Страница:
К тому времени, как мы выбрались на улицу, там уже полно было людей и машин, и мы влились в их поток, пробираясь к сердцу старого города с его базаром. Проходы между прилавками были забиты покупателями: старухи в черном перебирали пальцами радугу тончайших тканей; молодые женщины в ярких платьях, скрывавшие лица под платками, торговались с продавцами незнакомых мне фруктов или рассматривали разложенные на подносах золотые украшения; старики, прятавшие под фесками седины или лысины, читали газеты или, склонившись, озирали выставки резных курительных трубок. Кое-кто перебирал в руках четки. Повсюду мелькали красивые, выразительные смуглые лица, подвижные руки, указующие пальцы и ослепительные улыбки, открывавшие порой целые россыпи золотых зубов. И повсюду слышались горячие, уверенные гортанные голоса и смех.
Элен со своей задумчивой полуулыбкой рассматривала горожан. Лицо ее будто бы говорило, что народ ей по душе, однако она слишком многое о нем знает. Мне тоже нравился город, но не оставляла и настороженность — чувство, с которым я познакомился всего неделю назад, преследовавшее меня теперь повсюду в людных местах. Я невольно обшаривал взглядом толпу, оглядывался через плечо, искал в лицах приметы добрых или злых намерений — и чувствовал, что за мной тоже следят. Неприятное чувство, единственная резкая нота в гармонии звучавших вокруг голосов, и я который раз задумался, не это ли чувство скрывалось и под циничной усмешкой Элен. Быть может, думал я, дело тут не в характере, и чувство это свойственно каждому, выросшему в полицейском государстве.
Собственная паранойя, где бы ни крылись ее корни, оскорбляла мои прежние представления о самом себе. Всего неделю назад я был нормальным американским студентом, щеголял недовольством собой и своей работой, гордился в глубине души достатком и высокими моральными принципами своей страны, а на словах сомневался в них, как и во всем на свете. Теперь «холодная война» воплотилась для меня в разочаровании, застывшем на лице Элен, а в своих жилах я чувствовал отзвуки давней вражды. Мне представился Росси, бродивший по этим улицам летом 1930 года, еще до того, как встреча в архиве заставила его бежать из Стамбула, и он тоже был для меня живой реальностью — не только знакомый мне профессор, но и тот, молодой Росси из его писем. Элен на ходу тронула меня за плечо и кивнула на стариков, склонившихся в сторонке у магазинчика над деревянным столиком.
— Взгляните — вот ваша теория праздности в действии, — заметила она. — В девять утра они уже играют. Странно, правда, что не в «табла» — здесь это излюбленная игра. Но у них, по-моему, шахматы.
В самом деле, старики как раз расставляли фигуры на потертой деревянной доске. Черные против слоновой кости: башни и конница охраняли своих владык, пешки выстроились в строю — военный порядок, общий для всего мира, отметил я про себя, остановившись понаблюдать за игрой.
— Вы играете в шахматы? — спросила Элен.
— Как же не играть? — обиделся я. — Меня отец научил.
— А!
В ее восклицании мне послышалась горечь, и я запоздало вспомнил, что в ее детстве не было таких уроков и она вела со своим отцом совсем другую игру — с отцом или с его образом. Но Элен уже погрузилась в исторические соображения.
— Вы ведь знаете, эта игра пришла с востока: «Шахмат» — арабское название. По-английски оно звучит «чекмэйт». «Шах» — означает «король». Битва королей.
Я следил за разворачивающейся партией, глядя, как движутся под узловатыми пальцами первые пехотинцы. Так я мог бы простоять весь день, если бы Элен не увела меня. Старики, кажется, только тогда заметили нас, когда мы прошли мимо их столика, и нас проводили насмешливые взгляды. В нас сразу узнавали иностранцев, хотя лицо Элен прекрасно вписывалось в окружающую толпу. Я задумался, сколько времени продлится игра — уж не полдня ли? — и кто останется победителем.
Между тем лавочка, у которой они устроились, как раз открывалась. Молодой человек в черных брюках и белой рубашке расставлял перед будкой столы и раскладывал на них свой товар — книги. Деревянный прилавок, полки в будке и даже пол были завалены стопками книг.
Я тут же устремился в ту сторону, и юноша встретил меня кивком и улыбкой, признав библиофила под иностранной упаковкой. Элен не столь поспешно, однако последовала за мной, и мы долго перебирали книги, разбираясь в многоязычных заглавиях. Многие были на арабском или на современном турецком; другие написаны кириллицей или греческим алфавитом, а рядом лежали книги на английском, французском, немецком, итальянском. Мне попался том на иврите и целая полка латинской классики. Были здесь и современные дешевые издания в крикливых бумажных обложках, и старинные книги, чаще всего арабские.
— Византийцы тоже любили книги, — пробормотала Элен, перелистывая страницы двухтомника немецкой поэзии. — Может, и в то время здесь была книжная лавка.
Тем временем молодой человек разложил свой товар и подошел, чтобы приветствовать нас.
— Говорите по-немецки? По-английски?
— По-английски, — поспешно отозвался я, видя, что Элен не собирается отвечать.
— У меня есть английские книги, — юноша одарил меня приятной улыбкой, — прошу вас!
У него было тонкое выразительное лицо, длинноносое, с большими зеленоватыми глазами.
— И газеты из Лондона и Нью-Йорка.
Я поблагодарил и спросил его о старых книгах.
— Да, есть, очень старые.
Он протянул мне «Много шума из ничего» — дешевое издание девятнадцатого века в потертом переплете. Любопытно было бы узнать, какое путешествие проделал этот томик, чтобы попасть — скажем, из деловитого Манчестера — сюда, на перекресток древних миров. Я из вежливости полистал книгу и вернул ее владельцу.
— Недостаточно старая? — улыбнулся тот.
Элен заглянула мне через плечо, а потом многозначительно взглянула на часы. Мы так и не добрались до Айя-Софии.
— Да, надо идти, — согласился я.
Юный торговец любезно поклонился, не выпуская из рук книги. На мгновение мне померещилось в нем что-то знакомое, но паренек уже отвернулся к новому посетителю — старику, неотличимому от пары шахматистов. Элен подтолкнула меня локтем, и мы вышли из лавочки, уже не глядя по сторонам, обогнули базар и свернули обратно, к своему пансиону.
