Да, подумал он, для всех нас в свое время Америка была как загробный
мир. Оттуда не возвращались. Теперь загробный мир -- это Интернет... А
Горский еще помнил, как несколько лет назад вся Москва была уверена, что
можно умереть понарошку, если жахнутся калипсолом. Боюсь, когда придет время
умирать, подумал Горский, мы и не поймем, что происходит. Слишком часто
заигрываем с мыслью о смерти и загробном существовании.
Горскому это было неприятно. Какой-то противный привкус в истории с
виртуальным Чаком, с человеком, который спустя дюжину лет явился к
одноклассникам, напоминая им о старых грехах, всеми уже позабытых.
-- Так почему ты так уверен, что het и этот виртуальный Чак -- одно
лицо? -- спросил Горский
-- Я думаю, het специально рассказал мне историю Чака и Маринки, чтобы
меня подразнить. И зашифровал свое имя во фразе ВСЕХ НАС НЕТ.
Странное дело эти имена, подумал Горский. Почему никто не задумывается,
как много имя говорит о том, кто его выбрал. У Горского был знакомый,
которые называл себя "долбоебом", был другой, называвший себя "эмигрантом",
была девушка, которая звалась "марамойкой", и еще одна -- "мурена". Почему,
например, Снежана назвала себя Snowball? Потому что и там, и там -- снег? Но
ведь был и другой выбор, она могла стать Снежной Королевой или, напротив,
Жанной. Что-то, значит, нравилось ей в сказке про девочку, бежавшую от злой
мачехи к семи гномам.
Горский снова посмотрел на экран. Глеб продолжал:
-- Виртуальный Чак явно знаком с жизнью Хрустального -- посмотри, как
он рассуждает про кибернезависимость и прочие дела.
-- Только ленивый сейчас не рассуждает про кибернезависимость, --
ответил Горский. - Доступа в Интернет хватит, чтоб стать докой примерно за
двое суток.
-- Ну, и кроме того, -- бритва Оккама, -- не сдавался Глеб.
Может и так, подумал Горский, а может, разум снова играет с нами свои
шутки. Не всегда верное решение -- отсекать лишние сущности, как советовал
Оккам. Горский вспомнил историю семи лепестков и семи королей и улыбнулся.
Так или иначе, подумал он, этот псевдо-Чак действительно неприятный тип.
-- В бритве Оккама я не особо уверен, -- ответил он Глебу. -- Но я
помогу тебе поймать твоего Чака. Не люблю, когда шутят с покойниками.
-- Здорово! -- ответил Глеб. -- Ты можешь, например, повидаться с
Вольфсоном или с этим Сергеем Романовым, SupeR'ом. Они живут где-то в ваших
краях.
-- Я бы предпочел избегать личных встреч, -- напечатал Горский. --
Пусть мое участие будет чисто виртуальным.
Полено догорало, и в комнате почти совсем стемнело. Дверь на улицу была
открыта, сквозь проволочную сетку приятно тянуло вечерней прохладой. С
заднего двора доносился приглушенный шум -- то ли белки, то ли еноты.
-- Знаешь, -- написал Горский, -- я подумал, теперь вся ваша школьная
история кажется дурацкой. Как можно было себя убить из-за такого?
-- Тогда все было иначе, -- ответил Глеб.
Я знаю, подумал Горский, но кто поручится, что через десять лет все
наши сегодняшние дела не покажутся мышиной возней?
Дома Глеб достал листок, где недавно рисовал обитателей Хрустального.
Сбоку пририсовал одноклассников, живых и мертвых. Получилось две сети, до
сегодняшнего дня не связанных. Сейчас появилось звено, соединившее
Хрустальный и класс: странная связь Марины, Чака и het'a. Скорее всего,
подумал Глеб, этот het -- ее любовник или просто конфидент, которому она
рассказала про Чака. Конфигурация прояснилась, но вопросов все равно
оставалось слишком много.
Глеб записал их на втором листке:
Кто убил Снежану? И зачем? Как смерть Снежаны связана с Чаком и моим
классом?
Кто подставил Абрамова? Как связана с этим Марина Ц.? Где сейчас
Марина?
Кто такой het? Связан ли он с моим классом -- и как?
Подумав, Глеб добавил еще одну строку:
Почему был арестован Вольфсон? Что он делал? Почему Абрамов считает
себя виновным в смерти Чака?
Отдельно Глеб выписал два предположения, которые принял, чтобы
облегчить себе решение задачи. Конечно, они могли оказаться ложными -- как
предположение о связи Марусиной и смерти Снежаны. Глеб надеялся, что будущее
покажет:
Убийца Снежаны -- это het
Het на листе нашего класса выдает себя за Чака.
Глеб еще раз посмотрел на рисунок. Марина была воротами, гейтом,
соединявшим две сети. Он еще раз обвел ее имя в кружок. Ключевая фигура во
всей истории.
Сбоку Глеб написал рабочую гипотезу:
Снежана что-то знала о связи Марины и het. Возможно -- что-то,
связанное с моим классом, мной или Витей Абрамовым. Поэтому het ее и убил, а
убив, явился теперь на лист класса -- выяснить, что мы знаем на самом деле.
Гипотеза была хороша, но имела один недостаток -- не объясняла, кто
такой het, и где его искать.
Зазвонил телефон. Глеб снял трубку. Это мог быть кто угодно -- Таня из
Франции, Вольфсон из Америки, Витя Абрамов из ниоткуда, Снежана с того света
или Чак из Сети. Но звонила всего лишь Глебова мама -- из Стокгольма, где
она жила последние три года.
-- Привет, мам, -- сказал Глеб.
-- Я тебя поздравляю, -- выпалила она.
-- Спасибо, -- растерялся Глеб. -- С чем?
-- Ельцин победил, уже известны предварительные итоги! Он набрал больше
всех, затем идет Зюганов, а потом Лебедь. Это значит -- Ельцин победит во
втором туре. Коммунизм не пройдет!
Боже мой, подумал Глеб, какое ей-то в ее Швеции дело до коммунизма. Но
спросил про другое:
-- Слушай, ты помнишь Маринку Цареву из нашего класса?
-- Такую смазливую и кокетливую? Еще Витя Абрамов был в нее влюблен.
Помню, конечно.
-- Ты не помнишь, где работали ее родители? Может, каких-то общих
знакомых?
-- Нет, вроде... А что?
Удивительно как хорошо слышно, подумал Глеб. А когда-то мы думали, что
заграница -- это как другая планета. Жалко, что в Интернете нельзя услышать
голосов. Интересно, насколько переменился голос Чака.
-- Так просто. Решил разыскать.
-- Это правильно, -- сказала мама. -- Школьная дружба -- самая крепкая.
Ты знаешь, Глебушка, что я тебе посоветую? Есть такая штука -- твой Феликс
наверняка знает, -- Интернет. Через него все можно найти.
Даже больше, чем потерял когда-то, подумал Глеб, но сказал только:
-- Спасибо.
