Страница:
Улочка резко оборвалась, затерявшись в траве луга, а Элен постучала в дверь последнего домика. Очень маленький домик под красной черепичной крышей сиял свежей желтой штукатуркой. Крыша выдавалась вперед, образуя террасу, а на темной входной двери краснела ржавчиной большая дверная ручка. Домик стоял чуть на отшибе от соседей, и при нем не было яркой кухоньки или посыпанных свежим песком дорожек, какие я видел у многих других домов на улице. В густой тени карниза я не сразу разглядел лицо женщины, вышедшей на стук. Когда же увидел его отчетливо, она уже поцеловала Элен в щеку — объятия были не слишком жаркими — и повернулась ко мне.
Сам не знаю, чего я ожидал: может быть, после рассказа об измене Росси мне представлялась грустная стареющая красавица, жалкая и беспомощная. У женщины, стоявшей передо мной, была та же прямая осанка, что и у дочери, и веселое смелое выражение лица, темноглазого и румяного. Прямые темные волосы были собраны в узел на затылке, а поверх полосатого платья был повязан украшенный цветами передник. В отличие от тети Евы, мать Элен не пользовалась косметикой и не носила украшений, а такие же платья я видел на женщинах у кафе. Она явно хлопотала по хозяйству и закатала рукава до локтя. Твердое рукопожатие, открытый взгляд в глаза. Она ничего не сказала, но, встретив ее взгляд, я на миг увидел застенчивую девушку, какой она была два десятилетия назад, скрывавшуюся в глубине окруженных морщинками глаз.
Она пригласила нас в дом и усадила за стол, поставила перед нами три выщербленные чашки и тарелку с булочками. В доме пахло горячим кофе, свежим луком и картошкой — как видно, хозяйка нарезала овощи для салата.
Незаметно оглянувшись по сторонам, я понял, что в доме всего одна комната — она служила и кухней, и спальней, и гостиной. Сразу бросалась в глаза чистота: на узкой кровати в углу — белое покрывало и горка подушек в кружевных наволочках. На столике у кровати лежали книга и очки, стояла керосиновая лампа. Рядом небольшой стул, в ногах кровати — деревянный сундук, расписанный цветами. Кухонный уголок, где мы сидели, состоял из простой плиты и окруженного стульями стола. В доме не было электричества, не было и ванной (о пристройке на заднем дворе я узнал только в конце визита). На стене висел календарь с фотографией фабричных рабочих, а другую стену скрывал вышитый красной и белой нитью коврик. Цветы в кувшине, белоснежные занавески на окнах, и дрова у плиты аккуратно уложены в маленькую подставку — все дышало теплом и уютом.
Мать Элен чуть застенчиво улыбнулась мне, и тогда я увидел в ней сходство с тетей Евой и понял, кажется, чем она привлекла Росси. В ее улыбке было столько тепла, так медленно она возникала и постепенно расцветала до полной открытости, превращаясь в сияние. И так же медленно ее улыбка погасла, когда она снова села резать овощи. Взглянув на меня, мать по-венгерски что-то сказала Элен.
— Она просит меня налить тебе кофе.
Элен подошла к плите, налила кофе, насыпала сахару из жестянки и поставила передо мной чашку. Ее мать отложила нож, чтобы придвинуть ко мне тарелку с булочками. Я вежливо взял одну и поблагодарил по-венгерски, наполовину исчерпав свой словарный запас. На ее лице снова замерцала медленная сияющая улыбка, и, переведя взгляд от меня к Элен, мать снова сказала что-то непонятное для меня. Элен залилась краской и поспешно занялась кофе.
— Что такое?
— Ничего. Мать рассуждает по-деревенски, только и всего. Элен поставила чашку перед матерью и, налив себе, села к столу.
— Теперь, Пол, потерпи, пока я расспрошу, как она жила и какие новости в деревне.
Прислушиваясь к быстрому альту Элен и негромким ответам ее матери, я потихоньку рассматривал комнату. Эта женщина жила не только поразительно скромно — так же жили все ее соседи, — но и совершенно одиноко. Я нашел взглядом две-три книги, но ни следа домашних животных. Не было даже цветов в горшках. Комната походила на келью монахини.
Снова взглянув на мать Элен, я заметил, как она молода — гораздо моложе моей матери. В проборе виднелось много седых прядей, и годы оставили морщины на ее лице, но крепкая фигура сохранила привлекательность, не зависящую от моды и возраста. Она могла сто раз выйти замуж, подумалось мне, а вот живет здесь в монашеском уединении. Встретив ее улыбку, я улыбнулся в ответ: в ее глазах светилось столько тепла, что мне захотелось протянуть руку и нежно взять и погладить ее пальцы, тихонько чистившие картофелину.
— Матери хотелось бы побольше узнать о тебе, — обратилась ко мне Элен, и при ее посредстве я старался как можно полнее отвечать на тихие вопросы, заданные на венгерском. Под ее испытующим взглядом мне казалось, что мы могли бы обходиться без переводчика. Из какой я части Америки? Зачем приехал сюда? Кто мои родители? Не беспокоятся ли они, что я так далеко уехал? Как я познакомился с Элен? — Среди этих вопросов были и другие, которые Элен не пожелала переводить, и, задавая один, мать тихонько погладила Элен по щеке. Та возмущенно вскинулась, и я не стал просить объяснений. Вместо этого мы продолжали обсуждать мои занятия, планы на будущее и любимые кушанья.
Удовлетворив свое любопытство, мать Элен встала, разложила овощи с кусками мяса на большое блюдо и, полив чем-то красным из стоявшего над плитой кувшина, поставила блюдо в духовку. Потом вытерла руки о передник и снова села, поглядывая на нас и не торопясь говорить, словно все время мира принадлежало ей. Наконец Элен шевельнулась, и, по тому, как она откашлялась, я угадал, что она намерена объявить о цели нашего приезда. Мать спокойно слушала ее, не меняясь в лице, пока Элен, указав на меня, не произнесла слова «Росси». Мне понадобилась вся моя выдержка, чтобы не отвести взгляд от ее застывшего лица. При этом слове мать Элен моргнула, словно от удара, и взгляд ее метнулся ко мне. Потом она задумчиво кивнула и о чем-то спросила Элен.
— Она хочет знать, давно ли ты знаком с Росси.
— Три года, — ответил я.
— Теперь, — продолжала Элен, — я расскажу о его исчезновении.
