Страница:
На мой негодующий вопрос генерал, по-видимому, все-таки несколько сконфуженный, попросил меня пройти в соседнюю комнату и указал средних размеров сундучок, плотно набитый бумагами.
- Знаете, что это такое?- спросил он. - Это все доносы, - анонимные и неанонимные. И доносы не от наших официальных агентов, а ... от обывателей-добровольцев...
- Охота же вам обращать внимание на это негодяйство...
Он пожал плечами.
- Большую часть мы и оставляем без внимания. Но всего оставлять без внимания нельзя. Доносчики доносят и на меня высшему начальству. И порой у меня запрашивают: почему не обращено внимания на донесения такого-то о том-то... Вот такой донос поступил и на вас, и я должен был произвести обыск... Мы сами во власти доноса..." (Из неопубликованной статьи В. Г. Короленко "Власть доноса. Письма из Полтавы".).
Эта власть доноса, составляющая, по мнению отца, самостоятельную и очень большую силу, заметно распространилась во время гражданской войны.
"Всякая "перемена власти" ведет за собой новую вспышку доносительства. Теперь у нас гуляет лозунг. "Вот комиссар - лови комиссара". Приказ о том, чтобы все, кто знает местопребывание "комиссаров", непременно об этом доносили, - особенно раздувает эту вспышку... Охочие доносители, - часто те самые, которые {340} прежде кричали: "Вот он, контрреволюционер", - теперь принялись кричать: "Вот комиссар!" Две дамы поссорились "по-соседски". Одна уже доносит на другую или на ее мужа... Юноши, почти мальчики, видели такого-то юношу с красным бантом. При большевиках этот юноша очень "козырял" перед ними. Теперь они кричат: "Ловите его. Это комиссар". И его ловят... И дальнейшие следы его теряются в мрачной неизвестности. И кого только нет в рядах этих охочих людей... Особенно характерны доносы разных хищников, которые, когда у них требуют отчета в израсходованных по должности деньгах, отвечали при большевиках:
- А! Вы контрреволюционер! Хорошо же!..
И бежали в чрезвычайку... Теперь (я знаю такие случаи) они же заявляют с апломбом:
- A!.. Вы большевики! Хорошо же!
И бегут в контрразведку...
"Берегитесь попасть во власть доноса", - вот что могли бы сказать новой власти учреждения и лица, привыкшие служить посредниками "при смене разных властей", если бы захотели слушать их спокойные голоса..." (Из неопубликованной статьи В. Г. Короленко "Власть доноса. Письма из Полтавы".).
Наблюдения и мысли отца по поводу происходившего при добровольцах сохранились частью на страницах дневников, частью же в шести статьях. Вот перечень этих статей, озаглавленных "Письма из Полтавы":
1. "Новая страница". Предназначалась для "Полтавского дня". Там не напечатана. Послана в Екатеринодар, в газету "Утро Юга", но о напечатании сведений нет.
2. "Трагедия бывших офицеров".
3. "Власть или шайка". {341}
4. "Власть доноса". Последние три статьи также посланы в "Утро Юга"; о напечатании сведений нет.
5. "Еретические мысли о единой России". Напечатана в газете "Утро Юга", 1919, 8 (21) сентября, № 220. Эта же статья под заглавием "Мысли о единой России" напечатана в харьковском "Южном крае", 1919, 1 (14) сентября, № 71.
6. "О разрубании узлов и об украинстве". Послана в "Утро Юга", о напечатании сведений нет. Опубликована в полтавской газете "Рiдне слово", 1919, 23 серпня.
В этой статье отец писал:
"Во многих местах г[оспода] помещики увидели в пришествии новой власти случай для немедленной и полной реставрации "дореволюционного" прошлого, для сведения личных и классовых счетов. И очевидно также, что в некоторых командных составах они встретили готовность к поддержанию этих вожделений и к этому сужению предстоящей задачи [...]
Нужно же считаться с тем, что у нас не даром произошло огромное потрясение, произошла революция, унесшая царский трон, а с ним и многое, что слишком долго произрастало под его сенью... Конечно, много отрицательного, прямо карикатурного пережили мы в последнее время в деревне, решавшей земельный вопрос снизу "своими средствиями". Это была острая вспышка страстей, накопившихся в течение полустолетия. Но нужно же признать, что за эти полстолетия реакции, сменившей "эпоху реформ", капля по капле, из года в год накоплялись массовые страдания и справедливый гнев... Нужно признать, что до революции было много тяжкой неправды, не находившей исхода в задавленной политической жизни страны. Это была своего рода классовая диктатура, вызвавшая острую вспышку: паровой котел, в котором нарастает давление, при закрытых клапанах обыкновенно дает взрыв..." {342} С земельно-имущественных отношений мысль отца переходит к другим областям жизни; к национальному вопросу вообще и украинству в частности. Нельзя торопливо разрубать, узлы, запутанные бестолковой реакцией прошлого и не менее бестолковым максимализмом, - думает он. Нужно признать ошибки, чтобы не повторить их в будущем.
"Украинский вопрос - это тоже своего рода запутанный узел, который многие стремятся разрубить в угоду поверхностному и ложно понимаемому "русскому патриотизму". Эти стихийные склонности части добровольчества встречаются, к сожалению, с колебаниями и порой очень досадными обмолвками сверху. Так, в первом же обращении новой власти, расклеенном на улицах Полтавы... среди других распоряжений заключается короткий приказ: "Все вывески на галицийском языке должны быть немедленно сняты".
Галицийский язык. Почему же он галицийский, а не украинский? Значит, на Украине нет своего особого родного языка, и Шевченко писал по-галицийски?.. Неудобство таких официальных обмолвок состоит особенно в том, что заурядная практика придает им распространительное толкование. И вот на улицах Полтавы стали часто повторяться эпизоды в таком роде. К группе местных жителей подходит доброволец с винтовкой и приглашает помочь ему снять эту вывеску "на собачьем языке". Оскорбленные жители не двигаются с места. Доброволец кое-как сбивает вывеску винтовкой...
Другой случай: по улице едут добровольцы-офицеры. По тротуару идет компания, среди которой видны девушки-украинки в своих живописно расшитых сорочках. Офицерам приходит в голову желание позабавиться над этой "национальной особенностью". Они спешиваются, один из них останавливает компанию и спрашивает {343} девушек, что это у них за азиатские костюмы? Вот неудобство официальной обмолвки: украинский язык сначала обращается в галицийский, а затем... прямо в собачий. А распространенные по всей России украинские (малороссийские) костюмы квалифицируются прямо как азиатские и вызывают на дерзость".
