Коваль Юрий. Чистый дор

ей в руку впился и в болото тянет. Тут матушка Мирониха помирать начала. Во
ведь как бывает.
Не стал я спорить с Пантелевной, а Мирониху, конечно, знал. Как придет
вечером, обязательно что-нибудь приврет.
Месяц прошел с тех пор, и я забыл про лесовика. А как в августе
рыжики-то пошли - вспомнил.
С дядей Зуем отправились мы за рыжиками. Босиком.
Чистодорские жители все ходят за рыжиками босиком - ногами ищут. Вот
ведь история! А делается это для того, чтоб найти в траве самый маленький
рыжик. Руками шарить - коленки протрешь. Главная задача - найти такой рыжик,
чтоб он в бутылочное горлышко пролезал. Подберезовики и маслята солят в
бочках, а рыжики - только в бутылках. Насолишь на зиму бутылочек двадцать,
потом только вытряхивай.
Я-то вначале ходил собирать в сапогах, на месте разувался. А потом
плюнул - ходишь, как неумный, с сапогами в руках. Стал было ходить в одном
сапоге - как-никак одна нога рабочая, - но и это бросил: задразнили.
С дядей Зуем пришли мы в сосняки. Рыжиков много.
Зуюшко ногой строчит, как швейная машина "Зингер", а я осторожно
собираю. Еле-еле ногой шарю - боюсь змею собрать.
За спиной у меня что-то зашелестело в кустах. Оглянулся я и замер.
Медленно-медленно высовывается из куста длинная палка. А на конце ее
приделан острый кривой нож. И вот этот нож тянется ко мне!
Тут у меня сердце зашлось. Стою столбом, а нога сама по себе рыжики
ищет.
Кусты раздвинулись, и из листьев показался человечек, маленький, ростом
с пень. Лесовик! В руках держит палку с ножом на конце, сам весь корявый,
борода серо-синяя, а руки черные, как головешки. Смотрит на меня, ножовой
палкой покачивает и говорит, как из дупла:
- Рыжики берешь?
- Ага, - говорю я. - Рыжичков бы нам.
- Нам бы рыжичков, - сбоку говорит дядя Зуй. - В бутылочку.
- В каку таку бутылочку?
- А в поллитровочку, для прелести посола.
- Ага, - говорит лесовик и башкой кивает. - Сей год рыжичков много,
прошлый меньше было. А махорки у вас нету ли?
- Есть, - говорит дядя Зуй. - Есть махорка.
Лесовик сел на пень и стал самокрутку крутить. Тут я его как следует
разглядел: все верно, точно такой, как Пантелевна рассказывала, только
что-то клыков не видно.
Дядя Зуй подошел к пню и говорит:
- А вы каким промыслом занимаетесь?
- Живицу я собираю, - говорит лесовик. - Смолку сосновую. Я насквозь
просмоленный, как птица клест. Руки мои ни за что не отмоешь, вон и в бороду
смола накапала.
Тут мне все стало ясно. Часто в лесу я видел сосны с насечками на
стволах. Эти насечки делаются уголками, одна над другой. Смола перетекает из
насечки в насечку, а потом капает в баночку. Смола эта и называется
"живица", потому что она рану на стволе дерева заживляет.
Я даже огорчился, что лесовик смоловиком оказался, спрашиваю дальше:
- А это что за палка у вас страшная?
- Это палка-хак. Этой палкой-хаком я делаю насечки на сосне, чтобы
живица выступила.
- А сосна не мрет ли от вашей работы? - спрашивает дядя Зуй.
- Не, - говорит смоловик, - пока не мрет.
Дали мы смоловику еще махорки и пошли дальше. А когда уже разошлись, я
вспомнил: надо было спросить, не он ли окликал меня, когда я в лодке плыл...
Вечером всю эту историю я рассказал Пантелевне. Так, мол, и так, видел
лесовика.
- Э, батюшка, - сказала Пантелевна, - да разве ж это лесовик? Настоящий
лесовик в лесу сидит, бельмищи свои пучит да деньги делает.