Мягко и настойчиво, словно обращаясь к ребенку или, вернее, словно уговаривая самое себя продолжать против воли, Элен заговорила с матерью, временами кивая на меня или руками рисуя картины в воздухе. Потом я уловил в ее речи «Дракула», и тут мать побледнела и ухватилась за край стола. Мы оба вскочили, и Элен поспешно налила ей воды из стоявшего на плите чайника. Мать проговорила что-то, резко и отрывисто. Элен обернулась ко мне.
— Она говорит, что всегда знала, что это случится.
Я беспомощно стоял рядом, но мать Элен, сделав несколько глотков, казалось, опомнилась. Она взглянула на меня и, к моему смущению, мягко взяла меня за руку, словно угадав желание, которое я подавил несколько минут назад, и притянула к своему стулу. Она мягко гладила мою ладонь, будто утешала ребенка. Я не мог представить, чтобы моя соотечественница позволила себе такой жест при первой встрече с мужчиной, и, однако, ничто не могло быть для меня естественнее ее движения. Теперь я понимал Элен, утверждавшую, что ее мать понравится мне больше, чем тетя.
— Мать хочет знать, действительно ли ты веришь, что профессора Росси забрал Дракула.
Я глубоко вздохнул:
— Действительно верю.
— И она хочет знать, любишь ли ты профессора Росси. В голосе Элен сквозило презрение, но лицо ее было серьезно. Мне хотелось свободной рукой погладить ее руку, но я не осмелился.
— Я бы жизнь за него отдал, — ответил я.
Элен повторила мои слова матери, и та вдруг до боли сжала мою ладонь — позже я догадался, что рука у нее стала железной от бесконечной работы. Я ощутил твердые бугорки мозолей на ее ладони, узловатые суставы шершавых пальцев и, опустив взгляд на ее маленькую руку, увидел, что она много старше женщины, сидевшей рядом со мной.
Мгновенье спустя мать Элен выпустила мою руку и прошла к стоявшему за кроватью сундуку. Она медленно откинула крышку, передвинула что-то внутри и вынула пакет — с письмами, мгновенно понял я. У Элен округлились глаза, и она что-то резко спросила, но ее мать, не ответив, вернулась к столу и вложила пакет мне в руку.
Пожелтевшие письма в пакетах без штемпелей были перевязаны линялой красной ленточкой. Передавая мне пакет, мать Элен обеими руками погладила ленточку, словно заклиная меня бережно хранить письма. Одного взгляда на конверты хватило мне, чтобы узнать почерк Росси и прочесть имя, уже хранившееся у меня в памяти. Адрес был: «Тринити-колледж, Оксфордский университет, Англия»».
ГЛАВА 44
Сам не знаю, чего я ожидал: может быть, после рассказа об измене Росси мне представлялась грустная стареющая красавица, жалкая и беспомощная. У женщины, стоявшей передо мной, была та же прямая осанка, что и у дочери, и веселое смелое выражение лица, темноглазого и румяного. Прямые темные волосы были собраны в узел на затылке, а поверх полосатого платья был повязан украшенный цветами передник. В отличие от тети Евы, мать Элен не пользовалась косметикой и не носила украшений, а такие же платья я видел на женщинах у кафе. Она явно хлопотала по хозяйству и закатала рукава до локтя. Твердое рукопожатие, открытый взгляд в глаза. Она ничего не сказала, но, встретив ее взгляд, я на миг увидел застенчивую девушку, какой она была два десятилетия назад, скрывавшуюся в глубине окруженных морщинками глаз.
Она пригласила нас в дом и усадила за стол, поставила перед нами три выщербленные чашки и тарелку с булочками. В доме пахло горячим кофе, свежим луком и картошкой — как видно, хозяйка нарезала овощи для салата.
Незаметно оглянувшись по сторонам, я понял, что в доме всего одна комната — она служила и кухней, и спальней, и гостиной. Сразу бросалась в глаза чистота: на узкой кровати в углу — белое покрывало и горка подушек в кружевных наволочках. На столике у кровати лежали книга и очки, стояла керосиновая лампа. Рядом небольшой стул, в ногах кровати — деревянный сундук, расписанный цветами. Кухонный уголок, где мы сидели, состоял из простой плиты и окруженного стульями стола. В доме не было электричества, не было и ванной (о пристройке на заднем дворе я узнал только в конце визита). На стене висел календарь с фотографией фабричных рабочих, а другую стену скрывал вышитый красной и белой нитью коврик. Цветы в кувшине, белоснежные занавески на окнах, и дрова у плиты аккуратно уложены в маленькую подставку — все дышало теплом и уютом.
Мать Элен чуть застенчиво улыбнулась мне, и тогда я увидел в ней сходство с тетей Евой и понял, кажется, чем она привлекла Росси. В ее улыбке было столько тепла, так медленно она возникала и постепенно расцветала до полной открытости, превращаясь в сияние. И так же медленно ее улыбка погасла, когда она снова села резать овощи. Взглянув на меня, мать по-венгерски что-то сказала Элен.
— Она просит меня налить тебе кофе.
Элен подошла к плите, налила кофе, насыпала сахару из жестянки и поставила передо мной чашку. Ее мать отложила нож, чтобы придвинуть ко мне тарелку с булочками. Я вежливо взял одну и поблагодарил по-венгерски, наполовину исчерпав свой словарный запас. На ее лице снова замерцала медленная сияющая улыбка, и, переведя взгляд от меня к Элен, мать снова сказала что-то непонятное для меня. Элен залилась краской и поспешно занялась кофе.
— Что такое?
— Ничего. Мать рассуждает по-деревенски, только и всего. Элен поставила чашку перед матерью и, налив себе, села к столу.
— Теперь, Пол, потерпи, пока я расспрошу, как она жила и какие новости в деревне.
Прислушиваясь к быстрому альту Элен и негромким ответам ее матери, я потихоньку рассматривал комнату. Эта женщина жила не только поразительно скромно — так же жили все ее соседи, — но и совершенно одиноко. Я нашел взглядом две-три книги, но ни следа домашних животных. Не было даже цветов в горшках. Комната походила на келью монахини.
Снова взглянув на мать Элен, я заметил, как она молода — гораздо моложе моей матери. В проборе виднелось много седых прядей, и годы оставили морщины на ее лице, но крепкая фигура сохранила привлекательность, не зависящую от моды и возраста. Она могла сто раз выйти замуж, подумалось мне, а вот живет здесь в монашеском уединении. Встретив ее улыбку, я улыбнулся в ответ: в ее глазах светилось столько тепла, что мне захотелось протянуть руку и нежно взять и погладить ее пальцы, тихонько чистившие картофелину.