В первые же дни отец с депутацией от города был у Штакельберга, начальника гарнизона.
"Штакельберг принял нас в Гранд-отеле,- записано в дневнике 18 (31) июля 1919 года.-Проходя по этим лестницам и коридорам, я вспомнил петлюровские времена, Чижевскую, Машенжинова, есаула Черняева... Теперь здесь тихо. "Контрразведка" помещается в Европейской гостинице, на Петровской..."
В разговоре с генералом Штакельбергом по поводу продолжавшихся грабежей и случаев бессудных расстрелов отец попытался выяснить также и недоразумение с "галицийским языком". Он сказал, что "недостаточно окрестить галицийским языком язык Котляревского, Квитки, Шевченко, чтобы оправдать его гонение...". Генерал выслушал депутацию очень внимательно, и затем последовали приказы. Воспрещено было и срывание вывесок. "Случаи вроде вышеприведенного стали значительно реже. Но они все-таки были. Они успели оскорбить тысячи людей..."
Тяжелая болезнь отца прогрессировала, а жизнь требовала усиленной работы, и поэтому он решил принять приглашение доктора В. И. Яковенко и провести несколько недель в его санатории на Бутовой горе близ станции Яреськи Киево-Полтавской ж. д. Мать вспоминает, что они совершили переезд в теплушке, наполненной военными, радостно встретившими отца и называвшими себя его учениками. Всю дорогу отец разговаривал с теми из них, которые оказались участниками {344} военных судов. Прощаясь, он сказал, что тот, кто считает себя его учеником, не вынесет ни одного смертного приговора по политическим преступлениям, так как политические смертные казни не могут быть оправданы никакими условиями борьбы.
... Семья доктора В. И. Яковенко, жившая тогда одиноко на Бутовой горе, проявила большое радушие и заботу об отце. Отец отдыхал, отдавшись литературному труду. Здесь он дописывал очерки "Земли, земли!" и продолжал третий том "Истории моего современника". К началу октября 1919 года отец закончил работу, и родители собирались вернуться домой, когда новый фронт надолго отрезал их от Полтавы.
"Мы было уже наметили сегодняшний день (4 октября) -днем своего отъезда. Но... помешала нам "политическая ситуация",.. Появились банды. Яреськи заняты добровольными отрядами, охраняющими мост. До нас сюда проникают разъезды. Говорят, - это от Хорола идут какие-то разбитые банды или отряды большевиков. На Сорочинцы, по слухам, налетел какой-то 2-й полк загадочной ориентации: черное знамя с надписью "Смерть буржуям и жидам"... Но сплошного погрома не было и даже... расплачивались за продукты. Теперь все еще несколько тревожно, и поезда пока не ходят. Значит, поневоле застрянем... Вчера с утра была слышна канонада... От нас видна железная дорога от Яресек до Гоголева и обыкновенно видно, как идут поезда. Теперь пусто. А если подымит локомотив, то это значит, что идет броневик или бронепоезд. Ни телеграмм нельзя послать, ни проехать в Полтаву. Мост у Решетиловки взорван теми же бандами. Беспокоимся о полтавцах и... сидим. Ничего не поделаешь. Досиделись до холода и придется, когда восстановятся сношения, сначала ждать теплой одежды... Окончил статью о земле и кончаю первую часть III тома "Современника"..." {345} Строки эти отец писал в Крым сестре Наталье 4 (17) октября 1919 года, которая, заболев, уехала из Полтавы 5 сентября с девочкой и мужем. Они также были позднее отрезаны линией фронта и смогли вернуться только через год, в ноябре 1920 года. В нашей квартире оставались я, тетка отца Е. И. Скуревич и мой друг М. Л. Кривинская, с которой мы вместе работали в детских колониях. Часть детей при наступлении добровольцев успела эвакуироваться вместе с отступавшей Красной Армией, но оставшиеся три тысячи ребят были разбросаны в разных уездах и находились в очень тяжелых условиях. Учительский персонал не везде был на месте, внутренние трения порой кончались доносами в контрразведку. Объезд колоний для раздачи денег был сопряжен с большой опасностью. Но все-таки нашлась группа работников, несмотря на опасность, до конца оставшаяся верной взятым на себя обязанностям. Выручали порой письма и обращения отца, они же помогли нам добиться освобождения всех арестованных работников.
Наша квартира и в отсутствие отца оставалась неприкосновенной и продолжала служить нейтральной зоной во все время гражданской войны. Когда в октябре 1919 года каким-то военным отрядом были разгромлены арестантские роты и освобождены арестованные,- я помню, к нам пришли женщины с детьми и молоденькая комсомолка. Они надеялись, что здесь смогут быть в безопасности до прихода Красной Армии. И действительно, наша квартира и ее обитатели оставались неприкосновенными.
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
После прекращения военных действий отцу и матери удалось возвратиться в Полтаву. Возобновляя в 1920 году свой дневник, отец записал: {346} "29-го декабря (старого стиля) прошлого года мы вернулись из Шишак. 28-го выехали оттуда на вокзал. Ночь провели в Яреськовском вокзале. Впечатление мрачное и своеобразное. Вокзал не освещенный. Мы устраивали светильни: бумазейный фитиль и кусок сала. Вечером вокзал кажется мертвым: всюду темно, только в одном окне виднеется тусклый свет: это у лесовщика умерла дочь, и семья проводит печальную ночь. При отступлении большевиков был разрушен мост. В Решетиловке тоже правильного движения не было, потом оно {347} вовсе прекратилось... Ветер налетает с снежных полей, пройдут по рельсам пешеходы в Миргород или Сагайдак, порой слышна канонада. Где-нибудь стреляют бандиты. И опять тихо. Когда порой раздается какой-нибудь сигнал на перроне, то впечатление такое, будто это говорят какие-то призраки..."
"Вернулся я из санатория... не особенно поправившись. Пожалуй, наоборот, сердечное утомление усилилось... Видел там, как деникинцы распоряжались в деревне. Бог с ними", - писал он 16 (29) марта 1920 года Л. П. Белоконскому.
"Во время нашего отсутствия в Полтаве происходили тревожные события: деникинцы бежали в панике...
Смотришь кругом и не видишь, откуда придет спасение несчастной страны. Добровольцы... отметили свое ... господство, а особенно отступление, сплошной резней еврейского населения (особенно в Фастове, да и во многих других местах), которое должно было покрыть деникинцев позором в глазах их европейских благожелателей. Самый дикий разгул антисемитизма отметил все господство этой не армии, а действительно авантюры... Вообще в этой "партии порядка" - порядка оказалось гораздо меньше, чем при большевиках.
Впечатление такое, что добровольчество не только разбито физически, но и убито нравственно. От людей, вначале встретивших их с надеждой и симпатиями, приходится слышать одно осуждение и разочарование..." - записал отец в дневник 8 (21) января 1920 года.
И в письме к А. Г. Горнфельду 17 (30) марта, кратко сообщая о событиях, происшедших при добровольцах, отец заключал:
"...С этой стороны ждать нечего, кроме дикой реакции..." Ему же он пишет 6 мая: {348} "Во время деникинского захвата Полтавы я, по старой памяти, не утерпел и послал 6 писем о безобразиях, которые здесь творили добровольцы. Здесь цензура запретила, а там провели. Теперь это добровольчество уже в прошлом. "Память его погибе с шумом", и бог с ним. Утопия, только обращенная назад".
После возвращения отца в Полтаву к нему вновь потянулись люди со своим горем и обидами.
Отец с юности был полон сил и здоровья - душевного и физического. Его товарищи по тюрьме и ссылке в своих воспоминаниях отмечают обаяние, которое распространяла вокруг спокойная уверенность Короленко в том, что настоящей нормой является достоинство, свобода и счастье, и приводят случаи, когда эта спокойная уверенность побеждала даже тюремщиков. Он считал, что здоровье так же заразительно, как и болезнь, что счастье так же передается, как и несчастье, и потому каждый обязан быть счастливым. В самые тревожные моменты вокруг него была всегда атмосфера спокойствия и оптимизма.
Уже тяжело больным, в конце жизни, он записал в дневнике 8 (21) августа 1920 года:
"...Я порой смотрел на чудесную зелень из городского сада, на слегка затуманенные и освещенные солнцем склоны и дали с мыслью, что, может быть, это мое последнее лето. И мне вспомнился один разговор еще в Нижнем. Мы сидели на берегу Волги на откосе. А. И. Богданович (уже покойный) развивал свои пессимистические взгляды. Я перебил его:
- Ангел Иванович! Да вы только посмотрите, какое это чудо.
Я показал ему на заволжские луга, на полосы дальних лесов.
- Мне кажется, - если бы уже ничего не оставалось {349} в жизни, - жить стоило бы для одних зрительных впечатлений.
И он тоже загляделся. Теперь мне вдруг вспомнился этот день, эти луга, освещенные солнцем, и Волга, и темные полосы лесов с промежуточными, ярко освещенными пятнами. Теперь я стар и болен. Жизнь моя свелась почти на одни зрительные впечатления, да еще отравляемые тем, что творится вокруг... И все-таки мир мне кажется прекрасным, и так хочется посмотреть, как пронесутся над нами тучи вражды, безумия и раздора и разум опять засияет над нашими далями..."
Здоровье отца неуклонно ухудшалось, силы слабели. Друзья-врачи (И. Г. Харечко, А. Г. Израилевич, А. А. Волкенштейн и др.) часто приходили к отцу, настаивая на полном покое и отдыхе. Но покоя и отдыха не было и не могло быть. Работа над третьим томом "Истории моего современника", уводившая Короленко в прошлое от мучительных впечатлений настоящего, прерывалась приходом различных, в большинстве незнакомых, людей с просьбами о помощи, о вмешательстве в дела арестованных, о заступничестве за них.
Эти посещения кончались для отца приступами боли в груди, тяжелой одышкой, бессонницей Теперь он часто не мог сдержать слез. Эта слабость была ему неприятна.
В Полтаву 7 июня 1920 года приехал А. В. Луначарский и посетил отца. Они долго разговаривали. Луначарский предложил Короленко писать ему все, что он думает о происходящем, и обещал печатать его "письма" в сопровождении своих ответов. Отец принял это предложение. Не успел Луначарский уйти от нас, как к отцу прибежали с плачем родственники двух арестованных ранее полтавских мукомолов, Аронова и Миркина, они {350} получили сведения о том, что эти бывшие владельцы мельниц приговорены к расстрелу.
Отец знал, что Луначарский собирался выступить на митинге в городском театре. Он решил отправиться на митинг, чтобы увидеть наркома и просить его о заступничестве перед Чрезвычайной Комиссией за приговоренных к смертной казни.
Когда отец обратился к Луначарскому, то от приступа резкой боли в груди и волнения не мог удержать слез. Луначарский был искренне взволнован состоянием отца и дал ему обещание, что Аронов и Миркин не будут казнены.
Успокоенный, отец поспешил домой, где его ожидали родные приговоренных.
Ночью нарком уехал. На утро отец узнал, что Аронов и Миркин расстреляны еще до приезда Луначарского. Это известие потрясло Короленко.
11 июня собрался консилиум врачей; нашедший ухудшение в состоянии отца - резкое ослабление сердечной деятельности и расстройство нервной системы.
19 июня отец отправил первое из "Писем к Луначарскому". Второе "письмо" было отправлено 11 июля. В августе-сентябре были отосланы остальные четыре "письма". Отец ждал их появления в печати, однако света они не увидели.
Короленко входил в работу над "Историей моего современника", отрываясь только для бесед с приходившими к нему людьми и занося в дневник свои мысли.
В частных письмах, писанных одновременно с письмами к Луначарскому, есть черты, дополняющие точку зрения отца на совершавшееся и на пути революции.
Старому знакомому по Нижнему Новгороду, доктору В. Н. Золотницкому 13 (26) марта 1921 года он пишет: {351} "...Мое отношение к некоторым сторонам того, что теперь происходит, объясняется не моей излишней мягкостью и не моим слабодушием... а моим глубоким убеждением, что этим путем нельзя достигнуть поставленной цели..."
"...Вообще форма будущего общества еще не готова, - писал Короленко С. Д. Протопопову 22 июня 1920 года,- и она будет результатом долгой органической борьбы, причем разные формы будут рождаться, бороться за свое существование, исчезать, заменяясь новыми, и т. д. И только в результате такой свободной борьбы человечество будет менять формы своей жизни. Что значит: нужно переродиться? Нужно не переродиться, а постоянно перерождаться, так как процесс этого перерождения бесконечен, по крайней мере, так же как и сама жизнь. Кризисы и потрясения вызываются искусственной задержкой этого процесса..."
Выраженный здесь взгляд отца на бесконечность движения жизни через борьбу ее различных стремлении и признание величайшей ценности ее в каждый отдельный момент проходят через всю его жизнь. С этой точки зрения человеческая жизнь имеет огромную самостоятельную ценность всегда, даже в момент ожесточенной борьбы. Эту мысль, как бы в предчувствии будущих событий, он записал на страницах дневника еще в 1887 году:
"Боритесь с идеями, но не осмеливайтесь забывать человека в вашем враге..."
