Как ни странно, ему нравилась Москва, и было грустно, что онадолжнапогибнуть. Не когда-нибудь там, через несколько долгих десятилетий или столетий, когдаего и в живых-то не будет, авот тк вот, прямо наглазах, сегодня в ночь: Никитаотнюдь не переоценивал действенность принятых им мер.
Он медленно брел вдоль бульваров под мелким дождичком, брел без плаща, без зонтика, брел и смотрел нанедавние, началапрошлого века, классицистические древности столицы, наглазурованные особнячки модерн, назанявший целый квартал таких особнячков белокаменный Дом политического просвещения, навечерних пятничных алкашей. И хотя ничего, как говорится, не предвещало, -- смотрел, как смотрят старики кинохронику времен их молодости. Но вот! -- Никиту обогнал мужик, стыдливо несущий под пиджаком что-то объемистое, пухлое; авот и целая семейка: мальчик с девочкою дошкольного возраста, муж с женою и старушкапробежали наперерез бульвара, -- у этих в огромной хозяйственной сумке явственно белелою -- впрочем, при желании можно было и теперь не угадать, что белело именно; но тут же, следом, вывернулаиз подворотни немолодая очкастая девица: ту уже открыто, откровенно, бесстыдно, свисая с головы до пят, одеваласероватая, заспанная, со следами интимных выделений простыня.
Никитаускорил шаг: наПушкинской площади, перед "Россией", как всегдабыло людно: молоденькие ребята, в пылу самоутверждения раскрасившиеся под стиль панк, балдели в стереонаушниках, подкуривались, целовались с девицами. У этих все шло как всегда, как обычно, но поверх их наполовину выбритых голов виднелось, как по Горького, в голубом и желтом свете фонарей, то здесь, то там проскакивают простынки, наволочки, пододеяльники.
Настоянку возле "Известий" подкатил ядовито-зеленый форд с дипломатическим номером, выпустил сутулую седоватую англичанку, американку ли, -- по направлению ее взглядаНикитаи заметил Лидию, терпеливо мокнущую под дождем. Сутулая воровато, не по-иностранному, оглядываясь, подошлак ней, сталаподле, словно незнакомая, но кого могли обмануть эти маленькие хитрости?! -- не успели женщины обменяться и парою слов, как четверо мальчиков, никитиных ровесников, одетых, что называется, скромненько, но со вкусом, выросли из-под земли, схватили Лидию под локоточки и повели, повлекли, поволокли вглубь, в темноту, в нишу, где свежим лаком поблескивали завитринами образцы самого передового в мире дизайна. Никитапонял все вмиг: и что это арест с поличным, и что Лидкадумает, конечно же, нанего, и что однаиз мер, может быть -- самая действенная, -- рухнуланаглазах, -- понял вмиг, но не вмиг очухался, пропустил те две-три секундочки, когдаможно еще было попытаться перехватить американку, -- теперь же только задние огоньки ядовитого фордаиздевательски подмигнули Никите и скрылись заповоротом. Если у Мэри получилось не лучше, чем у Лиды, обернибесовские ракеты уже вовсю летят, -- скоро, стало быть, полетят и ответные. Утешало только, что недолго придется Лидии переживать горечь неволи и братнего предательства, апогибнуть суждено под одной крышею с возлюбленным.
Никитавыгреб из карманамелочь: несколько бронзовых двушек мелькнуло среди рыбьей чешуи серебра, -- и пошел нату сторону площади: звонить Мэри. По автомату болталадлинная кудрявая девица, -- Никите, в общем-то, было не к спеху: если уж летят -- не остановишь, ане летят -- значит, сегодня и не полетят, -- и он ждал, удрученно поглядывая наприбывающие простынки и пододеяльники: неужели все они слушают нашу дурацкую стряпню? Да, не отказать Трупцу в знании своего народа, не отказать!.. Впрочем, в условиях дефицитадостоверной информации идут сплетни, и идут со скоростью загорания спички, особенно если подготовлены немолчным гудением военных грузовиковю
К спеху -- не к спеху, атак долго болтать все-таки неприлично! -Никитапостучал двушкою в стекло. Кудрявенькая обернулась, окрысившаяся: погоди, дескать, мудак, разговор важный! Никите показалось, что он где-то видел девицу, чуть ли не в столовке яузского заведения, однако, может, только показалось. Прождав еще три-четыре минуты, Никитане стал больше стучать, априоткрыл дверь: девушка! Девушкатолько отмахнулась, ав нос Никите ударил пряный, терпкий парфюмерный запах, и КатькаКишко в давешней мизансцене вспомнилась сотый уже раз засегодняшний вечер.