ЖЕЛЕЗЯКА

Безоблачной ночью плавает над Чистым Дором луна, отражается в лужах,
серебрит крытые щепой крыши. Тихо в деревне.
С рассветом от берега Ялмы раздаются глухие удары, будто колотит кто-то
в заросший мохом колокол. За вербами темнеет на берегу кузница - дощатый
сарай, древний, закопченный, обшитый по углам ржавыми листами жести. Отсюда
слышны удары.
Рано я выхожу на рыбалку. Темно еще, темно, и странно выглядит этот
сарай в пасмурном ольховнике.
Вдруг открывается дверь, а там - огонь, но не яркий, как пламя костра,
а приглушенный. Такого цвета бывает калина, когда ее ударит мороз. Огненная
дверь кажется пещерой, которая ведет, может быть, и внутрь земли.
Из нее выскакивает на берег маленький человек. В руках - длинные клещи,
а в них зажата раскаленная драконья кость. Он сует ее в воду - раздается
шипение похлеще кошачьего или гадючьего. Облако пара вырывается из воды.
- Здравствуй, Волошин, - говорю я.
В полдень, возвращаясь домой, я снова прохожу мимо. Вокруг кузницы
теперь полно народу: кто пришел за гвоздями, кто лошадь подковать.
Внутри пылает горн. Шурка Клеткин, молотобоец, раздувает мехи -
выдыхает воздух в горн, на уголья. В самом пекле лежит железная болванка.
Она так раскалилась, что не отличишь ее от огня.
Длинными клещами Волошин выхватывает ее, ставит на наковальню. Шурка
бьет по ней молотом, и болванка сплющивается, а Волошин только поворачивает
ее под ударами. Шурка Клеткин крепкий малый; плечи у него тяжелые, как гири.
Он - силач, а Волошин - мастер.
- Ну что, парень? - говорит мне Волошин. - На уху наловил ли?
Я вываливаю из сетки язей.
- Будет навар, - хрипло говорит Шурка Клеткин, разглядывая язей. - Во,
блестят, ну прямо железяки!
У Шурки все железяки. Трактор - железяка, ружье - железяка, котелок -
тоже железяка.
Шурка парень молодой, а голос у него хриплый, как у старого чугунного
человека.
На берегу мы чистим язей. Чешуя брызгами разлетается под ножом, блестит
в прибрежной траве. Потом Волошин берет клещами котелок и ставит его в
середину горна, на самый жар.
К ухе дядя Зуй подоспел. Прикатил в кузницу колесо, старое да ржавое.
Где он такое выкопал? Дядя Зуй любит Волошина, таскает ему разные железки.
Шурка подошел, пнул колесо сапогом.
- Барахло, - говорит. - Гнилая железяка.
- Гнилая? - обижается дядя Зуй. - Смотри, какие гаечки. Тут одних
гаечек на паровоз хватит.
Волошин помалкивает, прикидывает, сгодится ли на что-нибудь это колесо.
Вот странное дело, никому не была нужна ржавая железяка, а теперь стоит
в кузнице и с каждой минутой становится все более ценной. Теперь это
материал для мастера. Неизвестно, что сделает из нее Волошин, но что-нибудь
обязательно сделает. И может быть, такую вещь, про которую и Шурка скажет:
"Вроде ничего получилась железяка".
- А то сказал: гнилая! - горячится дядя Зуй. - Сам ты, Шурка, вроде
железяки! Вон нос какой кривой.
Шурка обиделся, трогает нос пальцами - кривой ли?
Уха готова - кипит, клокочет. Пена выплескивается из котелка на уголья,
и пар от язевой ухи смешивается с кислым запахом кованого железа.
Волошин достает из шкафчика ложки. Всем - деревянные, Шурке - железяку.
Уху все едят внимательно. Задумываются - хороша ли?
Хороша!

