
Неужели тебе хочется сидеть в камере смертников десять лет? — удивлялись они. — Неужели ты хочешь, чтобы тебя приняли обратно в общество, которое всегда будет считать тебя монстром?
Сначала Жан-Батист не мог смириться с тем, что его семья желает ему смерти. Теперь он принимает это. Все-таки в этом есть смысл. С чего бы его семье беспокоиться, что он умрет, если они вряд ли замечали, что он жил? У него нет выбора. Это очевидно. Если бы он не признал себя виновным, отец проследил бы, чтобы его убили во время процесса.
Тюрьма — такое опасное место, — мягко говорил по телефону отец. — Помнишь что случилось с каннибалом Джефри Дамером? Его до смерти забили шваброй... или это была метла?
Слова отца морально уничтожили Жан-Батиста, не осталось никакой надежды. Тогда он решил положиться на свой ум и по пути в Хьюстон принялся тщательно обдумывать сложившуюся ситуацию. Он прекрасно помнит табличку «Добро пожаловать в Хамбл» и гостиницу с маленьким кафе под названием «Лунка». Странное название для кафе, подумал тогда Жан-Батист, ведь там никто не играл в гольф. Вокруг одни сухие листья, голые деревья и нескончаемая полоса телефонных столбов, низкорослых сосен, магазинчиков, одноэтажных зданий и недостроенных домов. Процессия полицейских машин свернула на север, унося Жан-Батиста в неизвестность.
Он послушно сидел на заднем сиденье белого «форда», скованный цепями, словно великий маг, которому предстоит освободиться. Потом они свернули на пустынную дорогу, заросшую по обочинам кустарником, который далее превращался в густой лес. И, наконец, когда они достигли Полунской тюрьмы техасского Департамента юстиции, Жан-Батист увидел солнце, выглянувшее из-за серых туч, и принял это за добрый знак.
Теперь он терпеливо ждет. Он представляет, как по его воле начинается метеоритный дождь, или огромные армии идут ему на подмогу. Как просто! Люди дураки! Они придумывают такие глупые правила! Тюремщики могут забрать у него радио, могут истолочь его еду и сделать из нее несъедобное месиво, но никто не сможет остановить его магнетизм, никто не отберет его право писать и получать письма. Если он напишет на конверте «Адвокату» или «Прессе», то никто в тюрьме не имеет право вскрывать конверт. Жан-Батист посылает письма Рокко Каджиано, когда захочет. Он и сам то и дело получает письма. Это такое удовольствие, особенно он обрадовался недавно, когда мадам Скарпетта написала, что не может его забыть. Она была так близка к долгожданному освобождению, но как глупо получилось! Она лишила себя этого удовольствия. Как благородно с его стороны было желание освободить ее чудесное тело от души. Ее смерть была бы восхитительна. Теперь она поняла свою ошибку и хочет его увидеть.
Увидимся.
У Жан-Батиста достаточно сведений, чтобы уничтожить предприятие папочки.
Если это то, что ей нужно, почему бы и нет? Когда она придет, он найдет способ освободить ее, он осчастливит ее тем, чего она так жаждет. Восторг. Восторг!
Он рвет ее письмо на кусочки и съедает каждое слово, написанное ею, тщательно пережевывая, так, что начинают болеть челюсти.
Жан-Батист слезает с унитаза, даже не спустив воду. Натягивает штаны.
— Кто здесь?
Большие буквы КС (камера смертников) выведены черным на белом свитере Жан-Батиста. Это инициалы доктора. Еще один знак. Сейчас он принадлежит ей, но она его навсегда. Его одежда промокла от пота и воняет. Он постоянно потеет и пахнет, как грязное животное. Улыбка появляется на его безобразном лице при мысли о том, казненном несколько недель назад. Старик Пит, убивший полицейского в Атланте. Долгие годы Пит безнаказанно убивал проституток, оставляя их тела на парковках или прямо на дороге. Он нарушил закон только тогда, когда тринадцать раз ударил ножом полицейского.