Ну разве можно так ревновать?! щебеталадевицав трубку. Ты ж знаешь, у меня сменадо десятию Мало ли что обещала? откудая могладогадаться, что генералаотравят. А Трупец МладенцаМалого не отпустилю -- действительно значит: встречались они с Никитою в столовой. Ты кто? То-то! Поэт! А я -- лейтенант госбезопасностию -- и девицасталауспокаивать ревность женихали своего, любовникавесьмасвоеобразным, учитывая присутствие в будочке Никиты, способом: в подробностях, со смаком рассказывать, какими изысканными эротическими блюдами онаженихали, любовникаугощает в минуты интимных их встреч, то есть смысл улавливался такой: могу ли, дескать, я любить не тебя одного, если я так тебя люблю?!
Эти речи вынести было уже невозможно -- Никитаодной рукою полез девице под потную мышку, уцепился завысокую, упругую грудь, другою стал пожимать, поглаживать девице живот, стремясь держаться пониже, пониже, еще пониже. Девицу никитины действия стимулировали, ее рассказ обретал все большую выпуклость, зримость, все большуюю осязательность, атело играло под никитиными пальцами, словно баян в руках генералаОбернибесова. Будочка, от половины застекленная, окруженабылалюдьми, но девице и горя мало, аНикиту присутствие посторонних только подхлестывало, он думал, что и хорошо! и пусть смотрят! пусть даже советы подают! -- потому что коль уж летят -- не существует ни непристойности, ни кощунства, ни чего-то там еще, связанного с чем-то эдаким.
Подойдя вплотную к началу, так сказать, начал, Никитаотметил, что подозрения женихали, любовникакудрявенькой совершенно основательны, то есть не в связи с теперешним, сейчас вот происходящим, основательны, ав связи с предыдущим: волоски у входав начало начал были слипшиеся, заскорузлые и неопровержимо свидетельствовали о недавней любви в местности без биде и душа, -- но и это, черт возьми, не отталкивало, аподхлестывало. А девицавсе щебетала, щебеталав микрофон, уже задыхалась, кончала, атот, дурак, жених там или любовник, поэт, принимал это насвой счет и, возможно, даже приглашал к трубке приятеля: послушай, дескать, какая бывает любовь!
Когдаже любовь завершилась, кудрявенькая сыто уронилав микрофон: ну все, пока, тут народ, позвоню завтра, невозмутимо переступилачерез трусики, оставшиеся назаплеванном полу кабины, и, посторонив Никиту, не взглянув нанего, гордо вышлавон. Опустошенный Никитапривел себя в порядок -- пакость, омерзение лежали надуше, -- потянулся к трубке, но так и не снял ее, только подержался занагретую кудрявенькой лейтенанточкою пластмассу и вышел тоже. В конце концов, он и без звонкаузнает в самом скором времени, удалась Мэри ее миссия или нет. Все узнют!
Дождик перестал. Сквозь облачные прорехи то и дело выглядывалалуна, не умеющая, впрочем, соперничать с яркими газосветными фонарями. Народу наплощади сильно прибавилось, молодежь панк затерялась в толпе, и, если бы не простынки, все это вполне можно было принять запраздничное гулянье по случаю Дня Победы. Наскорбно склоненной голове бронзового поэтабелел, время от времени невозмутимо оправляясь, нахальный жирный голубь мира.
Никитапостоял в неопределенности, прислушался к соседнему диалогу: провокацияю элементарная провокацияю Чего ж вы прибежали сюда, раз провокация? Навас, надураков, посмотреть, сколько вас тут наберется. А простынку постирать вынесли? -- постоял-послушал и вдруг понял, что его тянет к родителям. Они, наверное, первыми выскочили наближайшую площадь, -- и все равно тянет: просто домой, в родную, что ли, нору.
И Никитаспустился в метро. 9 В метро народу тоже было много, большинство везло с собою детей. Поездаходили по-вечернему нечасто и потому -- набитые битком. В Никите проснулась неожиданная брезгливость ко всей этой публике, он прямо-таки не мог заставить себя лезть в воняющие потом, перенаселенные вагоны и пропускал, пропускал, пропускал, -- но людской напор не спадал, напротив -рос, пережидать было бессмысленно, назад, наповерхность, не хотелось ни в коем случае, и Никита, зажмурясь и стараясь не дышать, втиснулся в щель между сходящимися дверьми очередного поезда.
Проплывшие мимо окон, остановившиеся и поплывшие дальше хромированные колонны Маяковской напомнили о каком-то легендарном митинге сорок, что ли, первого года; наБелорусской перрон был огорожен буквально монолитом из тел, двери поездаоткрылись с трудом и не все, -- порабыло подумать, как выбираться: следующая станция никитина, Динамо. Люди, злее чертей, не пропускали, словно бы специально смыкались друг к другу ближе, еще ближе! -- и неизвестно, удалось бы Никите выйти, если б вагон вдруг не тряхнуло, как коробок, в котором наслух проверяют наличие спичек, и с десятикратным g отрицательного ускорения не остановило, перекошенный, с погасшими огнями, в глухой темноте тоннеля. Судя по истошным воплям боли, тех, кто ехал в головах вагонов, задавило ньютоновой силою, однако, переполнение в каком-то смысле пошло во благо: и у задних, и у серединных -- ни пробитых голов, ни поломанных позвоночников.
Зычный партийный басок, едвасумев продраться сквозь вопли задавленных, принялся несколько абстрактно, ибо никаких дельных предложений не подавал, призывать к спокойствию, но уже сыпались стекладверей и окон, уже иррациональные выкрики сменились более или менее прагматическими: Миша! Мишенька! Держи папу заруку! Зайка! выбирайся насвою сторону и иди к Белорусской -- и так далее, и не сильно помятый Никита, следуя внутренним токам толпы, оказался в проломе окна, азатем и в тоннеле.
Клочья тьмы то здесь, то там вырывались вспышками спичек и зажигалок. Поезд, сойдя с рельсов, врезался головою в стенку, и те, кто вылез насторону столкновения, найдя себя в тупике, в ловушке, с энергией ужасадвигались назад, -- задние же, не зная, в чем дело, перли вперед, -- Никитапо счастию оказался с другой стороны и довольно скоро миновал вагоны. Ощупью, спотыкаясь о шпалы и упавших людей, он добрался до станции. По ней, выхватывая то знакомые спортивные медальоны, то темно-розовый мрамор панелей, то куски человеческих скоплений, ерзали пятнаручных фонарей; у эскалаторов стояладавка -- почище чем в часы пик. Сорванные полотналестниц торчали из провалов острыми зубцами. Цепляясь заустои плафонов, люди ползли по разделительным парапетам, срывались, летели вниз, сбивая ползущих навстречу, но подымались и ползли снова, -древнегреческая мифологическая история пришлаНиките наум, про Сизифа, кажется, -- впрочем, все, что происходило, не столько виделось, сколько угадывалось в рефлексах редких, неверных источников света, восстанавливалось воображением по носящимся в подземелье истерическим репликам целых и звериным визгам раненых и умирающих.
Воздух, не проветриваемый поршнями поездов, густел, тяжелел с каждой минутою. Зачем они лезут наверх? недоумевал Никита, сам протискиваясь к эскалатору. Наверху, наверное, бешеная радиация, переждали бы, что ли, хоть бы и в духоте. Я-то ладно, улыбнулся, поймав себя напротиворечии мысли и действия. Мне все равно.
Долго, с полчаса, не меньше, полз Никитапо наклонной шахте. Наземный вестибюль рухнул, но предшественники уже устроили лазейку в трупах и развалинах. Никитавдохнул полной грудью, и у него мгновенно ослабли ноги, закружилась головаи сильно -- едвасдержал рвоту -- затошнило. Он сначалаподумал наионаторы (то есть, наих отсутствие), потом -- накислородное отравление, но услужливая и одновременно ехидная память шепнуласлова, которые он, казалось, никогдане впускал в уши назанятиях по противоатомной защите: первыми симптомами сильного облучения являютсяю
Лунатеперь властвоваланад Москвою безраздельно: фонари погасли повсюду, адалекий: где-то наРечном или даже в Химках -- костер пожараникак не мог соперничать с ее холодным пепельным светом. Здания вокруг были полуразрушены, деревья валялись, вырванные с корнем: ударная волналегко преодолеладесяток километров от эпицентра.
Чем дальше шел Никитапо направлению к родительскому дому, тем меньше трупов и раненых валялось наземле, тем меньше народу попадалось навстречу, ауж когдапересек линию Рижской дороги (электричкалежаланабоку) и, чтобы срезать путь, свернул в Тимирязевский лес, -- и вовсе остался один среди где покосившихся, где поломанных, где тлеющих древесных стволов.
Пройдя между ними несколько сотен шагов, Никитанаткнулся нанеожиданный провал, огромный, километратри в диаметре; надалеком дне провалав свете слабых живых огоньков поблескивал металл, копошились люди. Никитавспомнил: еще мальчишкою, гуляя здесь, он категорически отказывался верить сестриной клевете, будто внизу, под перегнивающими слоями опавших листьев, под землею, работает гигантский военный завод, притаились стартовые шахты ракет, -- и вот однажды осенью, когдавыпал первый снег, авоздух был разве что насамую малость холоднее нуля, -- своими глазами увидел, как чернеют, буреют талой землею, старой хвоею несколько кварталов леса: полградусалишнего тепларастопили снег и создали в тот уникальный осенний день демаскирующую картину. Точно: вот сюда, наэто самое место, и приходились те кварталыю
До дому было уже подать рукой; Никитаиздали выделил взглядом в массиве зданий, чернеющих наопушке, засветлыми корпусами больницы, пятиэтажный дом, знакомый с самого-самого детства, -- выделил, но не узнал, -- только когдаподошел почти вплотную, понял головою, раскалывающейся от странной, центральной боли: добрые две трети фасадарухнули, обнажив потрохаквартир. Начетвертом этаже, в нескольких метрах от ущербленного угла, зияли ячейки родительских комнат.
Рев, не нашедший в никитиной памяти аналога, -- может, когда-то, миллионы лет назад, так ревели издыхающие динозавры, -- заставил обернуться: наогненном стебле выросланад лесом ракетаи, мгновение помедлив, словно присев перед дальней дорогою, ушлав звездную черноту неба: не зря, стало быть, копошились надне провалалюди.
В каком-нибудь шаге от подъезданоги Никиты сноваподкосились, и он упал наобломки стены, исходя неукротимой, не приносящей облегчения, не снимающей тошноты рвотою. Минут пятнадцать -- или так ему показалось -- бился Никитав отвратительных, выматывающих спазмах, но, едваони отпустили, -- встал и хоть обессиленный, апродолжил путь. "Первыми симптомами сильного облучения являютсяю"
Лестницас выломанными кое-где ступенями виселанапрутьях арматуры; раздавленный балкою перекрытия, лежал напокосившейся площадке труп старушки со второго этажа. Вокруг трупабегала, поскуливая, растерянная старушкинаболонка. Никитаполз к цели, которая неизвестно зачем былаему нужна, -- полз наодном волевом напряжении.
Вот, наконец, и квартира, родная квартира, пустая по счастию: вовремя смылись родители, вовремя! -- вопрос только: далеко ли? Никитарухнул настул у старенького письменного стола, закоторым делал в свое время уроки. Прежде вплотную придвинутый к стене, теперь он стоял у самого обломапола, и больничные корпуса, и лес открывались из-застоланепривычно широко, не стесненные оконною рамой. Ах, да! вспомнил Никита. Я же обещал Лидке, что приду, расскажу про "Голос Америки". Оказывается, скривился в самоиронии, меня сюдавел категорический императивю
Никитаоткрыл ящик, пошарил, вытащил налунный свет школьную тетрадку и чешский автоматический карандаш; тетрадкабыланачаталидкиными записями: какие-то цитаты, кажется -- из Конституции СССР. Никитаперевернул тетрадку вверх ногами и напоследней странице, как напервой, стал писать: пружиною, которая спустиламеханизм начавшейся сегодня войны, был, если разобраться, Трупец МладенцаМалогою -- рукаавтоматически вывелапривычное прозвище и остановилась: наверное, следует объяснить, откудаоно взялось, рассказать невнятную историю про маленького утопленникаи Пионерские пруды, но силы убывали не по часам, апо минутам, история, в сущности, никому не быланужнаи ничего не проясняла, -- рукарешительно перечеркнулатри последние словаи надписаласверху: подполковник Лаю
Но тут стало совсем темно: лунаскрылась закорпусами Сокола. В прежние времена, особенно в дурную погоду, когданизкие облакане позволяли свету улизнуть в космос, такой темноты в Москве было и не сыскать, занею ездили в дальние деревни: сотни уличных фонарей, прожекторастадионаДинамо, дуговые лампы железнодорожных сортировок, огни аэровокзаладавали в сумме довольно, чтобы хоть и писать, -- однако, час назад прежние временазакончились навсегда. Никитапопробовал продолжить ощупью -- получилось совсем плохо, -- и, обернувшись в поисках решения, заметил мягкое, при луне не увиденное сияние: оно струилось из соседней комнаты.
Возбудившись от бешеной радиации взрыва, стены, батареи отопления, мебельные ручки и дверные петли -- все это теперь излучало само и заставляло светиться люминесцентный экран большого родительского телевизора. Незримые смертоносные токи, о которых прежде при усилии можно было забыть хотя бы навремя, высунули нос, материализовались в свечении, -- что ж, тем более следовало спешить.
Никитаустроился в старом кресле-качалке у самого экрана, словно собрался скоротать вечерок заШтирлицем, устроился так удобно, что не хотел двигать и пальцем. Казалось, единственное, что способен сейчас был делать Никита, -- это дышать. Зачем продолжать? Для кого я пишу? Бросить, плюнуть, закрыть глаза, заснутью но тут какой-то бодрячок объявился в голове, засуетился, замахал ручонками: как то есть зачем?! как то есть для кого?! ты единственный, кто знает, кто может рассказать потомкам! Данеужто какие-нибудь потомки останутся? спросил Никита. Еще бы, еще бы! оптимистично заверещал бодрячок. Человечество -- удивительно живучая сволочь! Чего-чего оно только ни выносило -- однако живет! живет! Даты и сам носане вешай! -- подумаешь, какую-нибудь сотню-другую рентгенов схватил! Еще внуков своих переженишь! -- тут Никитаузнал бодрячка, припомнил женское его греческое имя: эйфория.
"Кроме того, при особенно сильном облучении могут наблюдаться психические изменения, выражающиеся в первую очередь"
Веки никитины вспыхнули вдруг алым просветом крови -- он приподнял их и тут же зажмурился: огненный мячик висел где-то далеко, над Юго-Западом, -висел, впрочем, недолго: лопнул и, спустя секунды, звук разрывабольно ударил по барабанным перепонкам, пронесся вихрем, опрокинул Никиту вместе с креслом, ателевизор повалил сверху, и кинескоп лопнул в свою очередь, обрызгав все мелким светящимся стеклом. Кругом сыпались какие-то камни, куски штукатурки, обломки кирпичей, потом наступило мгновение затишья, потом ударная волнапошланазад -- уже насытившаяся, умиротворенная, обессиленная. Писать, писать, писать, покаесть возможность! Пусть даже ни для кого, пусть в никуда! -- писать! Стеклышки впились в кожу, зеленый след мячикапрыгал во тьме перед распахнутыми глазами, но тетрадку и карандашик Никитане выпустил и в падении и сейчас, кое-как подняв кресло, зацарапал по бумаге наощупь.
Не раз останавливался, копя энергию, и уже ночь быланаисходе, серело, когдапоставил последнюю точку. Теперь следовало придумать, где сохранить письмо в никуда. Никита, едвапереставляя ноги, побрел по разрушенной квартире, и, спустя время, взгляд наткнулся надесяток пустых бутылок под кухонным столом: следы основания Комитетапо борьбе засвободу информации. Однабутылкаоказалась из-под шампанского. Никитасклонился занею, но резкая боль кишечного спазмаприхватиланаполдвижении. Сдавив руками живот, завывая, бросился Никитак туалету; водатам стоялапо порожек, расколотый унитаз лежал в ней, как обломок океанского лайнера. В ванную тоже не попасть: сорванная с петель дверь перегораживалавход. Терпеть было невозможно, и Никитапристроился прямо тут, в коридорчике, акогдапришло первое облегчение, подумал: вот он, главный признак войны: не трупы, не разрушения, анечистоты в неподходящих местахю
Тетрадкане лезлав горлышко -- пришлось вырывать листки, нумеровать, скручивать в трубочки. Жалко, моря нету поблизости или хотя бы реки! Никитаиз последних сил закупорил бутылку полиэтиленовой пробкою, поставил напол и рухнул в качалку: играсделана, ставок больше нет, -- можно уснуть.
Сияющее солнце всходило над столицею -- нет, не всходило: взошло вдруг, взлетело и теперь висело в зените, словно освобождаясь от затмения. Лучи его были пронзительны, горячи безо всякой меры. Собственно, и засолнце принять его можно было только в том случае, если снять в кино, сквозь почти черный фильтр и наочень большой скорости, апотом медленно прокрутить пленку: слишком быстро оно освобождалось, набухало, и его буквально распирало от света, от жара, от энергии, -- и вот бутылкаозарилась так ярко, что потерялацвет и медленно началатерять и форму: оседать, таять, течь, и листочки, давно обугленные, засерели хлопьями пеплав центре огненной лужицы.
Нато, что осталось от Никиты, смотреть -- если б нашлось кому -- не захотелось бы.