ВИШНЯ

Во дворе зоотехника Николая стояла лошадь, привязанная к забору. Здесь
же, на заборе, висело снятое с нее седло. Николай и бригадир Фролов стояли
рядом.
- Что случилось? - спросил я.
- Да вот, - кивнул Николай, - погляди.
На боку лошади была рваная рана. Сильно текла кровь, капала в крапиву.
- Понимаешь, - стал объяснять мне Фролов, - кто-то проволоку натянул
между столбами, колючую. А я на ферму гнал, спешил, не заметил и вот
зацепился...
- Надо замечать, - сказал Николай и подобрал ватой стекающую кровь,
залил рану йодом.
- Да как же, Коля, - сказал Фролов, - ведь я спешил, не видел проволоки
этой.
- Надо было видеть, - сказал Николай.
Я стал шарить по карманам. Мне казалось, что где-то у меня должен был
заваляться кусок сахару. И верно, нашелся кусок сахару, облепленный табаком.
Николай приготовил уже иглу, шелковую нитку и стал зашивать рану.
- Не могу! - сказал Фролов и отошел в сторону. - Как по мне шьет!
- Гонять лошадь он может, - сказал Николай, - а проволоку замечать он
не может!
Лошадь, казалось, не чувствовала боли. Она стояла спокойно, но сахар
брать с руки не стала.
- Терпи, терпи, - сказал ей Николай. - Сейчас кончу.
Лошадь наклонила голову к крапиве. Она прикрывала глаза и чуть
вздрагивала.
- Гонять лошадь он может, - сказал Николай, - а поберечь ее он не
может!
Бригадир Фролов стоял в стороне и курил, отвернувшись.
- Все, - сказал Николай.
Лошадь поняла это. Она обернулась поглядеть, что там у нее на боку. Тут
я всучил ей кусок сахару. Она разгрызла его и стала обнюхивать мое плечо.
Фролов взял под мышку седло, отвязал лошадь и повел ее на конюшню.
Она шла в поводу спокойно, раскачиваясь с каждым шагом. Очень крепкая
на вид и даже чуть округлая лошадь. Ее звали Вишня.

КОЛОБОК

Я пошел на рыбалку, а за мною увязался дядя Зуй.
- Ушицы похлебаю с тобой, и ладно, - сказал он.
У ивы, склонившейся над омутом, я закинул удочки, а дядя Зуй сел у меня
за спиной - глядеть.
Дело шло к вечеру, и солнце спокойно плыло над лесом. Но потом из-за
бугра выкатилась туча, пушистая и разлапистая. Солнце нырнуло в нее, как в
черное дупло, и небо потемнело.
- Гроза идет, - сказал дядя Зуй. - Домой надо бы бечь.
Тут у меня клюнуло. Я подсек, и леска запела, натянувшись. Медный язь
засиял в глубине, упираясь, вышел на поверхность, плеснул-затрепыхался. Я
подвел его к берегу и выбросил в траву.
Зарница пронеслась по небу, грохнуло над головой, а язь подпрыгнул в
траве.
Дождь вдруг ударил по воде сразу всеми каплями и с такой силой, будто
сто язей шлепнули хвостами о поверхность. Река закипела, зашевелилась,
молнии гнулись над нею, а в свете их прыгал в траве пойманный язь.
- Ну и дела! - бубнил дядя Зуй, накрывшись плащом. - Страшно-то как...
Внезапно дождь кончился. И засияло что-то на ветках ивы, и сполз с них,
потрескивая, закачался в воздухе сверкающий колобок.
Он покатился к реке и вдруг подпрыгнул.
- Что?! - крикнул дядя Зуй. - Что это?
Колобок повис неподвижно в воздухе и чуть дрожал, колебался.
Ослепительный свет его резал глаза, а кругом огненного колобка горела
радуга.
Засияло все: и река, и кусты молочая по берегам, и листья рогоза
прорезались из воды, блестящие, как лезвия ножей.
Покачиваясь и кружась, колобок полетел над берегом, и шел низко над
кустами молочая, и взлетал, и стоял высоко, и обрывался белым яблоком,
созревшим в небе.
Вдруг померк его свет.
Колобок раздулся и стал огромным черным шаром.
В нем вспыхнули лиловые жилы, и грохнул взрыв.
Мы бежали к дому.
Дядя Зуй, насквозь мокрый, еле поспевал за мной.
- Что ж это? - кричал он. - Неуж атомная бомба?
- Шаровая молния.
- Шаровая? Да откуда она взялась?
- Не знаю! - кричал я через плечо. - Иногда во время грозы получаются
такие шаровые молнии!
- Ага! - кричал дядя Зуй мне вдогонку. - Это, наверно, простая молния в
клубок скрутилась! Ну дела!
Мы прибежали домой и сразу скинули мокрые рубахи, поставили самовар.
- Ну и дела! - твердил дядя Зуй. - Простая молния в клубок скрутилась.
Чтоб я больше пошел с тобой на рыбалку - ни за что!

