Костылев Валентин. Иван Грозный (Книга 2, Море)

   - Правильно, дядя Степан! Чего тут?! Вон погляди на пушкарей да на стрельцов - веселые, бедовые и будто не в чужие края, а к себе в деревню плывут, - сказал один из купцов, дремавший дотоле у основания бизань-мачты*.
   _______________
   * Б и з а н ь- м а ч т а - задняя мачта.
   - Зазноба, будто, вон у того, у старшего пушкаря, у Андрея, на Печатном дворе осталась, - улыбнулся Юрий Грек. - Вчерась он мне сам сказывал.
   - Што же из того! У него зазноба - у меня старуха... Бабы, они и есть бабы, - с досадой в голосе проговорил Федор Погорелов. - А все же я Студеное море николи не променяю на Западное. Крепости, могучества здесь того нетути. Простор не тот. Воздуху мало...
   - Какого ж тебе воздуха? - удивленно спросил Тимофеев. - Токмо воздух и есть: вода и воздух, и боле ничего... Глядеть-то не на што... Пусто! То ли дело на земле - всего насмотришься. Всего наслушаешься. Да и прибыльнее.
   Андрей Чохов, подойдя к купцам, громко рассмеялся.
   - Глянь-ка, Иван Иваныч, - сказал он. - Полюбуйся.
   Все оглянулись, куда показывал рукой пушкарь.
   - Гляди... паруса-то... гляди...
   Позади "Ивана Воина", один от другого поодаль, на расстоянии трех-четырех ширин судна, величественно шли остальные московские корабли с распущенными в три яруса парусами. Впереди, по боевому обычаю, были самые сильные, хорошо вооруженные суда.
   Долго любовались купцы красавцами кораблями. Но вот ветер стал крепчать. Керстен Роде приказал убрать паруса с грот-мачты. Оставил паруса только на передней фок-мачте. Легли на бейдевинд*.
   _______________
   * Б е й д е в и н д - курс корабля. В данном случае - юго-запад.
   Особенно выделялась своею ярко-голубою окраскою, с узорами на бортах "Держава".
   Купцы поднялись, с любопытством следя за тем, как матросы, лазая по мачтам, свертывают паруса.
   - Вот на том корабле теперича сидит Мишка Бобёр... Меда, стервец, што везет. Страх! И где тока набрал? Не люблю я его - завистлив, злобен, проговорил ни с того, ни с сего Трифон Коробейников.
   - Нешто меда на Руси мало? - вставил свое слово подошедший к купцам Андрей Чохов. - Чего завидовать?
   - Всего на Руси много... Токмо сиднем сидим мы у себя на дому и оттого прибытка не имеем. Пожалуй, сиди на печи да гложи кирпичи. Товар лицом надо казать, - сказал кто-то из купцов.
   - Ну, брат, не говори. Мы вот Ледовый окиян у себя объехали. Наш товар везде известен. Нас не укоряй! - покраснев от обиды, воскликнул Погорелов. - Живем не бедно. Дай бог вам так жить. Погляди на Строгановых... Блаженствуют... Иноземцы с поклоном к ним ездят... будто к князьям. Наши холодные края могут согреть своим богатством всю Русь. Мы не сидим на месте. Што нам окиян - не боимся мы его!
   - Полно тебе, милок, похваляться. Обожди. Купец русский во всех местах побывает, не гляди, что вертлявости в нем той нет, што у немца, произнес, задумчиво разглаживая бороду, Тимофеев. - Русь-матушка всех нас и накормит, и напоит, и соседям кое-что достанется. Русский купец с легкой государевой руки не токмо в холодных краях - повсюду закопошился. Вон даже в Эфиопию-страну один заехал... Стало быть, к тому причина есть... Хохлатые куры двором ведутся... Господь бог не обидел Русь. И без ваших краев есть места.
   Из посольской каюты вышел на палубу дьяк Петр Григорьевич Совин, нарядно одетый, чистенький, приглаженный, с подстриженной бородкой. Он ехал с гостями по поручению царя. Разговорчивый. Веселый.