Ходят слухи, что Пит умер ровно через две минуты и пятьдесят шесть секунд после того, как струя смертельной смеси, словно пуля, ворвалась ему под кожу. Три врача посменно приводят приговор в исполнение: врач-педиатр, хирург и женщина, несколько лет назад открывшая семейное дело в городе Лафкин. Это Жан-Батист узнал из писем своего адвоката и от тех заключенных, кому удалось вернуться из Хантсвилл живым. Эта женщина — самый суровый исполнитель приговора из всех троих. Она приходит со своей черной сумкой, делает свою работу и уходит, высокомерная, молчаливая, безразличная ко всему.
Жан-Батист часто представляет ее себе, невидимую в маленькой тайной комнатке, ждущую сигнала умертвить его связанное тело. Он не боится смерти своего тела, так как разум — это его душа, он бессмертен. Жан-Батист — электричество, жидкость. Он может отделить свой разум от тела. Он — частица Бога. Жан-Батист лежит на кровати и вздыхает, уставившись в потолок. Эта камера не может помешать его странствиям. Чаще всего он переносится в Париж, невидимкой пролетает по городу. Звуки приобретают новую окраску, до сих пор неуловимую для Жан-Батиста. Только недавно он побывал в Париже, как раз после легкого дождя: шорох шин по мокрому асфальту, гул машин вдалеке — все это напоминало какой-то утробный звук. На сиденьях припаркованных мотоциклов блестели, словно бриллианты, капельки дождя, Жан-Батиста окутала волна цветочного запаха, когда мимо прошла женщина с лилиями.
Какой он стал внимательный! Каждый раз, посещая самый красивый город на земле, Париж, он замечает очередное старое здание, заключенное в строительные леса, и рабочих, счищающих с него вековую пыль. Много лет понадобилось, чтобы отреставрировать серый облик Собора Парижской Богоматери. Жан-Батист определяет время по тому, как продвигается работа. Он никогда не остается в Париже дольше, чем на несколько дней, каждую ночь он отправляется на Лионский вокзал, потом на набережную Рапе, посмотреть на медицинский институт, где производили вскрытие нескольких его избранных. Он видит тела женщин, вспоминает их имена. Он ждет, когда проплывет гудя последний кораблик Бато-Муш, когда утихнет рябь на воде, ждет, чтобы догола раздеться на набережной Бурбон.
Всю свою жизнь, погружаясь в холодную Сену, он надеялся, что ее темные воды смоют с него проклятие нечеловека.
Оборотень.
Но его ночные купания не могли вылечить гипертрихоз, очень редкий врожденный дефект, из-за которого завитки детских волос покрыли все тело, делая его отвратительную внешность еще ужаснее. Жан-Батист погружается в реку. Он плывет мимо набережной Орлеан, мимо набережной Бетюн, к восточной части острова Сен-Луи. Здесь, на набережной Анжу, в четырехэтажном здании семнадцатого века, расположен hotel particulier[8], где в чрезмерной роскоши живут его знаменитые родители. Когда люстры мерцают серебряным светом — они дома, но обычно это невозможно угадать, потому что окна гостиной, где они принимают гостей или пьют коктейль перед сном, выходят во внутренний двор.
Во время таких путешествий Жан-Батист может заходить в любую комнату. Он делает что хочет. Прошлой ночью, когда он снова был на острове Сен-Луи, он видел мать, которая еще больше потолстела. На подбородке у нее прибавилось складок, и маленькие глазки-бусинки терялись на пухлом лице. Она завернулась в черный шелковый халат, на ногах у нее были тапочки из той же ткани, не переставая, она курила крепкие французские сигареты, разговаривая с его отцом. А месье Шандонне одновременно смотрел по телевизору новости, разговаривал по телефону и проглядывал бумаги.