КАРТОФЕЛЬНЫЙ СМЫСЛ

- Да, что ты ни говори, батюшка, а я картошку люблю. Потому что в
картошке смыслу много.
- Да какой там особенный-то смысл? Картошка и картошка.
- Э-э... не говори, батюшка, не говори. Наваришь с полведерочки - тут и
жизнь вроде повеселей становится. Вот такой и смысл... картофельный.
Мы сидели с дядей Зуем на берегу реки у костра и ели печеную картошку.
Просто так пошли к реке - поглядеть, как рыбка плавится, да и разложили
костер, картошечки поднакопали, напекли. А соль у дяди Зуя в кармане
оказалась.
- А как же без соли-то? Соль, батюшка, я всегда с собой ношу. Придешь,
к примеру, в гости, а у хозяйки суп несоленый. Тут и неловко будет сказать:
суп, дескать, у вас несоленый. А я уж тут потихоньку из кармана соль достану
и... подсолю.
- А еще-то ты чего носишь в карманах? И верно - они у тебя все время
оттопыриваются.
- Чего еще ношу? Все ношу, что в карманы влезает. Вот гляди -
махорка... соль в узелочке... веревочка, если что надо подвязать, хорошая
веревочка. Ну, ножик, конечно! Фонарик карманный! Недаром сказано -
карманный. Есть у тебя карманный фонарик, - значит, и положи его в карман. А
это конфеты, если кого из ребят встречу.
- А это что? Хлеб, что ли?
- Сухарь, батюшка. Давно ношу, хочу кому из лошадей отдать, да все
позабываю. Смотрим теперь в другом кармане. Этот у меня карман поглубже.
Нарочно так сделан... надставленный. Ну, это, конечно, отвертка и пассатижи.
Пара гвоздей, еще махорка, мундштук... А вот еще веревочка, на случай если
та коротка окажется. А это... хэ... еще одна отвертка. Откуда еще-то одна?
Ага, все понял. Я про ту отвертку забыл, ну и вторую сунул. Хочешь, тебе
одну отдам?
- Мне-то на кой отвертка? Стану я ее таскать.
- А вдруг отвернуть чего понадобится?
- Да я тебя позову.
- Ладно, прямо ко мне беги, вместе и отвернем... Смотрим дальше - очки,
читательские, а это очки - грибные. В этих очках я книжки читаю, а этими
грибы ищу. Ну, вот и все, пожалуй. Давай теперь ты показывай, что там у тебя
в карманах? Интересно.
- Да у меня вроде и нет ничего.
- Да как же так? Ничего. Ножик-то, ножик есть небось?
- Забыл я ножик, дома оставил.
- Как же так? На речку идешь, а ножик дома оставил?
- Я не знал, что мы на речку идем. Так думал: вышли погулять.
- Так ведь и я не знал, что мы на речку идем, а соль-то у меня в
кармане оказалась. А без соли и картошка свой смысл теряет. Хотя, пожалуй, в
картошке и без соли смыслу много.
Я выгреб из золы новую кривую картофелину. Разломил черно-печеные ее
бока. Белой оказалась картошка под угольной кожурой и розовой. А в
сердцевине не пропеклась, захрустела, когда я откусил. Это была
сентябрьская, совсем созревшая картошка. Не слишком велика, а ведь в кулак.
Летними дождями пахла непропеченная сердцевина, а корочка коричневая -
раскаленной осенней землей.
- Дай-ка соли-то, - сказал я дяде Зую. - Смысл надо бы подсолить.
Дядя Зуй сунул пальцы в ситцевый узелок, посыпал соли на картофелину.
- Смысл, - сказал он, - подсолить можно. А соль к смыслу придача.
Далеко, на другом берегу реки, двигались в поле фигурки - заречная
деревня копала картошку. Кое-где, поближе к берегу, подымался над ольшаником
картофельный дым.
И с нашего берега слышались в поле голоса, подымался дым. Весь мир
копал в этот день картошку.
Долго сидели мы с дядей Зуем на берегу, глядели на закат, на дальние
леса и размышляли о великом осеннем картофельном смысле.