В ресторане было все так же пусто, но всего несколько Минут спустя в дверях появился Тургут. Кивая и улыбаясь, он спросил, как нам спалось. Сегодня он, презрев надвигающуюся жару, нарядился в костюм оливкового оттенка, и я приметил в нем сдерживаемое волнение. Курчавые волосы он зачесал к затылку, его начищенные ботинки сияли, и он торопливо теснил нас к выходу из ресторана. Я снова отметил бурлящую в нем энергию и решил, что нам посчастливилось найти подобного проводника. Во мне тоже нарастало возбуждение. Бумаги Росси надежно скрывались в моем портфеле, а в ближайшие несколько часов нам, быть может, удастся еще на шаг приблизиться к их хозяину, где бы он сейчас ни был. По крайней мере, скоро я смогу сравнить его копии с оригиналами, изученными им много лет назад.
По дороге Тургут объяснил нам, что архив Мехмеда Второго хранился не в главном здании библиотеки, хоть и под охраной государства. Его передали филиалу библиотеки, помещавшемуся в здании медресе — традиционной мусульманской школы. Ататюрк в своем стремлении к секуляризации страны позакрывал эти училища, и здание было передано Национальной библиотеке, разместившей там отдел редких и старинных книг по истории империи. Среди них мы и найдем коллекцию султана Мехмеда Второго.
Филиал библиотеки оказался небольшим строением причудливой архитектуры. С улицы в него вела деревянная дверь с медными бляшками. Окна скрывались под мраморной резьбой; солнечные лучи, пробиваясь сквозь нее, образовывали на полу полутемной прихожей светлый узор из звезд и многоугольников. Тургут провел нас к книге записей, лежавшей на столике у входа (я отметил, что Элен подписалась неразборчивыми каракулями), и сам вписал свое имя пышным росчерком.
Затем мы прошли в единственный зал библиотеки — просторное тихое помещение под куполом, украшенным зеленой и белой мозаикой. По всей длине его тянулся ряд блестящих столов, и за ними уже работали трое или четверо архивистов. На полках рядом с книгами виднелись деревянные ящики и коробки, а с потолка свисали изящные медные светильники с электрическими лампочками вместо свечей. Библиотекарь — человек лет пятидесяти с цепочкой четок на запястье — оторвался от работы и подошел пожать руку Тургуту. Они коротко переговорили — в турецкой речи Тургута я уловил название своего университета, — после чего библиотекарь, кланяясь и улыбаясь, обратился, по-турецки же, к нам.
— Мистер Эрозан приветствует вас в своей библиотеке, — с довольным видом перевел нам Тургут. — Он будет до смерти рад соучаствовать.
Я невольно поежился, а Элен растерянно улыбнулась.
— Он немедленно представит вам документы султана Мехмеда об Ордене Дракона. Но прежде мы должны уютно усесться и ждать его.
Мы присели за один из столов, подальше от других читателей. Они с любопытством взглянули на нас, но тут же вернулись к работе. Через минуту вернулся и мистер Эрозан, нагруженный закрытой на замок большой деревянной коробкой с арабской надписью на крышке.
— Что здесь написано? — спросил я профессора.
— А… — Он провел по крышке кончиками пальцев. — Тут сказано: «Здесь содержится… хм… обитает зло. Замкни его ключами святого Корана».
У меня дрогнуло сердце: так похожа была эта фраза на ту, что, по словам Росси, он нашел на полях таинственной карты и произнес вслух в старом архиве. В его письме не упоминалась коробка, но ведь он мог и не видеть ее, если библиотекарь принес ему только бумаги. Или, может быть, их уложили в коробку уже после отъезда Росси?
— Это старинная коробка? — спросил я Тургута. Тот покачал головой.
— Не знаю, и друг мой тоже не знает. Она деревянная, так что вряд ли сохранилась со времен Мехмеда. Мой друг однажды говорил мне… — он блеснул улыбкой в сторону мистера Эрозана, и тот вежливо улыбнулся в ответ, — что документы были собраны в коробку в 1930 году, для лучшей сохранности. Он слышал об этом от прежнего хранителя. Мой друг чрезвычайно дотошен.
1930 год! Мы с Элен переглянулись. Похоже, примерно в то же время, когда Росси заканчивал свои письма, — в декабре 1930-го — для неизвестного будущего преемника бумаги султана для сохранности уложили в коробку. Обычная деревянная крышка могла защищать от мышей и сырости, но что подвигло библиотекаря нашего времени скрыть документы Ордена Дракона под именем священной книги?
Друг Тургута принес кольцо с ключами. Я едва не рассмеялся, вспомнив наш современный каталог, открытый доступ к тысячам редких книг в современной библиотечной системе. Мне в голову никогда не приходило, что тайны истории придется открывать настоящими старомодными ключами. Ключ, между тем, щелкнул в замке.
— Ну вот, — пробормотал Тургут, и библиотекарь удалился.
Тургут улыбнулся нам — его улыбка показалась мне довольно грустной — и откинул крышку».
В поезде Барли закончил читать про себя второе письмо отца. Как ни тревожно было мне отдавать их в чужие руки, я понимала, что Барли скорее поверит авторитетному для него голосу отца, чем моему слабому голосу.
— Ты раньше бывал в Париже? — спросила я, больше ради того, чтобы скрыть свои чувства.
— Еще бы не бывал! — с жаром ответствовал Барли. — Я там год проучился перед поступлением в университет. Мамаша считала, что мне надо усовершенствоваться во французском.
Мне захотелось расспросить его о матери, почему она требует от сына таких достижений, и вообще, каково это — иметь мать, но Барли уже снова углубился в чтение.
— Твой отец, должно быть, отличный лектор, — заметил он между прочим. — Это гораздо увлекательней наших оксфордских лекций.
Передо мной открывался новый мир. Неужели лекции в Оксфорде могут быть скучными? Барли был кладезем интереснейших сведений, посланником мира, которого я и вообразить не могла. Мои рассуждения прервало появление кондуктора, который прошел по коридору, возглашая: «Брюссель!» Поезд замедлил ход, и через несколько минут мы увидели за окном брюссельский вокзал. В вагон зашли таможенники. На платформе пассажиры спешили к вагонам, и голуби подбирали крошки булки.
