“В активной политике они с не скудеющею энергиею занимаются самоубийственным для них разрушением России, одновременно с тем выполняя всю закладку объединительной политики по нашей, русской патриотической программе, созидая вопреки своей воле и мысли, новый фундамент для того, что сами разрушают…” Вместе с тем, продолжал Никольский, “разрушение исторически неизбежно, необходимо: не оживет, аще не умрет… Ни лицемерия, ни коварства в этом смысле в них (большевиках. — В.К.) нет: они поистине орудия исторической неизбежности… лучшие в их среде сами это чувствуют как кошмар, как мурашки по спине , боясь в этом сознаться себе самим; с другой стороны в этом их Немезида; несите тяготы власти, захватив власть! Знайте шапку Мономаха!..” И далее: “… они все поджигают и опрокидывают; но среди смердящих и дымящихся пожарищ будет необходимо строить с таким нечеловеческим напряжением, которого не выдержать было бы никому из прежних деятелей, — а у них (большевиков. — В.К.) никого, кроме обезумевшей толпы” (там же, с. 271-272).
   Комментируя эти суждения Б. В. Никольского, их публикатор С. В. Шумихин утверждает, что они-де “дают основание пересмотреть традиционную для отечественной историографии… схему, согласно которой монархисты всех оттенков — от умеренных консерваторов до черносотенцев — автоматически оказывались на противоположном от большевиков полюсе и а priori зачислялись в разряд их непримиримых врагов”. Между тем, возражает С. В. Шумихин, “осмысление событий привело его (Б. В. Никольского. — В.К.) к позиции сочувственного нейтралитета по отношению к советской власти. Быть может, в его сознании вырисовывались контуры возможного черносотенно-большевистского симбиоза. Однако этим чаяниям не суждено было сбыться” (с. 341, 347).
   Тезис о подобном “симбиозе” отнюдь не какая-либо новинка (хотя неосведомленным людям он может показаться таковой). Многие либералы после Октября пытались уверять, что-де Ленин, Свердлов, Троцкий, Зиновьев и др. действуют совместно с “черносотенцами”, — хотя ни одного имени реальных сподвижников большевизма из числа вожаков Союза русского народа и т.п. при этом, понятно, никогда не было названо. Дело заключалось в том, что “черносотенцы” к 1917 году были “очернены” до немыслимых пределов, и присовокупление их к большевикам имело целью окончательно, так сказать, дискредитировать последних. И сегодня этот прием снова пущен в оборот.
   И С. В. Шумихин явно не хочет обращать внимания на тот факт, что Б. В. Никольский с полной определенностью говорит здесь же о невозможности какого-либо своего сближения с большевиками: “Делать то, что они делают, я по совести не могу и не стану; сотрудником их я не был и не буду”, — подчеркивает он и, заявляя тут же, что “я не иду и не пойду против них”, объясняет свой “нейтралитет” тем, что большевики — “неудержимые и верные исполнители исторической неизбежности… и правят Россией… Божиим гневом и попущением… Они власть, которая нами заслужена и которая исполняет волю Промысла, хотя сама того не хочет, и не думает” (с. 372), и отмечает еще: “Враги у нас (с большевиками. — В.К.) общие — эсеры, кадеты и до октябристов включительно” (с. 371). Ранее он писал: “Чем большевики хуже кадетов, эсеров, октябристов?… Россиею правят сейчас карающий Бог и беспощадная история, какие бы черви ни заводились в ее зияющих ранах” (с. 360).
   Необходимо уяснить кардинальное, коренное отличие взглядов “черносотенца” от позиций либералов и противостоявших большевикам революционеров (прежде всего эсеров).
   Если не считать отдельных и запоздалых “исключений”, герои Февраля в сущности не признавали своей вины в разрушении Русского государства. Они пытались уверять, что содеянное ими было в своей основе — не считая тех или иных “ошибок” — вполне правильным и всецело позитивным. Беда, по их мнению, состояла в том,, что русский народ оказался недостоин их прекрасных замыслов и пошел за большевиками, каковые все испортили… И “выход” либералы и революционеры усматривали в непримиримой борьбе с большевиками за власть то есть в гражданской войне…
   Б. В. Никольский, напротив, принимал вину даже и на самого себя: большевики, по его словам, “власть, которая нами заслужена”, и добавлял, что “глубока чаша испытаний и далеко еще до дна. Доживу ли я до конца — кто знает (Борис Владимирович был без суда расстрелян в конце июля или в начале августа 1919 года. — В.К.). Да, великие требования предъявляет к нам история, и только претерпевый до конца, той спасется…
 
Страданий полон путь безвестный,
Темнее ночь,
И мы должны под ношей крестной
Не изнемочь…” (с. 373).
 
   Поэтические строки Б. В. Никольского невольно побуждают вспомнить о стихотворении другого “черносотенного” деятеля, С. С. Бехтеева (1879-1954) — стихотворении, которое, как известно, перед своей гибелью потрясение читала и переписывала семья Николая II:
 
Пошли нам, Господи, терпенье
В годину буйных, мрачных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей…
 
 
И в дни мятежного волненья,
Когда ограбят нас враги,
Терпеть позор и униженья,
Христос, Спаситель, помоги!..
 
 
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов! 155
 
   Итак, Б. В. Никольский, утверждая, что власть большевиков — это беспощадная кара, заслуженная Россией (в том числе и им лично), что они “правят Россией Божиим гневом”, вместе с тем признает, что большевики все-таки, в отличие от тех, кто оказался у власти в Феврале, — “правят”, все-таки “строят” государство, — притом, строят “с таким нечеловеческим напряжением, которого не выдержать было бы никаким прежним деятелям”; ведь после Февраля в стране нет “никого, кроме обезумевшей толпы”. И он определяет большевиков вроде бы лестно — “верные исполнители исторической неизбежности”, — но ни в коей мере не “сочувственно”, — вопреки утверждению С. В. Шумихина. Верно предвидя грядущее (что вообще было присуще “черносотенцам”, не увлекавшимся всякого рода прожектами), Б. В. Никольский уже в апреле 1918 года писал о неизбежном будущем подавлении Революции ею же порожденным “цезаризмом”, но отнюдь не собирался “присоединяться” и к этому цезаризму:
   “Царствовавшая династия кончена… — утверждал он. — Та монархия, к которой мы летим, должна быть цезаризмом, т. е. таким же отрицанием монархической идеи, как революция (мысль исключительно важная. — В.К.). До настоящей же монархии, неизбежной, благодатной и воскресной… далеко, и путь наш тернист, ужасен и мучителен, а наша ночь так темна, что” утро мне даже не снится” (с. 360). (Из последних слов вполне ясно, что Никольский — вопреки утверждениям Шумихина — никаких своих надежд на большевиков не возлагал.)
   Известно, что о закономерном приходе “цезаря”, или “бонапарта” писали многие — например, В. В. Шульгин и так называемые сменовеховцы. Но, во-первых, это было позднее, уже после окончания гражданской войны и провозглашения НЭП (а не в начале 1918 года!), а, во-вторых, люди, подобные В. В. Шульгину и сменовеховцам, выражали свою готовность присоединиться к этому “цезаризму”, усматривая в нем нечто якобы вполне соответствующее русскому духу. Б. В. Никольский же видел в будущем “цезаре” такое же “отрицание” подлинной патриотической идеи, как и в самой Революции.
   Очевидно, что Б. В. Никольскому даже и “не снился” какой-либо “черносотенно-большевистский симбиоз” — хотя публикатор его писем и пытается внушить их читателям обратное. Б. В. Никольский ведет речь лишь о том, что большевики самим ходом вещей вынуждены — “вопреки своей воле и мысли” — строить государство (и по горизонтали, то есть собирая распавшиеся части России, — и по вертикали, создавая властные структуры в условиях безудержного “русского бунта”), и полной мерой “нести тяготы власти”. А Б. В. Никольский со всей ясностью сознавал, что без мощной и прочной государственности попросту немыслимо само существование России. И потому как истинный патриот, для которого Россия — “превыше всего”, Б. В. Никольский заявил: “я не иду и не пойду против них” (большевиков).
   И в то время, и сегодня, конечно же, могло и может прозвучать решительное и негодующее возражение, что-де Белая армия боролась именно за Россию, и каждый патриот должен был именно в ее рядах сражаться против большевиков, за Россию.
   Вопрос о Белой армии необходимо уяснить со всей определенностью. Во-первых, никак нельзя оспорить того факта, что все главные создатели и вожди Белой армии были по самой своей сути “детьми Февраля”. Ее основоположник генерал М. В. Алексеев (с августа 1915-го до февраля 1917-го — начальник штаба Верховного главнокомандующего, то есть Николая II; после переворота сел на его место) был еще с 1915 года причастен к заговору, ставившему целью свержение Николая II, а в 1917-м фактически осуществил это свержение, путем жесткого нажима убедив царя, что петроградский бунт непреодолим и что армия-де целиком и полностью поддерживает замыслы масонских заговорщиков.
   Главный соратник Алексеева в этом деле, командующий Северным фронтом генерал Н. В. Рузский (который прямо и непосредственно “давил” на царя в февральские дни), позднее признал, что Алексеев, держа в руках армию, вполне мог прекратить февральские “беспорядки” в Петрограде, но “предпочел оказать давление на Государя и увлек других главнокомандующих”. 156 А после отречения Государя именно Алексеев первым объявил ему (8-го марта):
   “.. Ваше Величество должны себя считать как бы арестованным” … Государь ничего не ответил, побледнел и отвернулся от Алексеева” (там же, с. 78, 79); впрочем, еще в ночь на 3 марта Николай II записал в дневнике, явно имея в виду и генералов Алексеева и Рузского: “Кругом измена и трусость, и обман!” 157
   Как уже говорилось, Н. Н. Берберова утверждала, что и М. В. Алексеев, и Н. В. Рузский были масонами 158 и потому, естественно, стремились уничтожить историческую государственность России. Виднейший современный историк российского масонства В. И. Старцев, в отличие от Н. Н. Берберовой, полагает, что “факт” принадлежности этих генералов к масонству “пока еще не доказан”, — хотя и не исключает сего факта 159, признавая, в частности, достоверность сообщений, согласно которым Н. В. Рузский участвовал в масонских собраниях в доме своего двоюродного брата, профессора Д. П. Рузского — одного из лидеров масонства, секретаря его Петроградского совета (там же, с. 144,153).
   П. Н. Милюков свидетельствовал, что еще осенью 1916 года генерал Алексеев разрабатывал “план ареста царицы (ее считали главной “вдохновительницей” Николая II. — В.К.) в ставке и заточения”. 160 А особенно осведомленный Н. Д — Соколов сообщил, что 9(22) февраля 1917 года Н. В. Рузский вместе с заправилами будущего переворота обсуждал проект, предусматривавший, что Николая II по дороге из ставки в Царское Село “задержат и заставят отречься” (там же, с. 96) — как это в точности и произошло 2-3 марта…
   Один из самых выдающихся представителей царской семьи в период Революции, сын младшего сына Николая I, — великий князь Александр Михайлович (1866-1933), которого, между прочим, вполне заслуженно называли “отцом русской военной авиации”, писал в своих изданных (в год его кончины) в Париже мемуарах: “Генерал Алексеев связал себя заговорами с врагами существовавшего строя”. 161
   Итак, нельзя с полной уверенностью утверждать (поскольку нет неопровержимых сведений), что создатель Белой армии М. В. Алексеев был членом масонской организации, но, как свидетельствовал А. И. Гучков — и скрупулезный историк В. И. Старцев не оспаривает это свидетельство, — генерал “был настолько осведомлен, что делался косвенным участником” 162 (то есть участником заговора масонов — “февралистов”).
   Что же касается других главных вождей Белой армии, генералов А. И. Деникина и Л. Г. Корнилова и адмирала А. В. Колчака, — они так или иначе были единомышленниками Алексеева. Все они сделали блистательную карьеру именно после Февраля. Военный министр в первом составе Временного правительства Гучков вспоминал, как ему трудно было назначать на высшие посты Корнилова и Деникина. О Корнилове Гучков говорил: “Его служебная карьера была такова: он в боях командовал только дивизией; командование корпусом (с конца 1916 года. — В.К.), откуда я взял его в Петербург, происходило в условиях отсутствия вооруженных столкновений. Поэтому такой скачок… до командования фронтом считался недопустимым” (там же, с. 12). Тем не менее в самый момент переворота Корнилов стал командующим важнейшим Петроградским военным округом, 7 июля — командующим Юго-Западным фронтом, а 19 июля Керенский назначил его уже Главковерхом!
   То же относится и к Деникину, который вскоре после Февраля стал начальником штаба Главковерха (то есть занял пост, который до Февраля занимал Алексеев); Гучков отметил, что “иерархически это был большой скачок… только что командовал (Деникин. — В.К.) дивизией или корпусом”(там же, с. 10); говоря точнее, генерал до сентября 1916 года был командиром (начальником) дивизии, а затем — до переворота — командовал корпусом на второстепенном Румынском фронте. Дабы стало ясно, какую головокружительную карьеру сделали в Феврале Корнилов и Деникин, приведу выразительные цифры, установленные А. Г. Кавтарадзе: в Русской армии к 1917 году было ни много ни мало 68 командиров (начальников) корпусов и 240 — дивизий 163. При этом очень значительная часть этих военачальников после Февральского переворота была — в противоположность беспрецедентному взлету Корнилова и Деникина — изгнана из армии. Сам Деникин писал об этом так: “Военные реформы начались с увольнения огромного числа командующих генералов… В течение нескольких недель было уволено… до полутораста старших начальников” (“Вопросы истории”, 1990 № 7, с. 107, 108), то есть около половины…
   А. В. Колчак занимал до Февраля более высокий пост, чем Деникин и Корнилов: с июня 1916 года он был командующим Черноморским флотом. Но, как утверждает В. И. Старцев, “командующие флотами… Непенин 164 и Колчак были назначены на свои должности благодаря ряду интриг, причем исходной точкой послужила их репутация — либералов и оппозиционеров”. 165
   Последний военный министр Временного правительства генерал А. И. Верховский (человек, конечно, весьма “ посвященный”, хотя и, насколько известно, не принадлежавший к масонству) писал в своих мемуарах: “Колчак еще со времени японской войны был в постоянном столкновении с царским правительством и, наоборот, в тесном общении с представителями буржуазии в Государственной думе.” И когда в июне 1916 года Колчак стал командующим Черноморским флотом, “это назначение молодого адмирала потрясло всех: он был выдвинута нарушение всяких прав старшинства, в обход целого ряда лично известных царю адмиралов и несмотря на то, что его близость с думскими кругами была известна императору… Выдвижение Колчака было первой крупной победой этих (думских — В.К.) кругов”. А в Феврале и “партия эсеров мобилизовала сотни своих членов — матросов, частично старых подпольщиков, на поддержку адмирала Колчака… Живые и энергичные агитаторы сновали по кораблям, превознося и военные таланты адмирала, и его преданность революции”. 166 Вскоре Временное правительство производит Колчака в “полные” адмиралы.
   Далее, все будущие вожди Белой армии имели впечатляющие “революционные заслуги”. Корнилов 7 марта лично арестовал в Царском селе императрицу и детей Николая II 167, а на следующий день, как уже говорилось, Алексеев в Могилеве объявил об аресте самому императору и сдал его думскому конвою. Затем в Крыму заместитель Колчака (которого как раз в этот момент вызвало в Петроград Временное правительство) контр-адмирал В.К. Лукин руководил арестом находившихся там великих князей, в том числе только что упоминавшегося Александра Михайловича (см.: Верховский А. И., цит. соч., с. 239-240).
   Все это достаточно ясно характеризует политическое лицо будущих вождей Белой армии. Могут, конечно, возразить, что позднее эти люди изменили свои убеждения: ведь уже в августе 1917 года Керенский объявил их “контрреволюционерами” и даже приказал арестовать Деникина и Корнилова (как ни парадоксально, арест его осуществил Алексеев, который был тогда начальником штаба Главковерха — Керенского, а всего через три с половиной месяца Алексеев и Корнилов возглавили Добровольческую, — то есть Белую — армию).
   Но это было по сути дела противостояние в одном “февральском” стане; конфликт объяснялся, главным образом, тем, что Керенский, сознавая свое бессилие в условиях нараставшего с каждым месяцем “русского бунта”, усматривал выход в “компромиссах” и с ним, и с использующими в своих целях этот бунт большевиками. Особенное возмущение в военной среде вызвал тот факт, что, отдав приказ об аресте Корнилова, Керенский одновременно приказал освободить Троцкого (который был арестован в связи с июльским выступлением большевиков и провел в заключении сорок дней).
   Здесь уместно сослаться на тезисы о “Белой идее” из подготовленного ветеранами-эмигрантами издания, посвященного двадцатилетнему юбилею Белой армии (оно вышло в свет в Нью-Йорке в 1937 году). Ближайший сподвижник самого, пожалуй, “консервативного” из белых вождей, П. Н. Краснова, командующий Донской армией, генерал С. В. Денисов все же недвусмысленно утверждал на страницах этой книги:
   “Генерал Корнилов имел полное основание не доверять Временному Правительству, которое, постепенно изменяясь в составе, в конечном итоге утеряло признаки власти, созданной революцией (Февральской. — В.К.). Временное Правительство… пошло по скользкому пути непристойных уступок черни и отбросам Русского народа… Все без исключения Вожди и Старшие и Младшие (Белой армии. — В.К.)… приказывали подчиненным… содействовать Новому укладу жизни и отнюдь, и никогда не призывали к защите Старого строя и не шли против общего течения… На знаменах Белой Идеи было начертано: к Учредительному Собранию, т. е. то же самое, что значилось и на знаменах Февральской революции… Вожди и военачальники не шли против Февральской революции и никогда и никому из своих подчиненных не приказывали идти таковым путем”. 168
   Можно признать, что те или иные лица и даже группы людей в составе Белой армии исповедовали и в какой-то мере открыто выражали другие настроения и устремления, — в том числе и подразумевающие прямую и полную реставрацию вековых устоев России. Но это никак не определяло основную и официальную линию, в которой, как сказано в той же книге, “нет и тени каких бы то ни было реставрационных вожделений” (с. 14).