КЕПКА С КАРАСЯМИ

Километрах в пяти от Чистого Дора, в борах, спряталась деревня Гридино.
Она стоит на высоком берегу, как раз над озером, в котором водятся белые
караси. В самом большом, в самом крепком доме под красною крышей живет
дядизуев кум.
- Кум у меня золотой. И руки у него золотые, и головушка. Его дядей
Ваней зовут. Он пчел держит. А карасей знаешь как ловит? Мордой!
Дядя Зуй сидел на корточках, привалясь спиною к печке, подшивал валенки
и рассказывал о куме. Я устроился на лавке и тоже подшивал свои, готовился к
зиме. Шило и дратва меня плохо слушались, а Зуюшко уже подшил свои да
Нюркины и теперь подшивал мой левый валенок. А я все возился с правым.
- Морду-то знаешь небось? - продолжал дядя Зуй.
- Какую морду?
- Какой карасей ловят.
- А, знаю. Это вроде корзины с дыркой, куда караси залазят.
- Во-во! Поставит мой дорогой кум дядя Ваня морду в озеро, а караси
шнырь-шнырь и залезают в нее. Им интересно поглядеть, чего там внутри, в
морде-то. А там нет ничего - только прутики сплетенные. Тут кум дерг за
веревочку и вынимает морду. Кум у меня золотой. Видишь этот воск? Это кум
подарил.
Воск был черный, замусоленный, изрезанный дратвой, но дядя Зуй глядел
на него с восхищением и покачивал головой, удивляясь, какой у него кум -
воск подарил!
- Пойдем проведаем кума, - уговаривал меня дядя Зуй. - Медку поедим,
карасей нажарим.
- А что ж, - сказал я, перекусив дратву, - пойдем.
После обеда мы отправились в Гридино. Взяли соленых грибов, да
черничного варенья Пантелевна дала банку - гостинцы. Удочки дядя Зуй брать
не велел - кум карасей мордой наловит. Мордой так мордой.
- К ночи вернетесь ли? - провожала нас Пантелевна. - Беречь ли самовар?
- Да что ты! - сердился дядя Зуй. - Разве ж нас кум отпустит! Завтра
жди.
Вначале мы шли дорогой, потом свернули на тропку, петляющую среди елок.
Дядя Зуй бежал то впереди меня, то сбоку, то совсем отставал.
- У него золотые руки! - кричал дядя Зуй мне в спину. - И золотая
голова. Он нас карасями угостит.
Уже под самый вечер, под закат, мы вышли к Гридино. Высоко над озером
стояла деревня. С каменистой гряды сбегали в низину, к озеру, яблоньки и
огороды. Закат светил нам в спину, и стекла в окнах кумова дома и старая
береза у крыльца были ослепительные и золотые...
Кум окучивал картошку.
- Кум-батюшка! - окликнул дядя Зуй из-за забора. - Вот и гости к тебе.
- Ага, - сказал кум, оглядываясь.
- Это вот мой друг сердечный, - объяснил дядя Зуй, показывая на меня. -
Золотой человек. У Пантелевны живет, племянник...
- А-а-а... - сказал кум, отставив тяпку.
Мы зашли в калитку, уселись на лавку у стола, врытого под березой.
Закурили...
- А это мой кум, Иван Тимофеевич, - горячился дядя Зуй, пока мы
закуривали. - Помнишь, я тебе много про него рассказывал. Золотая головушка!
- Помню-помню, - ответил я. - Ты ведь у нас, Зуюшко, тоже золотой
человек.
Дядя Зуй сиял, глядел то на меня, то на кума, радуясь, что за одним
столом собралось сразу три золотых человека.
- Вот мой кум, - говорил он с гордостью. - Дядя Ваня. Он карасей мордой
ловит!
- Да, - сказал кум задумчиво. - Дядя Ваня любит карасей мордой ловить.
- Кто? - не понял было я.
- Дак это кум мой дядя Ваня, Иван Тимофеевич! Это он карасей-то мордой
ловит.
- А, - понял я. - Понятно. А что, есть караси-то в озере?
- Ну что ж, - отвечал кум с расстановкой. - Караси в озере-то, пожалуй
что, и есть.
- А я хозяйство бросил! - кричал дядя Зуй. - Решил кума своего
проведать. А дома Нюрку оставил, она ведь совсем большая стала - шесть лет.
- Дядя Ваня любит Нюрку, - сказал кум.
- И Нюрка, - подхватил дядя Зуй, - и Нюрка любит дядю Ваню.
- Ну что ж, - согласился кум, - и Нюрка любит дядю Ваню.
Разговор заглох. Закат спрятался в темный лесистый берег, но окна
кумова дома еще улавливали его отсветы и сияли, как праздничные зеркала.
- А у нас ведь и подарки тебе есть, - сказал дядя Зуй, ласково глядя на