Быть может оттого, что испытывала тайную слабость к голубям, я пристальнее вгляделась в толпу, и в глаза мне бросилась неподвижная фигура в суетливой толпе. Высокая женщина в черном плаще стояла на платформе. Черный шарф прикрывал ее волосы, обрамляя белое лицо. Издалека я не сумела отчетливо рассмотреть ее лица, но заметила блеск темных глаз, неестественно красные губы — должно быть, яркая помада. Нечто странное было и в ее одежде: вместо юбки «миди» и модных туфель на широком каблуке она носила узкие черные лодочки.
Но другое привлекло мой взгляд и удержало на минуту, пока поезд не тронулся: напряженное внимание во всей ее позе. Она обшаривала глазами вагоны, и я невольно отстранилась от окна, так что Барли поднял на меня вопросительный взгляд. Женщина не могла видеть нас, однако сделала шаг в нашу сторону, но, как видно, передумала и повернулась к поезду, подошедшему на соседний путь. Я провожала взглядом ее прямую суровую спину, пока поезд не отошел от станции, а женщина не затерялась в толпе пассажиров, словно ее и не было.
ГЛАВА 28
Элен со своей задумчивой полуулыбкой рассматривала горожан. Лицо ее будто бы говорило, что народ ей по душе, однако она слишком многое о нем знает. Мне тоже нравился город, но не оставляла и настороженность — чувство, с которым я познакомился всего неделю назад, преследовавшее меня теперь повсюду в людных местах. Я невольно обшаривал взглядом толпу, оглядывался через плечо, искал в лицах приметы добрых или злых намерений — и чувствовал, что за мной тоже следят. Неприятное чувство, единственная резкая нота в гармонии звучавших вокруг голосов, и я который раз задумался, не это ли чувство скрывалось и под циничной усмешкой Элен. Быть может, думал я, дело тут не в характере, и чувство это свойственно каждому, выросшему в полицейском государстве.
Собственная паранойя, где бы ни крылись ее корни, оскорбляла мои прежние представления о самом себе. Всего неделю назад я был нормальным американским студентом, щеголял недовольством собой и своей работой, гордился в глубине души достатком и высокими моральными принципами своей страны, а на словах сомневался в них, как и во всем на свете. Теперь «холодная война» воплотилась для меня в разочаровании, застывшем на лице Элен, а в своих жилах я чувствовал отзвуки давней вражды. Мне представился Росси, бродивший по этим улицам летом 1930 года, еще до того, как встреча в архиве заставила его бежать из Стамбула, и он тоже был для меня живой реальностью — не только знакомый мне профессор, но и тот, молодой Росси из его писем. Элен на ходу тронула меня за плечо и кивнула на стариков, склонившихся в сторонке у магазинчика над деревянным столиком.
— Взгляните — вот ваша теория праздности в действии, — заметила она. — В девять утра они уже играют. Странно, правда, что не в «табла» — здесь это излюбленная игра. Но у них, по-моему, шахматы.
В самом деле, старики как раз расставляли фигуры на потертой деревянной доске. Черные против слоновой кости: башни и конница охраняли своих владык, пешки выстроились в строю — военный порядок, общий для всего мира, отметил я про себя, остановившись понаблюдать за игрой.
— Вы играете в шахматы? — спросила Элен.
— Как же не играть? — обиделся я. — Меня отец научил.
— А!
В ее восклицании мне послышалась горечь, и я запоздало вспомнил, что в ее детстве не было таких уроков и она вела со своим отцом совсем другую игру — с отцом или с его образом. Но Элен уже погрузилась в исторические соображения.
— Вы ведь знаете, эта игра пришла с востока: «Шахмат» — арабское название. По-английски оно звучит «чекмэйт». «Шах» — означает «король». Битва королей.
Я следил за разворачивающейся партией, глядя, как движутся под узловатыми пальцами первые пехотинцы. Так я мог бы простоять весь день, если бы Элен не увела меня. Старики, кажется, только тогда заметили нас, когда мы прошли мимо их столика, и нас проводили насмешливые взгляды. В нас сразу узнавали иностранцев, хотя лицо Элен прекрасно вписывалось в окружающую толпу. Я задумался, сколько времени продлится игра — уж не полдня ли? — и кто останется победителем.
Между тем лавочка, у которой они устроились, как раз открывалась. Молодой человек в черных брюках и белой рубашке расставлял перед будкой столы и раскладывал на них свой товар — книги. Деревянный прилавок, полки в будке и даже пол были завалены стопками книг.
Я тут же устремился в ту сторону, и юноша встретил меня кивком и улыбкой, признав библиофила под иностранной упаковкой. Элен не столь поспешно, однако последовала за мной, и мы долго перебирали книги, разбираясь в многоязычных заглавиях. Многие были на арабском или на современном турецком; другие написаны кириллицей или греческим алфавитом, а рядом лежали книги на английском, французском, немецком, итальянском. Мне попался том на иврите и целая полка латинской классики. Были здесь и современные дешевые издания в крикливых бумажных обложках, и старинные книги, чаще всего арабские.
— Византийцы тоже любили книги, — пробормотала Элен, перелистывая страницы двухтомника немецкой поэзии. — Может, и в то время здесь была книжная лавка.
Тем временем молодой человек разложил свой товар и подошел, чтобы приветствовать нас.
— Говорите по-немецки? По-английски?
— По-английски, — поспешно отозвался я, видя, что Элен не собирается отвечать.
— У меня есть английские книги, — юноша одарил меня приятной улыбкой, — прошу вас!
У него было тонкое выразительное лицо, длинноносое, с большими зеленоватыми глазами.
— И газеты из Лондона и Нью-Йорка.
Я поблагодарил и спросил его о старых книгах.
— Да, есть, очень старые.
Он протянул мне «Много шума из ничего» — дешевое издание девятнадцатого века в потертом переплете. Любопытно было бы узнать, какое путешествие проделал этот томик, чтобы попасть — скажем, из деловитого Манчестера — сюда, на перекресток древних миров. Я из вежливости полистал книгу и вернул ее владельцу.
— Недостаточно старая? — улыбнулся тот.
Элен заглянула мне через плечо, а потом многозначительно взглянула на часы. Мы так и не добрались до Айя-Софии.
— Да, надо идти, — согласился я.
Юный торговец любезно поклонился, не выпуская из рук книги. На мгновение мне померещилось в нем что-то знакомое, но паренек уже отвернулся к новому посетителю — старику, неотличимому от пары шахматистов. Элен подтолкнула меня локтем, и мы вышли из лавочки, уже не глядя по сторонам, обогнули базар и свернули обратно, к своему пансиону.
В ресторане было все так же пусто, но всего несколько Минут спустя в дверях появился Тургут. Кивая и улыбаясь, он спросил, как нам спалось. Сегодня он, презрев надвигающуюся жару, нарядился в костюм оливкового оттенка, и я приметил в нем сдерживаемое волнение. Курчавые волосы он зачесал к затылку, его начищенные ботинки сияли, и он торопливо теснил нас к выходу из ресторана. Я снова отметил бурлящую в нем энергию и решил, что нам посчастливилось найти подобного проводника. Во мне тоже нарастало возбуждение. Бумаги Росси надежно скрывались в моем портфеле, а в ближайшие несколько часов нам, быть может, удастся еще на шаг приблизиться к их хозяину, где бы он сейчас ни был. По крайней мере, скоро я смогу сравнить его копии с оригиналами, изученными им много лет назад.
По дороге Тургут объяснил нам, что архив Мехмеда Второго хранился не в главном здании библиотеки, хоть и под охраной государства. Его передали филиалу библиотеки, помещавшемуся в здании медресе — традиционной мусульманской школы. Ататюрк в своем стремлении к секуляризации страны позакрывал эти училища, и здание было передано Национальной библиотеке, разместившей там отдел редких и старинных книг по истории империи. Среди них мы и найдем коллекцию султана Мехмеда Второго.
Филиал библиотеки оказался небольшим строением причудливой архитектуры. С улицы в него вела деревянная дверь с медными бляшками. Окна скрывались под мраморной резьбой; солнечные лучи, пробиваясь сквозь нее, образовывали на полу полутемной прихожей светлый узор из звезд и многоугольников. Тургут провел нас к книге записей, лежавшей на столике у входа (я отметил, что Элен подписалась неразборчивыми каракулями), и сам вписал свое имя пышным росчерком.
Затем мы прошли в единственный зал библиотеки — просторное тихое помещение под куполом, украшенным зеленой и белой мозаикой. По всей длине его тянулся ряд блестящих столов, и за ними уже работали трое или четверо архивистов. На полках рядом с книгами виднелись деревянные ящики и коробки, а с потолка свисали изящные медные светильники с электрическими лампочками вместо свечей. Библиотекарь — человек лет пятидесяти с цепочкой четок на запястье — оторвался от работы и подошел пожать руку Тургуту. Они коротко переговорили — в турецкой речи Тургута я уловил название своего университета, — после чего библиотекарь, кланяясь и улыбаясь, обратился, по-турецки же, к нам.
— Мистер Эрозан приветствует вас в своей библиотеке, — с довольным видом перевел нам Тургут. — Он будет до смерти рад соучаствовать.
Я невольно поежился, а Элен растерянно улыбнулась.
— Он немедленно представит вам документы султана Мехмеда об Ордене Дракона. Но прежде мы должны уютно усесться и ждать его.
Мы присели за один из столов, подальше от других читателей. Они с любопытством взглянули на нас, но тут же вернулись к работе. Через минуту вернулся и мистер Эрозан, нагруженный закрытой на замок большой деревянной коробкой с арабской надписью на крышке.
— Что здесь написано? — спросил я профессора.
— А… — Он провел по крышке кончиками пальцев. — Тут сказано: «Здесь содержится… хм… обитает зло. Замкни его ключами святого Корана».
У меня дрогнуло сердце: так похожа была эта фраза на ту, что, по словам Росси, он нашел на полях таинственной карты и произнес вслух в старом архиве. В его письме не упоминалась коробка, но ведь он мог и не видеть ее, если библиотекарь принес ему только бумаги. Или, может быть, их уложили в коробку уже после отъезда Росси?
— Это старинная коробка? — спросил я Тургута. Тот покачал головой.
— Не знаю, и друг мой тоже не знает. Она деревянная, так что вряд ли сохранилась со времен Мехмеда. Мой друг однажды говорил мне… — он блеснул улыбкой в сторону мистера Эрозана, и тот вежливо улыбнулся в ответ, — что документы были собраны в коробку в 1930 году, для лучшей сохранности. Он слышал об этом от прежнего хранителя. Мой друг чрезвычайно дотошен.
1930 год! Мы с Элен переглянулись. Похоже, примерно в то же время, когда Росси заканчивал свои письма, — в декабре 1930-го — для неизвестного будущего преемника бумаги султана для сохранности уложили в коробку. Обычная деревянная крышка могла защищать от мышей и сырости, но что подвигло библиотекаря нашего времени скрыть документы Ордена Дракона под именем священной книги?
Друг Тургута принес кольцо с ключами. Я едва не рассмеялся, вспомнив наш современный каталог, открытый доступ к тысячам редких книг в современной библиотечной системе. Мне в голову никогда не приходило, что тайны истории придется открывать настоящими старомодными ключами. Ключ, между тем, щелкнул в замке.
— Ну вот, — пробормотал Тургут, и библиотекарь удалился.
Тургут улыбнулся нам — его улыбка показалась мне довольно грустной — и откинул крышку».
В поезде Барли закончил читать про себя второе письмо отца. Как ни тревожно было мне отдавать их в чужие руки, я понимала, что Барли скорее поверит авторитетному для него голосу отца, чем моему слабому голосу.
— Ты раньше бывал в Париже? — спросила я, больше ради того, чтобы скрыть свои чувства.
— Еще бы не бывал! — с жаром ответствовал Барли. — Я там год проучился перед поступлением в университет. Мамаша считала, что мне надо усовершенствоваться во французском.
Мне захотелось расспросить его о матери, почему она требует от сына таких достижений, и вообще, каково это — иметь мать, но Барли уже снова углубился в чтение.
— Твой отец, должно быть, отличный лектор, — заметил он между прочим. — Это гораздо увлекательней наших оксфордских лекций.