   - Чего вы тут гуторите?.. - спросил он, подойдя к купцам.
   - На корабли дивуемся, ваша милость... Уж больно гожи! - низко поклонившись, сказал Тимофеев.
   - Так то и приличествует русскому государю, дабы порухи чести его не было. Чин блюсти - великое дело. Не срамите его. - Совин указал на царский вымпел с двуглавым орлом, трепетавший на фок-мачте. - То - наша хоругвь государская.
   Усевшись на скамью, Совин стал рассказывать, как два года тому назад ему привелось совершить плавание по этому же морю с великими государевыми послами, с дворецким Нижнего Новгорода князем Антоном Ромодановским и печатником Висковатым. А ездило посольство на королевский двор во град Копенгаген. Было с ними еще шесть дворян и около полутораста душ слуг и два толмача.
   - А скоро ль изволили, батюшка, доплыть вы до того бусурманского города? - боязливо оглядывая всех, спросил Тимофеев.
   - Не ладно у нас вышло. Четыре недели, почитай, носило нас по морю. Одному мне посчастливилось десятью днями раньше прибыть в тот город, Копенгаген... Ветром нас пригнало... Так вот, слушайте: продолжу я вам свой сказ...
   Царь Иван Васильевич при отправке тех послов наказывал: "Пуще глаза своего беречь честь его имени и честь государствия русского". То же надлежит во всех странах соблюдать и гостям, и всем людям их.
   Послам было велено: чтобы при крестном целовании "грамота королуса дацкого была внизу, а государева наверху". Если же королевская грамота будет положена иначе, то "говорить накрепко, чтобы переложили". А "если этого не сделают, сказать дацкому королусу: снял бы он с блюда царскую грамоту и целовал бы крест на одной своей, а заупрямится, то никакого дела не делать и ехать назад".
   Государь заботится о том, чтобы его люди в чужих краях радели о доброй славе Московского царства. А все происходящее в Москве истолковывали бы во благо государю и родной земле, своего достоинства бы не теряли, ни перед кем не унижались бы.
   Совин от себя прибавил, чтобы торговые люди, которые в Англии высадятся, узнавали бы для царя: "Чем обильна та земля и какие в нее товары приходят из заморских стран: золотое, которое в деле, и серебряное, и камки, и тафты, и свинец, и олово, и доспехи, или что иное привозят ли в ту землю - о всем выспросив, написать в особый список".
   Смеясь, Совин рассказал, как русские послы заставили датского наместника в Копенгагене Франца Броккенгуса встретить их с должным почетом.
   О короле датском Фредерике Совин отозвался с большой похвалой. При входе послов в приемную палату дворца король встал, а когда князь Ромодановский начал ему править поклон от царя, то король и шапку снял, спросил о государевом здоровье и позвал послов к своей руке...
   Московские люди с довольной улыбкой выслушали рассказ Совина о ласковом и достойном приеме русского посольства в Дании.
   - Государь батюшка Иван Васильевич склонен со всеми в мире и добре жить, да не тут-то было!.. Много завистников у него в западных странах. И свои людишки нашлись неверные, - всяко пытаются они поссорить нашего государя с королями.
   Едва Совин закончил свою речь, как на корабле поднялась тревога. Выстрелила пушка. На грот-мачте "Ивана Воина" быстро вздернули черный флаг. После этого на середине галерной кормы корабля взвился белый остроконечный флаг, что обозначало, чтобы все корабли приблизились к атаману для переговоров.
   Торговые люди поднялись со своих мест - понять не могут в чем дело. Как будто никакой и беды не угрожает, а на палубе суматоха, крик, шум. И только хотели они по-деловому, обстоятельно осмотреться крутом, как матросы-датчане, пушкари и стрельцы погнали их с палубы в трюм. На купцов напал страх: столпились, полезли, толкая друг друга, в раскрытые люки...
   - Господи, что же это такое?!
   - Молчи, Иван Иваныч, тут, видать, и напляшешься и наплачешься.
   - Буде вам. Лезьте ходчее! После поговорим.
   - Весь сок, братцы, из меня выжали, полегше... Кто это? Креста на вас нет. Батюшки-светики!
   Когда палуба от торговых и иных вольных людей очистилась, толмач перевел слова Керстена Роде, стоявшего на своем капитанском мостике. Он приказал убрать остальные паруса и взяться за весла. Матросы на всех кораблях один за другим по веревочным лестницам полезли на мачты. Рулевые застыли у руля, ожидая распоряжения Керстена Роде, который дал сигнал в рожок пушкарям, стрельцам-пищальникам и копейщикам готовиться к бою.
   Вдали, куда пристально вглядывался Керстен Роде, можно было различить идущие прямо навстречу московским кораблям три судна.
   Толмач переводил слова Керстена, продолжавшего неотрывно следить за этими судами.
   - Готовьтесь, братья... Вижу их... Пираты... Стерегли купцов. Милости просим. Встрече рады. Примет их с почестями добряк Керстен. Соскучился морской рыцарь без дела.
   Корабли московского каравана быстро сблизились с "Иваном Воином", вытянувшись вровень с ним в одну линию.
   Заунывно перекликались капитанские рожки.
   А внизу, в каютах, купцы опять расставили по лавкам свои иконки и на коленях принялись молиться.
   Тимофеев лежал животом на полу, дрожащим голосом причитывая:
   - Господь бог есть святой источник всего существующего, и мир создан его мудростью, его любовью, и милосердие его к человецем неизреченно... аллилуия... аллилуия...
   Когда же священник спустился в каюту и дико крикнул в страхе: "разбойники!", - купцы потеряли способность и молиться, прижались друг к другу в отчаяньи, покорившись судьбе: что будет! Только немногие из них держались мужественно, спокойно. Они успокаивали: "У нас свой разбойник есть, из разбойников-то разбойник. Чай, сумеет потягаться со своими друзьями!"
   Наступила удивительная тишина. Не стало слышно ни беготни по палубе, ни заунывного воя рожков, ни голосов людей. Словно морская волна смыла всех с палубы.
   Так прошло некоторое время. Казалось, вот-вот что-то обрушится на их ни в чем не повинные головы.
   Мучительная, напряженная тишина...
   И вдруг торговые люди покатились со своих мест от удара, потрясшего весь корпус корабля.
   "Пушки!" - прошептал кто-то.
   Второй удар, еще более сильный, окончательно привел в небытие сидевших и лежавших в беспорядке московских гостей.
   Юрий Грек, попытавшийся казаться веселым, нелепо осклабился, глядя на Тимофеева. Хотел сказать что-то смешное, да не сумел - застряло в горле... Махнул рукой, почесал затылок.
   Прыгнувший в трюм юнга, новгородский сирота, взятый стрельцами на корабль, Курбатка Бездомный, пробормотал с дрожью в голосе:
   - Теперича совсем близко... Большущие. Черные... А народищу что у них!
   Старик Тимофеев собрался с силами и, изловчившись, стукнул со всего размаха ладонью Курбатку: "Молчи, не пужай, бесенок!"
   Юнга хлопнулся носом в сидевшего неподвижно, с зажатыми ушами, Юрия Грека, заревел, утирая разбитый нос.
   - Ничего, малец. Пройдет. Меня батька вот этак же один раз чебурахнул... Потом ничего, - сказал ему в утешенье на ухо Трифон Коробейников, - легче станет.
   Пушечные выстрелы один за другим начали потрясать "Ивана Воина".
   Три разбойничьих корабля - по словам Керстена Роде, Сигизмундовы пираты - действительно подошли на близкое расстояние к московскому каравану судов.
   Андрей Чохов первый выстрелил из своих пушек по одному вражескому судну. Огненные ядра врезались в борт корабля, повалил дым, корабль накренился. В ответ на этот залп посыпались железные ядра с вражеской стороны.
   Начался жестокий морской бой.
   Холмогорцы Беспрозванный и Окунь ловко обходили корабли пиратов, загоняя их в ловушку, где легко было расправиться с ними "Ивану Воину" и другим стоявшим около него кораблям.
   На "Иване Воине" пала бизань-мачта, зато корабль, в который стрелял Андрей, метался по воде, объятый пламенем.
   Керстен Роде заметил, что другие неприятельские суда, не подозревавшие до этого, что с московских купеческих кораблей на них обрушится артиллерийская пальба, и подошедшие под натиском холмогорцев близко к "Ивану Воину", вдруг попытались бежать. Роде дал сигнал другим своим судам пересечь им путь отступления, сам же смело, на веслах, повел корабль прямо на них.
   Андрею предстояло на ходу попадать без промаха в искусно увертывавшиеся на веслах разбойничьи суда. Керстен Роде, без шапки, без куртки, с растрепанными волосами, размахивал длинными руками, делая знаки Андрею, чтобы чаще палил в корабли. Московский пушкарь дорожил "государевым ядром", - зря, попусту не хотел тратить снаряды. В чем другом, а в этом особенно упрям был парень. Прижавшись к стволу своей пушки, Андрей продолжал зорко следить на движением двух неприятельских кораблей, внимательно наблюдал за не долетавшими до "Ивана Воина" разбойничьими ядрами. Молчание пушек ввело пиратов в заблуждение - они повернули один корабль бортом, совсем приблизившись к "Ивану Воину" в надежде на молниеносный абордаж, не рассчитывая снова попасть под огонь этого судна.
   Андрей приготовил своих пушкарей к дружному залпу всех пушек. Пираты торопились взять корабль на абордаж, думая, как и в прежних грабежах, легко овладеть добром московских купцов.
   И вот... поднятая в воздухе рука Андрея опустилась. Загрохотали выстрелы десятка орудий. Сам он выстрелил в носовую часть неприятельского корабля, пробив ее железным ядром. Мачты у пиратов падали одна за другой.
   Третий корабль оказался загороженным своим же кораблем. Он был не в состоянии стрелять в московское судно. На него напали Беспрозванный и Окунь со своими пушкарями.
   Керстен Роде приблизился к поврежденному кораблю. Началась перестрелка из пищалей, закончившаяся абордажем.
   Стрельцы баграми притянули судно вплотную к "Ивану Воину" и по доскам хлынули на него. В рукопашной схватке они наголову разбили бешено оборонявшихся пиратов, заставив их сложить оружие.
   Близился закат. Ветер утих. Небо, темно-синее на востоке, на западе покраснело. Легкая рябь воды также покрылась отблесками вечерней зари. Стало тихо и мирно на море. Только то, что происходило на кораблях, никак не вязалось с тишиною и миром теплой вечерней зари.
   Пиратов повалили, обезоружили, связали. Убитых побросали за борт. Раненых перенесли на свой корабль; пленников также перевели к себе. Два судна пиратов к плаванию были уже непригодны, их подожгли. Третий корабль повели с собою, поставив на нем свою команду и подняв московский вымпел.
   Всех захваченных пиратов Керстен объявил во всеуслышание пленниками "его величества великого князя и царя всея Руси Ивана Васильевича". Когда он произносил это, то приказал пленникам стать на колени. Позже, с бичом в руке, он свирепо допрашивал их.
   Выпытал: пираты состояли на службе у короля Сигизмунда. Стараясь оправдаться, они клялись, что они не пираты, а "морские сыщики", королевские слуги. Так их назвал сам король. Они обязались захватывать в открытом море все корабли, идущие в русскую Нарву, что и должны выполнять неукоснительно, иначе им самим грозит казнь... Керстен Роде надел на ноги двадцати человек цепи, посадил их на весла, а девятнадцать велел ночью в темноте сбросить в море, "по знакомству". Он знал их и раньше, как природных корсаров. Закованные в цепи сменили русских гребцов. Им было объявлено, что они будут отвезены в Москву для допроса к царю.
   Пленные пираты ругали своего атамана. Они говорили, что когда выходили в море, все реи на мачтах покрылись ласточками - это плохой признак для моряка, и корабли при посадке кренило на левую сторону - что тоже дурной признак. К тому же корабли вышли в море тринадцатого числа. Все это предвещало несчастье. Атаман не послушал матросов.
   Купцы и другие сидевшие в каютах люди с облегчением вздохнули, появившись снова на палубе. Словно гора с плеч свалилась. Начали толкаться вокруг пленников, около пушек. Андрей строго покрикивал на пушкарей, приказывая им привести в порядок орудия и снаряды. Всех зевак он отогнал от орудий.
   - Полно вам, добрые люди. Эка невидаль! Поостерегайтесь. Подале от зелья... Не до вас нам!..
   Купцы послушно отступили, осанисто поглаживая бороды.
   - Экую задали порку, небу стало жарко, - оправившись после пережитых страхов, весело сказал Тимофеев, потирая от удовольствия руки.
   - Ну и бедовые у нас пушкари! А наши-то, поморские атаманы... Недаром их поблагодарил Керстен... В грязь лицом не ударили, - сказал с гордостью старик Твердиков. - Как ловко они овладели третьим-то кораблем.
   - Да-а. Притянули Варвару на расправу. Молодцы! - похаживая вокруг охлаждавшего пушку Андрея, приговаривал Юрий Грек. - Мы уж думали - конец света.
   Матросы поднимали и укрепляли сбитую пиратами бизань-мачту.
   Совин, окруженный группой датчан, беседовал с Керстеном Роде на немецком языке.
   После беседы с датчанами он подошел к Андрею и ласково сказал:
   - Ну, Чохов, диву дивуются на тебя дацкие люди. Керстен обещает расхвалить тебя самому батюшке царю, таких-де пушкарей он не видывал во всю свою жизнь ни в одном царстве...
   Оторвавшись от пушки, Андрей смущенно ответил:
   - Полно вам... Найдутся и у нас получше меня.
   Сумрак сгущался. Едва заметно в небесной выси проступили бледные звезды. Вспомнилась Андрею Москва. Печатный двор, Охима... Взгрустнулось. Особенно, когда взглянул на звездное небо.
   Подошел Мелентий, переплывший в ладье на "Ивана Воина". Обнял Андрея: "Молодец, и на море не дал маху".
   - Сердит дядя Микит... - сказал он, кивнув в сторону Керстена Роде, снова поднявшегося на капитанский мостик. - Я бы посадил разбойников на ладью, и плавай, как хочешь... Спасешься - твое счастье, утопнешь - туда тебе и дорога, а он... приказал своим людям утопить. Почитай, два десятка в море сгубил.
   - Кабы мы с тобой попали к ним в лапы, пощадили бы они нас?.. Поделом душегубам. В честном бою пожалел бы и я их, а они, разбойники, стерегли нас.
   Близилась ночь. Ветра совсем не было. Плыли на веслах. Бизань-мачту снова поставили на место. Толпа датчан вышла на палубу и по приказанию Керстена Роде стала дружно насвистывать в сторону востока, вызывая тем самым ветер...
   Один матрос объяснил удивленному Андрею, что таково поверье моряков.
   Купцы опустились перед сном на колени, вознося благодарственную молитву за благополучный исход боя с разбойниками, за спасение от грабежа их товаров, за сохранение им жизни и за усердных московских пушкарей.
   Море, огромное, пустынное, посеребрили бледные полосы лунного света. Андрей, прислонившись к своей пушке, сел на опустевшей палубе. Глядя на тонкий изогнутый лик луны, впал в грустное раздумье, навеянное этою морскою ночью... Что думать об Охиме? Была, есть и будет его Охима... О себе брало раздумье: что он есть сам, Андрей? Все хвалят его, говорят, будто и за рубежом такого не видывали пушкаря, а дома, в Москве, опять могут быть и плети, и дыба, опять он - холоп, челядин Андрейка... И когда же он станет человеком, который не боится ни батогов, ни пыток?..
   - Эй, пушкарь, ты чего не спишь?
   Андрей вздрогнул, оглянулся. Около него стоял Совин. Андрей поднялся.
   - Садись. Ладно. Не в Москве.
   - То-то вот и я думаю, Петр Григорьевич... Здесь, на корабле, да и на море - посвободнее.
   Совин присел на пушку.
   - Правду говоришь, парень. Морские бури, тать морская - ничто, когда подумаешь о море житейском... То и мы, посольские дьяки, чуем, как уплываем из дома... Государь сказал мне: "Завидую вам - земли и моря видите вы, и тяжесть с плеч ваших роняете за рубежом, воздухом господним дышите по вся места, как птицы вольные в пространстве, а я, ваш владыка, как узник, сижу в Кремле и тяжесть всю держу на плечах своих, и вижу лишь ближних холопов своих, попов, чернецов и стены кремлевские. А править должен так, чтобы мне весь мир был виден и чтоб меня со всех концов земли видели". Выходит, пушкарь, мы счастливее царя.
   И почему-то Андрею после этих слов Совина стало как-то сразу легче. Он вспомнил суровое, усталое тогда лицо Ивана Васильевича и тяжело вздохнул. Кто же счастлив?
   Совин словно угадал его мысли. Он тихо сказал:
   - Всякому свое счастье, а между прочим, ты хороший пушкарь. Проживешь не зря на земле. Родине сослужишь службу. А теперь ложись-ка спать. Утро вечера мудренее.
   Он отошел.
   Андрей поднялся. Стоявший на вахте датчанин подошел к нему, что-то сказал по-своему, улыбнулся. Андрей тоже ответил ему приветливой улыбкой.
   Мачты, реи, канаты снастей, облитые лунным светом, казались причудливой воздушной постройкой, сотканной из хрустальных палочек и нитей. Повеяло от них сказкой на Андрея. Вот-вот прилетит из-за моря жар-птица и сядет на одну из серебряных жердочек, колеблющихся в вышине, и осветит его, Андрейкину, жизнь ярким золотистым светом. Счастье будет!
   Ложился на свою постель Андрей, овеянный покоем и верой...
   VII
   Василий Грязной поскакал из Кремля домой, чтобы "уличить в грехе" Феоктисту Ивановну. Уже подослан в дом один из штаденовских молодчиков с послухами*. "Задумано хитро, - попалась Феоктиста, как кур во щи, раздумывал Грязной. - Конец ее замужней жизни. Не избежать ей теперь иноческой власяницы! Жаль ее, понятно. По совести сказать, честная баба, незлобивая и телесами удобрена, а святости хоть отбавляй... Но..." Василию думалось, что не ему жить с ней. Кроме горя, ей ничего не видать от той жизни. В монастыре такой святоше самое место. Прости ты, господи! Грешно роптать, да только зачем такие непорочные жены родятся? Лучше бы уж им в раю быть, с ангелами, бога славить. А этот "прелюбодей", которого Штаден для нее состряпал, - ловкий, сукин сын! В приказе служит писарем, - лиса и волк - все тут. За перо возьмется - у мужика мошна и борода трясется. Прелюбодей, мздоимец, пьяница и казнокрад. Давно бы ему на виселице быть. Но, если перевешать всех таких, кто же тогда над честными людьми подлости совершать будет? Коли не будет зла, так не будет и добра.
   _______________
   * В данном случае - свидетелями.
   Спасибо поганому немцу. Второго негодяя в дело пустил для пользы его, Василия Грязного.
   Несчастная Феоктиста! Пропала! Что поделаешь? Не судьба ей, стало быть, жить с ближним к царю вельможею. Не по себе, матушка, дерево срубила!
   Теперь самое время освободиться от нее.
   Так думал Грязной.
   В Кремле, во всей Москве переполох: изменил первый воевода государев - Курбский! Иван Васильевич объявил себя "в осаде" - никого к себе не допускает, даже царицу и детей. Сам тоже никуда не выходит. Со звездочетами, ведуньями и знахарками совещается. Духовника и того к себе не допускает.
   Под шумок ему, Грязному, удобнее разделаться с Феоктистой.
   Веселый, возбужденный, приблизился он к своему дому.
   Позвав конюха Ерему, отдал ему коня.
   На пороге перекрестился; засучил рукава, приготовился прыгнуть на "любовника", разыграть ревность.
   Вошел в сени, не выпуская кнута из рук. Тишина. Прошел на носках внутрь дома. Прислушался. Что такое? Сел на скамью: вот-вот выскочит этот дьявол, проклятый писарь, чтобы ему... Удивительная тишина; никогда такой и не бывало.
   Посидев немного, Грязной не на шутку всполошился; лицо его покрылось краской; кольнула мысль: "Уж и впрямь не грешат ли?" Затрясся весь, вскочил, рванулся в опочивальню жены с криком:
   - Феоктиста! Жена!..
   Комната пуста. Гаркнул, что было мочи, на весь дом:
   - Феоктиста, где ты?!
   Но не только Феоктиста, - никто из дворовых не отозвался, словно все умерли.
   "Свят, свят!"
   Обошел дом - пустота. Крикнул конюха Ерему. Дрожа от страха, вошел Ерема в дом, бормоча что-то невнятное.
   - Говори, свиная харя, где хозяйка?.. Где все люди?
   - Не ведаю, батюшка Василь Григорьич!..
   Встал на колени.
   - Как же это ты не ведаешь?!
   - Коней водил на реку... Вернулся - никого нет.
   - Приходил ли кто тут?
   - Приходили какие-то мужики... Посидели, ушли.
   - Кто приходил?
   - Не ведаю!
   Грязной с размаху хлестнул Ерему кнутом.
   - Вот тебе, дурень! Вот тебе!
   На весь дом заревел Ерема, почесывая спину.
   - Молчи, боров! Убирайся!..
   Ерема исчез.
   Грязной стал обшаривать все уголки в доме, полез и на чердак. Там нашел притаившуюся в темноте старушку-ключницу Авдотью.
   - Ты чего, старая ведьма, от хозяина прячешься? Иль с домовым грешить потянуло? Где хозяйка?
   - Не ведаю, батюшка Василь Григорьевич!.. Уволь, миленький, добренький! Батюшке твоему служила верно, матушке твоей служила праведно... тебе, батюшке, и Феоктисте Ивановне, матушке...
   - Служила верно... Служила праведно! - передразнил ее Грязной. Лукавая причетница... Говори: где хозяйка? Говори, иль убью! Жить осталось тебе!.. - закричал он, толкнув старуху ногой.
   - Батюшка, родной мой!.. Как перед господом богом, покаюсь тебе: приходили тут двое каких-то и увели твою супругу, нашу матушку Феоктисту Ивановну...
   - Охотою пошла? - прошипел Грязной.
   - С охотою, батюшка, с охотою... Слепая я, запорошило мне глазыньки, не видела кто, а слышала, будто согласилась Феоктистушка, а ее ласкали, лобызали... Слышала... не скрою.
   - Лобызалась... она? Сама она?! - закричал не своим голосом Грязной.
   - Лобызалась, батюшка, лобызалась!.. Грех скрывать... Стара я, не разглядела... Очи мои, говорю, запорошило, батюшка.
   Василий Грязной сломя голову бросился по лестнице вниз в дом. Никогда в жизни не испытывал он такой жгучей обиды и тоски. Не хотелось и глядеть на пустые комнаты. Вот так Феоктиста! Ужели она решилась?..
   Сам того не замечая, он начал с ревностью вспоминать: какие мужчины ходили к нему в дом и на кого она посматривала. Всех перебрал, всех вспомнил... а потом стал себя успокаивать: "Не может того быть - не такова Феоктиста: решиться на это!.."
   Обтер выступивший на лице пот, вздохнул.
   Да... трудно примириться с такою обидою. Ведь дорога не Феоктиста, дорога - честь, честь добродетельного дома, честь важного государева слуги.
   Но что же не идет этот образина - Штаден? Непонятно.
   - Ерема! Дуралей! - исступленно, во все горло крикнул Грязной. Коня!
   Растрепанный, заплаканный, робко выглянул из-за двери конюх.
   - Чего поводишь бельмами? Коня!