— Матери хотелось бы побольше узнать о тебе, — обратилась ко мне Элен, и при ее посредстве я старался как можно полнее отвечать на тихие вопросы, заданные на венгерском. Под ее испытующим взглядом мне казалось, что мы могли бы обходиться без переводчика. Из какой я части Америки? Зачем приехал сюда? Кто мои родители? Не беспокоятся ли они, что я так далеко уехал? Как я познакомился с Элен? — Среди этих вопросов были и другие, которые Элен не пожелала переводить, и, задавая один, мать тихонько погладила Элен по щеке. Та возмущенно вскинулась, и я не стал просить объяснений. Вместо этого мы продолжали обсуждать мои занятия, планы на будущее и любимые кушанья.
Удовлетворив свое любопытство, мать Элен встала, разложила овощи с кусками мяса на большое блюдо и, полив чем-то красным из стоявшего над плитой кувшина, поставила блюдо в духовку. Потом вытерла руки о передник и снова села, поглядывая на нас и не торопясь говорить, словно все время мира принадлежало ей. Наконец Элен шевельнулась, и, по тому, как она откашлялась, я угадал, что она намерена объявить о цели нашего приезда. Мать спокойно слушала ее, не меняясь в лице, пока Элен, указав на меня, не произнесла слова «Росси». Мне понадобилась вся моя выдержка, чтобы не отвести взгляд от ее застывшего лица. При этом слове мать Элен моргнула, словно от удара, и взгляд ее метнулся ко мне. Потом она задумчиво кивнула и о чем-то спросила Элен.
— Она хочет знать, давно ли ты знаком с Росси.
— Три года, — ответил я.
— Теперь, — продолжала Элен, — я расскажу о его исчезновении.
Мягко и настойчиво, словно обращаясь к ребенку или, вернее, словно уговаривая самое себя продолжать против воли, Элен заговорила с матерью, временами кивая на меня или руками рисуя картины в воздухе. Потом я уловил в ее речи «Дракула», и тут мать побледнела и ухватилась за край стола. Мы оба вскочили, и Элен поспешно налила ей воды из стоявшего на плите чайника. Мать проговорила что-то, резко и отрывисто. Элен обернулась ко мне.
— Она говорит, что всегда знала, что это случится.
Я беспомощно стоял рядом, но мать Элен, сделав несколько глотков, казалось, опомнилась. Она взглянула на меня и, к моему смущению, мягко взяла меня за руку, словно угадав желание, которое я подавил несколько минут назад, и притянула к своему стулу. Она мягко гладила мою ладонь, будто утешала ребенка. Я не мог представить, чтобы моя соотечественница позволила себе такой жест при первой встрече с мужчиной, и, однако, ничто не могло быть для меня естественнее ее движения. Теперь я понимал Элен, утверждавшую, что ее мать понравится мне больше, чем тетя.
— Мать хочет знать, действительно ли ты веришь, что профессора Росси забрал Дракула.
Я глубоко вздохнул:
— Действительно верю.
— И она хочет знать, любишь ли ты профессора Росси. В голосе Элен сквозило презрение, но лицо ее было серьезно. Мне хотелось свободной рукой погладить ее руку, но я не осмелился.
— Я бы жизнь за него отдал, — ответил я.
Элен повторила мои слова матери, и та вдруг до боли сжала мою ладонь — позже я догадался, что рука у нее стала железной от бесконечной работы. Я ощутил твердые бугорки мозолей на ее ладони, узловатые суставы шершавых пальцев и, опустив взгляд на ее маленькую руку, увидел, что она много старше женщины, сидевшей рядом со мной.
Мгновенье спустя мать Элен выпустила мою руку и прошла к стоявшему за кроватью сундуку. Она медленно откинула крышку, передвинула что-то внутри и вынула пакет — с письмами, мгновенно понял я. У Элен округлились глаза, и она что-то резко спросила, но ее мать, не ответив, вернулась к столу и вложила пакет мне в руку.
Пожелтевшие письма в пакетах без штемпелей были перевязаны линялой красной ленточкой. Передавая мне пакет, мать Элен обеими руками погладила ленточку, словно заклиная меня бережно хранить письма. Одного взгляда на конверты хватило мне, чтобы узнать почерк Росси и прочесть имя, уже хранившееся у меня в памяти. Адрес был: «Тринити-колледж, Оксфордский университет, Англия»».
ГЛАВА 44
«Глубоко растроганный, я сжимал в руках письма Росси, однако, прежде чем думать о них, я должен был отдать один долг.
— Элен, — заговорил я, поворачиваясь к ней, — я знаю, что ты иногда чувствовала: я не верю в историю твоего рождения. Я и правда иногда сомневался. Пожалуйста, прости меня.
— Я удивлена не меньше тебя, — вполголоса отозвалась Элен. — Мать никогда не говорила, что у нее остались письма Росси. Но ведь они не ей адресованы, верно? По крайней мере те, что наверху.
— Да, — согласился я. — Но имя мне знакомо. Известный историк английской литературы — он занимался восемнадцатым веком. Я еще в колледже читал одну его книгу, и Росси о нем говорит в одном из своих писем.
— Но при чем тут моя мать и Росси? — недоумевала Элен.
— Может быть, очень даже при чем. Разве ты не поняла? Это, должно быть, Хеджес — тот самый друг, о котором пишет Росси, помнишь? Наверно, Росси писал ему из Румынии, хотя я все равно не понимаю, как письма оказались у твоей матери.
Мать Элен между тем сидела, сложив руки и глядя на нас с величайшим терпением, но мне показалось, что ее лицо чуть разгорелось от волнения. Теперь она заговорила, и Элен перевела мне:
— Она говорит, что расскажет тебе все. У Элен сел голос, да и я волновался.
Дело шло медленно, потому что рассказчица говорила не спеша, а Элен, работавшая переводчицей, порой прерывала рассказ, чтобы выразить собственное изумление. Как видно, история эта была ей известна только в самых общих чертах, и услышанное поразило ее. В тот же вечер, вернувшись в гостиницу, я, как мог, по памяти записал рассказ: помнится, просидел за столом до самого утра. К тому времени случилось много странного, и я должен был бы с ног валиться от усталости, но я не забыл, с какой вдохновенной дотошностью воспроизводил каждое слово.