Передо мной открывался новый мир. Неужели лекции в Оксфорде могут быть скучными? Барли был кладезем интереснейших сведений, посланником мира, которого я и вообразить не могла. Мои рассуждения прервало появление кондуктора, который прошел по коридору, возглашая: «Брюссель!» Поезд замедлил ход, и через несколько минут мы увидели за окном брюссельский вокзал. В вагон зашли таможенники. На платформе пассажиры спешили к вагонам, и голуби подбирали крошки булки.
Быть может оттого, что испытывала тайную слабость к голубям, я пристальнее вгляделась в толпу, и в глаза мне бросилась неподвижная фигура в суетливой толпе. Высокая женщина в черном плаще стояла на платформе. Черный шарф прикрывал ее волосы, обрамляя белое лицо. Издалека я не сумела отчетливо рассмотреть ее лица, но заметила блеск темных глаз, неестественно красные губы — должно быть, яркая помада. Нечто странное было и в ее одежде: вместо юбки «миди» и модных туфель на широком каблуке она носила узкие черные лодочки.
Но другое привлекло мой взгляд и удержало на минуту, пока поезд не тронулся: напряженное внимание во всей ее позе. Она обшаривала глазами вагоны, и я невольно отстранилась от окна, так что Барли поднял на меня вопросительный взгляд. Женщина не могла видеть нас, однако сделала шаг в нашу сторону, но, как видно, передумала и повернулась к поезду, подошедшему на соседний путь. Я провожала взглядом ее прямую суровую спину, пока поезд не отошел от станции, а женщина не затерялась в толпе пассажиров, словно ее и не было.
ГЛАВА 28
Вместо Барли всю дорогу проспала я. А проснувшись, обнаружила у себя под головой его плечо, обтянутое рыбацким свитером. Барли глядел в окно, аккуратно сложив письма в конвертах у себя на коленях и скрестив ноги, а лицо его — совсем рядом с моим — поворачивалось, провожая пролетающие за окном пейзажи сельской Франции. Открыв глаза, я уперлась взглядом в его костлявый подбородок, а опустив взгляд, увидела его руки, лежащие поверх стопки писем: длинные белые ладони с квадратными кончиками пальцев. Я снова прикрыла глаза, притворяясь спящей, чтобы не пришлось убирать голову с его успокоительно теплого плеча. Потом вдруг испугалась, не рассердится ли он, что я к нему прислонилась или что во сне я обслюнявила ему свитер, и резко выпрямилась. Барли обернулся ко мне. В его глазах еще хранилось отражение каких-то далеких мыслей, а, может быть, просто навеянных видами за окном — уже не плоской голландской равнины, а мягких французских холмов с фермами. Через минуту он улыбнулся.
«Когда крышка шкатулки с секретами султана откинулась, я ощутил знакомый запах — запах старых документов, пергамента или пыли веков, страниц, давно отданных во власть времени. Так же пахла книжечка с драконом на развороте — моя книга. Я ни разу не осмелился сунуть нос прямо в ее страницы, как делал иногда потихоньку с другими старинными томами, — опасаясь, может быть, уловить в ее аромате оттенок зловония или даже тайного яда.
Тургут бережно извлекал из коробки документы, обернутые, каждый в отдельности, в желтую папиросную бумагу. Все они были разного размера и формы. Тургут раскладывал их на столе.
— Я сам покажу вам бумаги и расскажу все, что знаю о них, — сказал он. — Потом вам, вероятно, захочется посидеть над ними в раздумьях, да?
— Пожалуй, что так…
Я кивнул, и он, сняв обертку со свитка, осторожно развернул его у нас перед глазами.
Пергамент был накручен на тонкие деревянные штырьки — непривычно для меня, работавшего чаще с большими плоскими листами и переплетенными гроссбухами века Рембрандта. Поля пергамента украшал яркий геометрический орнамент, блиставший позолотой и ярчайшими оттенками синего и красного цветов. К моему разочарованию, рукописный текст был написан арабской вязью. Не знаю, с какой стати я ожидал другого от документа, написанного в сердце империи, говорившей и писавшей по-арабски и вспоминающей греческий, только чтобы угрожать Византии, а латынь — при штурме ворот Вены.
Тургут взглянул на мое лицо и поспешно пояснил:
— Перед вами, друзья мои, письмо валашского паши, в котором он обещает отсылать султану все оказавшиеся у него документы Ордена Дракона. А вот счет расходов на войну с Орденом Дракона, написанный чиновником из небольшого селения на южном берегу Дуная. Он отчитывается, так сказать, за казенные деньги. Отец Дракулы, Влад Дракула, как видите, дорого обходился Оттоманской империи в середине пятнадцатого века. Чиновник исчисляет расходы на броню и — как вы их называете? — ятаганы для трех сотен пограничной стражи в Западных Карпатах. Они должны были удержать от мятежа местное население, причем он закупает для них и коней. Вот здесь, — его тонкий палец коснулся нижней части свитка, — он жалуется, что Влад Дракула — разорение и… и несносная обуза, и паша не может тратить на него столько денег. Паша в унынии и горести, и желает долголетия Несравненному во имя Аллаха.
Я переглянулся с Элен и прочел в ее глазах отражение того же трепета, что испытывал сам: открывшийся нам уголок истории был так же ощутим, как изразцовый пол под ногами или полированная крышка стола под пальцами. Люди в нем жили и дышали, думали и чувствовали, как мы, а потом умерли — как умрем мы. Я смущенно отвел взгляд, увидев волнение на ее волевом лице.
Тургут скатал свиток и уже вскрывал следующую упаковку, доставая другой.
— Вот отчет о торговле на Дунае в 1461 году, в местности, близ земель, подвластных Ордену. Как вы понимаете, границы их не были несокрушимы — они то и дело изменялись. Здесь списки шелков, пряностей и лошадей, отданных пашой местным пастухам в обмен на тюки шерсти.
Следующие два списка оказались сходного содержания. Затем Тургут развернул маленький пакет с плоским пергаментным листком.
— Карта, — пояснил он.
Я невольно потянулся к своему портфелю с набросками Росси, но Элен остановила меня чуть заметно покачав головой. Я угадал ее мысль: мы еще слишком плохо знали Тургута, чтобы обсуждать при нем свои тайны. «Пока», — мысленно оговорился я, чувствуя себя виноватым перед человеком, откровенно выкладывавшим нам все, что ему известно.
— Я так и не сумел разобраться в этой карте, друзья мои, — с сожалением говорил между тем Тургут, задумчиво поглаживая усы. — Я не узнаю местности, и к тому же, не представляю, в каком… как вы говорите?, масштабе она изображена.
Склонившись над пергаментом, я вздрогнул, узнав в нем повторение первой карты Росси — длинных хребтов с извивающейся на севере рекой.
Тургут отложил лист в сторону.
— Вот еще одна карта, как видно, дающая ту же местность более крупно.
Я узнал и эту карту и уже с трудом сдерживал дрожь возбуждения.
— Кажется, это взгорье с западной части той карты, нет? Он вздохнул.
— Но больше никаких сведений, и подписей, как видите, нет, если не считать изречений из Корана и этого странного девиза — я когда-то сделал буквальный перевод: «Здесь он живет со злом. Читающий, откопай его словом».
Я вскинул руку, пытаясь остановить его, но слишком быстро он говорил и застал меня врасплох.
— Нет, — вскрикнул я, но было поздно, а Тургут в недоумении уставился на меня.
Элен переводила взгляд от одного к другому, и мистер Эрозан оторвался от работы и удивленно рассматривал меня с другого конца зала.
— Простите, — прошептал я, — просто меня поразили эти документы. Они так… интересны.
— О, я рад, что вы находите их интересными. — Серьезная мина Тургута не могла скрыть его восторга. — А слова эти поистине звучат немного странно. Что-то от них, знаете ли, переворачивается.
В зале послышались шаги. Я нервно оглянулся, наполовину ожидая увидеть самого Дракулу, как бы он ни выглядел, но в дверях показался маленький человечек в феске, с клочковатой седой бородкой. Мистер Эрозан поспешил ему навстречу, а мы вернулись к нашим документам. Тургут достал из коробки очередной пергамент.
— Это последний, — заметил он. — Я никогда не мог его понять. В каталоге архива он числится как «Библиография Ордена Дракона».
У меня дрогнуло сердце, а на щеках Элен показался слабый румянец. . — Библиография?
— Да, друг мой. — Тургут бережно расправил пергамент. Лист казался очень древним и хрупким, а греческие строки на нем был выведены тонким пером. Верхний край упорно загибался внутрь, словно когда-то лист был частью свитка, а нижний был грубо оборван. Эта рукопись не была украшена орнаментом — просто длинный столбец тонких строк. Я вздохнул. Греческого я совершенно не знал, а чтобы разобрать этот документ, несомненно, нужен был настоящий знаток.
Тургут, видимо, разделявший мои затруднения, достал из портфеля блокнот.
— Перевод для меня сделал коллега, занимающийся Византией. Он дотошный знаток языка и документов. Это список литературных трудов, хотя многие названия нигде больше не упоминаются.
Раскрыв блокнот, Тургут разгладил страницу, покрытую вязью турецких значков. На сей раз вздохнула Элен. Тургут хлопнул себя по лбу:
— О, миллион извинений! Вот, я буду переводить, хорошо? Геродот, «Обращение с военнопленными»; Фезей, «О доказательствах и пытке»; Ориген, «Трактат о началах»; Евфимий Старший, «Судьба проклятых»; Губент Гентский, «Трактат о Природе»; Святой Фома Аквинский, «Сизиф». Как видите, довольно странная подборка, и некоторые из книг — большая редкость. Мой друг, изучающий Византию, говорит, например, что сочтет чудом, если где-то обнаружится неизвестная версия трактата раннего христианского философа Оригена — большая часть его работ была уничтожена после того, как Оригена обвинили в ереси.
— В какой ереси? — заинтересовалась Элен. — Я где-то о нем читала, точно помню.
— Его обвиняли в том, что в своих трактатах он утверждал, будто согласно логике христианства даже сатану ожидает спасение и воскрешение, — пояснил Тургут. — Читать дальше?
— Если вас не затруднит, — попросил я, — не могли бы вы написать нам заглавия по-английски?
— С удовольствием.
Тургут достал ручку и склонился над блокнотом.
— Что вы об этом думаете? — спросил я Элен.
Ее лицо ясно говорило: "И мы проделали такой путь ради клочка бумаги со списком книг? "
— Я понимаю, что пока все кажется бессмыслицей, — продолжал я вполголоса, — но подождем с выводами.
— А теперь, друзья мои, я прочту вам еще несколько названий.
Тургут бодро скрипел пером.
— Почти все они так или иначе связаны с пыткой или убийством или чем-нибудь столь же неприятным. Вот смотрите: Эразм, «Судьба ассасинов», Йохан фон Вебер, «Каннибалы», Джорджо Падуанский, «Проклятый».
— А датировки трудов здесь нет? — спросил я, склонившись над документом.
Тургут вздохнул:
— Нет. Некоторых названий мне просто больше нигде не удалось разыскать, однако те, что я нашел, датируются не позднее 1600 года.
— Однако все же после смерти Влада Дракулы, — отметила Элен.
Я удивленно покосился на нее: мне эта мысль в голову не приходила. Простая мысль, но очень верная, и она заставила меня задуматься.
— Верно, дражайшая мадам, — согласился и Тургут. — Самые ранние из этих трудов были написаны спустя более ста лет со смерти Дракулы, а также и султана Мехмеда. Увы, я не сумел уточнить, как и когда библиографию присоединили к коллекции султана. По-видимому, ее вложили позднее, возможно, много позднее времени, когда собрание бумаг было доставлено в Стамбул.
— Однако до 1930 года, — заметил я тихо. Тургут бросил на меня острый взгляд.
— В этом году документы были заперты под замок, — сказал он. — Что навело вас на эту мысль, профессор?
Я почувствовал, что краснею оттого, что проговорился, и Элен отвернулась от меня в отчаянии от моей тупости; а также и оттого, что до профессора мне было еще далеко. Минуту я молчал; никогда не любил врать и всегда, доченька, старался по возможности избегать лжи.