Точно так же, как Жан-Батист может слышать без ушей, его отец умеет не слышать того, чего не хочет. Неудивительно, что он ищет удовольствие и покой в объятиях многочисленных молодых любовниц, но остается с мадам Шандонне. Так должно быть. Еще в детстве Жан-Батисту сказали, что его болезнь наследственная, но сам он уверен — причина в алкоголизме матери. Она даже не пыталась меньше пить, когда была беременна им и его братом-близнецом, который называет себя Джеем Талли. Он родился всего три минуты спустя после Жан-Батиста, и явился просто эталоном красоты. Словно маленький Аполлон, он был прекрасно сложен. Его золотистые волосы сияли на солнце, казалось, что его сотворил сам Господь. Он ослепляет всех своей красотой. Жан-Батист находит единственное утешение в том, что внешность Джея Талли, настоящее имя которого Жан-Поль Шандонне, обманчива. В этом случае, он еще хуже Жан-Батиста.
Несколько минут, разделяющие рождение братьев-близнецов — ровно столько ему понадобится, чтобы умереть седьмого мая. Несколько минут — примерно столько жили его избранные. Стены, забрызганные их кровью, напоминали Жан-Батисту картину одного абстракциониста, которую он очень хотел купить, но у него не было денег, да и вешать ее некуда.
— Кто здесь! — кричит он.
15
Река Чарльз отражает первую весеннюю зелень деревьев, высаженных на Бостонской набережной. Прогуливаясь под этим зеленым сводом, Бентон Уэсли лениво наблюдает за соревнованиями. По спокойной глади воды, словно по воздуху, летят байдарки, стремительно приближая своих молодых мускулистых гребцов к финишу. Слышны только громкие всплески от погружаемых в воду весел. Бентон может подолгу молча наблюдать за такими соревнованиями, тем более сегодня великолепный день, на небе ни облачка, и воздух прогрелся до двадцати двух градусов. Бентон привык к одиночеству и тишине. Общение утомляет его, посреди разговора он может внезапно замолчать и больше не произнести ни слова. Некоторых это пугает, других — раздражает. Чаще всего ему просто нечего сказать, словно он какой-нибудь отшельник, отрешенный от этого мира. Как-то раз он даже умудрился обидеть словоохотливого Макса, всегда шумного и веселого. Макс работает в кафе, где Бентон иногда покупает коктейль или сухарики. Недоразумение случилось при первом же разговоре.
— Доллар, — пробормотал тогда Бентон, кивнув головой.
Макс по происхождению немец, поэтому часто неправильно толкует английскую речь, и к тому же очень обидчив. Он подумал, что этот умник в темных очках и костюме, который висит на нем, как на вешалке, считает всех иностранцев обманщиками и требует сдачу с пяти долларов. Другими словами хочет сказать, что трудолюбивый Макс — вор.
На самом деле Бентон имел в виду, что сухарики и крекеры в этом кафе обычно упаковывают в бумажные пакетики, а не в коробки, и стоят они доллар, а не двадцать пять центов. В таких пакетах внутри есть игрушка-сюрприз, а на дешевой бумаге, из которой они сделаны, печатают какие-нибудь незатейливые игры, очень легкие. Прошло время, когда его детские пальчики пробирались через попкорн в глазури и орешки в поисках такого сокровища. Ему доставались пластиковые свистки, сборные фигурки, а однажды он нашел на дне пакета волшебное колечко. Это был самый чудесный сюрприз. Маленький Бентон носил кольцо на указательном пальце, притворяясь, что оно помогает узнать, о чем думают люди, что они собираются делать, и какого монстра он победит в своей следующей секретной миссии.
По иронии судьбы он и сейчас носит такое «волшебное кольцо», только теперь это золотой перстень с эмблемой ФБР. Бентону нет равных в разгадывании мыслей, намерений и поступков людей, которых общественность называет монстрами. Он родился с этим даром, способностью понимать и предчувствовать их действия. Его добычей были неуловимые нарушители закона, чьи жестокие преступления повергали в ужас офицеров полиции, которые приезжали в Виргинию, в Академию ФБР, даже из-за границы, чтобы посоветоваться с ним. Бентон Уэсли в строгом костюме, с внушительным золотым кольцом на пальце, знаменитый начальник штаба.
Говорили, что в показаниях, в леденящих душу фотографиях, Бентон мог увидеть что-то, чего никто не замечал. Словно требовалось найти какой-то волшебный приз, вырвать его из темноты, из холодного пространства, где единственными звуками были зловещие голоса, шуршание бумаги, приглушенные выстрелы где-то вдалеке. Миром Бентона во время его службы в ФБР являлось старое бомбоубежище Эдгара Гувера, душный бункер под землей, где соединялись трубы, ведущие из туалетов Академии. Очень часто они протекали, и маленькие капли стекали по бетонным стенам бомбоубежища, падали на протертый ковер.
Сейчас Бентону пятьдесят, он давно пришел к горькому выводу, что к составлению психологического портрета преступника психология не имеет никакого отношения, сейчас больше ценятся теории столетней давности, непрофессиональные и примитивные.
Академия ФБР превратилась в рекламу, в надувательство, это еще одна уловка, чтобы вытянуть побольше денег у государства. Его бесит эта пафосность, он не может смириться с тем, что люди не понимают, чем он занимается, не придают этому никакого значения. Его работа стала избитым клише Голливуда, основанным на устаревшей науке о поведении человека, на небылицах и дедуктивных предположениях. Сегодняшняя теория по выявлению преступников не индуктивна. Она обманчива так же, как физиогномика и антропометрия, как древняя нелепая вера в то, что убийца похож на неандертальца, и его можно определить по размеру черепа и длине рук. Для Бентона прийти к выводу, что дело его жизни превратили в шутку — все равно, что для священника перестать верить в Бога.
Неважно, что говорят, неважно, что показывает статистика и эпидемиологические данные, что утверждают мудрые специалисты. Единственная постоянная величина — это изменение. Сегодня люди совершают гораздо больше преступлений, грабежей, изнасилований, похищений, терактов, обычных бесчестных, эгоистических поступков по отношению к любому живому существу. Эта мысль не оставляет Бентона в покое, а времени на размышления у него много. Макс наверняка считает Бентона, имени которого он даже не знает, каким-нибудь профессором в Гарварде или Технологическом институте, эдаким снобом-интеллектуалом, начисто лишенным чувства юмора. Ему не уловить остроумия и иронии Бентона, которыми тот славился, когда был знаменит, теперь эти времена прошли безвозвратно.
Макс больше с ним не разговаривает, только берет деньги и демонстративно отсчитывает сдачу, прежде чем отдать ее этому «Scheifie Arsch»[9] вместе с сырной пиццей, содовой или крекерами.
Он всегда ищет повода о нем поговорить.
— Опять купил свои крекеры, — сказал однажды Макс Носмо Кингу, молодому человеку, развозившему еду. Своим оригинальным именем тот обязан матери, которая увидела, как двери в роддом разделили надпись «No Smoking»[10].
— Он там, — Макс махнул сигаретой на столик под сводом старых дубов, — ест крекеры и таращится на этого воздушного змея, — он вытянул руку, указывая на красного изорванного воздушного змея, зацепившегося за ветки. — Как будто это новый природный феномен или знак свыше. Может, НЛО?
Носмо Кинг остановился с бутылками минеральной воды в руках и, щурясь от солнца, посмотрел в указанном направлении.
— Помню, как это меня раздражало в детстве, — сказал он. — Только купишь себе нового воздушного змея, как через пять минут тот уже болтается на телефонных проводах или на дереве. И так всегда. Вроде все идет хорошо, а потом подует ветер и все к чертям.
Призраки прошлого не отпускают Бентона, куда бы он ни пошел, что бы ни делал. Он живет в своем замкнутом одиноком мирке, который угнетает и подавляет его до такой степени, что иногда ему становится на все наплевать, у него пропадает аппетит, и он только и делает, что спит. Бентон нуждается в солнце и боится зимы. Поэтому сегодня он благодарит Бога за то, что день выдался таким солнечным и ясным. На небо невозможно смотреть без солнцезащитных очков, которые уже давно стали неотъемлемой частью его самого.