— Девочкой я жила в деревне П*** в Валахии, у реки Арджеш. В семье было много детей, и почти все мои братья и сестры до сих пор живут в тех местах. Отец всегда твердил, что наши предки принадлежали к древнему и славному роду, но род пришел в упадок, и я росла, не зная, что такое башмаки или теплое одеяло. Округа была бедная, и хорошо жили только несколько венгерских семейств в больших поместьях ниже по реке. Отец был очень строг, и все мы боялись его кнута. Мать часто болела. Я с малолетства работала в поле за деревней. Священник иногда приносил нам еду или одежду, но чаще нам приходилось обходиться своими силами.
Мне было восемнадцать лет, когда из горной деревни к нам пришла старая женщина. Она была целительницей и умела заглядывать в будущее. Она сказала отцу, что принесла подарок ему и его детям, что слышала о нашей семье и хочет отдать ему волшебную вещь, по праву принадлежащую нам. Отец был человек раздражительный и не желал тратить время на суеверную старуху, хотя и сам всегда натирал все отверстия дома чесноком — дымоход, дверной косяк, окна и замочные скважины, — чтобы отогнать вампиров. Он грубо прогнал лекарку, сказав, что у него нет денег на попрошаек. Позже я вышла в деревню за водой, увидела старушку и дала ей воды и кусок хлеба. Она благословила меня, сказала, что я добрее своего отца и она вознаградит меня за доброту. И она достала из мешка крошечную монетку и вложила мне в руку, посоветовав спрятать и не терять, потому что это наследство нашей семьи. Еще она сказала, что монетка — из замка над Арджешем.
Я знала, что деньги надо отдавать отцу, но не стала, боялась, что он рассердится, зачем я говорила со старой ведьмой. Я спрятала денежку в своем углу кровати, где спала вместе с братьями и сестрами, и никому о ней не рассказала. Иногда, когда никого не было рядом, я доставала ее полюбоваться и гадала, зачем старушка мне ее подарила. На одной стороне монеты был зверь с длинным, загнутым петлей хвостом, а на другой — какая-то птица и крест.
Прошло еще года два. Я все так же работала на отцовском поле и помогала матери по хозяйству. Отец вечно горевал, что у него столько дочерей. Говорил, что нас никак не выдать замуж, потому что приданого не собрать, и мы так и будем висеть у него на шее. Но мать говорила, что вся деревня видит, какие мы красавицы, так что женихи обязательно найдутся. Я старалась держать одежду в чистоте и волосы причесывала и заплетала в косы, чтобы меня не пропустили. Никто из парней, с которыми я танцевала в праздники, мне не нравился, но я знала, что за кого-то из них все равно придется выйти, чтобы не быть обузой родителям. Сестра Ева давно уже уехала в Будапешт с венгерской семьей, в которой служила. Иногда она присылала нам немного денег, а однажды даже прислала мне пару туфелек — настоящих городских туфелек, которыми я очень гордилась.
Так я жила, когда повстречала профессора Росси.
В нашу деревню редко заходили чужие, тем более издалека, но однажды прошел слух, что в таверне сидит человек из Бухареста и с ним приезжий иностранец. Сосед, передавший нам эту новость, шепнул еще что-то на ухо отцу, сидевшему на лавке у крыльца, и тот перекрестился и сплюнул в пыль.
— Чушь и чепуха, — сказал он. — Нельзя о таком спрашивать. Все равно, что самому кликать дьявола.
Но меня одолевало любопытство. Я быстро собралась за водой к колодцу на деревенской площади и за одним из двух столиков деревенской таверны увидела пару незнакомцев, беседовавших со стариком, который целые дни проводил за этим столом. Один из мужчин был большой и черный как цыган, только одет по-городскому. На другом была коричневая куртка, каких я раньше не видела, широкие брюки, заправленные в походные башмаки, и широкая коричневая шляпа на голове. Колодец был на другом краю площади, и мне не видно было лица приезжего. Две мои подружки захотели взглянуть на него поближе, и мы шепотом сговорились подойти. Я побаивалась, потому что знала: отец будет сердиться.
Когда мы проходили мимо таверны, иностранец поднял голову, и я удивилась, увидев, что он молод и хорош собой. У него была золотистая бородка и голубые глаза, как у жителей немецких деревень в наших местах. Он курил трубку и тихо говорил со своим спутником. У его ног лежал потертый полотняный мешок с наплечными лямками, и он писал что-то в картонной книжечке. Мне сразу понравился его взгляд: рассеянный, мягкий и в то же время очень внимательный. Он коснулся полей шляпы, приветствуя нас, и сразу отвел взгляд, и черный урод тоже коснулся шляпы и уставился на нас, не отрываясь от разговора со старым Иваном и записывая что-то. Тот, большой, кажется, говорил с Иваном по-румынски, а потом вдруг повернулся к молодому и сказал что-то на незнакомом языке. Я с подружками быстро прошла мимо — не хотела, чтобы красивый иностранец решил, будто я нескромная.
На следующее утро в деревне говорили, что приезжие заплатили молодому парню из таверны, чтоб тот провел их к разрушенному замку высоко над Арджешем — замок назывался Пенари. Они собирались там переночевать. Я слышала, как отец говорил приятелю, будто они ищут замок князя Влада — он помнил, что дурак с цыганской рожей бывал здесь и прежде. «Дурака ничему не научишь», — сердито сказал отец. Я раньше не слыхала этого имени — князь Влад. В нашей деревне замок всегда называли Пенари или Арефу. Отец сказал, что парень, который взялся проводить их туда, позволил задешево задурить себе голову. Он поклялся, что его, отца, никакими деньгами не соблазнишь провести ночь в развалинах, где полным-полно злых духов. Он сказал, что чужаки, должно быть, ищут клад, и это тоже дурь, потому что все сокровища жившего там князя закопаны глубоко и на них наложено злое заклятье. А если бы их откопали и изгнали злых духов, тогда, сказал отец, ему тоже полагается доля, потому что клад отчасти принадлежит ему. Тут он заметил, что мы с сестрой слушаем, и прикусил язык.
Отцовские рассуждения напомнили мне о монетке, подаренной старухой, и я виновато подумала, что ее надо бы отдать отцу. Но тут я возмутилась и решила попробовать отдать монетку красивому иностранцу, раз уж ему нужен клад из замка. Улучив минутку, я достала монетку из тайника, завязала в уголок платка и повесила на пояс передника.
Незнакомец не показывался три дня, а потом я снова увидела его за столиком таверны. Он выглядел очень усталым, и одежда была порвана и испачкана. Подружки рассказали мне, что городской цыган уехал в тот же день и иностранец остался один. Никто не знал, зачем он задержался. Он снял шляпу, и мне видны были его всклокоченные золотистые волосы. С ним сидели другие мужчины, и все выпивали. Я не решилась подойти и заговорить с незнакомцем из-за этих мужчин, а остановилась в сторонке поговорить с подружкой. Пока мы разговаривали, незнакомец встал и зашел в таверну.
Я загрустила, не зная, как передать ему денежку. Но счастье в тот вечер было на моей стороне. Я задержалась в поле, пока братья и сестры занимались другими делами, и тут увидела, как иностранец один идет краем леса. Он шел по тропинке к реке, склонив голову и сцепив руки за спиной. С ним никого не было, но теперь, когда можно было подойти к нему, я испугалась. Чтобы придать себе храбрости, я потрогала завязанную в платок монетку, а потом вышла ему навстречу и встала на тропе, поджидая его.
Мне показалось, что ждать пришлось очень долго. Он, должно быть, заметил меня, только когда мы оказались лицом к лицу. Тогда он вдруг поднял взгляд от земли, очень удивленный. Он снял шляпу и отступил в сторону, пропуская меня, но я набралась отваги и осталась стоять и поздоровалась с ним. Он поклонился и улыбнулся, и мы стояли так, глядя друг на друга. В его лице и повадке не было ничего пугающего, но меня одолела застенчивость.
Пока храбрость совсем не оставила меня, я развязала узелок и развернула монетку. Молча протянула ему, и он взял денежку у меня из руки, перевернул, всмотрелся. Вдруг лицо его загорелось, и он снова взглянул на меня так пронзительно, словно хотел заглянуть в сердце. У него были самые яркие голубые глаза, какие только можно вообразить. Я вся дрожала.
— "Де унде? " — откуда? — он жестами пояснил вопрос.
Я удивилась, увидев, что он может что-то сказать на нашем языке. Он постучал по земле, и я поняла: "Нашла в земле? " Я покачала головой. "Де унде? "
Я постаралась изобразить старушку, с платочком на голове, опирающуюся на клюку, — и показала, как она дает мне монетку. Он кивнул, нахмурился. Сам изобразил старуху и рукой указал в сторону деревни: "Оттуда? " Нет, снова замотала головой я и указала вверх по реке и в небо, где, по моим представлениям, находился замок и горная деревенька. Я показала на него и пальцами изобразила шагающие ноги: «там, наверху». Его лицо снова просветлело, и он сжал монетку в кулаке. Потом снова протянул мне, но я отказалась, указала на него и почувствовала, что краснею. Он в первый раз улыбнулся, поклонившись мне, и мне показалось, что передо мной на минуту открылись небеса.
— Мулътумеш, — сказал он, — спасибо.
Потом я хотела убежать, потому что отец, наверно, уже хватился меня за ужином, но незнакомец быстрым движением остановил меня. Он ткнул себя в грудь.
— Ма намеш Бартоломео Росси, — сказал он. Повторил и написал для меня на земле. Я смеялась, пытаясь повторить его имя. Потом он указал на меня.
— Вой"? Как тебя зовут?
Я сказала, и он повторил, снова улыбнулся:
— Фамилиа? — Он с трудом подбирал слова.
— Моя фамилия Гетци, — сказала я ему.
Его лицо выразило крайнее удивление. Он показал в сторону реки, потом на меня, и повторял что-то снова и снова. Я узнала слово «Дракулиа» — дракон, но не могла понять, чего он хочет. Наконец, покачав головой и вздохнув, он произнес: «Завтра». Показал на меня, на себя, на место, где мы стояли, и на солнце в небе. Я поняла, что он предлагает встретиться на том же месте в такое же время. Я знала, что отец ужасно рассердится, поэтому тоже показала на землю под ногами и приложила палец к губам. Я не знала, как объяснить, чтобы он не рассказывал обо мне никому в деревне. Он взглянул недоуменно, но потом улыбнулся и тоже приложил палец к губам. До этой минуты я еще побаивалась его, но улыбка была такой доброй, и голубые глаза так сияли. Он снова попробовал вернуть мне монетку, а когда я отказалась, приподнял шляпу, поклонился и ушел по тропе в ту сторону, откуда пришел. Я поняла, что он дает мне возможность вернуться в деревню одной, и побежала, запретив себе оглядываться на него.
В тот вечер, сидя за отцовским столом, а потом помогая матери убрать и вымыть тарелки, я думала о незнакомце. Вспоминала его иностранный наряд, вежливый поклон, рассеянный и одновременно внимательный взгляд и красивые яркие глаза. И назавтра я вспоминала о нем весь день, пока пряла и ткала с сестрами, готовила обед, носила воду и работала в поле. Мать несколько раз выбранила меня за то, что я не гляжу, что делаю. Вечером я нарочно замешкалась с прополкой, чтобы остаться одной, и с облегчением проводила взглядом уходивших в деревню братьев и сестер.
Как только они скрылись из виду, я побежала к опушке. Незнакомец сидел там под деревом и, увидев меня, вскочил и знаком предложил мне присесть на бревно у тропинки. Но я боялась, что мимо пройдет кто-нибудь из деревенских, и увела его глубже в лес. Сердце у меня громко стучало. Мы сели на камни. Весь лес был полон птичьим пением — стояло раннее лето, и кругом было тепло и зелено.
Незнакомец вынул подаренную мной монетку и бережно положил на землю. Потом он достал из рюкзака две толстые книжечки и стал листать. Позже я поняла, что это были словари — румынского и какого-то незнакомого мне языка. Очень медленно, то и дело заглядывая в книги, он спросил меня, видела ли я где-нибудь еще такие монетки. Я сказала, что не видела. Он сказал, что зверь с загнутым хвостом — дракон, и спросил, не видела ли я еще где-нибудь таких драконов — на здании или в книге. Я сказала, что у меня такой на плече.
Сперва он просто не мог понять, что я говорю. Я очень гордилась, что знаю азбуку и немного умею читать — когда я была маленькой, священник устроил в деревне школу и сам приходил учить нас. Разобраться в словаре оказалось очень трудно, но общими усилиями мы нашли слово «плечо». Незнакомец взглянул недоуменно, снова спросил: "Дракул? " Он поднял монетку. Я коснулась своего плеча под кофточкой и кивнула. Он глядел в землю, и лицо у него заливалось краской, и тогда я вдруг почувствовала себя очень храброй. Я расстегнула и сняла шерстяную безрукавку и раскрыла ворот кофточки. Сердце так и колотилось, но что-то на меня нашло, и я просто не могла остановиться. Он отводил взгляд, но я стянула блузку с плеча и показала ему.