Тургут изучал мое лицо, и я только сейчас заметил, каким пронзительным был взгляд его темных глаз, окруженных разбегающимися морщинками. Глубоко вздохнув и решив, что с Элен потом как-нибудь все улажу, я решился довериться Тургуту. Он с самого начала вызывал у меня доверие и уже очень помог нам. И все же мне хотелось оттянуть решительный момент, так что я принялся разглядывать греческий текст и турецкий перевод. Что можно ему сказать? Не усомнится ли он в серьезности наших намерений и в состоянии наших рассудков, если целиком изложить ему повесть Росси? И тут, в нерешительности опустив взгляд, я заметил… Рука моя непроизвольно протянулась к греческому пергаменту. Оказывается, в нем были не только греческие строки. Я отчетливо различил имя в конце списка: «Бартоломео Росси». За ним следовала фраза на латыни.
— Господи! — Вырвавшееся у меня восклицание всполошило читателей по всему залу, но я просто не смог удержать его. Мистер Эрозан, не прерывая беседы с седобородым посетителем, удивленно поднял на меня бровь. Тургут тут же насторожился, и Элен тоже придвинулась ко мне.
— Что такое?
Тургут потянулся к пергаменту. Я все еще пялился на последнюю строку, и ему нетрудно было проследить мой взгляд. Он вскочил на ноги, выдохнув, словно эхо моего крика, такое явственное, что оно принесло мне утешение среди всего необъяснимого:
«Когда крышка шкатулки с секретами султана откинулась, я ощутил знакомый запах — запах старых документов, пергамента или пыли веков, страниц, давно отданных во власть времени. Так же пахла книжечка с драконом на развороте — моя книга. Я ни разу не осмелился сунуть нос прямо в ее страницы, как делал иногда потихоньку с другими старинными томами, — опасаясь, может быть, уловить в ее аромате оттенок зловония или даже тайного яда.
Тургут бережно извлекал из коробки документы, обернутые, каждый в отдельности, в желтую папиросную бумагу. Все они были разного размера и формы. Тургут раскладывал их на столе.
— Я сам покажу вам бумаги и расскажу все, что знаю о них, — сказал он. — Потом вам, вероятно, захочется посидеть над ними в раздумьях, да?
— Пожалуй, что так…
Я кивнул, и он, сняв обертку со свитка, осторожно развернул его у нас перед глазами.
Пергамент был накручен на тонкие деревянные штырьки — непривычно для меня, работавшего чаще с большими плоскими листами и переплетенными гроссбухами века Рембрандта. Поля пергамента украшал яркий геометрический орнамент, блиставший позолотой и ярчайшими оттенками синего и красного цветов. К моему разочарованию, рукописный текст был написан арабской вязью. Не знаю, с какой стати я ожидал другого от документа, написанного в сердце империи, говорившей и писавшей по-арабски и вспоминающей греческий, только чтобы угрожать Византии, а латынь — при штурме ворот Вены.
Тургут взглянул на мое лицо и поспешно пояснил:
— Перед вами, друзья мои, письмо валашского паши, в котором он обещает отсылать султану все оказавшиеся у него документы Ордена Дракона. А вот счет расходов на войну с Орденом Дракона, написанный чиновником из небольшого селения на южном берегу Дуная. Он отчитывается, так сказать, за казенные деньги. Отец Дракулы, Влад Дракула, как видите, дорого обходился Оттоманской империи в середине пятнадцатого века. Чиновник исчисляет расходы на броню и — как вы их называете? — ятаганы для трех сотен пограничной стражи в Западных Карпатах. Они должны были удержать от мятежа местное население, причем он закупает для них и коней. Вот здесь, — его тонкий палец коснулся нижней части свитка, — он жалуется, что Влад Дракула — разорение и… и несносная обуза, и паша не может тратить на него столько денег. Паша в унынии и горести, и желает долголетия Несравненному во имя Аллаха.
Я переглянулся с Элен и прочел в ее глазах отражение того же трепета, что испытывал сам: открывшийся нам уголок истории был так же ощутим, как изразцовый пол под ногами или полированная крышка стола под пальцами. Люди в нем жили и дышали, думали и чувствовали, как мы, а потом умерли — как умрем мы. Я смущенно отвел взгляд, увидев волнение на ее волевом лице.
Тургут скатал свиток и уже вскрывал следующую упаковку, доставая другой.
— Вот отчет о торговле на Дунае в 1461 году, в местности, близ земель, подвластных Ордену. Как вы понимаете, границы их не были несокрушимы — они то и дело изменялись. Здесь списки шелков, пряностей и лошадей, отданных пашой местным пастухам в обмен на тюки шерсти.
Следующие два списка оказались сходного содержания. Затем Тургут развернул маленький пакет с плоским пергаментным листком.
— Карта, — пояснил он.
Я невольно потянулся к своему портфелю с набросками Росси, но Элен остановила меня чуть заметно покачав головой. Я угадал ее мысль: мы еще слишком плохо знали Тургута, чтобы обсуждать при нем свои тайны. «Пока», — мысленно оговорился я, чувствуя себя виноватым перед человеком, откровенно выкладывавшим нам все, что ему известно.
— Я так и не сумел разобраться в этой карте, друзья мои, — с сожалением говорил между тем Тургут, задумчиво поглаживая усы. — Я не узнаю местности, и к тому же, не представляю, в каком… как вы говорите?, масштабе она изображена.
Склонившись над пергаментом, я вздрогнул, узнав в нем повторение первой карты Росси — длинных хребтов с извивающейся на севере рекой.
Тургут отложил лист в сторону.
— Вот еще одна карта, как видно, дающая ту же местность более крупно.
Я узнал и эту карту и уже с трудом сдерживал дрожь возбуждения.
— Кажется, это взгорье с западной части той карты, нет? Он вздохнул.
— Но больше никаких сведений, и подписей, как видите, нет, если не считать изречений из Корана и этого странного девиза — я когда-то сделал буквальный перевод: «Здесь он живет со злом. Читающий, откопай его словом».
Я вскинул руку, пытаясь остановить его, но слишком быстро он говорил и застал меня врасплох.
— Нет, — вскрикнул я, но было поздно, а Тургут в недоумении уставился на меня.