Бентон отворачивается от молодых спортсменов и с горечью думает, что, отмерив полжизни, испытывает только равнодушие, бессилие и сожаление вместо смелости и жажды победы, как когда-то.
Я умер, — говорит он себе каждое утро, бреясь. — Мне все равно, я умер.
Меня зовут Том. Том Хэвиленд. Том Спек Хэвиленд. Я родом из Гринвича, Коннектикут. Родился двадцатого февраля 1955, родители родом из Салема, Массачусетс. Психолог, на пенсии, устал от выслушивания вечных проблем людей, номер социального страхования бла-бла-бла, не женат, гей, ВИЧ-инфицирован, люблю глазеть на мускулистых мальчиков в спортзале, дальше никогда не захожу, не начинаю разговор, не назначаю свидания. Никогда, никогда, никогда.
Все это ложь.
Бентон Уэсли вот уже шесть лет живет в изгнании с этой ложью.
Он садится на скамейку, кладет руки на колени, переплетя тонкие пальцы. Его сердце начинает нервно колотиться от страха и волнения. После стольких лет погони за справедливостью он получил в награду изгнание, вынужденную необходимость принять то, что не существует ни его, ни тех, кого он когда-то знал. Иногда он почти не помнит, кем был в прошлом, так как постоянно живет в своих мыслях, разнообразя жизнь лишь чтением философских и религиозных книг, истории и поэзии. Иногда он ходит в парк кормить голубей, или куда-нибудь еще, где с легкостью становится частью безликой толпы местных жителей и туристов.
Больше он не шьет одежду на заказ, бреет наголо свои густые седые волосы, носит аккуратно подстриженные усы и бороду, но его фигура и манера держать себя сводят на нет попытки выглядеть неряшливо и старше своих лет. У него загорелое гладкое лицо, офицерская выправка. Он хорошо сложен, в хорошей спортивной форме, сквозь загорелую кожу четко просвечивает голубой узор вен. Бентона знают во многих спортивных клубах здесь, в округе. Когда дело касается его физического состояния, он безжалостен к себе, ведь боль напоминает, что он еще жив. Бентон не позволяет себе ходить в одни и те же места постоянно, например, в одни и те же спортклубы, магазины, или рестораны, это может быть опасно.
Заметив краем глаза приближающуюся тучную фигуру Пита Марино, он оборачивается, умело сдерживая волнение и радость, которые испытывает при виде своего давнего друга и бывшего коллеги. Они не виделись с тех пор, как Бентон якобы умер, в соответствии с планом программы по защите свидетелей. Она была разработана специально для него, и ее секрет вместе хранили лондонская городская полиция, Вашингтон и Интерпол.
Марино усаживается возле Бентона, сперва проведя рукой по скамейке. Он достает пачку «Лаки Страйк» и после нескольких неудачных попыток прикурить наконец затягивается. Бентон замечает, что руки Пита дрожат. Они молча сидят на скамейке, наблюдая, как от причала отчаливает лодка.
— Был здесь когда-нибудь в концертном зале? — в голосе Марино слышится волнение, хотя он пытается его скрыть, покашливая и нервно затягиваясь.
— Слышал какую-то группу четвертого июля, — спокойно отвечает Бентон. — Я живу недалеко, оттуда все слышно. Как дела?
— Но сам ты не ходил, — Марино пытается говорить естественно, как в старые времена. — Могу тебя понять. Я бы, наверное, тоже не пошел. Толпа безмозглых фанатов. Вообще не люблю толпы. Прямо как в магазинах. Дошло до того, что я даже по магазинам не могу пройтись, — он выпускает облако дыма, сигарета дрожит в его толстых пальцах. — По крайней мере, ты не живешь там, где музыки вообще не слышно, приятель. Могло быть и хуже. Я всегда говорю, могло быть и хуже.
Худое симпатичное лицо Бентона не выдает мысли и чувства. Его руки спокойны. Он контролирует свои эмоции. Он никому не приятель, никогда им не был, его охватывает горькая печаль и гнев. Марино назвал его приятелем, потому что не знает, как еще его назвать.
— Я прошу тебя не называть меня приятелем, — сдержанно произносит Бентон.
— Конечно. Мне, черт возьми, все равно, — пожимает плечами Марино, глубоко уязвленный замечанием Бентона.
Для такого большого и жесткого полицейского, Марино слишком чувствителен и принимает все слишком близко к сердцу. Его привычка считать откровенное замечание оскорблением в свой адрес утомляет тех, кто его знает, и пугает незнакомых. Темперамент Марино — как пороховая бочка, его гнев не знает границ, когда он раздражен. Единственная причина, почему его до сих пор не убили во время одной из подобных вспышек в том, что его сила и способность к выживанию подкреплены богатым опытом и удачей. Но удача не бывает благосклонна всегда. Внимательно рассматривая Марино, Бентон почувствовал то же беспокойство за его будущее. Его убьют либо в перестрелке, либо в драке.
— Доллар, — пробормотал тогда Бентон, кивнув головой.
Макс по происхождению немец, поэтому часто неправильно толкует английскую речь, и к тому же очень обидчив. Он подумал, что этот умник в темных очках и костюме, который висит на нем, как на вешалке, считает всех иностранцев обманщиками и требует сдачу с пяти долларов. Другими словами хочет сказать, что трудолюбивый Макс — вор.
На самом деле Бентон имел в виду, что сухарики и крекеры в этом кафе обычно упаковывают в бумажные пакетики, а не в коробки, и стоят они доллар, а не двадцать пять центов. В таких пакетах внутри есть игрушка-сюрприз, а на дешевой бумаге, из которой они сделаны, печатают какие-нибудь незатейливые игры, очень легкие. Прошло время, когда его детские пальчики пробирались через попкорн в глазури и орешки в поисках такого сокровища. Ему доставались пластиковые свистки, сборные фигурки, а однажды он нашел на дне пакета волшебное колечко. Это был самый чудесный сюрприз. Маленький Бентон носил кольцо на указательном пальце, притворяясь, что оно помогает узнать, о чем думают люди, что они собираются делать, и какого монстра он победит в своей следующей секретной миссии.
По иронии судьбы он и сейчас носит такое «волшебное кольцо», только теперь это золотой перстень с эмблемой ФБР. Бентону нет равных в разгадывании мыслей, намерений и поступков людей, которых общественность называет монстрами. Он родился с этим даром, способностью понимать и предчувствовать их действия. Его добычей были неуловимые нарушители закона, чьи жестокие преступления повергали в ужас офицеров полиции, которые приезжали в Виргинию, в Академию ФБР, даже из-за границы, чтобы посоветоваться с ним. Бентон Уэсли в строгом костюме, с внушительным золотым кольцом на пальце, знаменитый начальник штаба.
Говорили, что в показаниях, в леденящих душу фотографиях, Бентон мог увидеть что-то, чего никто не замечал. Словно требовалось найти какой-то волшебный приз, вырвать его из темноты, из холодного пространства, где единственными звуками были зловещие голоса, шуршание бумаги, приглушенные выстрелы где-то вдалеке. Миром Бентона во время его службы в ФБР являлось старое бомбоубежище Эдгара Гувера, душный бункер под землей, где соединялись трубы, ведущие из туалетов Академии. Очень часто они протекали, и маленькие капли стекали по бетонным стенам бомбоубежища, падали на протертый ковер.
Сейчас Бентону пятьдесят, он давно пришел к горькому выводу, что к составлению психологического портрета преступника психология не имеет никакого отношения, сейчас больше ценятся теории столетней давности, непрофессиональные и примитивные.
Академия ФБР превратилась в рекламу, в надувательство, это еще одна уловка, чтобы вытянуть побольше денег у государства. Его бесит эта пафосность, он не может смириться с тем, что люди не понимают, чем он занимается, не придают этому никакого значения. Его работа стала избитым клише Голливуда, основанным на устаревшей науке о поведении человека, на небылицах и дедуктивных предположениях. Сегодняшняя теория по выявлению преступников не индуктивна. Она обманчива так же, как физиогномика и антропометрия, как древняя нелепая вера в то, что убийца похож на неандертальца, и его можно определить по размеру черепа и длине рук. Для Бентона прийти к выводу, что дело его жизни превратили в шутку — все равно, что для священника перестать верить в Бога.
Неважно, что говорят, неважно, что показывает статистика и эпидемиологические данные, что утверждают мудрые специалисты. Единственная постоянная величина — это изменение. Сегодня люди совершают гораздо больше преступлений, грабежей, изнасилований, похищений, терактов, обычных бесчестных, эгоистических поступков по отношению к любому живому существу. Эта мысль не оставляет Бентона в покое, а времени на размышления у него много. Макс наверняка считает Бентона, имени которого он даже не знает, каким-нибудь профессором в Гарварде или Технологическом институте, эдаким снобом-интеллектуалом, начисто лишенным чувства юмора. Ему не уловить остроумия и иронии Бентона, которыми тот славился, когда был знаменит, теперь эти времена прошли безвозвратно.
Макс больше с ним не разговаривает, только берет деньги и демонстративно отсчитывает сдачу, прежде чем отдать ее этому «Scheifie Arsch»[9] вместе с сырной пиццей, содовой или крекерами.
Он всегда ищет повода о нем поговорить.
— Опять купил свои крекеры, — сказал однажды Макс Носмо Кингу, молодому человеку, развозившему еду. Своим оригинальным именем тот обязан матери, которая увидела, как двери в роддом разделили надпись «No Smoking»[10].
— Он там, — Макс махнул сигаретой на столик под сводом старых дубов, — ест крекеры и таращится на этого воздушного змея, — он вытянул руку, указывая на красного изорванного воздушного змея, зацепившегося за ветки. — Как будто это новый природный феномен или знак свыше. Может, НЛО?
Носмо Кинг остановился с бутылками минеральной воды в руках и, щурясь от солнца, посмотрел в указанном направлении.
— Помню, как это меня раздражало в детстве, — сказал он. — Только купишь себе нового воздушного змея, как через пять минут тот уже болтается на телефонных проводах или на дереве. И так всегда. Вроде все идет хорошо, а потом подует ветер и все к чертям.
Призраки прошлого не отпускают Бентона, куда бы он ни пошел, что бы ни делал. Он живет в своем замкнутом одиноком мирке, который угнетает и подавляет его до такой степени, что иногда ему становится на все наплевать, у него пропадает аппетит, и он только и делает, что спит. Бентон нуждается в солнце и боится зимы. Поэтому сегодня он благодарит Бога за то, что день выдался таким солнечным и ясным. На небо невозможно смотреть без солнцезащитных очков, которые уже давно стали неотъемлемой частью его самого.
Бентон отворачивается от молодых спортсменов и с горечью думает, что, отмерив полжизни, испытывает только равнодушие, бессилие и сожаление вместо смелости и жажды победы, как когда-то.
Я умер, — говорит он себе каждое утро, бреясь. — Мне все равно, я умер.
Меня зовут Том. Том Хэвиленд. Том Спек Хэвиленд. Я родом из Гринвича, Коннектикут. Родился двадцатого февраля 1955, родители родом из Салема, Массачусетс. Психолог, на пенсии, устал от выслушивания вечных проблем людей, номер социального страхования бла-бла-бла, не женат, гей, ВИЧ-инфицирован, люблю глазеть на мускулистых мальчиков в спортзале, дальше никогда не захожу, не начинаю разговор, не назначаю свидания. Никогда, никогда, никогда.
Все это ложь.
Бентон Уэсли вот уже шесть лет живет в изгнании с этой ложью.
Он садится на скамейку, кладет руки на колени, переплетя тонкие пальцы. Его сердце начинает нервно колотиться от страха и волнения. После стольких лет погони за справедливостью он получил в награду изгнание, вынужденную необходимость принять то, что не существует ни его, ни тех, кого он когда-то знал. Иногда он почти не помнит, кем был в прошлом, так как постоянно живет в своих мыслях, разнообразя жизнь лишь чтением философских и религиозных книг, истории и поэзии. Иногда он ходит в парк кормить голубей, или куда-нибудь еще, где с легкостью становится частью безликой толпы местных жителей и туристов.
Больше он не шьет одежду на заказ, бреет наголо свои густые седые волосы, носит аккуратно подстриженные усы и бороду, но его фигура и манера держать себя сводят на нет попытки выглядеть неряшливо и старше своих лет. У него загорелое гладкое лицо, офицерская выправка. Он хорошо сложен, в хорошей спортивной форме, сквозь загорелую кожу четко просвечивает голубой узор вен. Бентона знают во многих спортивных клубах здесь, в округе. Когда дело касается его физического состояния, он безжалостен к себе, ведь боль напоминает, что он еще жив. Бентон не позволяет себе ходить в одни и те же места постоянно, например, в одни и те же спортклубы, магазины, или рестораны, это может быть опасно.
Заметив краем глаза приближающуюся тучную фигуру Пита Марино, он оборачивается, умело сдерживая волнение и радость, которые испытывает при виде своего давнего друга и бывшего коллеги. Они не виделись с тех пор, как Бентон якобы умер, в соответствии с планом программы по защите свидетелей. Она была разработана специально для него, и ее секрет вместе хранили лондонская городская полиция, Вашингтон и Интерпол.
Марино усаживается возле Бентона, сперва проведя рукой по скамейке. Он достает пачку «Лаки Страйк» и после нескольких неудачных попыток прикурить наконец затягивается. Бентон замечает, что руки Пита дрожат. Они молча сидят на скамейке, наблюдая, как от причала отчаливает лодка.
— Был здесь когда-нибудь в концертном зале? — в голосе Марино слышится волнение, хотя он пытается его скрыть, покашливая и нервно затягиваясь.
— Слышал какую-то группу четвертого июля, — спокойно отвечает Бентон. — Я живу недалеко, оттуда все слышно. Как дела?
— Но сам ты не ходил, — Марино пытается говорить естественно, как в старые времена. — Могу тебя понять. Я бы, наверное, тоже не пошел. Толпа безмозглых фанатов. Вообще не люблю толпы. Прямо как в магазинах. Дошло до того, что я даже по магазинам не могу пройтись, — он выпускает облако дыма, сигарета дрожит в его толстых пальцах. — По крайней мере, ты не живешь там, где музыки вообще не слышно, приятель. Могло быть и хуже. Я всегда говорю, могло быть и хуже.
Худое симпатичное лицо Бентона не выдает мысли и чувства. Его руки спокойны. Он контролирует свои эмоции. Он никому не приятель, никогда им не был, его охватывает горькая печаль и гнев. Марино назвал его приятелем, потому что не знает, как еще его назвать.
— Я прошу тебя не называть меня приятелем, — сдержанно произносит Бентон.
— Конечно. Мне, черт возьми, все равно, — пожимает плечами Марино, глубоко уязвленный замечанием Бентона.
Для такого большого и жесткого полицейского, Марино слишком чувствителен и принимает все слишком близко к сердцу. Его привычка считать откровенное замечание оскорблением в свой адрес утомляет тех, кто его знает, и пугает незнакомых. Темперамент Марино — как пороховая бочка, его гнев не знает границ, когда он раздражен. Единственная причина, почему его до сих пор не убили во время одной из подобных вспышек в том, что его сила и способность к выживанию подкреплены богатым опытом и удачей. Но удача не бывает благосклонна всегда. Внимательно рассматривая Марино, Бентон почувствовал то же беспокойство за его будущее. Его убьют либо в перестрелке, либо в драке.