   Интереснейший и в высшей степени основательный исследователь М. В. Назаров, который, кстати сказать, в ряде существенных аспектов понимает проблему Белой армии по-другому, чем я, четко сформулировал (в своей работе “Политический спектр первой эмиграции”): “При всем уважении к героизму белых воинов следует признать, что политика их правительств (не только “правительств” в прямом смысле слова: ведь здесь же М. В. Назаров отмечает, что и “ген. Деникин был “левее”, чем его армия”. — В.К.) была в основном лишь реакцией Февраля на Октябрь — что и привело их к поражению так же, как незадолго до того уже потерпел поражение сам Февраль”. 169
   Иначе говоря, борьба Красной и Белой армий вовсе не была борьбой между “новой” и “старой” властями; это была борьба двух “новых” властей, — Февральской и Октябрьской. Нельзя, правда, не оговорить, что М. В. Назаров, противореча своему процитированному обобщающему тезису, не раз стремится преуменьшить и ограничить “февралистскую” направленность Белой армии. Он говорит, например, о “февральских элементах (только! — В.К.) в Белом движении” и о том, что “большинство его вождей” шло “на вынужденную зависимость от недружественных России иностранных сил” (там же, с. 184). Но выше уже было показано, что не какие-то там “элементы”, а главные руководители — Алексеев, Корнилов, Деникин и Колчак — были несомненными “героями Февраля”, и их теснейшая связь (а не “зависимость”) с силами Запада была совершенно естественной, вовсе не “вынужденной”.
   М. В. Назаров немало — и абсолютно верно — говорит о предательском поведении Запада в отношении Белой армии. Но этот вопрос явно имеет двойственный характер. Политика Запада исходила, во-первых, из чисто прагматических соображений, которые для него всегда играли определяющую роль: стоит ли вкладывать средства и усилия в Белую армию, “окупится” ли это? И когда к концу 1918 года Деникину удалось объединить антибольшевистские (в частности, бело-казачьи) силы на юге России, Запад стал достаточно щедрым. Рассказав в своих “Очерках русской смуты” о предшествующей катастрофической нехватке вооружения, Деникин удовлетворенно констатировал, что “с февраля (1919 года, — В.К.) начался подвоз английского снабжения. Недостаток в боевом снабжении с тех пор мы испытывали редко”. 170 Не приходится сомневаться, что без этого “снабжения” был бы немыслим триумфальный поначалу поход Деникина на Москву, достигший в октябре 1919 года Орла.
   Во-вторых, Запад издавна и даже извечно был категорически против самого существования великой — мощной и ни от кого не зависящей — России и никак не мог допустить, чтобы в результате победы Белой армии такая Россия восстановилась. Запад, в частности, в 1918-1922 годах делал все возможное для расчленения России, всемерно поддерживая любые сепаратистские устремления. Деникин подробно рассказал об этом в своем труде — рассказал подчас с достаточно резким возмущением (между прочим, сообщая о весомейшей английской помощи с февраля 1919 года — “пароходы с вооружением, снаряжением, одеждой и другим имуществом, по расчету на 250 тысяч человек”, — он тут же с горечью замечает: “Но вскоре мы узнали, что есть… “две Англии” и “две английские политики”…” — “Вопросы истории”. 1993, №7, с. 100).
   Вместе с тем совершенно очевидно, что и самое крайнее возмущение не могло побудить генерала и его соратников не только порвать с Западом, но и хотя бы выступить с протестом против его политики в России. И дело здесь не только в том, что Белая армия была бы бессильной без западной помощи и поддержки.
   Биограф А. И. Деникина Д. Лехович вполне верно определил политическую платформу Деникина как “либерализм”, основанный на вере в то, что “кадетская партия… сможет привести Россию… к конституционной монархии британского типа” 171; соответственно, “идея верности союзникам (Великобритания, Франция, США. — В.К.) приобрела характер символа веры” (там же, с. 158). Без всякого преувеличения следует сказать, что Антон Иванович Деникин находился в безусловном подчинении у Запада. Это особенно ясно из его покорного признания “верховенства” А. В. Колчака.