Элен переводила взгляд от одного к другому, и мистер Эрозан оторвался от работы и удивленно рассматривал меня с другого конца зала.
— Простите, — прошептал я, — просто меня поразили эти документы. Они так… интересны.
— О, я рад, что вы находите их интересными. — Серьезная мина Тургута не могла скрыть его восторга. — А слова эти поистине звучат немного странно. Что-то от них, знаете ли, переворачивается.
В зале послышались шаги. Я нервно оглянулся, наполовину ожидая увидеть самого Дракулу, как бы он ни выглядел, но в дверях показался маленький человечек в феске, с клочковатой седой бородкой. Мистер Эрозан поспешил ему навстречу, а мы вернулись к нашим документам. Тургут достал из коробки очередной пергамент.
— Это последний, — заметил он. — Я никогда не мог его понять. В каталоге архива он числится как «Библиография Ордена Дракона».
У меня дрогнуло сердце, а на щеках Элен показался слабый румянец. . — Библиография?
— Да, друг мой. — Тургут бережно расправил пергамент. Лист казался очень древним и хрупким, а греческие строки на нем был выведены тонким пером. Верхний край упорно загибался внутрь, словно когда-то лист был частью свитка, а нижний был грубо оборван. Эта рукопись не была украшена орнаментом — просто длинный столбец тонких строк. Я вздохнул. Греческого я совершенно не знал, а чтобы разобрать этот документ, несомненно, нужен был настоящий знаток.
Тургут, видимо, разделявший мои затруднения, достал из портфеля блокнот.
— Перевод для меня сделал коллега, занимающийся Византией. Он дотошный знаток языка и документов. Это список литературных трудов, хотя многие названия нигде больше не упоминаются.
Раскрыв блокнот, Тургут разгладил страницу, покрытую вязью турецких значков. На сей раз вздохнула Элен. Тургут хлопнул себя по лбу:
— О, миллион извинений! Вот, я буду переводить, хорошо? Геродот, «Обращение с военнопленными»; Фезей, «О доказательствах и пытке»; Ориген, «Трактат о началах»; Евфимий Старший, «Судьба проклятых»; Губент Гентский, «Трактат о Природе»; Святой Фома Аквинский, «Сизиф». Как видите, довольно странная подборка, и некоторые из книг — большая редкость. Мой друг, изучающий Византию, говорит, например, что сочтет чудом, если где-то обнаружится неизвестная версия трактата раннего христианского философа Оригена — большая часть его работ была уничтожена после того, как Оригена обвинили в ереси.
— В какой ереси? — заинтересовалась Элен. — Я где-то о нем читала, точно помню.
— Его обвиняли в том, что в своих трактатах он утверждал, будто согласно логике христианства даже сатану ожидает спасение и воскрешение, — пояснил Тургут. — Читать дальше?
— Если вас не затруднит, — попросил я, — не могли бы вы написать нам заглавия по-английски?
— С удовольствием.
Тургут достал ручку и склонился над блокнотом.
— Что вы об этом думаете? — спросил я Элен.
Ее лицо ясно говорило: "И мы проделали такой путь ради клочка бумаги со списком книг? "
— Я понимаю, что пока все кажется бессмыслицей, — продолжал я вполголоса, — но подождем с выводами.
— А теперь, друзья мои, я прочту вам еще несколько названий.
Тургут бодро скрипел пером.
— Почти все они так или иначе связаны с пыткой или убийством или чем-нибудь столь же неприятным. Вот смотрите: Эразм, «Судьба ассасинов», Йохан фон Вебер, «Каннибалы», Джорджо Падуанский, «Проклятый».
— А датировки трудов здесь нет? — спросил я, склонившись над документом.
Тургут вздохнул:
— Нет. Некоторых названий мне просто больше нигде не удалось разыскать, однако те, что я нашел, датируются не позднее 1600 года.
— Однако все же после смерти Влада Дракулы, — отметила Элен.
Я удивленно покосился на нее: мне эта мысль в голову не приходила. Простая мысль, но очень верная, и она заставила меня задуматься.
— Верно, дражайшая мадам, — согласился и Тургут. — Самые ранние из этих трудов были написаны спустя более ста лет со смерти Дракулы, а также и султана Мехмеда. Увы, я не сумел уточнить, как и когда библиографию присоединили к коллекции султана. По-видимому, ее вложили позднее, возможно, много позднее времени, когда собрание бумаг было доставлено в Стамбул.
— Однако до 1930 года, — заметил я тихо. Тургут бросил на меня острый взгляд.
— В этом году документы были заперты под замок, — сказал он. — Что навело вас на эту мысль, профессор?
Я почувствовал, что краснею оттого, что проговорился, и Элен отвернулась от меня в отчаянии от моей тупости; а также и оттого, что до профессора мне было еще далеко. Минуту я молчал; никогда не любил врать и всегда, доченька, старался по возможности избегать лжи.
Тургут изучал мое лицо, и я только сейчас заметил, каким пронзительным был взгляд его темных глаз, окруженных разбегающимися морщинками. Глубоко вздохнув и решив, что с Элен потом как-нибудь все улажу, я решился довериться Тургуту. Он с самого начала вызывал у меня доверие и уже очень помог нам. И все же мне хотелось оттянуть решительный момент, так что я принялся разглядывать греческий текст и турецкий перевод. Что можно ему сказать? Не усомнится ли он в серьезности наших намерений и в состоянии наших рассудков, если целиком изложить ему повесть Росси? И тут, в нерешительности опустив взгляд, я заметил… Рука моя непроизвольно протянулась к греческому пергаменту. Оказывается, в нем были не только греческие строки. Я отчетливо различил имя в конце списка: «Бартоломео Росси». За ним следовала фраза на латыни.
— Господи! — Вырвавшееся у меня восклицание всполошило читателей по всему залу, но я просто не смог удержать его. Мистер Эрозан, не прерывая беседы с седобородым посетителем, удивленно поднял на меня бровь. Тургут тут же насторожился, и Элен тоже придвинулась ко мне.
— Что такое?
Тургут потянулся к пергаменту. Я все еще пялился на последнюю строку, и ему нетрудно было проследить мой взгляд. Он вскочил на ноги, выдохнув, словно эхо моего крика, такое явственное, что оно принесло мне утешение среди всего необъяснимого: