Страница:
Вот они -- последние слова, сказанные Никитою в ее адрес завесь вечер, последние перед теми, совсем уж невыносимо обидными, брошенными ей в лицо вместе с червонцем у ночного сретенского парадного, последние, если не считать коротенькой реплички: совсем как у нас домаю которую произнес Никитаскорее даже в пространство, чем для нее, когдаподдатые гости под аккомпанемент обернибесовского баянанестройно, но полные чувств, тянули одну задругою "Катюшу", "Землянку", "Летят перелетные птицы" и, как всегданазакуску -шутливый коллаж, составленный отцом из "Трех танкистов" и "Москвы-Пекина": русский с китайцем братья навек -- и пошел, атакою взметен, по родной земле дальневосточнойю -- тянули и гасили окурки в тарелках, в жиже объедков, -- и тогдаеще не хватило у Мэри соображения понять, вспомнив обрывочные сведения, которыми онаоб этом предмете располагала, что совсем как у нас домаозначает для Никиты не нечто приятно-ностальгическое, но совершенно наоборот.
Мэри, даром что выпивку отец выставил более чем соблазнительную, капли в рот не взялазавечер: чтоб можно было ни ментов, ни отцовского ворчания не опасаясь, сесть заруль и поехать с Никитою к нему наСретенку, однако, когдаони подкатили к парадному, Никитавсем видом, всем поведением выказал, что никого к себе приглашать не намерен, в щечку даже не чмокнул, и, едване до слез обиженная унизительной ситуацией, Мэри спросилав ожидании хоть объяснений каких-нибудь пустых, выяснения отношений: это всё? Ах да, извини! -- он был самалюбезность и доброжелательность. Сколько от твоей дачи досюда? Километров, я думаю, сорок. Тк -- довольно? и протянул червонец. Тут уж безо всяких едва -- тут слезы брызнули, полились из зеленых мэриных глаз, но Никита -- ноль внимания -- скрылся в подъезде, и Мэри вдруг очень стало жалко себя, и она, положив голову наруль, машинально сжимая в потном кулачке вложенную тудаНикитою десяточку, прорыдаладобрый, наверное, час, апотом врубилапервую и слабыми подрагивающими руками медленно повелаавтомобиль по косо освещенной ранним летним солнцем, покудапустынной Москве.
Мэри не пошланаслужбу и весь день отсыпаласвои слезы, ак вечеру проснулась и уже спать больше не смогла, и сталадумать, и мысли ее, помимо воли хозяйки, желающей стать, наконец, гордой и непреклонной рыжей красавицею и раз-навсегдаосвободиться от неблагодарного оборванца, -- мысли ее текли сами собой в направлении, безусловно Никиту оправдывающем. Мэри попыталась взглянуть со стороны, его, никитиными, глазами навесь этот день рождения, насобственного отца, наего приятелей, и давние, привычные, с теплого детствародные вещи увиделись в новом, смешном, раздражающем свете.
Мэри любилаотца: большого, веселого, шумного, всегда, правда, чуть пьяненького, -- но очень доброго человека, воспитавшего ее самостоятельно, потому что мать, когдаМэри не исполнилось и пяти, сбежалас отцовым адъютантом, -- любила, и любилатакого, каков отец есть, то есть и с пьянкой, и с солдатским юмором, и с музычкою, и с главным бзиком: махровым -- как шутил он сам -- американофильством, которому обязанабылаклоунским своим именем, -любилаи охотно потакалавсем отцовым слабостям. Но что мог подумать, почувствовать человек посторонний, неподготовленный, в данном случае -Никита, когда, например, вручал ею же, Мэри, заготовленный подарок: американскую маечку, -- выбежавшему вприпрыжку навстречу дочкиной машине генералу, седому толстяку в джинсовом костюмчике Wrangler, накоторый нашиты и погоны, и лампасы, и золотые дубовые листья, и прочие атрибуты генеральского достоинства? Что мог подумать посторонний человек, увидев, как летят натраву дачной лужайки и звенящая орденами и медалями курточка, и в талию пошитый фирменный батник, и джинсовая же кепочка-жокейкас кокардою и парчовым кантом, агенерал, не в силах потерпеть и минутки, натягивает подарок наобширный, седой оголенный свой торс, и надпись "Keep smiling! The boss loves idiots!" устраивается поперек груди, -- ну-ка, переведи, дочка, что написано! Я, знаешь (это Никите), -- я, знаешь, пацан, хоть и люблю американцев, детей сукиных, аязык их лягушачий учить ленюсь. Мы когдас немцем воевали, так те тоже: нихферштей, нихферштей, акак границу мы ихнюю перешли -- живо все по-русски зашпрехали. Так чт, говоришь, написано? (сновак дочери). Держи улыбку! перевела. Боссю н-ну, то есть, начальникю любит идиотов! Это, что ли, про моего маршала?! В самую помидорку попал, пацан, в самую помидорочку! Удружил подарочком, ничего не скажешь, спасибо, пацан, спасибо! Жалко, маршал мой тоже по-американски ни бум-бумю
А что мог подумать Никита, когда, часом позже, достал генерал Обернибесов военных еще времен баян и, мечтательно склонив голову к мехам, завел американский свой репертуар: "Хэлло, Долли!", да"Караван", да"Когдасвятые маршируют", -- ладно еще играл бы только, ато ведь и петь начал шутейные переделки собственного изготовления: говеный сыч = шары залил, говеный сыч ша-ры-за-ли-илю
Мэри потрясающе ясно вспомнилапобелевшее, с прикушенной губою лицо Никиты: минут запять до двенадцати прислуживающий надаче сержант внес огромный отцовский филипс, пробивающий любую глушилку, и доложил: так что аппарат настроенный. Слушайте, пожалуйста, наздоровьичко, и отец повернул верньер, умрите! цыкнул напьяненьких гостей. "Голос Америки"! "Программадля полуночников"! Я, знаешь, пацан, ни одной "Программы для полуночников" не пропускаю вот уже лет пятнадцать, очень я этот самый "Голос Америки" люблю: врут они меньше наших разав три меньшею Илию (прикинул) -- в двас половиной. А намоем посту правду знать положено. У нас, конечно, белый ТАСС-тарантас есть, но он, знаешь, тоже тогою Тихо! начинают! сам себя оборвал, -вспомнилапобелевшее, с прикушенной губою и от этого, казалось, еще более красивое, но и более недоступное лицо Никиты и страшный, безумный взгляд, брошенный Никитою настарого папкиного товарища, дядю Колю, которого Никитазаглазаназывал Трупцом МладенцаМалого и под началом которого (кстати, по мэриной же тайной протекции взятый; у Мэри хватило умане посвящать Никиту в свое благодеяние -- он не простил бы ей ни зачто) -- служил в особо таинственном каком-то отделе КомитетаГосбезопасности, расположенном в специальном здании нанабережной Яузы. Даи у самого дяди Коли лицо сильно посерело в тот момент, посерело и озверело, но это для Мэри неожиданностью не было: дядя Коля лютой, личной ненавистью Голосаненавидел и не раз ругался с отцом, что тот их слушает.
Но, видать, последней каплею, переполнившей, что называется, чашу никитиного терпения, быланеизвестно зачем затеянная несколько перебравшим отцом ночная поездканаего службу, накнопочку, как он любил выражаться. Гостей уже никого почти не осталось, дядя Коля, злой из-за"ГолосаАмерики", наорал наотцаи обиженно пошкандыбал наэлектричку ноль-сорок, так что в "Волге", не считая солдата-шофера, сидели только они втроем: сам Обернибесов, Мэри и Никита.
Повиляв с полчасамежду сосен по узким, хорошо асфальтированным дорожкам, въезд накоторые простым смертным был заказал светящимися кирпичами, атакже явными и секретными постами солдат, "Волга" уперлась в металлические воротас огромными выпуклыми пятиконечными красными звездами, приваренными к каждой из двух створок, в ворота, что прикрывали въезд занесоразмерно высокий забор.
Таких ворот перевидывал Никитазажизнь не одну, надо думать, тысячу: воинская часть как воинская часть, но зрелище, открывшееся ему потом, когда, узнанные и пропущенные, оказались они натерритории кнопочки, -- зрелище это могло, конечно, не только поразить неожиданностью (Мэри понималаэто сейчас слишком отчетливо), но и вызвать своей неестественностью, фиктивностью чувство эдакой презрительной гадливости, особенно если учесть, что предстало перед взглядом весьмауже раздраженным. Парк культуры и отдыхарайонного масштаба -вот как выгляделакнопочкаизнутри: мертвые по случаю ночной поры, дежурными лампочками только подсвеченные, торчали среди редких сосен и американские горы, и качели-карусели, и колесо обозрения, и парашютная вышка, и раковинаэстрадки, и все такое прочее, что еще положено иметь парку культуры и отдыхарайонного масштаба. Генерал сказал пару слов наухо дежурному офицеру (в штатском), тот что-то там не то нажал, не то переключил, вспыхнул и замигал над воротами транспарант "Боевая тревога!" и одновременно вспыхнули, замигали, запереливались разными цветами многочисленные лампочки аттракционов, заоралаискаженная "колоколом" эстрадная музыкаи неизвестно откуда, словно прямо из-под земли, выскочилане однасотня молодых парней и девиц, одетых тоже в штатское и относительно разнообразно, выскочила, сталанамгновение в строй и тут же, подчинясь неслышной от ворот команде, рассыпалась по аллейкам, эстрадкам и аттракционам. Молодые люди развлекались, веселились и целовались в кустах старательно, изо всех сил, что создавало впечатление натужности, но довольный Обернибесов натужности не замечал, асмотрел наэту, в сущности, жутковатую катавасию с гордостью и пояснял Никите: маскировочка, пацан, сам понимаешь. Чтобы американцы чего не подумали. Балдеешь? То-то, пацан! Сам все сочинил!
Потом генерал повел их в комнату смеха, и они, издевательски отражаясь то в тех, то в других кривых зеркалах, все шагали и шагали под уклон по замысловатому лабиринту, поканаконец зеркалане исчезли мало-помалу со ставших цементированными и сырыми стен, и уже в многочисленных коридорных коленах все чаще стали попадаться солдаты и офицеры, одетые по форме, и, приветствуя неожиданных гостей, вытягивались с такими невозмутимо-приветливыми рожами, что мерцающая в распахе генераловой курточки люминесцентная надпись приобреталасмысл комментария к происходящему.
Самакнопочкабылаогромной красного цветакнопищею, напоминающей грибок для штопки носков. Мэри виделаее раз сто, Никитаже стоял завороженный, не отрывая очей. Что? вот так вот просто нажать -- и все? словно бы спрашивал выразительный его взгляд, и генерал ответил: ничего, пацан, не боись! Не идиоты! Тут знаешь, пацан, какая механикахитрая?! Чтобы этасработала, кивнул накнопочку, надо предварительно еще пять нажать: в Генштабе, в Кремле, наСтарой площади и еще в двух местах. Но про те места, пацан, знать тебе не положено, дая, честно, и сам про них ни херане знаю. Ав-то-бло-ки-ро-воч-ка!
Никита, словно в трансе каком, словно под гипнозом, лунатик словно, потянулся кнопочке нажать-попробовать, но генерал, хоть и пьяненький, среагировал нараз, остановил, спокойно, пацан, спокойно! У нас тут наднях паратранзисторов импортных вылетела, заменить не начто, так ребятапоканапрямую проводаскрутили. Нажмешь ненароком -- и бах! и, сообщнически подмигнув Мэри, генерал ударил вприсядку, подпевая намеренно тоненьким, под бабу, голоском: с небазвездочкаупала= прямо милому в штаны. = Что б угодно оторвала, = лишь бы не было войны! Дежурящий у пультаполковник невозмутимо наблюдал заперипетиями сцены.
Мэри, считающая отца, несмотря напривычку его гаерничать, человеком, вообще говоря, серьезным, насчет напрямую скрутили ему не поверила, сочлазашутку и довольно забавную, но теперь, когдавспоминаласобытия пьяной той ночи, шуткаэта, услышанная как бы ушами Никиты, показалась Мэри ужасно грубой, бездарной, солдатскою. Тоже совсем не смешною в данном контексте показалась и висящая над кнопкою эстонская картинка, которую Мэри в свое время привезлаиз Таллинаи, гордая своим чувством юмора, подарилаотцу, атот, принимая игру, повесил именно здесь. Картинкаизображалапульт управления: четыре телеэкранас ракетами наизготовку, кнопочки "Start" под каждым из них, аперед пультом сидят четверо дегенеративного видазлобных амбалов и потому только не нажимают накнопочки, что одеты в смирительные рубахи, рукавакоторых перевязаны тугими двойными узлами заспинками кресел. И один из рукавов грызет маленькая мышка: лишь тонкая ниточкаи осталась. Минут напять работы.
Нет, были, были у Никиты основания хлопнуть дверью и уйти от Мэри, сунув десятку запроезд, самаонавиновата, что затащилаего нажуткие, накошмарные, нацирковые эти смотрины; тем ведь смотрины и нехороши, что не только наизбранникасмотрит родня -- избранник и сам, увы, не без глаз! -- и вот, три дня промучившись, не решаясь звонить, поехалаМэри наЯузу, чтобы встретить Никиту после работы и попытаться извиниться перед ним, объяснить ему, рассказать про отца, какой он добрый, хороший, прою Мэри саматолком не знала, чт будет говорить Никите, -- надеялась: чувство раскаяния, вины, с которыми ходилапоследние дни, наложило нанее отпечаток, эдакую благородную патину, которая не может же остаться незамеченною, не тронуть возлюбленного и, как знать! -- вдруг окажется, что не окончательно рухнулатасамая постройка, терпеливо собранная из разрозненных кирпичиковю
Руки и ноги уже не дрожали, сердце колотилось не так бешено, -- Мэри повернулаключик -- заурчал двигатель -- и потихоньку тронулась со стоянки у библиотеки иностранной литературы, тронулась и тут же притормозила, поджидая момент, когдаможно будет вклиниться в бесконечную вереницу военных грузовиков, текущую от "Иллюзиона" нанабережную реки Яузы. 4 Хотя по Москве бегает достаточно "Волг" ядовито-васильковой окраски, Никита, все еще не отошедший от окна, в тупом оцепенении оглядывающий и так до дырки просмотренные окрестности, печенкой почуял, что "Волга", которая сталау подъезда, -- "Волга" обернибесовская, и действительно: из приоткрывшейся левой передней дверцы показалась рыжая головаМашки-какашки. Это уже был полный привет: если генералу затри прошедшие дня не достали обещанный "Мустанг", машкино появление наотцовской машине могло означать только одно: генерал сегодня набоевом посту! То есть, цепочкавыстраивалась такая: неожиданный приступ с Малофеевым открывает Трупцу МладенцаМалого дорогу к студии прямого эфира -- накнопочке сидит любитель американского радио -- проводки скручены в обход блокировки.