кума и выставляя на стол подарки.
- И вареньица принесли? - удивился кум, разглядывая подарки.
- И вареньица, - подхватил дядя Зуй. - Черничного.
- Дядя Ваня любит вареньице, - сказал кум. - Черничное.
По берегу озера из лесу вышло стадо. Увидав дом, коровы замычали,
забренчали боталами - жестяными банками-колокольцами. С луговины поднялась
пара козодоев и принялась летать над стадом, подныривать коровам под брюхо,
хватая на лету мух и пауков. Из кумова дома вышла женщина в вязаной кофте и
закричала однообразно:
- Ночк, Ночк, Ночк, Ночк, Ночк...
- А что, кум, - спрашивал дядя Зуй, подмигивая мне, - где же у тебя
морда то? Не в озере ли стоит?
- Зачем в озере, - ответил кум. - Дядя Ваня починяет морду. Вон она
стоит, морда-то, у сарая.
У сарая стояла морда, похожая на огромную бутыль, сплетенную из ивовых
прутьев.
- Починяется морда, - с уважением пояснил мне дядя Зуй. - А другая не в
озере ли, кум, стоит?
- А другая, наверно что, в озере, - ответил кум, сомневаясь.
- Так не проверить ли? - намекнул дядя Зуй. - Насчет карасей.
- Зачем же? - сказал кум. - Чего ее зря проверять?
Закат окончательно утонул в лесах. Козодои все летали над лугом, но уже
не было их видно, только слышалась однообразная глухая трель.
- Ну, кум, - сказал дядя Зуй, - попробуй, что ли, волвяночек.
- Ну что ж, - вздохнул кум, - это, пожалуй что, и можно.
Он встал и задумчиво отправился в дом.
- Видал? - обрадовался дядя Зуй и снова подмигнул мне: - Начинается.
Сейчас медку поедим.
Кум долго-долго возился в доме, выглядывал для чего-то из окна, а потом
вынес тарелку и вилку.
- А вот хлеба-то у нас нет, - смутился дядя Зуй, вытряхивая грибы в
тарелку. - У нас, извиняюсь, магазин был, кум, закрыт...
- Да ладно, - вставил я. - Волвяночки и так хороши.
Мы попробовали грибков, похвалили их, покурили. Дядя Зуй задумался,
глядел на потемневшее озеро, в котором отражались светлые еще облака.
- Не пора ли нам? - спросил я.
- Кум, - сказал дядя Зуй, - а ведь нам пора.
- Ну что ж, - сказал кум. - Спасибо, что погостили.
- Это, - сказал дядя Зуй, глядя на озеро, - вот друг-то мой
интересуется карасей поглядеть. Белых. Золотых, говорит, видел, а белых
чтой-то не попадалось.
- Ну что ж, - сказал кум. - Это верно, что карасей надо бы поглядеть.
Давай кепку-то.
Он взял со стола Зуюшкину кепку и пошел к бочке, что стояла у сарая.
Зачерпнув сачком, кум выловил из бочки с десяток полусонных карасей, вывалил
их в кепку.
- На вот, - сказал он. - Тут и другу твоему поглядеть хватит, и Нюрке
отнести, гостинца...
По каменистой тропинке, еле заметной в сумерках, мы спустились вниз, к
лесу. Высоко над нами стояла теперь деревня Гридино. В окнах домов мерцали
уже слабые огоньки, а высоко поднятый над кумовым домом скворечник еще был
освещен далеким закатом.
А в лесу была уже совсем ночь. Луна то появлялась над лесом, то
запрятывалась в еловые ветки.
Дядя Зуй все время отставал от меня, спотыкался, и караси вываливались
тогда из кепки в траву. Они были еще живые и шевелились в траве,
выскальзывали из рук.
- Видал теперь белых-то карасей? - говорил дядя Зуй, снова укладывая их
в кепку. - Это тебе не золотые. Золотых-то всюду полно, а белых поискать
надо. Вот ведь какие караси! Белые! Прям как платочек.
Долго мы шли лесом и старались не сбиваться с тропинки. Дядя Зуй
запинался за корни, заботясь о карасях. Уже перед самой деревней он опять
просыпал их. Собрал, бережно уложил в кепку и вдруг рассердился:
- А ну их к черту!
Размахнувшись, он выбросил карасей вместе с кепкой.
Издалека, с края леса, мы увидели огоньки Чистого Дора, и, пока шли
полем, я все старался разглядеть - спит Пантелевна или не спит. Горит ли
огонь?
- А ведь Пантелевна, наверно, не спит, - сказал я. - Поджидает.
- Пантелевна-то? - подхватил дядя Зуй. - Конечно, не спит. Она ведь у
нас золотая душа. Как раз к самовару поспеем.