Я сама не помнила, когда был наколот у меня на плече темно-зеленый дракон. Мать говорила, что в семье отца так отмечают одного из детей в каждом поколении и что меня выбрали потому, что решили, что я, когда вырасту, буду самой уродливой. Отец говорил, что дед велел ему поступать так, чтобы отогнать от семьи злого духа. Я всего раз или два подслушала такие разговоры, потому что отец предпочитал об этом не говорить, и я даже не знала, у кого из его поколения есть такая же метка — у него или у кого-то из его братьев и сестер. Мой дракон был совсем не похож на дракона на монетке, так что пока приезжий не спросил меня, видела ли я таких, мне в голову не пришло их связывать.
Приезжий очень внимательно осмотрел выколотого на моей коже дракона, сравнил его с чеканкой монеты, но ни разу не коснулся моего плеча и даже не наклонился поближе. Краска сошла с его лица только тогда, когда я застегнула блузку и надела безрукавку. Тогда он снова заглянул в словарь и спросил меня, кто сделал метку. Я ответила, что рисунок делал мой отец и ему помогала старуха-лекарка, и тогда он спросил, нельзя ли поговорить с отцом. Я так яростно замотала головой, что незнакомец снова залился краской. Тогда он, ужасно медленно подбирая слова, объяснил мне, что наша семья ведет род от злого князя, выстроившего замок над рекой. Князя называли «сын дракона», и он погубил много людей. Он сказал, этот князь стал вампиром — «приколич». Я крестилась и молила Деву Марию защитить меня. Он спросил, знаю ли я эту историю, и я ответила: «нет». Он спросил, сколько мне лет, есть ли у меня братья и сестры и кто еще в нашей деревне носит ту же фамилию.
Наконец я указала ему на солнце, которое почти закатилось, чтобы объяснить, что меня ждут дома, и он сразу поднялся. Он выглядел очень серьезным. Он протянул мне руку, чтобы помочь подняться. Когда я коснулась его руки, сердце у меня метнулось в пальцы. Я смешалась и поспешно отвернулась. Но тут мне пришло в голову, что он слишком много думает о злых духах и может навлечь на себя беду. Нужно было дать ему что-нибудь для защиты. Я указала на землю и на солнце: «Приходи завтра». Он помедлил секунду, но тут же улыбнулся, надел шляпу, коснулся ее полей и скрылся в лесу.
— Элен, — заговорил я, поворачиваясь к ней, — я знаю, что ты иногда чувствовала: я не верю в историю твоего рождения. Я и правда иногда сомневался. Пожалуйста, прости меня.
— Я удивлена не меньше тебя, — вполголоса отозвалась Элен. — Мать никогда не говорила, что у нее остались письма Росси. Но ведь они не ей адресованы, верно? По крайней мере те, что наверху.
— Да, — согласился я. — Но имя мне знакомо. Известный историк английской литературы — он занимался восемнадцатым веком. Я еще в колледже читал одну его книгу, и Росси о нем говорит в одном из своих писем.
— Но при чем тут моя мать и Росси? — недоумевала Элен.
— Может быть, очень даже при чем. Разве ты не поняла? Это, должно быть, Хеджес — тот самый друг, о котором пишет Росси, помнишь? Наверно, Росси писал ему из Румынии, хотя я все равно не понимаю, как письма оказались у твоей матери.
Мать Элен между тем сидела, сложив руки и глядя на нас с величайшим терпением, но мне показалось, что ее лицо чуть разгорелось от волнения. Теперь она заговорила, и Элен перевела мне:
— Она говорит, что расскажет тебе все. У Элен сел голос, да и я волновался.
Дело шло медленно, потому что рассказчица говорила не спеша, а Элен, работавшая переводчицей, порой прерывала рассказ, чтобы выразить собственное изумление. Как видно, история эта была ей известна только в самых общих чертах, и услышанное поразило ее. В тот же вечер, вернувшись в гостиницу, я, как мог, по памяти записал рассказ: помнится, просидел за столом до самого утра. К тому времени случилось много странного, и я должен был бы с ног валиться от усталости, но я не забыл, с какой вдохновенной дотошностью воспроизводил каждое слово.
— Девочкой я жила в деревне П*** в Валахии, у реки Арджеш. В семье было много детей, и почти все мои братья и сестры до сих пор живут в тех местах. Отец всегда твердил, что наши предки принадлежали к древнему и славному роду, но род пришел в упадок, и я росла, не зная, что такое башмаки или теплое одеяло. Округа была бедная, и хорошо жили только несколько венгерских семейств в больших поместьях ниже по реке. Отец был очень строг, и все мы боялись его кнута. Мать часто болела. Я с малолетства работала в поле за деревней. Священник иногда приносил нам еду или одежду, но чаще нам приходилось обходиться своими силами.
Мне было восемнадцать лет, когда из горной деревни к нам пришла старая женщина. Она была целительницей и умела заглядывать в будущее. Она сказала отцу, что принесла подарок ему и его детям, что слышала о нашей семье и хочет отдать ему волшебную вещь, по праву принадлежащую нам. Отец был человек раздражительный и не желал тратить время на суеверную старуху, хотя и сам всегда натирал все отверстия дома чесноком — дымоход, дверной косяк, окна и замочные скважины, — чтобы отогнать вампиров. Он грубо прогнал лекарку, сказав, что у него нет денег на попрошаек. Позже я вышла в деревню за водой, увидела старушку и дала ей воды и кусок хлеба. Она благословила меня, сказала, что я добрее своего отца и она вознаградит меня за доброту. И она достала из мешка крошечную монетку и вложила мне в руку, посоветовав спрятать и не терять, потому что это наследство нашей семьи. Еще она сказала, что монетка — из замка над Арджешем.
Я знала, что деньги надо отдавать отцу, но не стала, боялась, что он рассердится, зачем я говорила со старой ведьмой. Я спрятала денежку в своем углу кровати, где спала вместе с братьями и сестрами, и никому о ней не рассказала. Иногда, когда никого не было рядом, я доставала ее полюбоваться и гадала, зачем старушка мне ее подарила. На одной стороне монеты был зверь с длинным, загнутым петлей хвостом, а на другой — какая-то птица и крест.
Прошло еще года два. Я все так же работала на отцовском поле и помогала матери по хозяйству. Отец вечно горевал, что у него столько дочерей. Говорил, что нас никак не выдать замуж, потому что приданого не собрать, и мы так и будем висеть у него на шее. Но мать говорила, что вся деревня видит, какие мы красавицы, так что женихи обязательно найдутся. Я старалась держать одежду в чистоте и волосы причесывала и заплетала в косы, чтобы меня не пропустили. Никто из парней, с которыми я танцевала в праздники, мне не нравился, но я знала, что за кого-то из них все равно придется выйти, чтобы не быть обузой родителям. Сестра Ева давно уже уехала в Будапешт с венгерской семьей, в которой служила. Иногда она присылала нам немного денег, а однажды даже прислала мне пару туфелек — настоящих городских туфелек, которыми я очень гордилась.