Заверещал внутренний телефон: Машка-какашкадошла, стало быть, до бюро пропусков. Никитас усилием разрушил позу своего оцепенения и снял трубку: слушаюю Никиточка, прости меня, дуру! Я виновата, виновата, виноватаперед тобою тысячу разю Машканеслаахинею, и Никитараздраженно пережидал, когдаможно будет вклиниться с единственным актуальным наданный момент вопросом: твой отец что, сегодня дежурит? Да, недоуменно ответилаМэри, сбитая с нежно-покаянной волны. Дежурит и в ночь? И в ночь. Подожди меня, я сейчас спущусь. Он же прекрасно знает, что отец нашим встречам не помеха, пожалаМэри плечами в тревожном недоумении.
Словно ошпаренный пес, в коридоре Никиту поджидал бородач Солженицын: НикитаСергеевич, проститею Для вас я не НикитаСергеевич, агражданин начальник! -- Никитаимел к Солженицыну некоторое, несколько, правда, гадливое сочувствие и обычно не позволял себе подобных обижающих резкостей, но это проклятое имя-отчество, показавшееся раздраженному Никите произнесенным со значением, с издевочкою, вывело из себя: только, пожалуйста, короче, я спешу. Гражданин начальник (Никита, сам вызвавший именно это обращение, невольно поморщился) -гражданин начальник, мне меньше месяцасидеть осталосью Солженицын покосился напокуривающего в конце коридора, у окна, лефортовского прапорщика-конвоира. А если вы подадите рапорт -- меня отправят в лагерь и неизвестно насколькою Могу оттудаи вообще не вернутьсяю
Яузский Солженицын (настоящую фамилию его Никитане помнил, да, кажется, и не знал никогда) был диссидентом, двас лишним годаназад арестованным по семидесятой заизготовление и распространение циклахвалебных статей о творчестве Солженицынавермонтского, под следствием потек и потому получил пять вместо семи и предложение, что срок будет переполовинен, если Солженицын вместо лагеря останется наобслуге в тюрьме. Диссидент согласился, полагая, что обслуга -- это убирать двор, чистить картошку, менять проводку и прочее -однако, ему готовили иную судьбу: трижды в неделю ездить под конвоем из Лефортово в здание наЯузе и имитировать там стиль и голос любимого своего писателя, то есть сочинять занего отрывки из новых книг, всяческие статьи, интервью и обращения к государственным деятелям и общественности, доводя, что, кстати сказать, особого трудане требовало, до абсурдаидеи и приемы прототипа, и произносить сочиненное в микрофон. Такая работа, хоть и заключалав себе определенный нравственный изъян, с точки зрения бытовой, житейской представлялась все же много приятнее и обслуги, и, конечно же, лагеря, -только вот страшно было сознавать, что носишь в себе ужасающую государственную тайну: убедившись в некоторой духовной нестойкости и болтливости Солженицына, хозяевамогли бы и не рискнуть выпустить его насвободу, и сейчас, когдасрок подходил к концу, Солженицын все ждал подлянку, провокацию, которая далабы повод отменить условно-досрочное, отправить в лагерь и там сгноить, -- ждал, опасался, ною но все-таки сновасмалодушничал, хотя и совсем в другом роде.
Никита, занятый своим, с трудом понял, вспомнил, о чем нудит Солженицын: да, действительно, часаполтораназад, возвращаясь с двенадцатого этажа, кудаотносил контролерам наутверждение пленку с сегодняшними "Книгами и людьми", Никитаиздалеказаметил, что у дверей отделакто-то толчется. По мере бесшумного -- по паласу -- приближения Никите все яснее становилась мизансцена: низенькая пухлая ТанькаСеменова, онаже ЛюдмилаФостер (программа"Книги и люди"), онаже Леокадия Джорджиевич, стоялау слегкаприоткрытой двери, напряженная, вся поглощенная зрелищем внутри комнаты; длинный тощий прапор, конвоир Солженицына, поверх ее головы наблюдал столь же внимательно и затем же самым. Засунув руки запояс коротенькой джинсовой юбочки, ЛюдмилаФостер, онаже Леокадия Джорджиевич, дрочилась, пыхтя, сжимаясь, выгибая короткую спину, не слышанад собою (или имея в виду) сопение прапора. Никитавсе понял вмиг: КатькаКишко, онаже ЛанаДея ("Европейское бюро" "ГолосаАмерики"), нарушила-таки категорический запрет Трупцаи далаСолженицыну, анаатас поставилаподружку, которая так прониклась сценою, что забыла, зачем, собственно, здесь стоит. Никита, без трудапоборов возникшее намгновение искушение пошутить: заорать тонким, пронзительным голоском ТрупцаМладенцаМалого, -- отодвинул рукою и конвоира, и Таньку и вошел в отдел: потный, красный, повизгивающий Солженицын трахал со спины Лану Дею, опершуюся руками и грудью о край его, никитиного, рабочего стола. Розовые нейлоновые трусики Ланы Деи были спущены наколени, юбказадранаи елозила, вторя солженицынским движениям.
Никитакак ни в чем не бывало обошел пылких любовников, не услышавших ни его появления, ни предостерегающих междометий Таньки, ни свистапрапора, обошел и сел застол. Наконец, Солженицын начальниказаметил, и его, Солженицына, не успевшего, кажется, даже и кончить, сдуло, словно ветром. Катькапод намеренно наглым, пристальным взглядом Никиты началаприводить себя в порядок, бормоча: надо же посочувствовать человеку. В тюрьме все-таки живет. В тюрьме, говорят, несладкою Все это было жалко, грязно, но тем не менее Никиту взвело, и он, злой насебя, что способен возбудиться от такой пакости, отошел к окну, прижался лбом к теплому пыльному стеклу и погрузился в оцепенение, так что прослушал суету в коридоре, и только тогдавернулся к реальности, когдазаметил красно-белого жукаскорой внизу и услышал катькину реплику: говорят, его Трупец и отравил.
Итак, Солженицын подкараулил Никиту, чтобы предотвратить возможные последствия опрометчивого своего поступка. Никитасмотрел наСолженицынатак же невозмутимо, как часом раньше -- наодевающуюся Катьку, и обескураженный прыщавый бородач попробовал зайти с другого конца, решить вопрос, так сказать, по-домашнему, а, возможно, и с оттенком шантажа: гражданин начальник, аЛидия Сергеевна Влых вам, часом, не сестрица? Моя фамилия -- Вя- лх! отрезал Никитаи пошел по коридору к большим лифтам.
Стучать наСолженицынаНикита, конечно, не собирался -- просто тот, как специально, наступил еще наодну больную мозоль: напомнил о родственничках-диссидентах и об их вялой, неприятной, соответствующей диссидентской их сущности фамилии, от которой Никитааж с начальной школы пытался отмежеваться добавляющим, как ему представлялось, упругости и энергичности переносом ударения. К тому же, наконец прояснилось, почему Солженицын всегдаказался знакомым, где-то виденным: Никита, выходит, несколько раз встречал его в лидкином обществе (Лидкапрямо висланаСолженицыне, роняласлюни) и, помнится, злился: нашла, мол, себе старухалюбовника! -- грязь диссидентская! -- раскаявшийся преступник был примерно никитиным ровесником, то есть моложе Лидки лет как минимум надесять.
Однако, и минуты не прошло, как раздражение спало, Солженицынастало жалко. Никитаостановился, обернулся и громко, навесь пустынный коридор сказал вдогонку бородачу, понуро плетущемуся к прапору: чего вы боитесь? У вас же наследующей неделе статья про китайскую опасность, две пресс-конференции и главаиз "Красного колеса". Вы же монополист -- кто вас в лагерь отпустит?!
Машка-какашкаждалаНикиту внизу с замирающим сердцем. Слушай, сказал он. Я не буду вдаваться в подробности, может, это вообще -- чистая психиатрия, но ты должнасрочно ехать к отцу наслужбу и ни в коем случае не допустить, чтобы он включал сегодня "Голос Америки". Если не допустишь, я натебе женюсь. (Пауза). И не брошу. Поехали вместею -- Мэри ничего не понимала. Не могу: много работы. Хорошо, сказала, наконец. Работай. Я попробую. Не потому, что женишься, апотому (пауза), что я тебя люблю.
Никиту сильно тошнило и раскалывалась голова. К концу рабочего дня это было делом обычным почти у каждого, кто служил в здании наЯузе: начальство, экономя валюту, многое повычеркивало в свое время из финского проекта, в том числе и показавшиеся начальству пустыми игрушками зажравшихся империалистов ионаторы системы эр кондейшн; то есть эр кондейшн -- это начальству было еще кое-как понятно, но ионаторы??? Нащупав в кармане таблетку аэрона, Никитапобрел по вестибюлю в один хитрый закуток, где стоял автомат с газировкою: запаренные, с землистыми лицами, поднимались тудаиз своей преисподней -- многоэтажного подвала -- попить работники технического радиоцентра -- ТРЦ, обслуживающего все студии здания. Насчет много работы НикитаМашке, конечно, соврал: работы только и оставалось, что забрать у контролеров утвержденный и опечатанный ролик (аНиките уже сообщили по телефону, что ролик утвержден и опечатан, даи прежде сомнений не было, что так оно и получится) и спустить напередатчик.
В прошлом году генерал Малофеев предложил сдвинуть график передач надень вперед против вашингтонского, -- и впрямь, хули бздеть, когдавсе каналы информации в наших руках?! -- и для Никиты раз-навсегдазакончились нервы под дулом взведенного автомата, закончилась постоянная истерическая готовность выключить, заменить, заглушить, -- теперь все можно было сделать загодя, в спокойной обстановочке, любое сообщение -- обдумать, любой промах -поправить.
Вот и сегодня: получив утром запись вчерашнего вашингтонского оригинала, Никитавнимательно прослушал его дважды и решил оставить наместе кусок про последний американский бестселлер (судя по пересказу натуральной Людмилы Фостер -- глуповатый и мало чем отличающийся от бестселлеров ЮлианаСеменова, разве в дурную сторону). Можно было б, пожалуй, оставить и открытое письмо русских писателей-эмигрантов в адрес Политбюро ЦК КПСС, весьманапоминающее открытое письмо Моськи в адрес Слона, но Никитаработал в "Голосе" не первый год и знал, что перестраховщики-контролеры с двенадцатого все равно письмо вырежут и нужно будет что-то придумывать в пожарном порядке или ставить глушилку нацелые двадцать минут и в результате лишиться как минимум половины премиальных, -- поэтому вклеил наместо письм натой еще неделе сделанную заготовку о переводе наанглийский и бешеном успехе в Штатах очередного опусапоэта-лауреатаВознесенского. Идущее дальше сообщение о новой абличительной книге из высших тактических соображений оставляемого покаКомитетом в Советском Союзе последнего писателя-диссидентапотребовало только косметического, так сказать, ремонта: замены двух-трех фраз -- после чего сообщение превращалось в такой конский цирк, что, надо думать, последние знакомые последнего писателя-диссидентаперестанут, прослушав передачу, подавать ему руку. ТанькаСеменова, специалисткапо голосу Фостер, записалаэти две-три фразы, Никитасо звукооператором вмонтировали их в нужные местапод глушилочку, и готовый ролик часаеще в четыре был отправлен надвенадцатый этаж.
Никитапомыл стакан, бросил в рот таблетку и нажал кнопку -- не похожую, правда, нагрибок для штопки носков, но тоже крупную и красную. Автомат заурчал, забулькал, однако воды не выдал ни капли, атаблеткатаяла, распространяя по нёбу и языку приторную, тошнотворную сладость. Вот страна! -разозлился Никитаи выплюнул напол раскисший аэрон. Там, внизу, одних инженеров сотни четыре, не считая техников, ане могут наладить сраную железяку! Не работает? услышал Никитазаспиною вопрос преисподнего, повернулся и пошел прочь, с отвращением глотая сладкую от аэронаслюну: не работает!
Задвумя коленами коридоранаходились дальние лифты. Никитавызвал кабину и стал следить, как последовательно загораются и гаснут номераэтажей натабло: одиннадцатый -- высокое начальство, ныне повально пребывающее в отпусках, десятый и девятый, родные: "Голос Америки", восьмой -- "Русская службаБи-Би-Си", седьмой -- "Радио Свобода", шестой -- "Немецкая волнаиз Кёльна", пятый -- Канадаи Швеция, четвертый -- "Голос Израиля", "Ватикан" и, кажется, кто-то еще, третий -- соцстраны от Китая до Югославии и Албании. Навтором расположилась столовая. Вот вспыхнул, наконец, и первый, двери приглашающе распахнулись, показав Никите в зеркале его самого. Нехорошего цветабыло лицо у Никиты, болезненного, бледно-зеленоватого, и нечего было обманывать себя, объясняя дурное самочувствие отсутствием ионаторов, -- просто Никитазнал, чт может случиться к ночи, и животное нежелание гибнуть действовало таким вот неприятным образом. Лифт останавливался буквально накаждом этаже, принимая в свое брюхо одних, выпуская других: дикторов, редакторов, авторов, контролеров, пожарников и прапоров из охраны, -Никитасмотрел налицабез сожаления, какое непроизвольно возникает, когдавидишь человека, обреченного умереть в самом скором времени. Впрочем, так же, без сожаления, смотрел и наотражение собственного лица. А тошнота -- тошнотаот воли и разумане зависела.
Мэри, даром что выпивку отец выставил более чем соблазнительную, капли в рот не взялазавечер: чтоб можно было ни ментов, ни отцовского ворчания не опасаясь, сесть заруль и поехать с Никитою к нему наСретенку, однако, когдаони подкатили к парадному, Никитавсем видом, всем поведением выказал, что никого к себе приглашать не намерен, в щечку даже не чмокнул, и, едване до слез обиженная унизительной ситуацией, Мэри спросилав ожидании хоть объяснений каких-нибудь пустых, выяснения отношений: это всё? Ах да, извини! -- он был самалюбезность и доброжелательность. Сколько от твоей дачи досюда? Километров, я думаю, сорок. Тк -- довольно? и протянул червонец. Тут уж безо всяких едва -- тут слезы брызнули, полились из зеленых мэриных глаз, но Никита -- ноль внимания -- скрылся в подъезде, и Мэри вдруг очень стало жалко себя, и она, положив голову наруль, машинально сжимая в потном кулачке вложенную тудаНикитою десяточку, прорыдаладобрый, наверное, час, апотом врубилапервую и слабыми подрагивающими руками медленно повелаавтомобиль по косо освещенной ранним летним солнцем, покудапустынной Москве.
Мэри не пошланаслужбу и весь день отсыпаласвои слезы, ак вечеру проснулась и уже спать больше не смогла, и сталадумать, и мысли ее, помимо воли хозяйки, желающей стать, наконец, гордой и непреклонной рыжей красавицею и раз-навсегдаосвободиться от неблагодарного оборванца, -- мысли ее текли сами собой в направлении, безусловно Никиту оправдывающем. Мэри попыталась взглянуть со стороны, его, никитиными, глазами навесь этот день рождения, насобственного отца, наего приятелей, и давние, привычные, с теплого детствародные вещи увиделись в новом, смешном, раздражающем свете.
Мэри любилаотца: большого, веселого, шумного, всегда, правда, чуть пьяненького, -- но очень доброго человека, воспитавшего ее самостоятельно, потому что мать, когдаМэри не исполнилось и пяти, сбежалас отцовым адъютантом, -- любила, и любилатакого, каков отец есть, то есть и с пьянкой, и с солдатским юмором, и с музычкою, и с главным бзиком: махровым -- как шутил он сам -- американофильством, которому обязанабылаклоунским своим именем, -любилаи охотно потакалавсем отцовым слабостям. Но что мог подумать, почувствовать человек посторонний, неподготовленный, в данном случае -Никита, когда, например, вручал ею же, Мэри, заготовленный подарок: американскую маечку, -- выбежавшему вприпрыжку навстречу дочкиной машине генералу, седому толстяку в джинсовом костюмчике Wrangler, накоторый нашиты и погоны, и лампасы, и золотые дубовые листья, и прочие атрибуты генеральского достоинства? Что мог подумать посторонний человек, увидев, как летят натраву дачной лужайки и звенящая орденами и медалями курточка, и в талию пошитый фирменный батник, и джинсовая же кепочка-жокейкас кокардою и парчовым кантом, агенерал, не в силах потерпеть и минутки, натягивает подарок наобширный, седой оголенный свой торс, и надпись "Keep smiling! The boss loves idiots!" устраивается поперек груди, -- ну-ка, переведи, дочка, что написано! Я, знаешь (это Никите), -- я, знаешь, пацан, хоть и люблю американцев, детей сукиных, аязык их лягушачий учить ленюсь. Мы когдас немцем воевали, так те тоже: нихферштей, нихферштей, акак границу мы ихнюю перешли -- живо все по-русски зашпрехали. Так чт, говоришь, написано? (сновак дочери). Держи улыбку! перевела. Боссю н-ну, то есть, начальникю любит идиотов! Это, что ли, про моего маршала?! В самую помидорку попал, пацан, в самую помидорочку! Удружил подарочком, ничего не скажешь, спасибо, пацан, спасибо! Жалко, маршал мой тоже по-американски ни бум-бумю
А что мог подумать Никита, когда, часом позже, достал генерал Обернибесов военных еще времен баян и, мечтательно склонив голову к мехам, завел американский свой репертуар: "Хэлло, Долли!", да"Караван", да"Когдасвятые маршируют", -- ладно еще играл бы только, ато ведь и петь начал шутейные переделки собственного изготовления: говеный сыч = шары залил, говеный сыч ша-ры-за-ли-илю
Мэри потрясающе ясно вспомнилапобелевшее, с прикушенной губою лицо Никиты: минут запять до двенадцати прислуживающий надаче сержант внес огромный отцовский филипс, пробивающий любую глушилку, и доложил: так что аппарат настроенный. Слушайте, пожалуйста, наздоровьичко, и отец повернул верньер, умрите! цыкнул напьяненьких гостей. "Голос Америки"! "Программадля полуночников"! Я, знаешь, пацан, ни одной "Программы для полуночников" не пропускаю вот уже лет пятнадцать, очень я этот самый "Голос Америки" люблю: врут они меньше наших разав три меньшею Илию (прикинул) -- в двас половиной. А намоем посту правду знать положено. У нас, конечно, белый ТАСС-тарантас есть, но он, знаешь, тоже тогою Тихо! начинают! сам себя оборвал, -вспомнилапобелевшее, с прикушенной губою и от этого, казалось, еще более красивое, но и более недоступное лицо Никиты и страшный, безумный взгляд, брошенный Никитою настарого папкиного товарища, дядю Колю, которого Никитазаглазаназывал Трупцом МладенцаМалого и под началом которого (кстати, по мэриной же тайной протекции взятый; у Мэри хватило умане посвящать Никиту в свое благодеяние -- он не простил бы ей ни зачто) -- служил в особо таинственном каком-то отделе КомитетаГосбезопасности, расположенном в специальном здании нанабережной Яузы. Даи у самого дяди Коли лицо сильно посерело в тот момент, посерело и озверело, но это для Мэри неожиданностью не было: дядя Коля лютой, личной ненавистью Голосаненавидел и не раз ругался с отцом, что тот их слушает.
Но, видать, последней каплею, переполнившей, что называется, чашу никитиного терпения, быланеизвестно зачем затеянная несколько перебравшим отцом ночная поездканаего службу, накнопочку, как он любил выражаться. Гостей уже никого почти не осталось, дядя Коля, злой из-за"ГолосаАмерики", наорал наотцаи обиженно пошкандыбал наэлектричку ноль-сорок, так что в "Волге", не считая солдата-шофера, сидели только они втроем: сам Обернибесов, Мэри и Никита.
Повиляв с полчасамежду сосен по узким, хорошо асфальтированным дорожкам, въезд накоторые простым смертным был заказал светящимися кирпичами, атакже явными и секретными постами солдат, "Волга" уперлась в металлические воротас огромными выпуклыми пятиконечными красными звездами, приваренными к каждой из двух створок, в ворота, что прикрывали въезд занесоразмерно высокий забор.
Таких ворот перевидывал Никитазажизнь не одну, надо думать, тысячу: воинская часть как воинская часть, но зрелище, открывшееся ему потом, когда, узнанные и пропущенные, оказались они натерритории кнопочки, -- зрелище это могло, конечно, не только поразить неожиданностью (Мэри понималаэто сейчас слишком отчетливо), но и вызвать своей неестественностью, фиктивностью чувство эдакой презрительной гадливости, особенно если учесть, что предстало перед взглядом весьмауже раздраженным. Парк культуры и отдыхарайонного масштаба -вот как выгляделакнопочкаизнутри: мертвые по случаю ночной поры, дежурными лампочками только подсвеченные, торчали среди редких сосен и американские горы, и качели-карусели, и колесо обозрения, и парашютная вышка, и раковинаэстрадки, и все такое прочее, что еще положено иметь парку культуры и отдыхарайонного масштаба. Генерал сказал пару слов наухо дежурному офицеру (в штатском), тот что-то там не то нажал, не то переключил, вспыхнул и замигал над воротами транспарант "Боевая тревога!" и одновременно вспыхнули, замигали, запереливались разными цветами многочисленные лампочки аттракционов, заоралаискаженная "колоколом" эстрадная музыкаи неизвестно откуда, словно прямо из-под земли, выскочилане однасотня молодых парней и девиц, одетых тоже в штатское и относительно разнообразно, выскочила, сталанамгновение в строй и тут же, подчинясь неслышной от ворот команде, рассыпалась по аллейкам, эстрадкам и аттракционам. Молодые люди развлекались, веселились и целовались в кустах старательно, изо всех сил, что создавало впечатление натужности, но довольный Обернибесов натужности не замечал, асмотрел наэту, в сущности, жутковатую катавасию с гордостью и пояснял Никите: маскировочка, пацан, сам понимаешь. Чтобы американцы чего не подумали. Балдеешь? То-то, пацан! Сам все сочинил!
Потом генерал повел их в комнату смеха, и они, издевательски отражаясь то в тех, то в других кривых зеркалах, все шагали и шагали под уклон по замысловатому лабиринту, поканаконец зеркалане исчезли мало-помалу со ставших цементированными и сырыми стен, и уже в многочисленных коридорных коленах все чаще стали попадаться солдаты и офицеры, одетые по форме, и, приветствуя неожиданных гостей, вытягивались с такими невозмутимо-приветливыми рожами, что мерцающая в распахе генераловой курточки люминесцентная надпись приобреталасмысл комментария к происходящему.
Самакнопочкабылаогромной красного цветакнопищею, напоминающей грибок для штопки носков. Мэри виделаее раз сто, Никитаже стоял завороженный, не отрывая очей. Что? вот так вот просто нажать -- и все? словно бы спрашивал выразительный его взгляд, и генерал ответил: ничего, пацан, не боись! Не идиоты! Тут знаешь, пацан, какая механикахитрая?! Чтобы этасработала, кивнул накнопочку, надо предварительно еще пять нажать: в Генштабе, в Кремле, наСтарой площади и еще в двух местах. Но про те места, пацан, знать тебе не положено, дая, честно, и сам про них ни херане знаю. Ав-то-бло-ки-ро-воч-ка!
Никита, словно в трансе каком, словно под гипнозом, лунатик словно, потянулся кнопочке нажать-попробовать, но генерал, хоть и пьяненький, среагировал нараз, остановил, спокойно, пацан, спокойно! У нас тут наднях паратранзисторов импортных вылетела, заменить не начто, так ребятапоканапрямую проводаскрутили. Нажмешь ненароком -- и бах! и, сообщнически подмигнув Мэри, генерал ударил вприсядку, подпевая намеренно тоненьким, под бабу, голоском: с небазвездочкаупала= прямо милому в штаны. = Что б угодно оторвала, = лишь бы не было войны! Дежурящий у пультаполковник невозмутимо наблюдал заперипетиями сцены.
Мэри, считающая отца, несмотря напривычку его гаерничать, человеком, вообще говоря, серьезным, насчет напрямую скрутили ему не поверила, сочлазашутку и довольно забавную, но теперь, когдавспоминаласобытия пьяной той ночи, шуткаэта, услышанная как бы ушами Никиты, показалась Мэри ужасно грубой, бездарной, солдатскою. Тоже совсем не смешною в данном контексте показалась и висящая над кнопкою эстонская картинка, которую Мэри в свое время привезлаиз Таллинаи, гордая своим чувством юмора, подарилаотцу, атот, принимая игру, повесил именно здесь. Картинкаизображалапульт управления: четыре телеэкранас ракетами наизготовку, кнопочки "Start" под каждым из них, аперед пультом сидят четверо дегенеративного видазлобных амбалов и потому только не нажимают накнопочки, что одеты в смирительные рубахи, рукавакоторых перевязаны тугими двойными узлами заспинками кресел. И один из рукавов грызет маленькая мышка: лишь тонкая ниточкаи осталась. Минут напять работы.
Нет, были, были у Никиты основания хлопнуть дверью и уйти от Мэри, сунув десятку запроезд, самаонавиновата, что затащилаего нажуткие, накошмарные, нацирковые эти смотрины; тем ведь смотрины и нехороши, что не только наизбранникасмотрит родня -- избранник и сам, увы, не без глаз! -- и вот, три дня промучившись, не решаясь звонить, поехалаМэри наЯузу, чтобы встретить Никиту после работы и попытаться извиниться перед ним, объяснить ему, рассказать про отца, какой он добрый, хороший, прою Мэри саматолком не знала, чт будет говорить Никите, -- надеялась: чувство раскаяния, вины, с которыми ходилапоследние дни, наложило нанее отпечаток, эдакую благородную патину, которая не может же остаться незамеченною, не тронуть возлюбленного и, как знать! -- вдруг окажется, что не окончательно рухнулатасамая постройка, терпеливо собранная из разрозненных кирпичиковю
Руки и ноги уже не дрожали, сердце колотилось не так бешено, -- Мэри повернулаключик -- заурчал двигатель -- и потихоньку тронулась со стоянки у библиотеки иностранной литературы, тронулась и тут же притормозила, поджидая момент, когдаможно будет вклиниться в бесконечную вереницу военных грузовиков, текущую от "Иллюзиона" нанабережную реки Яузы. 4 Хотя по Москве бегает достаточно "Волг" ядовито-васильковой окраски, Никита, все еще не отошедший от окна, в тупом оцепенении оглядывающий и так до дырки просмотренные окрестности, печенкой почуял, что "Волга", которая сталау подъезда, -- "Волга" обернибесовская, и действительно: из приоткрывшейся левой передней дверцы показалась рыжая головаМашки-какашки. Это уже был полный привет: если генералу затри прошедшие дня не достали обещанный "Мустанг", машкино появление наотцовской машине могло означать только одно: генерал сегодня набоевом посту! То есть, цепочкавыстраивалась такая: неожиданный приступ с Малофеевым открывает Трупцу МладенцаМалого дорогу к студии прямого эфира -- накнопочке сидит любитель американского радио -- проводки скручены в обход блокировки.
Заверещал внутренний телефон: Машка-какашкадошла, стало быть, до бюро пропусков. Никитас усилием разрушил позу своего оцепенения и снял трубку: слушаюю Никиточка, прости меня, дуру! Я виновата, виновата, виноватаперед тобою тысячу разю Машканеслаахинею, и Никитараздраженно пережидал, когдаможно будет вклиниться с единственным актуальным наданный момент вопросом: твой отец что, сегодня дежурит? Да, недоуменно ответилаМэри, сбитая с нежно-покаянной волны. Дежурит и в ночь? И в ночь. Подожди меня, я сейчас спущусь. Он же прекрасно знает, что отец нашим встречам не помеха, пожалаМэри плечами в тревожном недоумении.
Словно ошпаренный пес, в коридоре Никиту поджидал бородач Солженицын: НикитаСергеевич, проститею Для вас я не НикитаСергеевич, агражданин начальник! -- Никитаимел к Солженицыну некоторое, несколько, правда, гадливое сочувствие и обычно не позволял себе подобных обижающих резкостей, но это проклятое имя-отчество, показавшееся раздраженному Никите произнесенным со значением, с издевочкою, вывело из себя: только, пожалуйста, короче, я спешу. Гражданин начальник (Никита, сам вызвавший именно это обращение, невольно поморщился) -гражданин начальник, мне меньше месяцасидеть осталосью Солженицын покосился напокуривающего в конце коридора, у окна, лефортовского прапорщика-конвоира. А если вы подадите рапорт -- меня отправят в лагерь и неизвестно насколькою Могу оттудаи вообще не вернутьсяю
Яузский Солженицын (настоящую фамилию его Никитане помнил, да, кажется, и не знал никогда) был диссидентом, двас лишним годаназад арестованным по семидесятой заизготовление и распространение циклахвалебных статей о творчестве Солженицынавермонтского, под следствием потек и потому получил пять вместо семи и предложение, что срок будет переполовинен, если Солженицын вместо лагеря останется наобслуге в тюрьме. Диссидент согласился, полагая, что обслуга -- это убирать двор, чистить картошку, менять проводку и прочее -однако, ему готовили иную судьбу: трижды в неделю ездить под конвоем из Лефортово в здание наЯузе и имитировать там стиль и голос любимого своего писателя, то есть сочинять занего отрывки из новых книг, всяческие статьи, интервью и обращения к государственным деятелям и общественности, доводя, что, кстати сказать, особого трудане требовало, до абсурдаидеи и приемы прототипа, и произносить сочиненное в микрофон. Такая работа, хоть и заключалав себе определенный нравственный изъян, с точки зрения бытовой, житейской представлялась все же много приятнее и обслуги, и, конечно же, лагеря, -только вот страшно было сознавать, что носишь в себе ужасающую государственную тайну: убедившись в некоторой духовной нестойкости и болтливости Солженицына, хозяевамогли бы и не рискнуть выпустить его насвободу, и сейчас, когдасрок подходил к концу, Солженицын все ждал подлянку, провокацию, которая далабы повод отменить условно-досрочное, отправить в лагерь и там сгноить, -- ждал, опасался, ною но все-таки сновасмалодушничал, хотя и совсем в другом роде.
Никита, занятый своим, с трудом понял, вспомнил, о чем нудит Солженицын: да, действительно, часаполтораназад, возвращаясь с двенадцатого этажа, кудаотносил контролерам наутверждение пленку с сегодняшними "Книгами и людьми", Никитаиздалеказаметил, что у дверей отделакто-то толчется. По мере бесшумного -- по паласу -- приближения Никите все яснее становилась мизансцена: низенькая пухлая ТанькаСеменова, онаже ЛюдмилаФостер (программа"Книги и люди"), онаже Леокадия Джорджиевич, стоялау слегкаприоткрытой двери, напряженная, вся поглощенная зрелищем внутри комнаты; длинный тощий прапор, конвоир Солженицына, поверх ее головы наблюдал столь же внимательно и затем же самым. Засунув руки запояс коротенькой джинсовой юбочки, ЛюдмилаФостер, онаже Леокадия Джорджиевич, дрочилась, пыхтя, сжимаясь, выгибая короткую спину, не слышанад собою (или имея в виду) сопение прапора. Никитавсе понял вмиг: КатькаКишко, онаже ЛанаДея ("Европейское бюро" "ГолосаАмерики"), нарушила-таки категорический запрет Трупцаи далаСолженицыну, анаатас поставилаподружку, которая так прониклась сценою, что забыла, зачем, собственно, здесь стоит. Никита, без трудапоборов возникшее намгновение искушение пошутить: заорать тонким, пронзительным голоском ТрупцаМладенцаМалого, -- отодвинул рукою и конвоира, и Таньку и вошел в отдел: потный, красный, повизгивающий Солженицын трахал со спины Лану Дею, опершуюся руками и грудью о край его, никитиного, рабочего стола. Розовые нейлоновые трусики Ланы Деи были спущены наколени, юбказадранаи елозила, вторя солженицынским движениям.
Никитакак ни в чем не бывало обошел пылких любовников, не услышавших ни его появления, ни предостерегающих междометий Таньки, ни свистапрапора, обошел и сел застол. Наконец, Солженицын начальниказаметил, и его, Солженицына, не успевшего, кажется, даже и кончить, сдуло, словно ветром. Катькапод намеренно наглым, пристальным взглядом Никиты началаприводить себя в порядок, бормоча: надо же посочувствовать человеку. В тюрьме все-таки живет. В тюрьме, говорят, несладкою Все это было жалко, грязно, но тем не менее Никиту взвело, и он, злой насебя, что способен возбудиться от такой пакости, отошел к окну, прижался лбом к теплому пыльному стеклу и погрузился в оцепенение, так что прослушал суету в коридоре, и только тогдавернулся к реальности, когдазаметил красно-белого жукаскорой внизу и услышал катькину реплику: говорят, его Трупец и отравил.
Итак, Солженицын подкараулил Никиту, чтобы предотвратить возможные последствия опрометчивого своего поступка. Никитасмотрел наСолженицынатак же невозмутимо, как часом раньше -- наодевающуюся Катьку, и обескураженный прыщавый бородач попробовал зайти с другого конца, решить вопрос, так сказать, по-домашнему, а, возможно, и с оттенком шантажа: гражданин начальник, аЛидия Сергеевна Влых вам, часом, не сестрица? Моя фамилия -- Вя- лх! отрезал Никитаи пошел по коридору к большим лифтам.
Стучать наСолженицынаНикита, конечно, не собирался -- просто тот, как специально, наступил еще наодну больную мозоль: напомнил о родственничках-диссидентах и об их вялой, неприятной, соответствующей диссидентской их сущности фамилии, от которой Никитааж с начальной школы пытался отмежеваться добавляющим, как ему представлялось, упругости и энергичности переносом ударения. К тому же, наконец прояснилось, почему Солженицын всегдаказался знакомым, где-то виденным: Никита, выходит, несколько раз встречал его в лидкином обществе (Лидкапрямо висланаСолженицыне, роняласлюни) и, помнится, злился: нашла, мол, себе старухалюбовника! -- грязь диссидентская! -- раскаявшийся преступник был примерно никитиным ровесником, то есть моложе Лидки лет как минимум надесять.
Однако, и минуты не прошло, как раздражение спало, Солженицынастало жалко. Никитаостановился, обернулся и громко, навесь пустынный коридор сказал вдогонку бородачу, понуро плетущемуся к прапору: чего вы боитесь? У вас же наследующей неделе статья про китайскую опасность, две пресс-конференции и главаиз "Красного колеса". Вы же монополист -- кто вас в лагерь отпустит?!
Машка-какашкаждалаНикиту внизу с замирающим сердцем. Слушай, сказал он. Я не буду вдаваться в подробности, может, это вообще -- чистая психиатрия, но ты должнасрочно ехать к отцу наслужбу и ни в коем случае не допустить, чтобы он включал сегодня "Голос Америки". Если не допустишь, я натебе женюсь. (Пауза). И не брошу. Поехали вместею -- Мэри ничего не понимала. Не могу: много работы. Хорошо, сказала, наконец. Работай. Я попробую. Не потому, что женишься, апотому (пауза), что я тебя люблю.
Никиту сильно тошнило и раскалывалась голова. К концу рабочего дня это было делом обычным почти у каждого, кто служил в здании наЯузе: начальство, экономя валюту, многое повычеркивало в свое время из финского проекта, в том числе и показавшиеся начальству пустыми игрушками зажравшихся империалистов ионаторы системы эр кондейшн; то есть эр кондейшн -- это начальству было еще кое-как понятно, но ионаторы??? Нащупав в кармане таблетку аэрона, Никитапобрел по вестибюлю в один хитрый закуток, где стоял автомат с газировкою: запаренные, с землистыми лицами, поднимались тудаиз своей преисподней -- многоэтажного подвала -- попить работники технического радиоцентра -- ТРЦ, обслуживающего все студии здания. Насчет много работы НикитаМашке, конечно, соврал: работы только и оставалось, что забрать у контролеров утвержденный и опечатанный ролик (аНиките уже сообщили по телефону, что ролик утвержден и опечатан, даи прежде сомнений не было, что так оно и получится) и спустить напередатчик.
В прошлом году генерал Малофеев предложил сдвинуть график передач надень вперед против вашингтонского, -- и впрямь, хули бздеть, когдавсе каналы информации в наших руках?! -- и для Никиты раз-навсегдазакончились нервы под дулом взведенного автомата, закончилась постоянная истерическая готовность выключить, заменить, заглушить, -- теперь все можно было сделать загодя, в спокойной обстановочке, любое сообщение -- обдумать, любой промах -поправить.
Вот и сегодня: получив утром запись вчерашнего вашингтонского оригинала, Никитавнимательно прослушал его дважды и решил оставить наместе кусок про последний американский бестселлер (судя по пересказу натуральной Людмилы Фостер -- глуповатый и мало чем отличающийся от бестселлеров ЮлианаСеменова, разве в дурную сторону). Можно было б, пожалуй, оставить и открытое письмо русских писателей-эмигрантов в адрес Политбюро ЦК КПСС, весьманапоминающее открытое письмо Моськи в адрес Слона, но Никитаработал в "Голосе" не первый год и знал, что перестраховщики-контролеры с двенадцатого все равно письмо вырежут и нужно будет что-то придумывать в пожарном порядке или ставить глушилку нацелые двадцать минут и в результате лишиться как минимум половины премиальных, -- поэтому вклеил наместо письм натой еще неделе сделанную заготовку о переводе наанглийский и бешеном успехе в Штатах очередного опусапоэта-лауреатаВознесенского. Идущее дальше сообщение о новой абличительной книге из высших тактических соображений оставляемого покаКомитетом в Советском Союзе последнего писателя-диссидентапотребовало только косметического, так сказать, ремонта: замены двух-трех фраз -- после чего сообщение превращалось в такой конский цирк, что, надо думать, последние знакомые последнего писателя-диссидентаперестанут, прослушав передачу, подавать ему руку. ТанькаСеменова, специалисткапо голосу Фостер, записалаэти две-три фразы, Никитасо звукооператором вмонтировали их в нужные местапод глушилочку, и готовый ролик часаеще в четыре был отправлен надвенадцатый этаж.
Никитапомыл стакан, бросил в рот таблетку и нажал кнопку -- не похожую, правда, нагрибок для штопки носков, но тоже крупную и красную. Автомат заурчал, забулькал, однако воды не выдал ни капли, атаблеткатаяла, распространяя по нёбу и языку приторную, тошнотворную сладость. Вот страна! -разозлился Никитаи выплюнул напол раскисший аэрон. Там, внизу, одних инженеров сотни четыре, не считая техников, ане могут наладить сраную железяку! Не работает? услышал Никитазаспиною вопрос преисподнего, повернулся и пошел прочь, с отвращением глотая сладкую от аэронаслюну: не работает!
Задвумя коленами коридоранаходились дальние лифты. Никитавызвал кабину и стал следить, как последовательно загораются и гаснут номераэтажей натабло: одиннадцатый -- высокое начальство, ныне повально пребывающее в отпусках, десятый и девятый, родные: "Голос Америки", восьмой -- "Русская службаБи-Би-Си", седьмой -- "Радио Свобода", шестой -- "Немецкая волнаиз Кёльна", пятый -- Канадаи Швеция, четвертый -- "Голос Израиля", "Ватикан" и, кажется, кто-то еще, третий -- соцстраны от Китая до Югославии и Албании. Навтором расположилась столовая. Вот вспыхнул, наконец, и первый, двери приглашающе распахнулись, показав Никите в зеркале его самого. Нехорошего цветабыло лицо у Никиты, болезненного, бледно-зеленоватого, и нечего было обманывать себя, объясняя дурное самочувствие отсутствием ионаторов, -- просто Никитазнал, чт может случиться к ночи, и животное нежелание гибнуть действовало таким вот неприятным образом. Лифт останавливался буквально накаждом этаже, принимая в свое брюхо одних, выпуская других: дикторов, редакторов, авторов, контролеров, пожарников и прапоров из охраны, -Никитасмотрел налицабез сожаления, какое непроизвольно возникает, когдавидишь человека, обреченного умереть в самом скором времени. Впрочем, так же, без сожаления, смотрел и наотражение собственного лица. А тошнота -- тошнотаот воли и разумане зависела.