НЮРКА

Нюрке дядизуевой было шесть лет.
Долго ей было шесть лет. Целый год.
А как раз в августе стало Нюрке семь лет.
На Нюркин день рождения дядя Зуй напек калиток - это такие ватрушки с
пшенной кашей - и гостей позвал. Меня тоже. Я стал собираться в гости и
никак не мог придумать, что Нюрке подарить.
- Купи конфет килограмма два, - говорит Пантелевна. - Подушечек.
- Ну нет, тут надо чего-нибудь посерьезнее.
Стал я перебирать свои вещи. Встряхнул рюкзак - чувствуется в рюкзаке
что-то тяжелое. Плки-палки, да это же бинокль! Хороший бинокль. Все в нем
цело, и стекла есть, и окуляры крутятся.
Протер я бинокль сухой тряпочкой, вышел на крыльцо и навел его на
дядизуев двор. Хорошо все видно: Нюрка по огороду бегает, укроп собирает,
дядя Зуй самовар ставит.
- Нюрка, - кричит дядя Зуй, - хрену-то накопала?
Это уже не через бинокль, это мне так слышно.
- Накопала, - отвечает Нюрка.
Повесил я бинокль на грудь, зашел в магазин, купил два кило подушечек и
пошел к Нюрке.
Самый разный народ собрался. Например, Федюша Миронов пришел в хромовых
сапогах и с мамашей Миронихой. Принес Нюрке пенал из бересты. Этот пенал дед
Мироша сплел.
Пришла Маня Клеткина в возрасте пяти лет. Принесла Нюрке фартук белый,
школьный. На фартуке вышито в уголке маленькими буковками: "Нюри".
Пришли еще ребята и взрослые, и все дарили Нюрке что-нибудь школьное:
букварь, линейку, два химических карандаша, самописку.
Тетка Ксеня принесла специальное коричневое первоклассное школьное
платье. Сама шила. А дядя Зуй подарил Нюрке портфель из желтого
кожзаменителя.
Братья Моховы принесли два ведра черники.
- Целый день, - говорят, - сбирали. Комары жгутся.
Мирониха говорит:
- Это нешкольное.
- Почему же нешкольное? - говорят братья Моховы. - Очень даже школьное.
И тут же сами поднавалились на чернику.
Я говорю Нюрке:
- Ну вот, Нюра, поздравляю тебя. Тебе теперь уже семь лет. Поэтому дарю
тебе два кило подушечек и вот - бинокль.
Нюрка очень обрадовалась и засмеялась, когда увидела бинокль. Я ей
объяснил, как в бинокль глядеть и как на что наводить. Тут же все ребята
отбежали шагов на десять и стали на нас в этот бинокль по очереди глядеть.
А Мирониха говорит, как будто бинокль первый раз видит:
- Это нешкольное.
- Почему же нешкольное, - обиделся я, - раз в него будет школьница
смотреть!
А дядя Зуй говорит:
- Или с учителем Алексей Степанычем залезут они на крышу и станут на
звезды глядеть.
Тут все пошли в дом и как за стол сели, так и навалились на калитки и
на огурцы. Сильный хруст от огурцов стоял, и особенно старалась мамаша
Мирониха. А мне понравились калитки, сложенные конвертиками.
Нюрка была веселая. Она положила букварь, бинокль и прочие подарки в
портфель и носилась с ним вокруг стола.
Напившись чаю, ребята пошли во двор в лапту играть.
А мы сели у окна, и долго пили чай, и глядели в окно, как играют ребята
в лапту, как медленно приходит вечер и как летают над сараями и над дорогой
ласточки-касатки.
Потом гости стали расходиться.
- Ну, спасибо, - говорили они. - Спасибо вам за огурцы и за калитки.
- Вам спасибо, - отвечала Нюрка, - за платье спасибо, за фартук и за
бинокль.
Прошла неделя после этого дня, и наступило первое сентября.
Рано утром я вышел на крыльцо и увидел Нюрку.
Она шла по дороге в школьном платье, в белом фартуке с надписью "Нюри".
В руках она держала большой букет осенних золотых шаров, а на шее у нее
висел бинокль.
Шагах в десяти за нею шел дядя Зуй и кричал: