Сначала мы решили, что все погибло. Но потом вспомнили, что в столе у фрейлейн Шней лежит еще одна записка от моей матери •—мама написала ее, когда я пропустила неделю из-за того, что объелась цукатами. Я не чувствовала больше никакой радости, а только очень боялась, как бы все не раскрылось. Мы договорились, что Элли и Гретхен принесут мне эту записку завтра после уроков и мне придется вторично прогулять неделю – другого выхода не было.
Кончилась моя беззаботная жизнь. Каждое утро я должна была вовремя уходить с ранцем из дому, чтобы никто ничего не заметил. Я бродила в той части города, которая дальше всего от школы, из боязни с кем-нибудь встретиться. Ноги мои уставали, непрерывно моросил дождь. Я садилась на одинокие скамейки в некрасивых мокрых скверах, и больше всего мне хотелось плакать.
И вот однажды, когда я проходила мимо археологического музея, я увидела, что навстречу мне идет священник Хен. Он, слава богу, очень набожный и строгий человек, взгляд его всегда обращен внутрь. Он никогда не замечает, что делается вокруг. Поэтому мне удалось скрыться в музее прежде, чем он меня заметил.
Мне было немножко не по себе, я ведь никогда до этого не была в музее, но знала, что по музеям можно ходить и все осматривать, как в старых замках. Я даже обрадовалась, что мне не надо бегать под дождем, и решила каждый день прятаться в музее.
Сначала я побоялась подняться по лестнице и разгуливала по нижним залам. В них были выставлены разные монеты, целые кучи денег, камни, уложенные пирамидами —казалось, что Руди Книппер играл здесь в кубики, – и неинтересные стаканы и кружки. Но потом я пошла дальше и увидела необычайную вещь: стеклянный гроб и в нем настоящую мумию.
Мы с Хенсхеном Лаксом читали книгу, которая называется «Вечная тайна сфинкса», в ней все было подробно описано, и теперь я узнала, что это правда, а тогда наша Элиза ничему не хотела верить. Я очень разволновалась. Никогда в жизни я не видела ничего более замечательного!
Ко мне подошел служитель. У меня от страха подкосились ноги. Я подумала: сейчас он меня прогонит или запишет мою фамилию и сообщит в школу, потому что детям запрещено все по-настоящему интересное, даже в кино ходить нам не разрешается. Но служитель был очень любезен – дернул меня за косу и рассказал о мумии: сколько ей лет и почему ее в Египте так запеленали. Я заметила, что она немного похожа на фрейлейн Бирнак, мою учительницу музыки. Служитель сказал, что это вполне возможно. На днях, например, он до смерти испугался: ему показалось, что мумия ожила, стоит около своего собственного гроба и с интересом рассматривает его. Но когда он подошел ближе, он увидел, что мумия все еще лежит под стеклом. Второй мумией оказалась старая американка. Настоящая мумия была гораздо меньше сморщена. Потом служитель показал мне еще несколько очень дорогих картин, полюбоваться ими приезжают люди из всех стран мира. Но, по-моему, картины ничто по сравнению с мумией. Служитель согласился со мной и сказал, что мумия действительно самое интересное в музее.
На следующий день я первым делом опять отправилась к мумии и к двум гробам со скелетами, которые мне показал служитель. Мертвецам, лежащим в гробах, на дорогу в другой мир дали по монете. А ведь на небе деньги совсем не нужны, в аду же их наверняка отбирают. Было бы куда правильнее всегда давать немного денег детям.
Потом я прошла наверх, туда, где написано «Старое хранилище».
Картины, картины, картины – одни окровавленные святые. Я их уже тысячи раз видела в церкви. Картины хотя и в красках, но некрасивые. Мне понравился только «Святой Антоний, терзаемый демонами», но все же он не такой интересный, как мумия.
Я хотела снова спуститься вниз к мумии, но попала в маленький зал и увидела там страшную картину под названием «Судный день». С одной стороны нарисованы одни лишь красивые голые девушки с желтыми вьющимися волосами, которых ангелы ведут в церковь, с другой стороны – страшные черти и драконы, которые тащат в ад невероятно жирных людей зеленоватого цвета. В животе у каждого черта нарисовано еще по одному лицу с отвратительным красным языком. Мне стало страшно: боже милосердный, если бы я сейчас умерла, черти схватили бы меня своими огненными когтями, ни один ангел не помог бы мне – ведь я такая грешница! Мне захотелось сейчас же исповедаться, покаяться и молиться, чтобы бог помог мне исправиться и искупить свои грехи. Я заплакала при мысли о том, какой я стану хорошей. «Взгляните-ка на этого ребенка – как его растрогала живопись!» – вдруг сказал кто-то за моей спиной очень громко и на ломаном немецком языке.
Я испугалась и быстро обернулась. Передо мной стояла старая дама, она была похожа на англичанку; в воскресенье точно такая же дама каталась с нами на пароходе по Рейну. Рядом с ней стоял маленький человечек с белыми, как.у пуделя, волосами. Я хотела пробежать мимо них, но дама задержала меня и потрепала по щеке. Мне так и захотелось укусить ее в руку. Интересуюсь ли я живописью? «Да». Она крепко держала меня и рассматривала с таким видом, как учитель на уроке закона божьего. Мне сразу стало как-то не по себе. Только бы она меня отпустила! Сколько мне лет? «Одиннадцать». Тут она вздохнула, а человек, похожий на пуделя, положил мне руку на голову. Я этого терпеть не могу. Рисую ли я? «Да». На уроках рисования мы ведь все рисуем. «Так», – сказала дама, а маленький человек кивнул головой. Служитель говорил им, что я и вчера здесь была? «Да». Почему я такая робкая и так сильно дрожу? Нет ли у меня каких-нибудь неприятностей? «Отпустите меня!»—крикнула я. Мне показалось, что эти люди – черти, принявшие человеческий облик для того, чтобы наказать и помучить меня. Дама сказала своему спутнику, что я наверняка вундеркинд, что у меня душа художника и что тяжелые материальные условия и грубое окружение губят, должно быть, мой талант. Тут я заметила, что дама эта вовсе не черт и что я ей очень нравлюсь. Но когда она меня спросила, где я живу, и сказала, что хочет заняться моей судьбой, я вырвалась и убежала.
После обеда мама позвала меня к себе в комнату, По ее голосу я сразу же поняла, что случилось что-то неприятное. Но случилось не неприятное, а ужасное: на нашем диване сидела дама из музея. Боже мой, зачем я рассказала симпатичному служителю, где я живу и как меня зовут? Мне стало так плохо, что даже затошнило. Ноги у меня подкосились, а мама спросила: «Эта дама говорит, что она видела тебя вчера и сегодня в музее. Как ты попала туда одна, да еще утром?» Я хотела ответить, что это была вовсе не я, но вдруг лишилась сил. И ничего не сказала. Мама спросила, есть ли у меня рисунки, дама хочет их посмотреть, и тут же рассказала ей, что до сих пор я рисовала только уродливых человечков на светлых обоях в спальне, да и то из озорства, и что по рисованию у меня всегда двойка. Я молчала. Тут дама вздохнула: «Бедное дитя!» – и сказала, что зарывать и губить талант – преступление. Мама рассердилась, а дама крикнула, что она уйдет, но еще вернется.
Зачем я только сказала маме, что пойти в музей мне приказала наша учительница фрейлейн Шней? Взрослые всегда вмешиваются в дела детей, и, конечно, она позвонила вечером Шней, прежде чем я успела испортить телефон, – я бы и это сделала, ведь теперь мне уже все было безразлично. Мама начала говорить с фрейлейн Шней, и голос ее отдавался у меня в животе, так что мне даже больно стало. Мама сказала, что она очень расстроена тем, что детей посылают одних в музей, это просто возмутительно. «Что вы сказали? Вы никого в музей не посылали? Да, но…»
Меня спрашивали, допрашивали, расспрашивали. Как взрослым не стыдно так мучить ребенка! Звонили то от нас, то к нам, отцу Элли и матери Гретхен, и постепенно все выяснилось. Всю ночь я не могла заснуть. Я думала о мумии и о страшном суде, и о том, что я все же, может быть, вундеркинд, как говорила англичанка, и что меня никто не понимает. Мне пришло в голову, что если я очень сильно захочу, то смогу, пожалуй, сейчас же умереть, не дожив до завтрашнего дня, и избавиться от предстоящих мучений.
Мы сидели в комнате директрисы и ревели. Пришла мать Гретхен, моя мама и толстый господин Пукбаум. Он все время смеялся и делал испуганное лицо, когда мамы возмущенно оглядывались на него.
Потом пришли директриса и фрейлейн Шней. Они сейчас же, с притворной улыбкой, подошли к нашим родителям, а на нас, детей, сначала не обратили никакого внимания.
Мы чувствовали себя ужасно. «Может быть, детей слишком длительное время предоставляли самим себе, вы ведь совершали далекие путешествия, сударыня?» – спросила фрейлейн Шней. «В каникулы я с детьми была в Эйфеле», – ответила моя мама. Мне казалось, что все слышат, как стучит мое сердце. «Надеюсь, вы довольны результатами вашей экспедиции, господин Пукбаум?» – сладким голосом спросила директриса. «Что же, это можно назвать и экспедицией», – сказал господин Пукбаум. Он часто бывает в отъезде, потому что торгует вином. Но противная директриса не переставала допытываться: «Вам приходилось вступать в бой с дикарями?» Господин Пукбаум стукнул кулаком по столу: «Вы совершенно правы, они действительно дикари, настоящие дикари!» С каждой минутой наше положение становилось все хуже и хуже. Элли начала громко плакать. «Вы собрали ценный научный материал, господин Пукбаум?» – «Э, нет,– сказал господин Пукбаум,—этого я бы не сказал. Всего лишь парочку жалких заказов. В Хунсрюкке все предпочитают пить пиво».
В конце концов выяснилось решительно все. Мы плакали, наши матери тоже плакали. Господин Пукбаум заявил, что он не в силах больше смотреть на наши слезы, попросил у дам разрешения принести им по рюмочке коньяку и сказал, что мы искренне раскаиваемся и нас следовало бы простить.
Все называли нас погибшими созданиями, которых необходимо отдать в исправительный дом, так как нам понадобится немало лет для того, чтобы искупить свою вину, и добавили, что подстрекательницей была я и что они еще придумают для меня особое наказание, а пока что нам следует отправиться обратно в класс.
Нам больше не хотелось жить, и вполне возможно, что мы бы умерли с горя. Никто не разговаривал с нами, а пойти домой мы боялись. Но когда закончились уроки, за нами зашел господин Пукбаум. Он сказал: «Так, так, дети, плохи ваши дела. Если ты, Элли, еще раз пошлешь меня к индейцам в Южную Америку, то тебе несдобровать, я расправлюсь с тобой, как индеец. А если вы сейчас же не перестанете реветь, то вам всем тоже не поздоровится. Пойдем лучше в кондитерскую, выпьем по чашечке какао. У вас вид как у мертвецов». Каждой из нас он купил по пять кусков торта с кремом, который нам был крайне необходим, чтобы подкрепить свои силы. Постепенно мы пришли в себя. Господин Пукбаум сказал, что в воспитательных целях хочет дать нам несколько полезных советов. По его мнению, виной всему мое посещение музея и встреча со старой болтуньей, принявшей меня за вундеркинда. Лично он считает, что старинная рейнская песня – это вещь, а все остальное искусство таит в себе большие опасности, и поэтому нам лучше обходить его стороной. Господин Пукбаум сказал, что знаком со многими людьми, которые стали нищими из-за того, что увлекались искусством. Сегодня мы на своем опыте могли в этом убедиться. А посему этот день должен послужить нам уроком.
БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ
Кончилась моя беззаботная жизнь. Каждое утро я должна была вовремя уходить с ранцем из дому, чтобы никто ничего не заметил. Я бродила в той части города, которая дальше всего от школы, из боязни с кем-нибудь встретиться. Ноги мои уставали, непрерывно моросил дождь. Я садилась на одинокие скамейки в некрасивых мокрых скверах, и больше всего мне хотелось плакать.
И вот однажды, когда я проходила мимо археологического музея, я увидела, что навстречу мне идет священник Хен. Он, слава богу, очень набожный и строгий человек, взгляд его всегда обращен внутрь. Он никогда не замечает, что делается вокруг. Поэтому мне удалось скрыться в музее прежде, чем он меня заметил.
Мне было немножко не по себе, я ведь никогда до этого не была в музее, но знала, что по музеям можно ходить и все осматривать, как в старых замках. Я даже обрадовалась, что мне не надо бегать под дождем, и решила каждый день прятаться в музее.
Сначала я побоялась подняться по лестнице и разгуливала по нижним залам. В них были выставлены разные монеты, целые кучи денег, камни, уложенные пирамидами —казалось, что Руди Книппер играл здесь в кубики, – и неинтересные стаканы и кружки. Но потом я пошла дальше и увидела необычайную вещь: стеклянный гроб и в нем настоящую мумию.
Мы с Хенсхеном Лаксом читали книгу, которая называется «Вечная тайна сфинкса», в ней все было подробно описано, и теперь я узнала, что это правда, а тогда наша Элиза ничему не хотела верить. Я очень разволновалась. Никогда в жизни я не видела ничего более замечательного!
Ко мне подошел служитель. У меня от страха подкосились ноги. Я подумала: сейчас он меня прогонит или запишет мою фамилию и сообщит в школу, потому что детям запрещено все по-настоящему интересное, даже в кино ходить нам не разрешается. Но служитель был очень любезен – дернул меня за косу и рассказал о мумии: сколько ей лет и почему ее в Египте так запеленали. Я заметила, что она немного похожа на фрейлейн Бирнак, мою учительницу музыки. Служитель сказал, что это вполне возможно. На днях, например, он до смерти испугался: ему показалось, что мумия ожила, стоит около своего собственного гроба и с интересом рассматривает его. Но когда он подошел ближе, он увидел, что мумия все еще лежит под стеклом. Второй мумией оказалась старая американка. Настоящая мумия была гораздо меньше сморщена. Потом служитель показал мне еще несколько очень дорогих картин, полюбоваться ими приезжают люди из всех стран мира. Но, по-моему, картины ничто по сравнению с мумией. Служитель согласился со мной и сказал, что мумия действительно самое интересное в музее.
На следующий день я первым делом опять отправилась к мумии и к двум гробам со скелетами, которые мне показал служитель. Мертвецам, лежащим в гробах, на дорогу в другой мир дали по монете. А ведь на небе деньги совсем не нужны, в аду же их наверняка отбирают. Было бы куда правильнее всегда давать немного денег детям.
Потом я прошла наверх, туда, где написано «Старое хранилище».
Картины, картины, картины – одни окровавленные святые. Я их уже тысячи раз видела в церкви. Картины хотя и в красках, но некрасивые. Мне понравился только «Святой Антоний, терзаемый демонами», но все же он не такой интересный, как мумия.
Я хотела снова спуститься вниз к мумии, но попала в маленький зал и увидела там страшную картину под названием «Судный день». С одной стороны нарисованы одни лишь красивые голые девушки с желтыми вьющимися волосами, которых ангелы ведут в церковь, с другой стороны – страшные черти и драконы, которые тащат в ад невероятно жирных людей зеленоватого цвета. В животе у каждого черта нарисовано еще по одному лицу с отвратительным красным языком. Мне стало страшно: боже милосердный, если бы я сейчас умерла, черти схватили бы меня своими огненными когтями, ни один ангел не помог бы мне – ведь я такая грешница! Мне захотелось сейчас же исповедаться, покаяться и молиться, чтобы бог помог мне исправиться и искупить свои грехи. Я заплакала при мысли о том, какой я стану хорошей. «Взгляните-ка на этого ребенка – как его растрогала живопись!» – вдруг сказал кто-то за моей спиной очень громко и на ломаном немецком языке.
Я испугалась и быстро обернулась. Передо мной стояла старая дама, она была похожа на англичанку; в воскресенье точно такая же дама каталась с нами на пароходе по Рейну. Рядом с ней стоял маленький человечек с белыми, как.у пуделя, волосами. Я хотела пробежать мимо них, но дама задержала меня и потрепала по щеке. Мне так и захотелось укусить ее в руку. Интересуюсь ли я живописью? «Да». Она крепко держала меня и рассматривала с таким видом, как учитель на уроке закона божьего. Мне сразу стало как-то не по себе. Только бы она меня отпустила! Сколько мне лет? «Одиннадцать». Тут она вздохнула, а человек, похожий на пуделя, положил мне руку на голову. Я этого терпеть не могу. Рисую ли я? «Да». На уроках рисования мы ведь все рисуем. «Так», – сказала дама, а маленький человек кивнул головой. Служитель говорил им, что я и вчера здесь была? «Да». Почему я такая робкая и так сильно дрожу? Нет ли у меня каких-нибудь неприятностей? «Отпустите меня!»—крикнула я. Мне показалось, что эти люди – черти, принявшие человеческий облик для того, чтобы наказать и помучить меня. Дама сказала своему спутнику, что я наверняка вундеркинд, что у меня душа художника и что тяжелые материальные условия и грубое окружение губят, должно быть, мой талант. Тут я заметила, что дама эта вовсе не черт и что я ей очень нравлюсь. Но когда она меня спросила, где я живу, и сказала, что хочет заняться моей судьбой, я вырвалась и убежала.
После обеда мама позвала меня к себе в комнату, По ее голосу я сразу же поняла, что случилось что-то неприятное. Но случилось не неприятное, а ужасное: на нашем диване сидела дама из музея. Боже мой, зачем я рассказала симпатичному служителю, где я живу и как меня зовут? Мне стало так плохо, что даже затошнило. Ноги у меня подкосились, а мама спросила: «Эта дама говорит, что она видела тебя вчера и сегодня в музее. Как ты попала туда одна, да еще утром?» Я хотела ответить, что это была вовсе не я, но вдруг лишилась сил. И ничего не сказала. Мама спросила, есть ли у меня рисунки, дама хочет их посмотреть, и тут же рассказала ей, что до сих пор я рисовала только уродливых человечков на светлых обоях в спальне, да и то из озорства, и что по рисованию у меня всегда двойка. Я молчала. Тут дама вздохнула: «Бедное дитя!» – и сказала, что зарывать и губить талант – преступление. Мама рассердилась, а дама крикнула, что она уйдет, но еще вернется.
Зачем я только сказала маме, что пойти в музей мне приказала наша учительница фрейлейн Шней? Взрослые всегда вмешиваются в дела детей, и, конечно, она позвонила вечером Шней, прежде чем я успела испортить телефон, – я бы и это сделала, ведь теперь мне уже все было безразлично. Мама начала говорить с фрейлейн Шней, и голос ее отдавался у меня в животе, так что мне даже больно стало. Мама сказала, что она очень расстроена тем, что детей посылают одних в музей, это просто возмутительно. «Что вы сказали? Вы никого в музей не посылали? Да, но…»
Меня спрашивали, допрашивали, расспрашивали. Как взрослым не стыдно так мучить ребенка! Звонили то от нас, то к нам, отцу Элли и матери Гретхен, и постепенно все выяснилось. Всю ночь я не могла заснуть. Я думала о мумии и о страшном суде, и о том, что я все же, может быть, вундеркинд, как говорила англичанка, и что меня никто не понимает. Мне пришло в голову, что если я очень сильно захочу, то смогу, пожалуй, сейчас же умереть, не дожив до завтрашнего дня, и избавиться от предстоящих мучений.
Мы сидели в комнате директрисы и ревели. Пришла мать Гретхен, моя мама и толстый господин Пукбаум. Он все время смеялся и делал испуганное лицо, когда мамы возмущенно оглядывались на него.
Потом пришли директриса и фрейлейн Шней. Они сейчас же, с притворной улыбкой, подошли к нашим родителям, а на нас, детей, сначала не обратили никакого внимания.
Мы чувствовали себя ужасно. «Может быть, детей слишком длительное время предоставляли самим себе, вы ведь совершали далекие путешествия, сударыня?» – спросила фрейлейн Шней. «В каникулы я с детьми была в Эйфеле», – ответила моя мама. Мне казалось, что все слышат, как стучит мое сердце. «Надеюсь, вы довольны результатами вашей экспедиции, господин Пукбаум?» – сладким голосом спросила директриса. «Что же, это можно назвать и экспедицией», – сказал господин Пукбаум. Он часто бывает в отъезде, потому что торгует вином. Но противная директриса не переставала допытываться: «Вам приходилось вступать в бой с дикарями?» Господин Пукбаум стукнул кулаком по столу: «Вы совершенно правы, они действительно дикари, настоящие дикари!» С каждой минутой наше положение становилось все хуже и хуже. Элли начала громко плакать. «Вы собрали ценный научный материал, господин Пукбаум?» – «Э, нет,– сказал господин Пукбаум,—этого я бы не сказал. Всего лишь парочку жалких заказов. В Хунсрюкке все предпочитают пить пиво».
В конце концов выяснилось решительно все. Мы плакали, наши матери тоже плакали. Господин Пукбаум заявил, что он не в силах больше смотреть на наши слезы, попросил у дам разрешения принести им по рюмочке коньяку и сказал, что мы искренне раскаиваемся и нас следовало бы простить.
Все называли нас погибшими созданиями, которых необходимо отдать в исправительный дом, так как нам понадобится немало лет для того, чтобы искупить свою вину, и добавили, что подстрекательницей была я и что они еще придумают для меня особое наказание, а пока что нам следует отправиться обратно в класс.
Нам больше не хотелось жить, и вполне возможно, что мы бы умерли с горя. Никто не разговаривал с нами, а пойти домой мы боялись. Но когда закончились уроки, за нами зашел господин Пукбаум. Он сказал: «Так, так, дети, плохи ваши дела. Если ты, Элли, еще раз пошлешь меня к индейцам в Южную Америку, то тебе несдобровать, я расправлюсь с тобой, как индеец. А если вы сейчас же не перестанете реветь, то вам всем тоже не поздоровится. Пойдем лучше в кондитерскую, выпьем по чашечке какао. У вас вид как у мертвецов». Каждой из нас он купил по пять кусков торта с кремом, который нам был крайне необходим, чтобы подкрепить свои силы. Постепенно мы пришли в себя. Господин Пукбаум сказал, что в воспитательных целях хочет дать нам несколько полезных советов. По его мнению, виной всему мое посещение музея и встреча со старой болтуньей, принявшей меня за вундеркинда. Лично он считает, что старинная рейнская песня – это вещь, а все остальное искусство таит в себе большие опасности, и поэтому нам лучше обходить его стороной. Господин Пукбаум сказал, что знаком со многими людьми, которые стали нищими из-за того, что увлекались искусством. Сегодня мы на своем опыте могли в этом убедиться. А посему этот день должен послужить нам уроком.
БОЛЬШАЯ ЛЮБОВЬ
Вечером мама зашла ко мне в комнату и спросила: «Что это ты делаешь?» – «Как, что я делаю? – ответила я.—Я ничего не делаю». Я до смерти перепугалась и сейчас же спрятала под одеяло ноги и французский словарь. Дело в том, что я плевала на этот словарь, чтобы покрасить ногти на ногах в красный цвет. Словарь – в красном переплете, и переплет этот линяет. А мне хочется быть такой же красивой и модной, как Рена Дункель, потому что я сейчас влюблена. Рена Дункель тоже часто красит ногти на руках и на ногах. Я очень страдаю. Случается, что люди умирают от любви,– будет просто чудом, если у меня все кончится благополучно.
Я считаю, что всегда нужно быть в полной форме, подобно древним восточным принцессам, в которых так часто страстно влюблялись. У Рены Дункель есть романы, в которых это описано. Завтра днем я хочу пойти к Тэо Самандеру, чтобы сказать ему, что я никогда в жизни не выйду замуж ни за кого другого, кроме него, потому что люблю его. Я ужасно боюсь, сердце у меня все время бьется как сумасшедшее. Вот уже три недели, как я собираюсь пойти к нему, но завтра пойду обязательно. Я должна это сделать, потому что поклялась Рене и Элли Пукбаум, моей лучшей подруге, что завтра совершу самый большой подвиг в своей жизни. Я им не сказала, что именно я сделаю. Но теперь они ждут большого подвига, и я должна во что бы то ни стало сдержать клятву. Для того чтобы не отступить в последний момент, я подкрепила эту клятву ужасными условиями. Вечером, лежа в кровати, я сказала, что, если завтра не пойду к Тэо Самандеру, у меня выпадет глаз и мама перестанет меня любить, а папа обнаружит, что я тайком продала альбом с марками, которые он собирал, когда был старшеклассником. Продала я его альбом потому, что мне очень хотелось купить себе чулки-паутинки, такие, как у Гретхен Кац и у Элли Пукбаум, а тетя Милли мне всегда покупает толстые чулки в резинку.
Я дала эту страшную клятву и потому пойду завтра к Тэо Самандеру. Хотя, по правде сказать, я с большим удовольствием любила бы его на расстоянии.
Мне исполнилось тринадцать лет, и поэтому глупо и преступно обращаться со мной, как с ребенком. Выйти замуж я смогу только через три года. Ждать еще долго, но и это время когда-нибудь наступит. Мы будем ждать с Тэо Самандером.
Я много читала в книгах и пьесах о любви и знаю, что любовь – это когда крепко обнимают друг друга, Я так и сделаю, когда пойду к Тэо. Кроме того, иногда осыпают друг друга горячими поцелуями, это мне не очень нравится. На рождество мне всегда приходится целовать всех приглашенных родственников, а они целуют меня. После этого мое лицо становится противным и мокрым, и я убегаю из комнаты, чтобы побыстрее вытереться. Взрослые думают, что я расчувствовалась, да я и правда растрогана, но все-таки тайком вытираю лицо. Тэо Самандера мне было бы куда приятнее любить страстно, но без жгучих поцелуев.
И еще мне хотелось бы умереть за него или принести ему большую жертву. Больше всего мне хотелось бы спасти ему жизнь. Например, вытащить его из горящего дома. Он уже в безопасности, а на мою голову падает балка, я теряю сознание, все с плачем окружают меня и опускаются передо мной на колени. Иногда, лежа вечером в кровати, я представляю себе все это.
Когда я приду к нему, я начну плакать и расскажу, что часто бываю очень гадкой. Я мечтаю о том, как он положит руку мне на голову, прижмет к своей груди и станет утешать. Больше всего, по правде говоря, мне нравится момент, когда он меня утешает. Когда я об этом думаю, мне хочется плакать. «Тот, кто так плачет и так несчастен, как ты, – благородный человек», – скажет он и будет потрясен до глубины души. Он захочет меня успокоить, но я не успокоюсь, потому что я никогда не могу себе представить, что произойдет дальше. На этом, наверно, все интересное кончится.
Правда, мне иногда хочется, чтобы кто-нибудь с веселой песней отнес меня в горы, где пасутся стада овец, как в опере «Долина», где Педро относит Марту. Мне кажется, что самое красивое и благородное в любви – это отчаяние. Но мама любит моего отца и совсем не отчаивается, разве только из-за меня. Я думаю, что между ними нет настоящей любви, такой сильной, как в операх или сейчас у меня. В том, что я влюблена, виновата Рена Дункель, мамина троюродная сестра. Я тоже влюбилась после того, как Рена два раза брала меня с собой в оперу. Один раз показывали «Долину», второй раз «Тангейзера», и оба раза главные партии, Педро и Тангейзера, пел Тэо Самандер. После спектаклей я не могла сказать ни слова, мне хотелось только плакать. Я мечтала стать доброй, как ангел, искоренить в себе все злое и даже собиралась перестать есть. Но на это у меня, к сожалению, не хватило сил.
Зато я пошла к Тэо Самандеру. Я была у него. Он живет на остановке Хохенцоллернринг, причем очень высоко. На каждом этаже я садилась на ступеньку и боролась сама с собой, я думала, не лучше ли мне убежать. Я надела светло-серый костюм Рены. Юбка была такая длинная и широкая, что мне пришлось завернуть ее под жакетом в толстую колбасу. Это было незаметно, но в одном месте юбка висела. Во всяком случае, у меня был совсем взрослый вид. Мне очень хотелось попросить у Рены ее лису, но Рены не было дома. В чулане я нашла старую мамину лису и надела ее. Вид мой сразу же изменился. Правда, на улице при дневном свете я заметила, что мех почти вылез. Мама правильно делает, что гоняется за молью как сумасшедшая. Лиса напоминает кусок старой кожи. Поэтому я, как настоящая дама, небрежно набросила ее на руку.
Цветами я тоже запаслась – у меня был большой букет сирени, которую я с опасностью для жизни наворовала накануне вечером в городском парке. От волнения и в спешке я, к сожалению, нарвала очень короткие ветки, да к тому же мне пришлось спрятать их на ночь в гардероб, чтобы никто их не увидел. Поэтому букет получился не такой красивый, как мне бы хотелось.
На верхней площадке я нажала кнопку звонка, и маленькая женщина открыла мне дверь. У нее было чуть сморщенное лицо и большие карие глаза. Она сказала, что господина Самандера нет дома. Я чуть было не вздохнула с облегчением, но тут опять вспомнила про свою любовь, за которую надо бороться до последнего вздоха. И раз я уже пришла, я решила войти в переднюю. Здесь я села на стул и сказала, что подожду его. Маленькая женщина посмотрела на меня и спросила, какое у меня к нему дело; если не очень важное, то я могу сказать все ей – она фрау Саман-дер, его жена. Я сейчас же ответила, что у меня очень важное, важнее и быть не может.
Тогда женщина ушла в другую комнату, а у меня в желудке стало происходить что-то странное и постепенно начала затекать левая нога. В квартире было душно и тесно, слышалось непрерывное тиканье часов, а на стене висел лавровый венок с золотым бантом и портрет Тэо Самандера, на котором он с улыбкой поднимает бокал. Я никогда не думала, что у него есть жена, но теперь мне это было совершенно безразлично. Я обдумала все, что ему скажу: никогда ни одна женщина не полюбит его так страстно, как я. Он должен это понять.
Вернулась жена Тэо и спросила: «Может быть, ты выпьешь со мной чашечку чаю? Я даже не знаю, как тебя называть, на „ты“ или на „вы“. Я ответила ей совершенно спокойно и как взрослая, что пора бы в конце концов понять, что через три года я вырасту настолько, что смогу выйти замуж. Мне было очень жарко, надо было снять жакет, и от волнения я так и сделала, но в тот же миг моя юбка сползла вниз. Тогда я сказала, что мне страшно холодно, и опять надела жакет.
Мы пили чай, и я поперхнулась. В комнате было много красивых лавровых венков. Куда ни посмотришь, везде одни лавровые венки. На одной ленте было написано: «Божественному певцу». Я всегда знала, что он божественный. Мне жалко эту женщину, но, когда я выйду замуж за Тэо Самандера, мы возьмем с собой все лавровые венки.
Жена Тэо угощала меня хлебом с малиновым вареньем. Я с удовольствием поела бы, но боялась посадить пятно на скатерть и на Ренин костюм. Тогда жена Тэо сама сделала мне бутерброд. Я решила, что ей, пожалуй, можно будет оставить два-три лавровых венка.
Я рассказала ей о школе, а она мне сказала, что у ее мужа репетиция «Тристана». Она была такая милая, что мне захотелось оставить ей половину лавровых венков, ведь Тэо Самандеру все время будут дарить новые.
Вдруг раздался телефонный звонок, и жена Тэо сказала мне, что, к сожалению, ее муж не приедет домой после репетиции, а пойдет обедать в ресторан и оттуда сразу же на спектакль. Мне пришлось уйти. Жена Тэо очень любезно пригласила меня снова зайти в ближайшие дни.
На лестнице я решила, что мне вообще не надо никаких лавровых венков.
По правде говоря, мне вовсе не хочется снова идти к Тэо Самандеру. Я ведь уже сдержала свою клятву, теперь я хочу любить его только издали и видеть его ночью во сне.
Рена, слава богу, не спросила меня, какой подвиг я совершила. У нее и без того ужасно много забот. Но зато Элли все время приставала ко мне. Она еще до этого знала о моей страстной любви и восхищалась мной. Она делала за меня домашние задания по арифметике и отрывала лепестки у ромашки, чтобы гадать «любит, не любит». Я не могла ей рассказать, как все было на самом деле, потому что я ведь не стала его женой. Поэтому мне пришлось сказать ей, что я была у Тэо Самандера, и попросить, чтобы она меня больше ни о чем не спрашивала. Элли очень разволновалась и сейчас же спросила: «Ах, как я тебе завидую! А вы с ним целовались?» Я подумала и ответила: «Нет, мы взялись за руки и пошли навстречу солнцу». Я вычитала из книг, что так делают влюбленные. «В комнате?» – спросила Элли, а я ответила: «Да, мы ходили по комнате, от двери к окну». Правда, в книгах в таких случаях всегда пишут про цветущие луга и поля. И еще мне пришлось сказать Элли, что он стоял передо мной на коленях и пел.
Каждый день мне приходилось рассказывать Элли что-нибудь новое – моя страстная любовь становилась все более страстной, и я представляла себе все так ясно, как будто пережила это на самом деле. Когда я рассказывала Элли, я сама начинала верить, что говорю правду.
Но все кончилось очень плохо. Рена не может мне помочь,– она уехала и выходит замуж за человека, у которого самая отвратительная на свете профессия: он учитель в маленькой деревне на Аре. Рена сама сказала, что будет удивлена, если этот роман хорошо кончится, но что она не может побороть своей любви. Когда я узнаю, где она живет, я убегу к ней.
Сегодня меня вызвали к директрисе. Голова у меня идет кругом, и я больше не могу плакать. По правде говоря, во всем виновата Элли. Она поклялась, что никогда и никому не откроет моей тайны. А потом не выдержала и рассказала все Гретхен Кац, но взяла с нее слово, что та никому не скажет. А Гретхен Кац тоже не выдержала и рассказала все Кордуле Миннинг и тоже взяла с нее слово никому больше не говорить об этом. Потом Кордула Миннинг передала все Лисси Юнкланг, а Лисси Юнкланг сделала большую подлость: взяла и рассказала все своему отцу. После этого ей запретили ходить в школу, но зато профессор Юнкланг сам пошел в школу к директрисе и сказал, что он не может оставить своего невинного ребенка в этом грязном болоте, где порочное существо заводит романы с каким-то тенором. Порочное существо – это я.
Я убежала из школы. Элли – вслед за мной, хотя у нас был еще урок рисования. И вот мы сидим на скамейке в городском парке. Чтобы искупить свою вину, Элли разделит мою участь и, кроме того, обещает подарить мне свою золотую брошку. Я не хочу брать ее. Ведь она еще не знает, что я ей врала. Она думает, что мы сможем пойти к Тэо Самандеру и убежать вместе с ним. Боже милосердный!
Рано или поздно Элли узнает, что я ее обманывала. Директриса и профессор Юнкланг не верят, что я все выдумала. Меня обязательно выставят из школы. Сегодня же вечером все сообщат моим родителям. И когда я подумаю, что, может быть, все станет известно Тэо Самандеру и его жене, я чуть не сгораю от стыда.
Я всего этого, конечно, не переживу, ну, а если переживу, то больше никогда не буду, страстно влюбляться. Никогда, никогда, никогда в жизни! Любовь– это самое ужасное, что может быть на свете. Страдания, которые приносит любовь, девочке вообще не под силу выдержать. Теперь я это хорошо знаю.
Я считаю, что всегда нужно быть в полной форме, подобно древним восточным принцессам, в которых так часто страстно влюблялись. У Рены Дункель есть романы, в которых это описано. Завтра днем я хочу пойти к Тэо Самандеру, чтобы сказать ему, что я никогда в жизни не выйду замуж ни за кого другого, кроме него, потому что люблю его. Я ужасно боюсь, сердце у меня все время бьется как сумасшедшее. Вот уже три недели, как я собираюсь пойти к нему, но завтра пойду обязательно. Я должна это сделать, потому что поклялась Рене и Элли Пукбаум, моей лучшей подруге, что завтра совершу самый большой подвиг в своей жизни. Я им не сказала, что именно я сделаю. Но теперь они ждут большого подвига, и я должна во что бы то ни стало сдержать клятву. Для того чтобы не отступить в последний момент, я подкрепила эту клятву ужасными условиями. Вечером, лежа в кровати, я сказала, что, если завтра не пойду к Тэо Самандеру, у меня выпадет глаз и мама перестанет меня любить, а папа обнаружит, что я тайком продала альбом с марками, которые он собирал, когда был старшеклассником. Продала я его альбом потому, что мне очень хотелось купить себе чулки-паутинки, такие, как у Гретхен Кац и у Элли Пукбаум, а тетя Милли мне всегда покупает толстые чулки в резинку.
Я дала эту страшную клятву и потому пойду завтра к Тэо Самандеру. Хотя, по правде сказать, я с большим удовольствием любила бы его на расстоянии.
Мне исполнилось тринадцать лет, и поэтому глупо и преступно обращаться со мной, как с ребенком. Выйти замуж я смогу только через три года. Ждать еще долго, но и это время когда-нибудь наступит. Мы будем ждать с Тэо Самандером.
Я много читала в книгах и пьесах о любви и знаю, что любовь – это когда крепко обнимают друг друга, Я так и сделаю, когда пойду к Тэо. Кроме того, иногда осыпают друг друга горячими поцелуями, это мне не очень нравится. На рождество мне всегда приходится целовать всех приглашенных родственников, а они целуют меня. После этого мое лицо становится противным и мокрым, и я убегаю из комнаты, чтобы побыстрее вытереться. Взрослые думают, что я расчувствовалась, да я и правда растрогана, но все-таки тайком вытираю лицо. Тэо Самандера мне было бы куда приятнее любить страстно, но без жгучих поцелуев.
И еще мне хотелось бы умереть за него или принести ему большую жертву. Больше всего мне хотелось бы спасти ему жизнь. Например, вытащить его из горящего дома. Он уже в безопасности, а на мою голову падает балка, я теряю сознание, все с плачем окружают меня и опускаются передо мной на колени. Иногда, лежа вечером в кровати, я представляю себе все это.
Когда я приду к нему, я начну плакать и расскажу, что часто бываю очень гадкой. Я мечтаю о том, как он положит руку мне на голову, прижмет к своей груди и станет утешать. Больше всего, по правде говоря, мне нравится момент, когда он меня утешает. Когда я об этом думаю, мне хочется плакать. «Тот, кто так плачет и так несчастен, как ты, – благородный человек», – скажет он и будет потрясен до глубины души. Он захочет меня успокоить, но я не успокоюсь, потому что я никогда не могу себе представить, что произойдет дальше. На этом, наверно, все интересное кончится.
Правда, мне иногда хочется, чтобы кто-нибудь с веселой песней отнес меня в горы, где пасутся стада овец, как в опере «Долина», где Педро относит Марту. Мне кажется, что самое красивое и благородное в любви – это отчаяние. Но мама любит моего отца и совсем не отчаивается, разве только из-за меня. Я думаю, что между ними нет настоящей любви, такой сильной, как в операх или сейчас у меня. В том, что я влюблена, виновата Рена Дункель, мамина троюродная сестра. Я тоже влюбилась после того, как Рена два раза брала меня с собой в оперу. Один раз показывали «Долину», второй раз «Тангейзера», и оба раза главные партии, Педро и Тангейзера, пел Тэо Самандер. После спектаклей я не могла сказать ни слова, мне хотелось только плакать. Я мечтала стать доброй, как ангел, искоренить в себе все злое и даже собиралась перестать есть. Но на это у меня, к сожалению, не хватило сил.
Зато я пошла к Тэо Самандеру. Я была у него. Он живет на остановке Хохенцоллернринг, причем очень высоко. На каждом этаже я садилась на ступеньку и боролась сама с собой, я думала, не лучше ли мне убежать. Я надела светло-серый костюм Рены. Юбка была такая длинная и широкая, что мне пришлось завернуть ее под жакетом в толстую колбасу. Это было незаметно, но в одном месте юбка висела. Во всяком случае, у меня был совсем взрослый вид. Мне очень хотелось попросить у Рены ее лису, но Рены не было дома. В чулане я нашла старую мамину лису и надела ее. Вид мой сразу же изменился. Правда, на улице при дневном свете я заметила, что мех почти вылез. Мама правильно делает, что гоняется за молью как сумасшедшая. Лиса напоминает кусок старой кожи. Поэтому я, как настоящая дама, небрежно набросила ее на руку.
Цветами я тоже запаслась – у меня был большой букет сирени, которую я с опасностью для жизни наворовала накануне вечером в городском парке. От волнения и в спешке я, к сожалению, нарвала очень короткие ветки, да к тому же мне пришлось спрятать их на ночь в гардероб, чтобы никто их не увидел. Поэтому букет получился не такой красивый, как мне бы хотелось.
На верхней площадке я нажала кнопку звонка, и маленькая женщина открыла мне дверь. У нее было чуть сморщенное лицо и большие карие глаза. Она сказала, что господина Самандера нет дома. Я чуть было не вздохнула с облегчением, но тут опять вспомнила про свою любовь, за которую надо бороться до последнего вздоха. И раз я уже пришла, я решила войти в переднюю. Здесь я села на стул и сказала, что подожду его. Маленькая женщина посмотрела на меня и спросила, какое у меня к нему дело; если не очень важное, то я могу сказать все ей – она фрау Саман-дер, его жена. Я сейчас же ответила, что у меня очень важное, важнее и быть не может.
Тогда женщина ушла в другую комнату, а у меня в желудке стало происходить что-то странное и постепенно начала затекать левая нога. В квартире было душно и тесно, слышалось непрерывное тиканье часов, а на стене висел лавровый венок с золотым бантом и портрет Тэо Самандера, на котором он с улыбкой поднимает бокал. Я никогда не думала, что у него есть жена, но теперь мне это было совершенно безразлично. Я обдумала все, что ему скажу: никогда ни одна женщина не полюбит его так страстно, как я. Он должен это понять.
Вернулась жена Тэо и спросила: «Может быть, ты выпьешь со мной чашечку чаю? Я даже не знаю, как тебя называть, на „ты“ или на „вы“. Я ответила ей совершенно спокойно и как взрослая, что пора бы в конце концов понять, что через три года я вырасту настолько, что смогу выйти замуж. Мне было очень жарко, надо было снять жакет, и от волнения я так и сделала, но в тот же миг моя юбка сползла вниз. Тогда я сказала, что мне страшно холодно, и опять надела жакет.
Мы пили чай, и я поперхнулась. В комнате было много красивых лавровых венков. Куда ни посмотришь, везде одни лавровые венки. На одной ленте было написано: «Божественному певцу». Я всегда знала, что он божественный. Мне жалко эту женщину, но, когда я выйду замуж за Тэо Самандера, мы возьмем с собой все лавровые венки.
Жена Тэо угощала меня хлебом с малиновым вареньем. Я с удовольствием поела бы, но боялась посадить пятно на скатерть и на Ренин костюм. Тогда жена Тэо сама сделала мне бутерброд. Я решила, что ей, пожалуй, можно будет оставить два-три лавровых венка.
Я рассказала ей о школе, а она мне сказала, что у ее мужа репетиция «Тристана». Она была такая милая, что мне захотелось оставить ей половину лавровых венков, ведь Тэо Самандеру все время будут дарить новые.
Вдруг раздался телефонный звонок, и жена Тэо сказала мне, что, к сожалению, ее муж не приедет домой после репетиции, а пойдет обедать в ресторан и оттуда сразу же на спектакль. Мне пришлось уйти. Жена Тэо очень любезно пригласила меня снова зайти в ближайшие дни.
На лестнице я решила, что мне вообще не надо никаких лавровых венков.
По правде говоря, мне вовсе не хочется снова идти к Тэо Самандеру. Я ведь уже сдержала свою клятву, теперь я хочу любить его только издали и видеть его ночью во сне.
Рена, слава богу, не спросила меня, какой подвиг я совершила. У нее и без того ужасно много забот. Но зато Элли все время приставала ко мне. Она еще до этого знала о моей страстной любви и восхищалась мной. Она делала за меня домашние задания по арифметике и отрывала лепестки у ромашки, чтобы гадать «любит, не любит». Я не могла ей рассказать, как все было на самом деле, потому что я ведь не стала его женой. Поэтому мне пришлось сказать ей, что я была у Тэо Самандера, и попросить, чтобы она меня больше ни о чем не спрашивала. Элли очень разволновалась и сейчас же спросила: «Ах, как я тебе завидую! А вы с ним целовались?» Я подумала и ответила: «Нет, мы взялись за руки и пошли навстречу солнцу». Я вычитала из книг, что так делают влюбленные. «В комнате?» – спросила Элли, а я ответила: «Да, мы ходили по комнате, от двери к окну». Правда, в книгах в таких случаях всегда пишут про цветущие луга и поля. И еще мне пришлось сказать Элли, что он стоял передо мной на коленях и пел.
Каждый день мне приходилось рассказывать Элли что-нибудь новое – моя страстная любовь становилась все более страстной, и я представляла себе все так ясно, как будто пережила это на самом деле. Когда я рассказывала Элли, я сама начинала верить, что говорю правду.
Но все кончилось очень плохо. Рена не может мне помочь,– она уехала и выходит замуж за человека, у которого самая отвратительная на свете профессия: он учитель в маленькой деревне на Аре. Рена сама сказала, что будет удивлена, если этот роман хорошо кончится, но что она не может побороть своей любви. Когда я узнаю, где она живет, я убегу к ней.
Сегодня меня вызвали к директрисе. Голова у меня идет кругом, и я больше не могу плакать. По правде говоря, во всем виновата Элли. Она поклялась, что никогда и никому не откроет моей тайны. А потом не выдержала и рассказала все Гретхен Кац, но взяла с нее слово, что та никому не скажет. А Гретхен Кац тоже не выдержала и рассказала все Кордуле Миннинг и тоже взяла с нее слово никому больше не говорить об этом. Потом Кордула Миннинг передала все Лисси Юнкланг, а Лисси Юнкланг сделала большую подлость: взяла и рассказала все своему отцу. После этого ей запретили ходить в школу, но зато профессор Юнкланг сам пошел в школу к директрисе и сказал, что он не может оставить своего невинного ребенка в этом грязном болоте, где порочное существо заводит романы с каким-то тенором. Порочное существо – это я.
Я убежала из школы. Элли – вслед за мной, хотя у нас был еще урок рисования. И вот мы сидим на скамейке в городском парке. Чтобы искупить свою вину, Элли разделит мою участь и, кроме того, обещает подарить мне свою золотую брошку. Я не хочу брать ее. Ведь она еще не знает, что я ей врала. Она думает, что мы сможем пойти к Тэо Самандеру и убежать вместе с ним. Боже милосердный!
Рано или поздно Элли узнает, что я ее обманывала. Директриса и профессор Юнкланг не верят, что я все выдумала. Меня обязательно выставят из школы. Сегодня же вечером все сообщат моим родителям. И когда я подумаю, что, может быть, все станет известно Тэо Самандеру и его жене, я чуть не сгораю от стыда.
Я всего этого, конечно, не переживу, ну, а если переживу, то больше никогда не буду, страстно влюбляться. Никогда, никогда, никогда в жизни! Любовь– это самое ужасное, что может быть на свете. Страдания, которые приносит любовь, девочке вообще не под силу выдержать. Теперь я это хорошо знаю.