Так я жила, когда повстречала профессора Росси.
В нашу деревню редко заходили чужие, тем более издалека, но однажды прошел слух, что в таверне сидит человек из Бухареста и с ним приезжий иностранец. Сосед, передавший нам эту новость, шепнул еще что-то на ухо отцу, сидевшему на лавке у крыльца, и тот перекрестился и сплюнул в пыль.
— Чушь и чепуха, — сказал он. — Нельзя о таком спрашивать. Все равно, что самому кликать дьявола.
Но меня одолевало любопытство. Я быстро собралась за водой к колодцу на деревенской площади и за одним из двух столиков деревенской таверны увидела пару незнакомцев, беседовавших со стариком, который целые дни проводил за этим столом. Один из мужчин был большой и черный как цыган, только одет по-городскому. На другом была коричневая куртка, каких я раньше не видела, широкие брюки, заправленные в походные башмаки, и широкая коричневая шляпа на голове. Колодец был на другом краю площади, и мне не видно было лица приезжего. Две мои подружки захотели взглянуть на него поближе, и мы шепотом сговорились подойти. Я побаивалась, потому что знала: отец будет сердиться.
Когда мы проходили мимо таверны, иностранец поднял голову, и я удивилась, увидев, что он молод и хорош собой. У него была золотистая бородка и голубые глаза, как у жителей немецких деревень в наших местах. Он курил трубку и тихо говорил со своим спутником. У его ног лежал потертый полотняный мешок с наплечными лямками, и он писал что-то в картонной книжечке. Мне сразу понравился его взгляд: рассеянный, мягкий и в то же время очень внимательный. Он коснулся полей шляпы, приветствуя нас, и сразу отвел взгляд, и черный урод тоже коснулся шляпы и уставился на нас, не отрываясь от разговора со старым Иваном и записывая что-то. Тот, большой, кажется, говорил с Иваном по-румынски, а потом вдруг повернулся к молодому и сказал что-то на незнакомом языке. Я с подружками быстро прошла мимо — не хотела, чтобы красивый иностранец решил, будто я нескромная.
На следующее утро в деревне говорили, что приезжие заплатили молодому парню из таверны, чтоб тот провел их к разрушенному замку высоко над Арджешем — замок назывался Пенари. Они собирались там переночевать. Я слышала, как отец говорил приятелю, будто они ищут замок князя Влада — он помнил, что дурак с цыганской рожей бывал здесь и прежде. «Дурака ничему не научишь», — сердито сказал отец. Я раньше не слыхала этого имени — князь Влад. В нашей деревне замок всегда называли Пенари или Арефу. Отец сказал, что парень, который взялся проводить их туда, позволил задешево задурить себе голову. Он поклялся, что его, отца, никакими деньгами не соблазнишь провести ночь в развалинах, где полным-полно злых духов. Он сказал, что чужаки, должно быть, ищут клад, и это тоже дурь, потому что все сокровища жившего там князя закопаны глубоко и на них наложено злое заклятье. А если бы их откопали и изгнали злых духов, тогда, сказал отец, ему тоже полагается доля, потому что клад отчасти принадлежит ему. Тут он заметил, что мы с сестрой слушаем, и прикусил язык.
Отцовские рассуждения напомнили мне о монетке, подаренной старухой, и я виновато подумала, что ее надо бы отдать отцу. Но тут я возмутилась и решила попробовать отдать монетку красивому иностранцу, раз уж ему нужен клад из замка. Улучив минутку, я достала монетку из тайника, завязала в уголок платка и повесила на пояс передника.
Незнакомец не показывался три дня, а потом я снова увидела его за столиком таверны. Он выглядел очень усталым, и одежда была порвана и испачкана. Подружки рассказали мне, что городской цыган уехал в тот же день и иностранец остался один. Никто не знал, зачем он задержался. Он снял шляпу, и мне видны были его всклокоченные золотистые волосы. С ним сидели другие мужчины, и все выпивали. Я не решилась подойти и заговорить с незнакомцем из-за этих мужчин, а остановилась в сторонке поговорить с подружкой. Пока мы разговаривали, незнакомец встал и зашел в таверну.
Я загрустила, не зная, как передать ему денежку. Но счастье в тот вечер было на моей стороне. Я задержалась в поле, пока братья и сестры занимались другими делами, и тут увидела, как иностранец один идет краем леса. Он шел по тропинке к реке, склонив голову и сцепив руки за спиной. С ним никого не было, но теперь, когда можно было подойти к нему, я испугалась. Чтобы придать себе храбрости, я потрогала завязанную в платок монетку, а потом вышла ему навстречу и встала на тропе, поджидая его.
Мне показалось, что ждать пришлось очень долго. Он, должно быть, заметил меня, только когда мы оказались лицом к лицу. Тогда он вдруг поднял взгляд от земли, очень удивленный. Он снял шляпу и отступил в сторону, пропуская меня, но я набралась отваги и осталась стоять и поздоровалась с ним. Он поклонился и улыбнулся, и мы стояли так, глядя друг на друга. В его лице и повадке не было ничего пугающего, но меня одолела застенчивость.
Пока храбрость совсем не оставила меня, я развязала узелок и развернула монетку. Молча протянула ему, и он взял денежку у меня из руки, перевернул, всмотрелся. Вдруг лицо его загорелось, и он снова взглянул на меня так пронзительно, словно хотел заглянуть в сердце. У него были самые яркие голубые глаза, какие только можно вообразить. Я вся дрожала.
— "Де унде? " — откуда? — он жестами пояснил вопрос.
Я удивилась, увидев, что он может что-то сказать на нашем языке. Он постучал по земле, и я поняла: "Нашла в земле? " Я покачала головой. "Де унде? "
Я постаралась изобразить старушку, с платочком на голове, опирающуюся на клюку, — и показала, как она дает мне монетку. Он кивнул, нахмурился. Сам изобразил старуху и рукой указал в сторону деревни: "Оттуда? " Нет, снова замотала головой я и указала вверх по реке и в небо, где, по моим представлениям, находился замок и горная деревенька. Я показала на него и пальцами изобразила шагающие ноги: «там, наверху». Его лицо снова просветлело, и он сжал монетку в кулаке. Потом снова протянул мне, но я отказалась, указала на него и почувствовала, что краснею. Он в первый раз улыбнулся, поклонившись мне, и мне показалось, что передо мной на минуту открылись небеса.
— Мулътумеш, — сказал он, — спасибо.
Потом я хотела убежать, потому что отец, наверно, уже хватился меня за ужином, но незнакомец быстрым движением остановил меня. Он ткнул себя в грудь.
— Ма намеш Бартоломео Росси, — сказал он. Повторил и написал для меня на земле. Я смеялась, пытаясь повторить его имя. Потом он указал на меня.
— Вой"? Как тебя зовут?
Я сказала, и он повторил, снова улыбнулся:
— Фамилиа? — Он с трудом подбирал слова.
— Моя фамилия Гетци, — сказала я ему.
Его лицо выразило крайнее удивление. Он показал в сторону реки, потом на меня, и повторял что-то снова и снова. Я узнала слово «Дракулиа» — дракон, но не могла понять, чего он хочет. Наконец, покачав головой и вздохнув, он произнес: «Завтра». Показал на меня, на себя, на место, где мы стояли, и на солнце в небе. Я поняла, что он предлагает встретиться на том же месте в такое же время. Я знала, что отец ужасно рассердится, поэтому тоже показала на землю под ногами и приложила палец к губам. Я не знала, как объяснить, чтобы он не рассказывал обо мне никому в деревне. Он взглянул недоуменно, но потом улыбнулся и тоже приложил палец к губам. До этой минуты я еще побаивалась его, но улыбка была такой доброй, и голубые глаза так сияли. Он снова попробовал вернуть мне монетку, а когда я отказалась, приподнял шляпу, поклонился и ушел по тропе в ту сторону, откуда пришел. Я поняла, что он дает мне возможность вернуться в деревню одной, и побежала, запретив себе оглядываться на него.
В тот вечер, сидя за отцовским столом, а потом помогая матери убрать и вымыть тарелки, я думала о незнакомце. Вспоминала его иностранный наряд, вежливый поклон, рассеянный и одновременно внимательный взгляд и красивые яркие глаза. И назавтра я вспоминала о нем весь день, пока пряла и ткала с сестрами, готовила обед, носила воду и работала в поле. Мать несколько раз выбранила меня за то, что я не гляжу, что делаю. Вечером я нарочно замешкалась с прополкой, чтобы остаться одной, и с облегчением проводила взглядом уходивших в деревню братьев и сестер.
Как только они скрылись из виду, я побежала к опушке. Незнакомец сидел там под деревом и, увидев меня, вскочил и знаком предложил мне присесть на бревно у тропинки. Но я боялась, что мимо пройдет кто-нибудь из деревенских, и увела его глубже в лес. Сердце у меня громко стучало. Мы сели на камни. Весь лес был полон птичьим пением — стояло раннее лето, и кругом было тепло и зелено.
Незнакомец вынул подаренную мной монетку и бережно положил на землю. Потом он достал из рюкзака две толстые книжечки и стал листать. Позже я поняла, что это были словари — румынского и какого-то незнакомого мне языка. Очень медленно, то и дело заглядывая в книги, он спросил меня, видела ли я где-нибудь еще такие монетки. Я сказала, что не видела. Он сказал, что зверь с загнутым хвостом — дракон, и спросил, не видела ли я еще где-нибудь таких драконов — на здании или в книге. Я сказала, что у меня такой на плече.
Сперва он просто не мог понять, что я говорю. Я очень гордилась, что знаю азбуку и немного умею читать — когда я была маленькой, священник устроил в деревне школу и сам приходил учить нас. Разобраться в словаре оказалось очень трудно, но общими усилиями мы нашли слово «плечо». Незнакомец взглянул недоуменно, снова спросил: "Дракул? " Он поднял монетку. Я коснулась своего плеча под кофточкой и кивнула. Он глядел в землю, и лицо у него заливалось краской, и тогда я вдруг почувствовала себя очень храброй. Я расстегнула и сняла шерстяную безрукавку и раскрыла ворот кофточки. Сердце так и колотилось, но что-то на меня нашло, и я просто не могла остановиться. Он отводил взгляд, но я стянула блузку с плеча и показала ему.
Я сама не помнила, когда был наколот у меня на плече темно-зеленый дракон. Мать говорила, что в семье отца так отмечают одного из детей в каждом поколении и что меня выбрали потому, что решили, что я, когда вырасту, буду самой уродливой. Отец говорил, что дед велел ему поступать так, чтобы отогнать от семьи злого духа. Я всего раз или два подслушала такие разговоры, потому что отец предпочитал об этом не говорить, и я даже не знала, у кого из его поколения есть такая же метка — у него или у кого-то из его братьев и сестер. Мой дракон был совсем не похож на дракона на монетке, так что пока приезжий не спросил меня, видела ли я таких, мне в голову не пришло их связывать.
Приезжий очень внимательно осмотрел выколотого на моей коже дракона, сравнил его с чеканкой монеты, но ни разу не коснулся моего плеча и даже не наклонился поближе. Краска сошла с его лица только тогда, когда я застегнула блузку и надела безрукавку. Тогда он снова заглянул в словарь и спросил меня, кто сделал метку. Я ответила, что рисунок делал мой отец и ему помогала старуха-лекарка, и тогда он спросил, нельзя ли поговорить с отцом. Я так яростно замотала головой, что незнакомец снова залился краской. Тогда он, ужасно медленно подбирая слова, объяснил мне, что наша семья ведет род от злого князя, выстроившего замок над рекой. Князя называли «сын дракона», и он погубил много людей. Он сказал, этот князь стал вампиром — «приколич». Я крестилась и молила Деву Марию защитить меня. Он спросил, знаю ли я эту историю, и я ответила: «нет». Он спросил, сколько мне лет, есть ли у меня братья и сестры и кто еще в нашей деревне носит ту же фамилию.
Наконец я указала ему на солнце, которое почти закатилось, чтобы объяснить, что меня ждут дома, и он сразу поднялся. Он выглядел очень серьезным. Он протянул мне руку, чтобы помочь подняться. Когда я коснулась его руки, сердце у меня метнулось в пальцы. Я смешалась и поспешно отвернулась. Но тут мне пришло в голову, что он слишком много думает о злых духах и может навлечь на себя беду. Нужно было дать ему что-нибудь для защиты. Я указала на землю и на солнце: «Приходи завтра». Он помедлил секунду, но тут же улыбнулся, надел шляпу, коснулся ее полей и скрылся в лесу.