Максим, Светин муж, ушел на работу, детей тоже дома не было. Она
приготовила кофе, включила телевизор и тут же выключила: все только и
говорили, что о вчерашних выборах. Она взяла Хмелевскую и стала в сотый раз
перечитывать "Что сказал покойник". До прихода Глеба еще полчаса.
После того, как "Лямбда плюс" закрылась, и Света оказалась без работы,
Максим старался быть с ней нежней, но по вечерам допоздна пропадал на службе
-- вероятно, боялся тоже потерять место. Володя и Ксюша, наверное, даже
радовались, что мама постоянно дома, только Света немного отвыкла все время
сидеть с детьми. Сейчас, правда, Володя ушел в школу на практику, сказав,
что потом зайдет к приятелю поиграть на компьютере, а Ксюша была у свекрови.
Света пила кофе, листала книжку и думала, где сейчас может быть шеф.
Например, в Южной Америке, или еще в каких экзотических местах -- о них так
приятно читать по утрам в книжке, но перебраться туда насовсем совершенно не
тянет.
После смерти Миши Емельянова и исчезновения шефа она чувствовала себя
какой-то потерянной. Словно это не Абрамов, а она сама куда-то подевалась.
Деньги ни при чем: Максим всегда зарабатывал в три-четыре раза больше нее,
проживут и сейчас. Дело в чем-то другом. Сплошная линия ее жизни прервалась,
будто из знакомой книги вырвали страницу или на кассету с любимым фильмом
вдруг записали телепередачу.
Накануне позвонил Глеб, сказал, что хочет встретиться. Договорились,
что зайдет утром, и Светка терялась в догадках -- что ему нужно? Она видела
его мельком на похоронах, почти не обратила внимания. Все суетились вокруг
Ирки -- еще бы, в один день потерять мужа, любовника и работу! Хорошо еще,
бандиты, наехавшие на Емелю, после его смерти к ней не приставали: поняли,
видно, что с вдовы нечего взять или же -- кто знает? -- шеф как-то решил эту
ситуацию за кадром.
Позвонили в дверь.
-- Рад тебя видеть, -- сказал Глеб и поцеловал ее в щеку.
Светка предложила ему кофе и рассматривала, пока Глеб размешивал сахар.
За последние три года он как-то изменился: то ли потолстел, то ли, наоборот,
осунулся. Емеля говорил, что после ухода жены Глеб, похоже, впал в
депрессию. От такого и вправду постареешь. Впрочем, сегодня непохоже, что у
него депрессия.
-- Как у Ирки дела? -- спросил Глеб.
-- Ну, как у нее могут быть дела? Нормально.
Как же звали его жену? Галя? Тася? Впрочем, какая разница.
-- Она держится молодцом.
Глеб кивнул и потянулся через весь стол за печеньем, попутно роняя все
вокруг. А Глеб тоже держится молодцом, подумала Светка, мы все стараемся
держаться.
-- Говорят, ты развелся?
-- Да, -- ответил Глеб, помешивая сахар. -- Два года назад. Таня в
Европу уехала жить.
Таня! Точно, ее звали Таня!
-- А дети? -- спросила Светка.
-- К счастью, не было, -- ответил Глеб. -- Таня не хотела.
К счастью! Как странно. Что бы ни случилось, она бы не могла так
сказать про Ксюшу с Володей.
-- Из наших почти никто не разводился, -- сказала Света. --
Удивительно, правда?
Что ж удивительного, подумал Глеб. Все переженились на своих -- на
одноклассницах, на девочках из других матшкол, в худшем случае -- на
однокурсницах, с того же ВМиК, из Керосинки или физтеха. Он один выбрал
другую жизнь, выбрал Таню.
-- Она что, получила там работу? -- спросила Света. -- Прости, я
забыла: она у тебя программист или физик?
-- Художница, -- ответил Глеб и в который раз за последние дни подумал,
что много лет себе врал: Танин мир не так уж отличался от матшкольного. Как
там было в этой песне? Тепличные выродки из московского гетто. Из одного
большого гетто. Никакого выбора. Он, Глеб, и не мог ничего получить, кроме
того, что ему досталось: интеллигентная девочка из хорошей семьи. Без
разницы -- художница или программистка. Впрочем, вряд ли имеет смысл
жаловаться.
-- Художница -- это здорово, -- без энтузиазма сказала Света.
Глеб подумал, что он и сидит здесь, потому что все еще думает о Тане:
даже Снежану он представлял себе ее новым воплощением, Таней, любимой им
когда-то и чудесным образом возвращенной в тот возраст, когда они
встретились.
Но ведь Снежана -- не Таня. Она отдельный человек -- и пока я этого не
пойму, все расследование останется безнадежной затеей.
-- Что-то я еще хотел тебя спросить... -- Глеб замолчал на секунду,
чтобы главный вопрос не прозвучал слишком в лоб. -- Ах, вот что: ты Маринку
Цареву давно видела?
-- Да с выпускного, считай, не встречались... Точно: я ей звонить
пробовала, когда на пятилетие выпуска собирались у меня, -- так у нее
телефон изменился, и я ее не нашла. А что?
-- Да так... вспомнил просто. Помнишь, история была в десятом классе?
Тогда еще Вольфсона забрали, и Маринка порвала с Чаком?
-- Да, было дело, -- Света вздохнула. -- Ты знаешь, я все чаще думаю,
что наша пятая школа -- лучшее, что у меня было в жизни. А у тебя?
Глеб невольно передернул плечами. На мгновение он отчетливо вспомнил
Оксану, их бесконечные телефонные разговоры, холодный, липкий пот,
неприятный страх. Тогда ему казалось, что это любовь. Слишком много лет
прошло: теперь Глеб понимал, что Оксану не любил -- в том смысле, в каком
любил потом Таню или готов был полюбить Снежану. Оксана была воротами в
большой мир, в настоящую жизнь, что пугала его до дрожи. Как в известной
притче, ворота эти были открыты только ему одному -- и в тот раз он ими не
воспользовался. Если бы не Таня, так и остался бы в уютном мирке цифр и
абстрактных понятий и считал бы лучшим временем своей жизни пятую школу.
-- Да, хорошее было время, -- сказал он.
Когда Глеб сказал "было", Света вдруг поняла, что с ней творилось
последние недели. Пятая школа всегда казалась ей настоящим временем,
бесконечными годами дружбы и взаимной поддержки, компанией хороших ребят,
совместно строящих свой дом внутри злого хаотического мира. Смерть Емели,
бегство шефа, Иркина депрессия -- все это вдруг доказало, что пятой школы
больше нет. Что их школьные годы -- были да спыли, за двенадцать лет утекли,
будто песок в часах.
Они допили кофе и пошли в комнату. Света достала альбом с фотографиями
детей, Глеб кивал, но думал о своем.
-- Послушай, -- сказал он, -- а ты не знала тогда, за что арестовали
Вольфсона?
-- Нет, -- покачала головой Светка, -- мне кто-то из девочек говорил,
что за порнуху. Смешно сейчас вспомнить, правда?
Глеб кивнул. Он вдруг ясно понял, что Света не просто не знала ничего
об этой истории -- те четыре года, что они учились вместе, она жила в совсем
другом мире. Там не было Галича и Оруэлла, Самиздата и политзаключенных -- и
вряд ли Глеб сейчас узнает, что же в этом мире было. Может, подумал он, она
и права: то были лучшие годы ее жизни.
-- Вольфсона посадили за политику, -- сказал он. -- Говорили, Чак на
него стукнул.
-- Да, было что-то такое, -- ответила Светка. -- Я так и не поняла,
чего все на него тогда взъелись. Ну, пошла его мама к директрисе, так ведь
-- родной сын. Ты бы разве не пошел?
-- У меня нет детей, -- напомнил Глеб.
-- А, -- протянула Светка, -- тогда другое дело.
И она пожалела Глеба -- она всегда жалела людей, доживших почти до
тридцати лет и еще бездетных. На что они жизнь потратили?
Глеб взял у нее из рук фотоальбом и стал рассматривать обложку, где два
котенка играли с клубком, а трое утят шли к пруду следом за мамой-уткой.
Спокойной ночи, спокойной ночи малыши. Глеб подумал о трупе Снежаны на
лестнице и вспомнил доносившийся откуда-то снизу голос старухи, напоминавшей
менту про фронт, и резкий ответ мента.
Значит, есть свидетель. Что бы ни говорил Горский о поисках убийцы в
Сети, надо поговорить с этой женщиной, которая живет этажом ниже Шаневича.
-- Хочешь посмотреть? -- Света открыла альбом. Альбом, куда вперемежку
были сложены фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале
у Абрамова. Глеб механически перелистывал страницы. Изредка попадались
знакомые лица -- Ирка, Емеля, Абрамов.
На одной фотографии Глеб узнал Влада Крутицкого. Крутицкий стоял с
модельного вида блондинкой, нежно обнимая ее за талию. Во всей его позе
читалась забота и нежность.
-- Кто это с ним? -- удивился Глеб.
-- Машка, его жена, -- ответила Света. -- У них какая-то романтическая
история... типа она была в конкурсе красоты, а он был спонсором. Что-то в
этом духе.
Глеб долистал альбом. Знакомых почти не попалось.
-- Похоже, -- сказал он, -- наш класс почти весь разъехался. Как
говорится, иных уж нет, а те далече.
-- Как Саади некогда сказал, -- кивнула Светка.
Она всегда была отличницей и все цитаты знала с точностью до знаков
препинания. Жаль, подумала она, что от этого никакого толку в жизни после
школы. Впрочем, пушкинская цитата напомнила ей, что о судьбе друзей ее
предупредили заранее. Все сбылось -- даже то, что порой трудно отличить, кто
далеко, а кто и вовсе умер.
1984 год. Апрель
Стоя у доски, Света Лунева читала с выражением:
Из тучки месяц вылез
Молоденький такой
Маруська отравилась
Везут в прием-покой
Шел очередной урок по Маяковскому -- Лажа его любила, и поэтому они
проходили агитатора, горлана, главаря чуть ли не полгода. Каждый в классе
получил по стихотворению, про которое надо было сделать доклад. Вольфсон, на
правах любимчика и лучшего ученика, выбрал себе "Нате!" -- отчасти потому,
что оно ему действительно нравилось, а отчасти -- чтобы сказать на уроке
вслух слово "блядям". Он тогда еще не знал, что Лажа сама устроит
двадцатиминутную дискуссию о словах "дерьмо" и "говно" в первых строчках "Во
весь голос" -- какое слово более приличное. После такого "блядями" ее явно
не удивить.
Луневой досталось ничем не примечательное стихотворение про
отравившуюся от несчастной любви Маруську. Два года назад Оля Кунина из 9
"В" наглоталась снотворного и месяц провалялась в больнице. Почему-то об
этом знала вся школа, и, опасаясь рецидивов, учителя при каждом удобном
случае капали всем на мозги о ценности собственной жизни.
На туфли денег надо
А денег нет и так
И вот Маруся яду
Купила на пятак
Вольфсон считал, что человеческая жизнь особой ценности не
представляет. Его Учитель объяснял, что это всего лишь новомодная,
гуманистическая идея, возникшая, когда закончились Средние Века и вера в
магию. С математической неопровержимостью это означало, что если ты все-таки
веришь в магию, в вертикальную иерархию, в Высшие Силы, то человеческая
жизнь для тебя больше не ценна -- как не была она ценна для викингов, для
воинов Валгаллы, для гитлеровцев.
Обычное, профанное мышление не объясняло, чем был фашизм для Европы.
Школьная программа и советские книги ничего толком не говорили о том, почему
эмблемой СС была мертвая голова, почему эсэсовцы ходили в черном, и зачем
вообще вызвали к жизни это тайное общество. Вольфсону повезло: он встретил
Учителя, и тот рассказал, что Черный Орден был создан Гитлером, дабы
вырастить племя людей-богов. В тайных Бургах ковались воины внутренней
партии, проходившие через ритуалы "густого воздуха". Конечно, создатели
"Семнадцати мгновений весны" ничего об этом не знали: пройди Штирлиц
подобные ритуалы, вряд ли он остался бы советским разведчиком.
Иногда пятая школа казалась Вольфсону таким Бургом. Точнее, отборочным
семинаром Напола, где отбраковываются недостойные и выбираются лучшие, кто
станет заниматься магической и научной деятельностью в институтах Аненербе.
Те, кто прошли через пятую школу, Университет или физтех, в конце концов
попадали в секретные ящики, где занимались наукой. Сравнение матшкольников с
эсэсовцами парадоксально лишь на первый взгляд: и те, и другие намного
превосходят обычных людей -- быдло, гуляющее по улицам и увлеченное мелкими
делишками. Все эти люди ни на что не годны. Только идея способна поднять их
над самими собой.
Удивительно, что Советский Союз все-таки победил в той войне. Хотелось
бы верить, что у Сталина была своя, красная магия. Однако единственное
столкновение Вольфсона с КГБ показало, что нынешнее ЧК -- очень заурядная
бюрократическая организация. Ему скучным тоном задавали вопросы, потом
записывали ответы. Ни пытать, ни бить никто не собирался. Правда, и он не
выпендривался: отвечал как есть, тем более, что следователь и так все знал.
Где, когда и с кем Вольфсон встречался, какие книги брал читать и так далее.
Единственное, в чем Вольфсон не сознался -- в том, что читал "Майн Кампф".
Можно было сказать, что это он изучал идеологию врага, но было ясно, что за
такое по головке не погладят. А так -- что можно было ему предъявить?
Ксерокс частично переведенной в "Вопросах философии" книжки? Скандинавские
саги? "Преступник номер один", выменянный на макулатурного Дюма в
"Букинисте" на Ленинском?
Следователь дал понять, что Вольфсона заложил Чаковский -- и Вольфсон,
конечно, растрепал об этом на всю школу. Это было классно -- стать жертвой
политического доноса. Потом кто-то сказал Чаку "стукач" -- и понеслось! "Чак
-- стукач" стало таким же мифом класса, как легенда о пизде подмышкой у
Емели, или что Феликс -- гомосек.
Две недели назад Чак пришел к Вольфсону домой и рассказал, как все было
на самом деле. Когда Белуга взяла его за шкирку и повела к директрисе с
матерными антисоветскими стихами, он даже не испугался. Дома родители
ругались, а он в какой-то момент потерял терпение и брякнул, что это все
ерунда, вот Вольфсон ходит куда-то читать фашистские книги -- и ничего!
-- Я же не знал, -- оправдывался Чак, -- что мама на следующий день
побежит к директрисе и буквально моими словами ей скажет: не трогайте, мол,
моего сына, его одноклассники и не такое выделывают!
-- То есть ты настучал, но только маме, -- сказал Вольфсон и начал
тихонько постукивать по столу.
-- Я не стучал, я проболтался, -- сказал Чак.
Он был какой-то пришибленный -- особенно после того, как они поругались
с Маринкой. Теперь Вольфсон провожал ее до дома и даже заходил пить чай.
Весь класс был уверен, что они занимаются там этим самым, но дальше поцелуев
дело не шло. Может, Чак все врал, и Маринка была еще девочкой, а может,
Вольфсон был недостаточно настойчив. Так или иначе, он был вполне счастлив
-- на уроках Маринка сидела через проход, и он часто смотрел на ее красивый
профиль, сам не веря, что теперь она -- его девушка. Его любовь не была
плотской страстью Чака -- это было настоящее космическое чувство. Иногда,
мечтая о том дне, когда они с Маринкой, наконец, займутся любовью, Вольфсон
думал, что это будет настоящий момент магии, алхимическая свадьба,
инициация, которую они пройдут вместе.
Вот и сейчас, не слушая Лажу, он разглядывал завитки волос над
Марининым левым ухом и вдруг понял: что-то случилось. Смысл слов до него еще
не дошел, но он услышал, как изменилась интонация Лажи, и увидел, как
дернулась Марина. Потом включили звук:
-- Ребята! Вчера трагически погиб наш товарищ, Алеша Чаковский. Он
выпал из окна своей квартиры и умер, не приходя в сознание. Сейчас идет
следствие, выясняются причины этой трагедии...
И Глеб вспомнил, как на прошлой неделе Чак вошел в класс после
перемены, а они все начали стучать карандашами по партам -- типа, ты стучи,
стучи, тебе Бог простит, а начальнички, Лех, тебе срок скостят, -- и Чак
выбежал из класса, хлопнув дверью.
Марина думала, что должна бы сейчас заплакать, но не может, и только
чувствовала, что кружится голова, и сейчас она грохнется в обморок.
Вцепившись изо всех сил в парту, она думала, что до скончания времен больше
никто не назовет член эбонитовой палочкой.
Вольфсон старался вытряхнуть из головы стихи Маяковского и почему-то
думал лишь о том, как же оно так случайно совпало, когда стихи раздавали две
недели назад, да и Чак ничего не знал, кто когда какое стихотворение будет
анализировать, и значит, это тоже -- магия.
Витя Абрамов сидел, не поднимая глаз. В голове только одна мысль: знай
одноклассники правду, они бы назвали его убийцей.
С порога Глеб услышал как Арсен говорит:
-- Мой народ в очередной раз сделал свой выбор. Он отверг коммунизм.
-- То есть ты тоже голосовал за Елкина и геноцид русских? -- спросил
Ося.
-- Я вообще не голосовал, -- ответил Арсен. -- У меня же израильское
гражданство.
Сегодня все собрались, чтобы сделать групповую фотографию для первого
номера. Пожалуй, со дня смерти Снежаны Глеб не видел всех вместе: пришли Бен
с Катей, Шварцер, самодовольный как никогда, Ося в парадной майке с Егором
Летовым, Муфаса и еще полдюжины постоянных участников посиделок в
Хрустальном.
-- Что, второго тура не будет? -- спросил Глеб Бена, и тот углубился в
детали выборной системы и закончил тираду историей о том, как собирался
голосовать против всех, но в последний момент пожалел Явлинского, потому что
он стоял последним по алфавиту.
-- Вроде, человек неплохой, образование высшее, в КПСС не состоял. Ну,
я и проголосовал за него, тем более, что ему и не светило.
-- Явлинский -- это отдельное говно, -- сказал Арсен. -- Помню, в 1993
году, когда макашовцы стволы собирали, чтобы идти мэрию и Останкино
штурмовать, Явлинский писал в "Независьке", что Ельцын, сука, попирает
демократию.
-- На самом деле, демократия так и выглядит: отключение воды и света в
осажденном Белом Доме, -- вставил Ося. -- И потому я -- за тоталитаризм и
консервативную революцию.
-- Противно было читать, -- продолжал Арсен. -- К тому же он взял к
себе проходимца Паульмана копирайтером.
-- Круто, -- сказал Бен, -- но ты погоди. Вчера вечером мы к Катиным
родителям ходили, и ее мама спрашивает, за кого я голосовал. Ну, я
рассказываю, как сейчас: хотел против всех, но голосовал за Явлинского,
потому что он стоял последним. Рассказал и вышел в туалет, а Катина мама
говорит: "Какой он у тебя все же аполитичный! Ведь во втором туре Зюганов
будет на последнем месте, так он за него и проголосует!". Круто, правда?
В ответ Арсен начал длинно рассказывать, как ему противно, что выбирая
Елкина сегодня, мы обрекаем себя на то, чтобы выбрать Лебедя в 2000 году, но
за Зюганова он голосовать тоже не пошел бы, ибо не хочет быть рядом с
Витюшей Анпиловым, и будет слишком противно, если они победят.
-- А если мы победим, -- сказал Андрей, -- будет стыдно, что
голосовали, потому что и без нас бы обошлись.
Глеб подумал, что ему, пожалуй, решительно все равно, кто победит, и
вышел в большую комнату. Там играл Ник Кэйв, а Катя танцевала в компании с
Шаневичем и Муфасой. И довольно громко подпевала:
On the last day I took her where the wild roses grow
And she lay on the bank, the wind light as a thief
As I kissed her goodbye, I said, 'All beauty must die'
And lent down and planted a rose between her teeth
Почему-то на предпоследней строчке Глеб опять вспомнил Снежану и
подумал, что ее призрак мог бы присоединиться к этому танцу и еле слышно
подпеть голосом Кайли Миноуг.
Он налил себе водки и выпил. Интересно, подумал он, сопьюсь я, если и
дальше буду здесь работать? Глядя на танцующую Катю -- Машу Русину -- он
ощутил приближение знакомой апатии. Чем он занят последние дни? Пробует
вычислить убийцу Снежаны, узнать, кто выдал себя за покойного Чака или найти
Маринку Цареву, надеясь, что в конце концов, как в плохом детективе, все три
линии сойдутся: псевдоЧак окажется Маринкиным любовником и убийцей Снежаны.
Эта версия нравилась Глебу прежде всего потому, что позволяла не думать о
собравшихся здесь как о потенциальных убийцах. Теперь он лучше понимал
мир. Оттуда не возвращались. Теперь загробный мир -- это Интернет... А
Горский еще помнил, как несколько лет назад вся Москва была уверена, что
можно умереть понарошку, если жахнутся калипсолом. Боюсь, когда придет время
умирать, подумал Горский, мы и не поймем, что происходит. Слишком часто
заигрываем с мыслью о смерти и загробном существовании.
Горскому это было неприятно. Какой-то противный привкус в истории с
виртуальным Чаком, с человеком, который спустя дюжину лет явился к
одноклассникам, напоминая им о старых грехах, всеми уже позабытых.
-- Так почему ты так уверен, что het и этот виртуальный Чак -- одно
лицо? -- спросил Горский
-- Я думаю, het специально рассказал мне историю Чака и Маринки, чтобы
меня подразнить. И зашифровал свое имя во фразе ВСЕХ НАС НЕТ.
Странное дело эти имена, подумал Горский. Почему никто не задумывается,
как много имя говорит о том, кто его выбрал. У Горского был знакомый,
которые называл себя "долбоебом", был другой, называвший себя "эмигрантом",
была девушка, которая звалась "марамойкой", и еще одна -- "мурена". Почему,
например, Снежана назвала себя Snowball? Потому что и там, и там -- снег? Но
ведь был и другой выбор, она могла стать Снежной Королевой или, напротив,
Жанной. Что-то, значит, нравилось ей в сказке про девочку, бежавшую от злой
мачехи к семи гномам.
Горский снова посмотрел на экран. Глеб продолжал:
-- Виртуальный Чак явно знаком с жизнью Хрустального -- посмотри, как
он рассуждает про кибернезависимость и прочие дела.
-- Только ленивый сейчас не рассуждает про кибернезависимость, --
ответил Горский. - Доступа в Интернет хватит, чтоб стать докой примерно за
двое суток.
-- Ну, и кроме того, -- бритва Оккама, -- не сдавался Глеб.
Может и так, подумал Горский, а может, разум снова играет с нами свои
шутки. Не всегда верное решение -- отсекать лишние сущности, как советовал
Оккам. Горский вспомнил историю семи лепестков и семи королей и улыбнулся.
Так или иначе, подумал он, этот псевдо-Чак действительно неприятный тип.
-- В бритве Оккама я не особо уверен, -- ответил он Глебу. -- Но я
помогу тебе поймать твоего Чака. Не люблю, когда шутят с покойниками.
-- Здорово! -- ответил Глеб. -- Ты можешь, например, повидаться с
Вольфсоном или с этим Сергеем Романовым, SupeR'ом. Они живут где-то в ваших
краях.
-- Я бы предпочел избегать личных встреч, -- напечатал Горский. --
Пусть мое участие будет чисто виртуальным.
Полено догорало, и в комнате почти совсем стемнело. Дверь на улицу была
открыта, сквозь проволочную сетку приятно тянуло вечерней прохладой. С
заднего двора доносился приглушенный шум -- то ли белки, то ли еноты.
-- Знаешь, -- написал Горский, -- я подумал, теперь вся ваша школьная
история кажется дурацкой. Как можно было себя убить из-за такого?
-- Тогда все было иначе, -- ответил Глеб.
Я знаю, подумал Горский, но кто поручится, что через десять лет все
наши сегодняшние дела не покажутся мышиной возней?
Дома Глеб достал листок, где недавно рисовал обитателей Хрустального.
Сбоку пририсовал одноклассников, живых и мертвых. Получилось две сети, до
сегодняшнего дня не связанных. Сейчас появилось звено, соединившее
Хрустальный и класс: странная связь Марины, Чака и het'a. Скорее всего,
подумал Глеб, этот het -- ее любовник или просто конфидент, которому она
рассказала про Чака. Конфигурация прояснилась, но вопросов все равно
оставалось слишком много.
Глеб записал их на втором листке:
Кто убил Снежану? И зачем? Как смерть Снежаны связана с Чаком и моим
классом?
Кто подставил Абрамова? Как связана с этим Марина Ц.? Где сейчас
Марина?
Кто такой het? Связан ли он с моим классом -- и как?
Подумав, Глеб добавил еще одну строку:
Почему был арестован Вольфсон? Что он делал? Почему Абрамов считает
себя виновным в смерти Чака?
Отдельно Глеб выписал два предположения, которые принял, чтобы
облегчить себе решение задачи. Конечно, они могли оказаться ложными -- как
предположение о связи Марусиной и смерти Снежаны. Глеб надеялся, что будущее
покажет:
Убийца Снежаны -- это het
Het на листе нашего класса выдает себя за Чака.
Глеб еще раз посмотрел на рисунок. Марина была воротами, гейтом,
соединявшим две сети. Он еще раз обвел ее имя в кружок. Ключевая фигура во
всей истории.
Сбоку Глеб написал рабочую гипотезу:
Снежана что-то знала о связи Марины и het. Возможно -- что-то,
связанное с моим классом, мной или Витей Абрамовым. Поэтому het ее и убил, а
убив, явился теперь на лист класса -- выяснить, что мы знаем на самом деле.
Гипотеза была хороша, но имела один недостаток -- не объясняла, кто
такой het, и где его искать.
Зазвонил телефон. Глеб снял трубку. Это мог быть кто угодно -- Таня из
Франции, Вольфсон из Америки, Витя Абрамов из ниоткуда, Снежана с того света
или Чак из Сети. Но звонила всего лишь Глебова мама -- из Стокгольма, где
она жила последние три года.
-- Привет, мам, -- сказал Глеб.
-- Я тебя поздравляю, -- выпалила она.
-- Спасибо, -- растерялся Глеб. -- С чем?
-- Ельцин победил, уже известны предварительные итоги! Он набрал больше
всех, затем идет Зюганов, а потом Лебедь. Это значит -- Ельцин победит во
втором туре. Коммунизм не пройдет!
Боже мой, подумал Глеб, какое ей-то в ее Швеции дело до коммунизма. Но
спросил про другое:
-- Слушай, ты помнишь Маринку Цареву из нашего класса?
-- Такую смазливую и кокетливую? Еще Витя Абрамов был в нее влюблен.
Помню, конечно.
-- Ты не помнишь, где работали ее родители? Может, каких-то общих
знакомых?
-- Нет, вроде... А что?
Удивительно как хорошо слышно, подумал Глеб. А когда-то мы думали, что
заграница -- это как другая планета. Жалко, что в Интернете нельзя услышать
голосов. Интересно, насколько переменился голос Чака.
-- Так просто. Решил разыскать.
-- Это правильно, -- сказала мама. -- Школьная дружба -- самая крепкая.
Ты знаешь, Глебушка, что я тебе посоветую? Есть такая штука -- твой Феликс
наверняка знает, -- Интернет. Через него все можно найти.
Даже больше, чем потерял когда-то, подумал Глеб, но сказал только:
-- Спасибо.
Максим, Светин муж, ушел на работу, детей тоже дома не было. Она
приготовила кофе, включила телевизор и тут же выключила: все только и
говорили, что о вчерашних выборах. Она взяла Хмелевскую и стала в сотый раз
перечитывать "Что сказал покойник". До прихода Глеба еще полчаса.
После того, как "Лямбда плюс" закрылась, и Света оказалась без работы,
Максим старался быть с ней нежней, но по вечерам допоздна пропадал на службе
-- вероятно, боялся тоже потерять место. Володя и Ксюша, наверное, даже
радовались, что мама постоянно дома, только Света немного отвыкла все время
сидеть с детьми. Сейчас, правда, Володя ушел в школу на практику, сказав,
что потом зайдет к приятелю поиграть на компьютере, а Ксюша была у свекрови.
Света пила кофе, листала книжку и думала, где сейчас может быть шеф.
Например, в Южной Америке, или еще в каких экзотических местах -- о них так
приятно читать по утрам в книжке, но перебраться туда насовсем совершенно не
тянет.
После смерти Миши Емельянова и исчезновения шефа она чувствовала себя
какой-то потерянной. Словно это не Абрамов, а она сама куда-то подевалась.
Деньги ни при чем: Максим всегда зарабатывал в три-четыре раза больше нее,
проживут и сейчас. Дело в чем-то другом. Сплошная линия ее жизни прервалась,
будто из знакомой книги вырвали страницу или на кассету с любимым фильмом
вдруг записали телепередачу.
Накануне позвонил Глеб, сказал, что хочет встретиться. Договорились,
что зайдет утром, и Светка терялась в догадках -- что ему нужно? Она видела
его мельком на похоронах, почти не обратила внимания. Все суетились вокруг
Ирки -- еще бы, в один день потерять мужа, любовника и работу! Хорошо еще,
бандиты, наехавшие на Емелю, после его смерти к ней не приставали: поняли,
видно, что с вдовы нечего взять или же -- кто знает? -- шеф как-то решил эту
ситуацию за кадром.
Позвонили в дверь.
-- Рад тебя видеть, -- сказал Глеб и поцеловал ее в щеку.
Светка предложила ему кофе и рассматривала, пока Глеб размешивал сахар.
За последние три года он как-то изменился: то ли потолстел, то ли, наоборот,
осунулся. Емеля говорил, что после ухода жены Глеб, похоже, впал в
депрессию. От такого и вправду постареешь. Впрочем, сегодня непохоже, что у
него депрессия.
-- Как у Ирки дела? -- спросил Глеб.
-- Ну, как у нее могут быть дела? Нормально.
Как же звали его жену? Галя? Тася? Впрочем, какая разница.
-- Она держится молодцом.
Глеб кивнул и потянулся через весь стол за печеньем, попутно роняя все
вокруг. А Глеб тоже держится молодцом, подумала Светка, мы все стараемся
держаться.
-- Говорят, ты развелся?
-- Да, -- ответил Глеб, помешивая сахар. -- Два года назад. Таня в
Европу уехала жить.
Таня! Точно, ее звали Таня!
-- А дети? -- спросила Светка.
-- К счастью, не было, -- ответил Глеб. -- Таня не хотела.
К счастью! Как странно. Что бы ни случилось, она бы не могла так
сказать про Ксюшу с Володей.
-- Из наших почти никто не разводился, -- сказала Света. --
Удивительно, правда?
Что ж удивительного, подумал Глеб. Все переженились на своих -- на
одноклассницах, на девочках из других матшкол, в худшем случае -- на
однокурсницах, с того же ВМиК, из Керосинки или физтеха. Он один выбрал
другую жизнь, выбрал Таню.
-- Она что, получила там работу? -- спросила Света. -- Прости, я
забыла: она у тебя программист или физик?
-- Художница, -- ответил Глеб и в который раз за последние дни подумал,
что много лет себе врал: Танин мир не так уж отличался от матшкольного. Как
там было в этой песне? Тепличные выродки из московского гетто. Из одного
большого гетто. Никакого выбора. Он, Глеб, и не мог ничего получить, кроме
того, что ему досталось: интеллигентная девочка из хорошей семьи. Без
разницы -- художница или программистка. Впрочем, вряд ли имеет смысл
жаловаться.
-- Художница -- это здорово, -- без энтузиазма сказала Света.
Глеб подумал, что он и сидит здесь, потому что все еще думает о Тане:
даже Снежану он представлял себе ее новым воплощением, Таней, любимой им
когда-то и чудесным образом возвращенной в тот возраст, когда они
встретились.
Но ведь Снежана -- не Таня. Она отдельный человек -- и пока я этого не
пойму, все расследование останется безнадежной затеей.
-- Что-то я еще хотел тебя спросить... -- Глеб замолчал на секунду,
чтобы главный вопрос не прозвучал слишком в лоб. -- Ах, вот что: ты Маринку
Цареву давно видела?
-- Да с выпускного, считай, не встречались... Точно: я ей звонить
пробовала, когда на пятилетие выпуска собирались у меня, -- так у нее
телефон изменился, и я ее не нашла. А что?
-- Да так... вспомнил просто. Помнишь, история была в десятом классе?
Тогда еще Вольфсона забрали, и Маринка порвала с Чаком?
-- Да, было дело, -- Света вздохнула. -- Ты знаешь, я все чаще думаю,
что наша пятая школа -- лучшее, что у меня было в жизни. А у тебя?
Глеб невольно передернул плечами. На мгновение он отчетливо вспомнил
Оксану, их бесконечные телефонные разговоры, холодный, липкий пот,
неприятный страх. Тогда ему казалось, что это любовь. Слишком много лет
прошло: теперь Глеб понимал, что Оксану не любил -- в том смысле, в каком
любил потом Таню или готов был полюбить Снежану. Оксана была воротами в
большой мир, в настоящую жизнь, что пугала его до дрожи. Как в известной
притче, ворота эти были открыты только ему одному -- и в тот раз он ими не
воспользовался. Если бы не Таня, так и остался бы в уютном мирке цифр и
абстрактных понятий и считал бы лучшим временем своей жизни пятую школу.
-- Да, хорошее было время, -- сказал он.
Когда Глеб сказал "было", Света вдруг поняла, что с ней творилось
последние недели. Пятая школа всегда казалась ей настоящим временем,
бесконечными годами дружбы и взаимной поддержки, компанией хороших ребят,
совместно строящих свой дом внутри злого хаотического мира. Смерть Емели,
бегство шефа, Иркина депрессия -- все это вдруг доказало, что пятой школы
больше нет. Что их школьные годы -- были да спыли, за двенадцать лет утекли,
будто песок в часах.
Они допили кофе и пошли в комнату. Света достала альбом с фотографиями
детей, Глеб кивал, но думал о своем.
-- Послушай, -- сказал он, -- а ты не знала тогда, за что арестовали
Вольфсона?
-- Нет, -- покачала головой Светка, -- мне кто-то из девочек говорил,
что за порнуху. Смешно сейчас вспомнить, правда?
Глеб кивнул. Он вдруг ясно понял, что Света не просто не знала ничего
об этой истории -- те четыре года, что они учились вместе, она жила в совсем
другом мире. Там не было Галича и Оруэлла, Самиздата и политзаключенных -- и
вряд ли Глеб сейчас узнает, что же в этом мире было. Может, подумал он, она
и права: то были лучшие годы ее жизни.
-- Вольфсона посадили за политику, -- сказал он. -- Говорили, Чак на
него стукнул.
-- Да, было что-то такое, -- ответила Светка. -- Я так и не поняла,
чего все на него тогда взъелись. Ну, пошла его мама к директрисе, так ведь
-- родной сын. Ты бы разве не пошел?
-- У меня нет детей, -- напомнил Глеб.
-- А, -- протянула Светка, -- тогда другое дело.
И она пожалела Глеба -- она всегда жалела людей, доживших почти до
тридцати лет и еще бездетных. На что они жизнь потратили?
Глеб взял у нее из рук фотоальбом и стал рассматривать обложку, где два
котенка играли с клубком, а трое утят шли к пруду следом за мамой-уткой.
Спокойной ночи, спокойной ночи малыши. Глеб подумал о трупе Снежаны на
лестнице и вспомнил доносившийся откуда-то снизу голос старухи, напоминавшей
менту про фронт, и резкий ответ мента.
Значит, есть свидетель. Что бы ни говорил Горский о поисках убийцы в
Сети, надо поговорить с этой женщиной, которая живет этажом ниже Шаневича.
-- Хочешь посмотреть? -- Света открыла альбом. Альбом, куда вперемежку
были сложены фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале
у Абрамова. Глеб механически перелистывал страницы. Изредка попадались
знакомые лица -- Ирка, Емеля, Абрамов.
На одной фотографии Глеб узнал Влада Крутицкого. Крутицкий стоял с
модельного вида блондинкой, нежно обнимая ее за талию. Во всей его позе
читалась забота и нежность.
-- Кто это с ним? -- удивился Глеб.
-- Машка, его жена, -- ответила Света. -- У них какая-то романтическая
история... типа она была в конкурсе красоты, а он был спонсором. Что-то в
этом духе.
Глеб долистал альбом. Знакомых почти не попалось.
-- Похоже, -- сказал он, -- наш класс почти весь разъехался. Как
говорится, иных уж нет, а те далече.
-- Как Саади некогда сказал, -- кивнула Светка.
Она всегда была отличницей и все цитаты знала с точностью до знаков
препинания. Жаль, подумала она, что от этого никакого толку в жизни после
школы. Впрочем, пушкинская цитата напомнила ей, что о судьбе друзей ее
предупредили заранее. Все сбылось -- даже то, что порой трудно отличить, кто
далеко, а кто и вовсе умер.
1984 год. Апрель
Стоя у доски, Света Лунева читала с выражением:
Из тучки месяц вылез
Молоденький такой
Маруська отравилась
Везут в прием-покой
Шел очередной урок по Маяковскому -- Лажа его любила, и поэтому они
проходили агитатора, горлана, главаря чуть ли не полгода. Каждый в классе
получил по стихотворению, про которое надо было сделать доклад. Вольфсон, на
правах любимчика и лучшего ученика, выбрал себе "Нате!" -- отчасти потому,
что оно ему действительно нравилось, а отчасти -- чтобы сказать на уроке
вслух слово "блядям". Он тогда еще не знал, что Лажа сама устроит
двадцатиминутную дискуссию о словах "дерьмо" и "говно" в первых строчках "Во
весь голос" -- какое слово более приличное. После такого "блядями" ее явно
не удивить.
Луневой досталось ничем не примечательное стихотворение про
отравившуюся от несчастной любви Маруську. Два года назад Оля Кунина из 9
"В" наглоталась снотворного и месяц провалялась в больнице. Почему-то об
этом знала вся школа, и, опасаясь рецидивов, учителя при каждом удобном
случае капали всем на мозги о ценности собственной жизни.
На туфли денег надо
А денег нет и так
И вот Маруся яду
Купила на пятак
Вольфсон считал, что человеческая жизнь особой ценности не
представляет. Его Учитель объяснял, что это всего лишь новомодная,
гуманистическая идея, возникшая, когда закончились Средние Века и вера в
магию. С математической неопровержимостью это означало, что если ты все-таки
веришь в магию, в вертикальную иерархию, в Высшие Силы, то человеческая
жизнь для тебя больше не ценна -- как не была она ценна для викингов, для
воинов Валгаллы, для гитлеровцев.
Обычное, профанное мышление не объясняло, чем был фашизм для Европы.
Школьная программа и советские книги ничего толком не говорили о том, почему
эмблемой СС была мертвая голова, почему эсэсовцы ходили в черном, и зачем
вообще вызвали к жизни это тайное общество. Вольфсону повезло: он встретил
Учителя, и тот рассказал, что Черный Орден был создан Гитлером, дабы
вырастить племя людей-богов. В тайных Бургах ковались воины внутренней
партии, проходившие через ритуалы "густого воздуха". Конечно, создатели
"Семнадцати мгновений весны" ничего об этом не знали: пройди Штирлиц
подобные ритуалы, вряд ли он остался бы советским разведчиком.
Иногда пятая школа казалась Вольфсону таким Бургом. Точнее, отборочным
семинаром Напола, где отбраковываются недостойные и выбираются лучшие, кто
станет заниматься магической и научной деятельностью в институтах Аненербе.
Те, кто прошли через пятую школу, Университет или физтех, в конце концов
попадали в секретные ящики, где занимались наукой. Сравнение матшкольников с
эсэсовцами парадоксально лишь на первый взгляд: и те, и другие намного
превосходят обычных людей -- быдло, гуляющее по улицам и увлеченное мелкими
делишками. Все эти люди ни на что не годны. Только идея способна поднять их
над самими собой.
Удивительно, что Советский Союз все-таки победил в той войне. Хотелось
бы верить, что у Сталина была своя, красная магия. Однако единственное
столкновение Вольфсона с КГБ показало, что нынешнее ЧК -- очень заурядная
бюрократическая организация. Ему скучным тоном задавали вопросы, потом
записывали ответы. Ни пытать, ни бить никто не собирался. Правда, и он не
выпендривался: отвечал как есть, тем более, что следователь и так все знал.
Где, когда и с кем Вольфсон встречался, какие книги брал читать и так далее.
Единственное, в чем Вольфсон не сознался -- в том, что читал "Майн Кампф".
Можно было сказать, что это он изучал идеологию врага, но было ясно, что за
такое по головке не погладят. А так -- что можно было ему предъявить?
Ксерокс частично переведенной в "Вопросах философии" книжки? Скандинавские
саги? "Преступник номер один", выменянный на макулатурного Дюма в
"Букинисте" на Ленинском?
Следователь дал понять, что Вольфсона заложил Чаковский -- и Вольфсон,
конечно, растрепал об этом на всю школу. Это было классно -- стать жертвой
политического доноса. Потом кто-то сказал Чаку "стукач" -- и понеслось! "Чак
-- стукач" стало таким же мифом класса, как легенда о пизде подмышкой у
Емели, или что Феликс -- гомосек.
Две недели назад Чак пришел к Вольфсону домой и рассказал, как все было
на самом деле. Когда Белуга взяла его за шкирку и повела к директрисе с
матерными антисоветскими стихами, он даже не испугался. Дома родители
ругались, а он в какой-то момент потерял терпение и брякнул, что это все
ерунда, вот Вольфсон ходит куда-то читать фашистские книги -- и ничего!
-- Я же не знал, -- оправдывался Чак, -- что мама на следующий день
побежит к директрисе и буквально моими словами ей скажет: не трогайте, мол,
моего сына, его одноклассники и не такое выделывают!
-- То есть ты настучал, но только маме, -- сказал Вольфсон и начал
тихонько постукивать по столу.
-- Я не стучал, я проболтался, -- сказал Чак.
Он был какой-то пришибленный -- особенно после того, как они поругались
с Маринкой. Теперь Вольфсон провожал ее до дома и даже заходил пить чай.
Весь класс был уверен, что они занимаются там этим самым, но дальше поцелуев
дело не шло. Может, Чак все врал, и Маринка была еще девочкой, а может,
Вольфсон был недостаточно настойчив. Так или иначе, он был вполне счастлив
-- на уроках Маринка сидела через проход, и он часто смотрел на ее красивый
профиль, сам не веря, что теперь она -- его девушка. Его любовь не была
плотской страстью Чака -- это было настоящее космическое чувство. Иногда,
мечтая о том дне, когда они с Маринкой, наконец, займутся любовью, Вольфсон
думал, что это будет настоящий момент магии, алхимическая свадьба,
инициация, которую они пройдут вместе.
Вот и сейчас, не слушая Лажу, он разглядывал завитки волос над
Марининым левым ухом и вдруг понял: что-то случилось. Смысл слов до него еще
не дошел, но он услышал, как изменилась интонация Лажи, и увидел, как
дернулась Марина. Потом включили звук:
-- Ребята! Вчера трагически погиб наш товарищ, Алеша Чаковский. Он
выпал из окна своей квартиры и умер, не приходя в сознание. Сейчас идет
следствие, выясняются причины этой трагедии...
И Глеб вспомнил, как на прошлой неделе Чак вошел в класс после
перемены, а они все начали стучать карандашами по партам -- типа, ты стучи,
стучи, тебе Бог простит, а начальнички, Лех, тебе срок скостят, -- и Чак
выбежал из класса, хлопнув дверью.
Марина думала, что должна бы сейчас заплакать, но не может, и только
чувствовала, что кружится голова, и сейчас она грохнется в обморок.
Вцепившись изо всех сил в парту, она думала, что до скончания времен больше
никто не назовет член эбонитовой палочкой.
Вольфсон старался вытряхнуть из головы стихи Маяковского и почему-то
думал лишь о том, как же оно так случайно совпало, когда стихи раздавали две
недели назад, да и Чак ничего не знал, кто когда какое стихотворение будет
анализировать, и значит, это тоже -- магия.
Витя Абрамов сидел, не поднимая глаз. В голове только одна мысль: знай
одноклассники правду, они бы назвали его убийцей.
С порога Глеб услышал как Арсен говорит:
-- Мой народ в очередной раз сделал свой выбор. Он отверг коммунизм.
-- То есть ты тоже голосовал за Елкина и геноцид русских? -- спросил
Ося.
-- Я вообще не голосовал, -- ответил Арсен. -- У меня же израильское
гражданство.
Сегодня все собрались, чтобы сделать групповую фотографию для первого
номера. Пожалуй, со дня смерти Снежаны Глеб не видел всех вместе: пришли Бен
с Катей, Шварцер, самодовольный как никогда, Ося в парадной майке с Егором
Летовым, Муфаса и еще полдюжины постоянных участников посиделок в
Хрустальном.
-- Что, второго тура не будет? -- спросил Глеб Бена, и тот углубился в
детали выборной системы и закончил тираду историей о том, как собирался
голосовать против всех, но в последний момент пожалел Явлинского, потому что
он стоял последним по алфавиту.
-- Вроде, человек неплохой, образование высшее, в КПСС не состоял. Ну,
я и проголосовал за него, тем более, что ему и не светило.
-- Явлинский -- это отдельное говно, -- сказал Арсен. -- Помню, в 1993
году, когда макашовцы стволы собирали, чтобы идти мэрию и Останкино
штурмовать, Явлинский писал в "Независьке", что Ельцын, сука, попирает
демократию.
-- На самом деле, демократия так и выглядит: отключение воды и света в
осажденном Белом Доме, -- вставил Ося. -- И потому я -- за тоталитаризм и
консервативную революцию.
-- Противно было читать, -- продолжал Арсен. -- К тому же он взял к
себе проходимца Паульмана копирайтером.
-- Круто, -- сказал Бен, -- но ты погоди. Вчера вечером мы к Катиным
родителям ходили, и ее мама спрашивает, за кого я голосовал. Ну, я
рассказываю, как сейчас: хотел против всех, но голосовал за Явлинского,
потому что он стоял последним. Рассказал и вышел в туалет, а Катина мама
говорит: "Какой он у тебя все же аполитичный! Ведь во втором туре Зюганов
будет на последнем месте, так он за него и проголосует!". Круто, правда?
В ответ Арсен начал длинно рассказывать, как ему противно, что выбирая
Елкина сегодня, мы обрекаем себя на то, чтобы выбрать Лебедя в 2000 году, но
за Зюганова он голосовать тоже не пошел бы, ибо не хочет быть рядом с
Витюшей Анпиловым, и будет слишком противно, если они победят.
-- А если мы победим, -- сказал Андрей, -- будет стыдно, что
голосовали, потому что и без нас бы обошлись.
Глеб подумал, что ему, пожалуй, решительно все равно, кто победит, и
вышел в большую комнату. Там играл Ник Кэйв, а Катя танцевала в компании с
Шаневичем и Муфасой. И довольно громко подпевала:
On the last day I took her where the wild roses grow
And she lay on the bank, the wind light as a thief
As I kissed her goodbye, I said, 'All beauty must die'
And lent down and planted a rose between her teeth
Почему-то на предпоследней строчке Глеб опять вспомнил Снежану и
подумал, что ее призрак мог бы присоединиться к этому танцу и еле слышно
подпеть голосом Кайли Миноуг.
Он налил себе водки и выпил. Интересно, подумал он, сопьюсь я, если и
дальше буду здесь работать? Глядя на танцующую Катю -- Машу Русину -- он
ощутил приближение знакомой апатии. Чем он занят последние дни? Пробует
вычислить убийцу Снежаны, узнать, кто выдал себя за покойного Чака или найти
Маринку Цареву, надеясь, что в конце концов, как в плохом детективе, все три
линии сойдутся: псевдоЧак окажется Маринкиным любовником и убийцей Снежаны.
Эта версия нравилась Глебу прежде всего потому, что позволяла не думать о
собравшихся здесь как о потенциальных убийцах. Теперь он лучше понимал