Интерес к жизни, ищущей выхода, не оставлял отца, направляя мысль на будущее. Разговоры с рабочими и крестьянами, услышанные легенды и предсказания находят отражение в его дневнике.
"Как нищий все мало-мальски пригодное прячет в свой мешок, так и писатель все заносит в свою книжку",- говаривал отец. {352} "Утром я выхожу в городской сад. Солнце поднялось невысоко, и деревья, освеженные дождем, дают яркие световые пятна и тени. Природа весела, бодра и прекрасна.
Ко мне подходит человек с винтовкой. Это сторож городского сада. Я с ним знаком. Сегодня у него вид особенно несчастный. Он подходит и садится рядом. Через плечо у него винтовка на веревочной перевязи.
- С обхода?-спрашиваю я.
- Да, с обхода снизу.
И он утомленно мотает головой по направлению к долине, где расположен нижний сад с чудесной зеленой светотенью. Цвета ярки, тени глубоки и темны... На противоположном склоне темным пятном виднеется пущенная в сад лошадь.
- Лошадь? - говорю я вопросительно.
- Сегодня уж два раза выгонял,- говорит он устало.-Все пускают... Такой народ, не поверите... Я к себе ближе пяти сажен не подпускаю. Говори оттеда. А то, пожалуй, винтовку отнимут, над самим зло сделают. Городьбу еще с зимы разобрали... Траву топчут, ветки обрывают. Ничего не поделаешь... Вот опять к молодым деревьям идет... Я понимаю, что ему в самом деле не бежать каждый раз. Наши заборы тоже разобраны; у домовладельцев срублена роща внизу, которой они очень дорожили.
Фруктовый сад стоит беззащитный: ограда зияет огромными прорехами".
Сторож рассказывает отцу историю, в которой действительность и фантазия переплетаются самым невероятным образом. Эти иррациональные стихийные процессы, думает отец, записывая разговор, имеют огромное значение, которым пренебрегать не следовало бы. {353} "Как-то я среди членов исполкома стал говорить о необходимости уважать народную веру и что это уважение (веротерпимость) есть один из основных догматов и наших убеждений. Недавно окончивший гимназист, сделанный комиссаром просвещения, возразил:
- Поверьте, товарищ Короленко, у меня есть опыт. Я девять месяцев стоял во главе просвещения там-то. Религиозные суеверия легко искоренимы.
Ребята, играющие с огнем..."
Голод постепенно захватывал все большие области. Из столиц получены известия о смерти друзей отца. Полтава наполнилась беженцами из других губерний и сама начинала голодать.
"Разруха идет все дальше и дальше, и правительству остается бороться с нею не по существу, а только с ее обнаружениями. Это путь, который привел к гибели не одно правительство. На это я смотрю с горем и печалью", - заметил отец в письме В. Н. Золотницкому от 13 (26) марта 1921 года.
Борьба со спекуляцией продовольствием расценивалась отцом, как попытка подавления симптомов общей разрухи,
"Вчера,- записывает он в дневнике 23 мая (5 июня) 1920 года,-во всей Полтаве произведены повальные обыски. Точно ночная экспедиция, одновременно собрались отряды и стали ходить из дома в дом. Брали все на учет. Отряды сопровождали служащие из разных отделов, а не одни чрезвычайники. От этого, вероятно, все совершалось сравнительно прилично... По большей части сообразовывались с инструкцией, хотя кое-где были отступления... Казалось, курс становится умереннее, но для Полтавы он опять обостряется... Выселяются целые дома... При этом иногда запрещают брать из квартир вещи. Затем обыски. {354} У меня обыска не было. Оказывается, что отправляющимся на эту экспедицию был дан специальный приказ обходить мою квартиру. "А если к нему станут сносить вещи другие?" Распоряжавшийся задумался, потом сказал: "Даже в таком случае не ходить в квартиру Короленко"... Лично на большевиков пожаловаться не могу, но все эти нелепости относительно других тяжело отражаются на настроении".
Мы видели, что непосредственные впечатления от встреч с родными арестованных, от посещений ЧК были для отца непосильны, но не могли бороться с его волей. Стараясь облегчить отцу техническую работу, когда он особенно плохо чувствовал себя, мы записывали подробности дел приходивших к нему людей, от его имени говорили в ЧК, в исполкоме или по телефону с Харьковом. Многие из этих забот взял на себя К. И. Ляхович. Он стал самым близким помощником отца, и тот глубоко верил его моральному и общественному чутью. Отец ценил мужество его выступлений при гетманщине, когда пришлось отсидеть в концлагере в Бяле, и при петлюровцах, когда он, не обращая внимания на угрозы, осуждал в печати и думе истязания арестованных.
Тяжелым ударом для нас был арест Константина Ивановича в марте 1921 года. Отец подал заявление в Полтавскую Чрезвычайную Комиссию с просьбой оставить К. И. Ляховича, ввиду болезненного состояния, под домашним арестом под его поручительство, но в этом было отказано.
Состояние отца резко ухудшилось. Обнаружились затруднения в походке, речи, глотании. 22 марта Совнарком Украины направил в Полтаву трех профессоров-консультантов - А. И. Геймановича, А. Б. Иозефовича н И. И. Файншмидта. Заключение консилиума было неблагоприятным. {355} 9 апреля Константина Ивановича, заболевшего в тюрьме сыпным тифом, на носилках перенесли к нам домой. Врачи с самого начала смотрели на положение больного безнадежно. Отец же продолжал надеяться. В ночь на 16 апреля Константин Иванович скончался,
"...У меня теперь очень тяжелое время,- сообщил отец своему другу О. В. Аптекману 15 апреля 1921 года.-Мой зять, человек смелый и честный, всегда высказывающий откровенно свои мнения, был 16 марта арестован и в тюрьме заразился тифом... Чувствую, что этот удар сократит мою жизнь. Я тоже сильно болен..."
"Сегодня хоронили нашего Костю,- записал отец в дневнике 17 апреля. Он был избран от рабочих в Совет... Заразился тифом и умер... Его отпустили из тюрьмы к нам на квартиру. Но было уже поздно... Его очень любили рабочие. Он с ними работал с 1905 г. ... Хоронить собрался весь город... Профессиональные союзы все явились... Но бедному Косте нашему это помочь не могло... его тихо несли по улицам недвижного, мертвого... Бедная Наташа крепилась. Соничка плакала горько... Мне это тяжелый удар..."
- Знаете, что это такое?- спросил он. - Это все доносы, - анонимные и неанонимные. И доносы не от наших официальных агентов, а ... от обывателей-добровольцев...
- Охота же вам обращать внимание на это негодяйство...
Он пожал плечами.
- Большую часть мы и оставляем без внимания. Но всего оставлять без внимания нельзя. Доносчики доносят и на меня высшему начальству. И порой у меня запрашивают: почему не обращено внимания на донесения такого-то о том-то... Вот такой донос поступил и на вас, и я должен был произвести обыск... Мы сами во власти доноса..." (Из неопубликованной статьи В. Г. Короленко "Власть доноса. Письма из Полтавы".).
Эта власть доноса, составляющая, по мнению отца, самостоятельную и очень большую силу, заметно распространилась во время гражданской войны.
"Всякая "перемена власти" ведет за собой новую вспышку доносительства. Теперь у нас гуляет лозунг. "Вот комиссар - лови комиссара". Приказ о том, чтобы все, кто знает местопребывание "комиссаров", непременно об этом доносили, - особенно раздувает эту вспышку... Охочие доносители, - часто те самые, которые {340} прежде кричали: "Вот он, контрреволюционер", - теперь принялись кричать: "Вот комиссар!" Две дамы поссорились "по-соседски". Одна уже доносит на другую или на ее мужа... Юноши, почти мальчики, видели такого-то юношу с красным бантом. При большевиках этот юноша очень "козырял" перед ними. Теперь они кричат: "Ловите его. Это комиссар". И его ловят... И дальнейшие следы его теряются в мрачной неизвестности. И кого только нет в рядах этих охочих людей... Особенно характерны доносы разных хищников, которые, когда у них требуют отчета в израсходованных по должности деньгах, отвечали при большевиках:
- А! Вы контрреволюционер! Хорошо же!..
И бежали в чрезвычайку... Теперь (я знаю такие случаи) они же заявляют с апломбом:
- A!.. Вы большевики! Хорошо же!
И бегут в контрразведку...
"Берегитесь попасть во власть доноса", - вот что могли бы сказать новой власти учреждения и лица, привыкшие служить посредниками "при смене разных властей", если бы захотели слушать их спокойные голоса..." (Из неопубликованной статьи В. Г. Короленко "Власть доноса. Письма из Полтавы".).
Наблюдения и мысли отца по поводу происходившего при добровольцах сохранились частью на страницах дневников, частью же в шести статьях. Вот перечень этих статей, озаглавленных "Письма из Полтавы":
1. "Новая страница". Предназначалась для "Полтавского дня". Там не напечатана. Послана в Екатеринодар, в газету "Утро Юга", но о напечатании сведений нет.
2. "Трагедия бывших офицеров".
3. "Власть или шайка". {341}
4. "Власть доноса". Последние три статьи также посланы в "Утро Юга"; о напечатании сведений нет.
5. "Еретические мысли о единой России". Напечатана в газете "Утро Юга", 1919, 8 (21) сентября, № 220. Эта же статья под заглавием "Мысли о единой России" напечатана в харьковском "Южном крае", 1919, 1 (14) сентября, № 71.
6. "О разрубании узлов и об украинстве". Послана в "Утро Юга", о напечатании сведений нет. Опубликована в полтавской газете "Рiдне слово", 1919, 23 серпня.
В этой статье отец писал:
"Во многих местах г[оспода] помещики увидели в пришествии новой власти случай для немедленной и полной реставрации "дореволюционного" прошлого, для сведения личных и классовых счетов. И очевидно также, что в некоторых командных составах они встретили готовность к поддержанию этих вожделений и к этому сужению предстоящей задачи [...]
Нужно же считаться с тем, что у нас не даром произошло огромное потрясение, произошла революция, унесшая царский трон, а с ним и многое, что слишком долго произрастало под его сенью... Конечно, много отрицательного, прямо карикатурного пережили мы в последнее время в деревне, решавшей земельный вопрос снизу "своими средствиями". Это была острая вспышка страстей, накопившихся в течение полустолетия. Но нужно же признать, что за эти полстолетия реакции, сменившей "эпоху реформ", капля по капле, из года в год накоплялись массовые страдания и справедливый гнев... Нужно признать, что до революции было много тяжкой неправды, не находившей исхода в задавленной политической жизни страны. Это была своего рода классовая диктатура, вызвавшая острую вспышку: паровой котел, в котором нарастает давление, при закрытых клапанах обыкновенно дает взрыв..." {342} С земельно-имущественных отношений мысль отца переходит к другим областям жизни; к национальному вопросу вообще и украинству в частности. Нельзя торопливо разрубать, узлы, запутанные бестолковой реакцией прошлого и не менее бестолковым максимализмом, - думает он. Нужно признать ошибки, чтобы не повторить их в будущем.
"Украинский вопрос - это тоже своего рода запутанный узел, который многие стремятся разрубить в угоду поверхностному и ложно понимаемому "русскому патриотизму". Эти стихийные склонности части добровольчества встречаются, к сожалению, с колебаниями и порой очень досадными обмолвками сверху. Так, в первом же обращении новой власти, расклеенном на улицах Полтавы... среди других распоряжений заключается короткий приказ: "Все вывески на галицийском языке должны быть немедленно сняты".
Галицийский язык. Почему же он галицийский, а не украинский? Значит, на Украине нет своего особого родного языка, и Шевченко писал по-галицийски?.. Неудобство таких официальных обмолвок состоит особенно в том, что заурядная практика придает им распространительное толкование. И вот на улицах Полтавы стали часто повторяться эпизоды в таком роде. К группе местных жителей подходит доброволец с винтовкой и приглашает помочь ему снять эту вывеску "на собачьем языке". Оскорбленные жители не двигаются с места. Доброволец кое-как сбивает вывеску винтовкой...
Другой случай: по улице едут добровольцы-офицеры. По тротуару идет компания, среди которой видны девушки-украинки в своих живописно расшитых сорочках. Офицерам приходит в голову желание позабавиться над этой "национальной особенностью". Они спешиваются, один из них останавливает компанию и спрашивает {343} девушек, что это у них за азиатские костюмы? Вот неудобство официальной обмолвки: украинский язык сначала обращается в галицийский, а затем... прямо в собачий. А распространенные по всей России украинские (малороссийские) костюмы квалифицируются прямо как азиатские и вызывают на дерзость".
В первые же дни отец с депутацией от города был у Штакельберга, начальника гарнизона.
"Штакельберг принял нас в Гранд-отеле,- записано в дневнике 18 (31) июля 1919 года.-Проходя по этим лестницам и коридорам, я вспомнил петлюровские времена, Чижевскую, Машенжинова, есаула Черняева... Теперь здесь тихо. "Контрразведка" помещается в Европейской гостинице, на Петровской..."
В разговоре с генералом Штакельбергом по поводу продолжавшихся грабежей и случаев бессудных расстрелов отец попытался выяснить также и недоразумение с "галицийским языком". Он сказал, что "недостаточно окрестить галицийским языком язык Котляревского, Квитки, Шевченко, чтобы оправдать его гонение...". Генерал выслушал депутацию очень внимательно, и затем последовали приказы. Воспрещено было и срывание вывесок. "Случаи вроде вышеприведенного стали значительно реже. Но они все-таки были. Они успели оскорбить тысячи людей..."
Тяжелая болезнь отца прогрессировала, а жизнь требовала усиленной работы, и поэтому он решил принять приглашение доктора В. И. Яковенко и провести несколько недель в его санатории на Бутовой горе близ станции Яреськи Киево-Полтавской ж. д. Мать вспоминает, что они совершили переезд в теплушке, наполненной военными, радостно встретившими отца и называвшими себя его учениками. Всю дорогу отец разговаривал с теми из них, которые оказались участниками {344} военных судов. Прощаясь, он сказал, что тот, кто считает себя его учеником, не вынесет ни одного смертного приговора по политическим преступлениям, так как политические смертные казни не могут быть оправданы никакими условиями борьбы.
... Семья доктора В. И. Яковенко, жившая тогда одиноко на Бутовой горе, проявила большое радушие и заботу об отце. Отец отдыхал, отдавшись литературному труду. Здесь он дописывал очерки "Земли, земли!" и продолжал третий том "Истории моего современника". К началу октября 1919 года отец закончил работу, и родители собирались вернуться домой, когда новый фронт надолго отрезал их от Полтавы.
"Мы было уже наметили сегодняшний день (4 октября) -днем своего отъезда. Но... помешала нам "политическая ситуация",.. Появились банды. Яреськи заняты добровольными отрядами, охраняющими мост. До нас сюда проникают разъезды. Говорят, - это от Хорола идут какие-то разбитые банды или отряды большевиков. На Сорочинцы, по слухам, налетел какой-то 2-й полк загадочной ориентации: черное знамя с надписью "Смерть буржуям и жидам"... Но сплошного погрома не было и даже... расплачивались за продукты. Теперь все еще несколько тревожно, и поезда пока не ходят. Значит, поневоле застрянем... Вчера с утра была слышна канонада... От нас видна железная дорога от Яресек до Гоголева и обыкновенно видно, как идут поезда. Теперь пусто. А если подымит локомотив, то это значит, что идет броневик или бронепоезд. Ни телеграмм нельзя послать, ни проехать в Полтаву. Мост у Решетиловки взорван теми же бандами. Беспокоимся о полтавцах и... сидим. Ничего не поделаешь. Досиделись до холода и придется, когда восстановятся сношения, сначала ждать теплой одежды... Окончил статью о земле и кончаю первую часть III тома "Современника"..." {345} Строки эти отец писал в Крым сестре Наталье 4 (17) октября 1919 года, которая, заболев, уехала из Полтавы 5 сентября с девочкой и мужем. Они также были позднее отрезаны линией фронта и смогли вернуться только через год, в ноябре 1920 года. В нашей квартире оставались я, тетка отца Е. И. Скуревич и мой друг М. Л. Кривинская, с которой мы вместе работали в детских колониях. Часть детей при наступлении добровольцев успела эвакуироваться вместе с отступавшей Красной Армией, но оставшиеся три тысячи ребят были разбросаны в разных уездах и находились в очень тяжелых условиях. Учительский персонал не везде был на месте, внутренние трения порой кончались доносами в контрразведку. Объезд колоний для раздачи денег был сопряжен с большой опасностью. Но все-таки нашлась группа работников, несмотря на опасность, до конца оставшаяся верной взятым на себя обязанностям. Выручали порой письма и обращения отца, они же помогли нам добиться освобождения всех арестованных работников.
Наша квартира и в отсутствие отца оставалась неприкосновенной и продолжала служить нейтральной зоной во все время гражданской войны. Когда в октябре 1919 года каким-то военным отрядом были разгромлены арестантские роты и освобождены арестованные,- я помню, к нам пришли женщины с детьми и молоденькая комсомолка. Они надеялись, что здесь смогут быть в безопасности до прихода Красной Армии. И действительно, наша квартира и ее обитатели оставались неприкосновенными.
ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ
После прекращения военных действий отцу и матери удалось возвратиться в Полтаву. Возобновляя в 1920 году свой дневник, отец записал: {346} "29-го декабря (старого стиля) прошлого года мы вернулись из Шишак. 28-го выехали оттуда на вокзал. Ночь провели в Яреськовском вокзале. Впечатление мрачное и своеобразное. Вокзал не освещенный. Мы устраивали светильни: бумазейный фитиль и кусок сала. Вечером вокзал кажется мертвым: всюду темно, только в одном окне виднеется тусклый свет: это у лесовщика умерла дочь, и семья проводит печальную ночь. При отступлении большевиков был разрушен мост. В Решетиловке тоже правильного движения не было, потом оно {347} вовсе прекратилось... Ветер налетает с снежных полей, пройдут по рельсам пешеходы в Миргород или Сагайдак, порой слышна канонада. Где-нибудь стреляют бандиты. И опять тихо. Когда порой раздается какой-нибудь сигнал на перроне, то впечатление такое, будто это говорят какие-то призраки..."
"Вернулся я из санатория... не особенно поправившись. Пожалуй, наоборот, сердечное утомление усилилось... Видел там, как деникинцы распоряжались в деревне. Бог с ними", - писал он 16 (29) марта 1920 года Л. П. Белоконскому.
"Во время нашего отсутствия в Полтаве происходили тревожные события: деникинцы бежали в панике...
Смотришь кругом и не видишь, откуда придет спасение несчастной страны. Добровольцы... отметили свое ... господство, а особенно отступление, сплошной резней еврейского населения (особенно в Фастове, да и во многих других местах), которое должно было покрыть деникинцев позором в глазах их европейских благожелателей. Самый дикий разгул антисемитизма отметил все господство этой не армии, а действительно авантюры... Вообще в этой "партии порядка" - порядка оказалось гораздо меньше, чем при большевиках.
Впечатление такое, что добровольчество не только разбито физически, но и убито нравственно. От людей, вначале встретивших их с надеждой и симпатиями, приходится слышать одно осуждение и разочарование..." - записал отец в дневник 8 (21) января 1920 года.
И в письме к А. Г. Горнфельду 17 (30) марта, кратко сообщая о событиях, происшедших при добровольцах, отец заключал:
"...С этой стороны ждать нечего, кроме дикой реакции..." Ему же он пишет 6 мая: {348} "Во время деникинского захвата Полтавы я, по старой памяти, не утерпел и послал 6 писем о безобразиях, которые здесь творили добровольцы. Здесь цензура запретила, а там провели. Теперь это добровольчество уже в прошлом. "Память его погибе с шумом", и бог с ним. Утопия, только обращенная назад".
После возвращения отца в Полтаву к нему вновь потянулись люди со своим горем и обидами.
Отец с юности был полон сил и здоровья - душевного и физического. Его товарищи по тюрьме и ссылке в своих воспоминаниях отмечают обаяние, которое распространяла вокруг спокойная уверенность Короленко в том, что настоящей нормой является достоинство, свобода и счастье, и приводят случаи, когда эта спокойная уверенность побеждала даже тюремщиков. Он считал, что здоровье так же заразительно, как и болезнь, что счастье так же передается, как и несчастье, и потому каждый обязан быть счастливым. В самые тревожные моменты вокруг него была всегда атмосфера спокойствия и оптимизма.
Уже тяжело больным, в конце жизни, он записал в дневнике 8 (21) августа 1920 года:
"...Я порой смотрел на чудесную зелень из городского сада, на слегка затуманенные и освещенные солнцем склоны и дали с мыслью, что, может быть, это мое последнее лето. И мне вспомнился один разговор еще в Нижнем. Мы сидели на берегу Волги на откосе. А. И. Богданович (уже покойный) развивал свои пессимистические взгляды. Я перебил его:
- Ангел Иванович! Да вы только посмотрите, какое это чудо.
Я показал ему на заволжские луга, на полосы дальних лесов.
- Мне кажется, - если бы уже ничего не оставалось {349} в жизни, - жить стоило бы для одних зрительных впечатлений.
И он тоже загляделся. Теперь мне вдруг вспомнился этот день, эти луга, освещенные солнцем, и Волга, и темные полосы лесов с промежуточными, ярко освещенными пятнами. Теперь я стар и болен. Жизнь моя свелась почти на одни зрительные впечатления, да еще отравляемые тем, что творится вокруг... И все-таки мир мне кажется прекрасным, и так хочется посмотреть, как пронесутся над нами тучи вражды, безумия и раздора и разум опять засияет над нашими далями..."
Здоровье отца неуклонно ухудшалось, силы слабели. Друзья-врачи (И. Г. Харечко, А. Г. Израилевич, А. А. Волкенштейн и др.) часто приходили к отцу, настаивая на полном покое и отдыхе. Но покоя и отдыха не было и не могло быть. Работа над третьим томом "Истории моего современника", уводившая Короленко в прошлое от мучительных впечатлений настоящего, прерывалась приходом различных, в большинстве незнакомых, людей с просьбами о помощи, о вмешательстве в дела арестованных, о заступничестве за них.
Эти посещения кончались для отца приступами боли в груди, тяжелой одышкой, бессонницей Теперь он часто не мог сдержать слез. Эта слабость была ему неприятна.
В Полтаву 7 июня 1920 года приехал А. В. Луначарский и посетил отца. Они долго разговаривали. Луначарский предложил Короленко писать ему все, что он думает о происходящем, и обещал печатать его "письма" в сопровождении своих ответов. Отец принял это предложение. Не успел Луначарский уйти от нас, как к отцу прибежали с плачем родственники двух арестованных ранее полтавских мукомолов, Аронова и Миркина, они {350} получили сведения о том, что эти бывшие владельцы мельниц приговорены к расстрелу.
Отец знал, что Луначарский собирался выступить на митинге в городском театре. Он решил отправиться на митинг, чтобы увидеть наркома и просить его о заступничестве перед Чрезвычайной Комиссией за приговоренных к смертной казни.
Когда отец обратился к Луначарскому, то от приступа резкой боли в груди и волнения не мог удержать слез. Луначарский был искренне взволнован состоянием отца и дал ему обещание, что Аронов и Миркин не будут казнены.
Успокоенный, отец поспешил домой, где его ожидали родные приговоренных.
Ночью нарком уехал. На утро отец узнал, что Аронов и Миркин расстреляны еще до приезда Луначарского. Это известие потрясло Короленко.
11 июня собрался консилиум врачей; нашедший ухудшение в состоянии отца - резкое ослабление сердечной деятельности и расстройство нервной системы.
19 июня отец отправил первое из "Писем к Луначарскому". Второе "письмо" было отправлено 11 июля. В августе-сентябре были отосланы остальные четыре "письма". Отец ждал их появления в печати, однако света они не увидели.
Короленко входил в работу над "Историей моего современника", отрываясь только для бесед с приходившими к нему людьми и занося в дневник свои мысли.
В частных письмах, писанных одновременно с письмами к Луначарскому, есть черты, дополняющие точку зрения отца на совершавшееся и на пути революции.
Старому знакомому по Нижнему Новгороду, доктору В. Н. Золотницкому 13 (26) марта 1921 года он пишет: {351} "...Мое отношение к некоторым сторонам того, что теперь происходит, объясняется не моей излишней мягкостью и не моим слабодушием... а моим глубоким убеждением, что этим путем нельзя достигнуть поставленной цели..."
"...Вообще форма будущего общества еще не готова, - писал Короленко С. Д. Протопопову 22 июня 1920 года,- и она будет результатом долгой органической борьбы, причем разные формы будут рождаться, бороться за свое существование, исчезать, заменяясь новыми, и т. д. И только в результате такой свободной борьбы человечество будет менять формы своей жизни. Что значит: нужно переродиться? Нужно не переродиться, а постоянно перерождаться, так как процесс этого перерождения бесконечен, по крайней мере, так же как и сама жизнь. Кризисы и потрясения вызываются искусственной задержкой этого процесса..."
Выраженный здесь взгляд отца на бесконечность движения жизни через борьбу ее различных стремлении и признание величайшей ценности ее в каждый отдельный момент проходят через всю его жизнь. С этой точки зрения человеческая жизнь имеет огромную самостоятельную ценность всегда, даже в момент ожесточенной борьбы. Эту мысль, как бы в предчувствии будущих событий, он записал на страницах дневника еще в 1887 году:
"Боритесь с идеями, но не осмеливайтесь забывать человека в вашем враге..."
Интерес к жизни, ищущей выхода, не оставлял отца, направляя мысль на будущее. Разговоры с рабочими и крестьянами, услышанные легенды и предсказания находят отражение в его дневнике.
"Как нищий все мало-мальски пригодное прячет в свой мешок, так и писатель все заносит в свою книжку",- говаривал отец. {352} "Утром я выхожу в городской сад. Солнце поднялось невысоко, и деревья, освеженные дождем, дают яркие световые пятна и тени. Природа весела, бодра и прекрасна.
Ко мне подходит человек с винтовкой. Это сторож городского сада. Я с ним знаком. Сегодня у него вид особенно несчастный. Он подходит и садится рядом. Через плечо у него винтовка на веревочной перевязи.
- С обхода?-спрашиваю я.
- Да, с обхода снизу.
И он утомленно мотает головой по направлению к долине, где расположен нижний сад с чудесной зеленой светотенью. Цвета ярки, тени глубоки и темны... На противоположном склоне темным пятном виднеется пущенная в сад лошадь.
- Лошадь? - говорю я вопросительно.
- Сегодня уж два раза выгонял,- говорит он устало.-Все пускают... Такой народ, не поверите... Я к себе ближе пяти сажен не подпускаю. Говори оттеда. А то, пожалуй, винтовку отнимут, над самим зло сделают. Городьбу еще с зимы разобрали... Траву топчут, ветки обрывают. Ничего не поделаешь... Вот опять к молодым деревьям идет... Я понимаю, что ему в самом деле не бежать каждый раз. Наши заборы тоже разобраны; у домовладельцев срублена роща внизу, которой они очень дорожили.
Фруктовый сад стоит беззащитный: ограда зияет огромными прорехами".
Сторож рассказывает отцу историю, в которой действительность и фантазия переплетаются самым невероятным образом. Эти иррациональные стихийные процессы, думает отец, записывая разговор, имеют огромное значение, которым пренебрегать не следовало бы. {353} "Как-то я среди членов исполкома стал говорить о необходимости уважать народную веру и что это уважение (веротерпимость) есть один из основных догматов и наших убеждений. Недавно окончивший гимназист, сделанный комиссаром просвещения, возразил:
- Поверьте, товарищ Короленко, у меня есть опыт. Я девять месяцев стоял во главе просвещения там-то. Религиозные суеверия легко искоренимы.
Ребята, играющие с огнем..."
Голод постепенно захватывал все большие области. Из столиц получены известия о смерти друзей отца. Полтава наполнилась беженцами из других губерний и сама начинала голодать.
"Разруха идет все дальше и дальше, и правительству остается бороться с нею не по существу, а только с ее обнаружениями. Это путь, который привел к гибели не одно правительство. На это я смотрю с горем и печалью", - заметил отец в письме В. Н. Золотницкому от 13 (26) марта 1921 года.
Борьба со спекуляцией продовольствием расценивалась отцом, как попытка подавления симптомов общей разрухи,
"Вчера,- записывает он в дневнике 23 мая (5 июня) 1920 года,-во всей Полтаве произведены повальные обыски. Точно ночная экспедиция, одновременно собрались отряды и стали ходить из дома в дом. Брали все на учет. Отряды сопровождали служащие из разных отделов, а не одни чрезвычайники. От этого, вероятно, все совершалось сравнительно прилично... По большей части сообразовывались с инструкцией, хотя кое-где были отступления... Казалось, курс становится умереннее, но для Полтавы он опять обостряется... Выселяются целые дома... При этом иногда запрещают брать из квартир вещи. Затем обыски. {354} У меня обыска не было. Оказывается, что отправляющимся на эту экспедицию был дан специальный приказ обходить мою квартиру. "А если к нему станут сносить вещи другие?" Распоряжавшийся задумался, потом сказал: "Даже в таком случае не ходить в квартиру Короленко"... Лично на большевиков пожаловаться не могу, но все эти нелепости относительно других тяжело отражаются на настроении".
Мы видели, что непосредственные впечатления от встреч с родными арестованных, от посещений ЧК были для отца непосильны, но не могли бороться с его волей. Стараясь облегчить отцу техническую работу, когда он особенно плохо чувствовал себя, мы записывали подробности дел приходивших к нему людей, от его имени говорили в ЧК, в исполкоме или по телефону с Харьковом. Многие из этих забот взял на себя К. И. Ляхович. Он стал самым близким помощником отца, и тот глубоко верил его моральному и общественному чутью. Отец ценил мужество его выступлений при гетманщине, когда пришлось отсидеть в концлагере в Бяле, и при петлюровцах, когда он, не обращая внимания на угрозы, осуждал в печати и думе истязания арестованных.
Тяжелым ударом для нас был арест Константина Ивановича в марте 1921 года. Отец подал заявление в Полтавскую Чрезвычайную Комиссию с просьбой оставить К. И. Ляховича, ввиду болезненного состояния, под домашним арестом под его поручительство, но в этом было отказано.
Состояние отца резко ухудшилось. Обнаружились затруднения в походке, речи, глотании. 22 марта Совнарком Украины направил в Полтаву трех профессоров-консультантов - А. И. Геймановича, А. Б. Иозефовича н И. И. Файншмидта. Заключение консилиума было неблагоприятным. {355} 9 апреля Константина Ивановича, заболевшего в тюрьме сыпным тифом, на носилках перенесли к нам домой. Врачи с самого начала смотрели на положение больного безнадежно. Отец же продолжал надеяться. В ночь на 16 апреля Константин Иванович скончался,
"...У меня теперь очень тяжелое время,- сообщил отец своему другу О. В. Аптекману 15 апреля 1921 года.-Мой зять, человек смелый и честный, всегда высказывающий откровенно свои мнения, был 16 марта арестован и в тюрьме заразился тифом... Чувствую, что этот удар сократит мою жизнь. Я тоже сильно болен..."
"Сегодня хоронили нашего Костю,- записал отец в дневнике 17 апреля. Он был избран от рабочих в Совет... Заразился тифом и умер... Его отпустили из тюрьмы к нам на квартиру. Но было уже поздно... Его очень любили рабочие. Он с ними работал с 1905 г. ... Хоронить собрался весь город... Профессиональные союзы все явились... Но бедному Косте нашему это помочь не могло... его тихо несли по улицам недвижного, мертвого... Бедная Наташа крепилась. Соничка плакала горько... Мне это тяжелый удар..."