Он медленно брел вдоль бульваров под мелким дождичком, брел без плаща, без зонтика, брел и смотрел нанедавние, началапрошлого века, классицистические древности столицы, наглазурованные особнячки модерн, назанявший целый квартал таких особнячков белокаменный Дом политического просвещения, навечерних пятничных алкашей. И хотя ничего, как говорится, не предвещало, -- смотрел, как смотрят старики кинохронику времен их молодости. Но вот! -- Никиту обогнал мужик, стыдливо несущий под пиджаком что-то объемистое, пухлое; авот и целая семейка: мальчик с девочкою дошкольного возраста, муж с женою и старушкапробежали наперерез бульвара, -- у этих в огромной хозяйственной сумке явственно белелою -- впрочем, при желании можно было и теперь не угадать, что белело именно; но тут же, следом, вывернулаиз подворотни немолодая очкастая девица: ту уже открыто, откровенно, бесстыдно, свисая с головы до пят, одеваласероватая, заспанная, со следами интимных выделений простыня.
Никитаускорил шаг: наПушкинской площади, перед "Россией", как всегдабыло людно: молоденькие ребята, в пылу самоутверждения раскрасившиеся под стиль панк, балдели в стереонаушниках, подкуривались, целовались с девицами. У этих все шло как всегда, как обычно, но поверх их наполовину выбритых голов виднелось, как по Горького, в голубом и желтом свете фонарей, то здесь, то там проскакивают простынки, наволочки, пододеяльники.
Настоянку возле "Известий" подкатил ядовито-зеленый форд с дипломатическим номером, выпустил сутулую седоватую англичанку, американку ли, -- по направлению ее взглядаНикитаи заметил Лидию, терпеливо мокнущую под дождем. Сутулая воровато, не по-иностранному, оглядываясь, подошлак ней, сталаподле, словно незнакомая, но кого могли обмануть эти маленькие хитрости?! -- не успели женщины обменяться и парою слов, как четверо мальчиков, никитиных ровесников, одетых, что называется, скромненько, но со вкусом, выросли из-под земли, схватили Лидию под локоточки и повели, повлекли, поволокли вглубь, в темноту, в нишу, где свежим лаком поблескивали завитринами образцы самого передового в мире дизайна. Никитапонял все вмиг: и что это арест с поличным, и что Лидкадумает, конечно же, нанего, и что однаиз мер, может быть -- самая действенная, -- рухнуланаглазах, -- понял вмиг, но не вмиг очухался, пропустил те две-три секундочки, когдаможно еще было попытаться перехватить американку, -- теперь же только задние огоньки ядовитого фордаиздевательски подмигнули Никите и скрылись заповоротом. Если у Мэри получилось не лучше, чем у Лиды, обернибесовские ракеты уже вовсю летят, -- скоро, стало быть, полетят и ответные. Утешало только, что недолго придется Лидии переживать горечь неволи и братнего предательства, апогибнуть суждено под одной крышею с возлюбленным.
Никитавыгреб из карманамелочь: несколько бронзовых двушек мелькнуло среди рыбьей чешуи серебра, -- и пошел нату сторону площади: звонить Мэри. По автомату болталадлинная кудрявая девица, -- Никите, в общем-то, было не к спеху: если уж летят -- не остановишь, ане летят -- значит, сегодня и не полетят, -- и он ждал, удрученно поглядывая наприбывающие простынки и пододеяльники: неужели все они слушают нашу дурацкую стряпню? Да, не отказать Трупцу в знании своего народа, не отказать!.. Впрочем, в условиях дефицитадостоверной информации идут сплетни, и идут со скоростью загорания спички, особенно если подготовлены немолчным гудением военных грузовиковю
К спеху -- не к спеху, атак долго болтать все-таки неприлично! -Никитапостучал двушкою в стекло. Кудрявенькая обернулась, окрысившаяся: погоди, дескать, мудак, разговор важный! Никите показалось, что он где-то видел девицу, чуть ли не в столовке яузского заведения, однако, может, только показалось. Прождав еще три-четыре минуты, Никитане стал больше стучать, априоткрыл дверь: девушка! Девушкатолько отмахнулась, ав нос Никите ударил пряный, терпкий парфюмерный запах, и КатькаКишко в давешней мизансцене вспомнилась сотый уже раз засегодняшний вечер.
Ну разве можно так ревновать?! щебеталадевицав трубку. Ты ж знаешь, у меня сменадо десятию Мало ли что обещала? откудая могладогадаться, что генералаотравят. А Трупец МладенцаМалого не отпустилю -- действительно значит: встречались они с Никитою в столовой. Ты кто? То-то! Поэт! А я -- лейтенант госбезопасностию -- и девицасталауспокаивать ревность женихали своего, любовникавесьмасвоеобразным, учитывая присутствие в будочке Никиты, способом: в подробностях, со смаком рассказывать, какими изысканными эротическими блюдами онаженихали, любовникаугощает в минуты интимных их встреч, то есть смысл улавливался такой: могу ли, дескать, я любить не тебя одного, если я так тебя люблю?!
Эти речи вынести было уже невозможно -- Никитаодной рукою полез девице под потную мышку, уцепился завысокую, упругую грудь, другою стал пожимать, поглаживать девице живот, стремясь держаться пониже, пониже, еще пониже. Девицу никитины действия стимулировали, ее рассказ обретал все большую выпуклость, зримость, все большуюю осязательность, атело играло под никитиными пальцами, словно баян в руках генералаОбернибесова. Будочка, от половины застекленная, окруженабылалюдьми, но девице и горя мало, аНикиту присутствие посторонних только подхлестывало, он думал, что и хорошо! и пусть смотрят! пусть даже советы подают! -- потому что коль уж летят -- не существует ни непристойности, ни кощунства, ни чего-то там еще, связанного с чем-то эдаким.
Подойдя вплотную к началу, так сказать, начал, Никитаотметил, что подозрения женихали, любовникакудрявенькой совершенно основательны, то есть не в связи с теперешним, сейчас вот происходящим, основательны, ав связи с предыдущим: волоски у входав начало начал были слипшиеся, заскорузлые и неопровержимо свидетельствовали о недавней любви в местности без биде и душа, -- но и это, черт возьми, не отталкивало, аподхлестывало. А девицавсе щебетала, щебеталав микрофон, уже задыхалась, кончала, атот, дурак, жених там или любовник, поэт, принимал это насвой счет и, возможно, даже приглашал к трубке приятеля: послушай, дескать, какая бывает любовь!
Когдаже любовь завершилась, кудрявенькая сыто уронилав микрофон: ну все, пока, тут народ, позвоню завтра, невозмутимо переступилачерез трусики, оставшиеся назаплеванном полу кабины, и, посторонив Никиту, не взглянув нанего, гордо вышлавон. Опустошенный Никитапривел себя в порядок -- пакость, омерзение лежали надуше, -- потянулся к трубке, но так и не снял ее, только подержался занагретую кудрявенькой лейтенанточкою пластмассу и вышел тоже. В конце концов, он и без звонкаузнает в самом скором времени, удалась Мэри ее миссия или нет. Все узнют!
Дождик перестал. Сквозь облачные прорехи то и дело выглядывалалуна, не умеющая, впрочем, соперничать с яркими газосветными фонарями. Народу наплощади сильно прибавилось, молодежь панк затерялась в толпе, и, если бы не простынки, все это вполне можно было принять запраздничное гулянье по случаю Дня Победы. Наскорбно склоненной голове бронзового поэтабелел, время от времени невозмутимо оправляясь, нахальный жирный голубь мира.
Никитапостоял в неопределенности, прислушался к соседнему диалогу: провокацияю элементарная провокацияю Чего ж вы прибежали сюда, раз провокация? Навас, надураков, посмотреть, сколько вас тут наберется. А простынку постирать вынесли? -- постоял-послушал и вдруг понял, что его тянет к родителям. Они, наверное, первыми выскочили наближайшую площадь, -- и все равно тянет: просто домой, в родную, что ли, нору.
И Никитаспустился в метро. 9 В метро народу тоже было много, большинство везло с собою детей. Поездаходили по-вечернему нечасто и потому -- набитые битком. В Никите проснулась неожиданная брезгливость ко всей этой публике, он прямо-таки не мог заставить себя лезть в воняющие потом, перенаселенные вагоны и пропускал, пропускал, пропускал, -- но людской напор не спадал, напротив -рос, пережидать было бессмысленно, назад, наповерхность, не хотелось ни в коем случае, и Никита, зажмурясь и стараясь не дышать, втиснулся в щель между сходящимися дверьми очередного поезда.
Проплывшие мимо окон, остановившиеся и поплывшие дальше хромированные колонны Маяковской напомнили о каком-то легендарном митинге сорок, что ли, первого года; наБелорусской перрон был огорожен буквально монолитом из тел, двери поездаоткрылись с трудом и не все, -- порабыло подумать, как выбираться: следующая станция никитина, Динамо. Люди, злее чертей, не пропускали, словно бы специально смыкались друг к другу ближе, еще ближе! -- и неизвестно, удалось бы Никите выйти, если б вагон вдруг не тряхнуло, как коробок, в котором наслух проверяют наличие спичек, и с десятикратным g отрицательного ускорения не остановило, перекошенный, с погасшими огнями, в глухой темноте тоннеля. Судя по истошным воплям боли, тех, кто ехал в головах вагонов, задавило ньютоновой силою, однако, переполнение в каком-то смысле пошло во благо: и у задних, и у серединных -- ни пробитых голов, ни поломанных позвоночников.
Зычный партийный басок, едвасумев продраться сквозь вопли задавленных, принялся несколько абстрактно, ибо никаких дельных предложений не подавал, призывать к спокойствию, но уже сыпались стекладверей и окон, уже иррациональные выкрики сменились более или менее прагматическими: Миша! Мишенька! Держи папу заруку! Зайка! выбирайся насвою сторону и иди к Белорусской -- и так далее, и не сильно помятый Никита, следуя внутренним токам толпы, оказался в проломе окна, азатем и в тоннеле.
Клочья тьмы то здесь, то там вырывались вспышками спичек и зажигалок. Поезд, сойдя с рельсов, врезался головою в стенку, и те, кто вылез насторону столкновения, найдя себя в тупике, в ловушке, с энергией ужасадвигались назад, -- задние же, не зная, в чем дело, перли вперед, -- Никитапо счастию оказался с другой стороны и довольно скоро миновал вагоны. Ощупью, спотыкаясь о шпалы и упавших людей, он добрался до станции. По ней, выхватывая то знакомые спортивные медальоны, то темно-розовый мрамор панелей, то куски человеческих скоплений, ерзали пятнаручных фонарей; у эскалаторов стояладавка -- почище чем в часы пик. Сорванные полотналестниц торчали из провалов острыми зубцами. Цепляясь заустои плафонов, люди ползли по разделительным парапетам, срывались, летели вниз, сбивая ползущих навстречу, но подымались и ползли снова, -древнегреческая мифологическая история пришлаНиките наум, про Сизифа, кажется, -- впрочем, все, что происходило, не столько виделось, сколько угадывалось в рефлексах редких, неверных источников света, восстанавливалось воображением по носящимся в подземелье истерическим репликам целых и звериным визгам раненых и умирающих.
Воздух, не проветриваемый поршнями поездов, густел, тяжелел с каждой минутою. Зачем они лезут наверх? недоумевал Никита, сам протискиваясь к эскалатору. Наверху, наверное, бешеная радиация, переждали бы, что ли, хоть бы и в духоте. Я-то ладно, улыбнулся, поймав себя напротиворечии мысли и действия. Мне все равно.
Долго, с полчаса, не меньше, полз Никитапо наклонной шахте. Наземный вестибюль рухнул, но предшественники уже устроили лазейку в трупах и развалинах. Никитавдохнул полной грудью, и у него мгновенно ослабли ноги, закружилась головаи сильно -- едвасдержал рвоту -- затошнило. Он сначалаподумал наионаторы (то есть, наих отсутствие), потом -- накислородное отравление, но услужливая и одновременно ехидная память шепнуласлова, которые он, казалось, никогдане впускал в уши назанятиях по противоатомной защите: первыми симптомами сильного облучения являютсяю
Лунатеперь властвоваланад Москвою безраздельно: фонари погасли повсюду, адалекий: где-то наРечном или даже в Химках -- костер пожараникак не мог соперничать с ее холодным пепельным светом. Здания вокруг были полуразрушены, деревья валялись, вырванные с корнем: ударная волналегко преодолеладесяток километров от эпицентра.
Чем дальше шел Никитапо направлению к родительскому дому, тем меньше трупов и раненых валялось наземле, тем меньше народу попадалось навстречу, ауж когдапересек линию Рижской дороги (электричкалежаланабоку) и, чтобы срезать путь, свернул в Тимирязевский лес, -- и вовсе остался один среди где покосившихся, где поломанных, где тлеющих древесных стволов.
Пройдя между ними несколько сотен шагов, Никитанаткнулся нанеожиданный провал, огромный, километратри в диаметре; надалеком дне провалав свете слабых живых огоньков поблескивал металл, копошились люди. Никитавспомнил: еще мальчишкою, гуляя здесь, он категорически отказывался верить сестриной клевете, будто внизу, под перегнивающими слоями опавших листьев, под землею, работает гигантский военный завод, притаились стартовые шахты ракет, -- и вот однажды осенью, когдавыпал первый снег, авоздух был разве что насамую малость холоднее нуля, -- своими глазами увидел, как чернеют, буреют талой землею, старой хвоею несколько кварталов леса: полградусалишнего тепларастопили снег и создали в тот уникальный осенний день демаскирующую картину. Точно: вот сюда, наэто самое место, и приходились те кварталыю
До дому было уже подать рукой; Никитаиздали выделил взглядом в массиве зданий, чернеющих наопушке, засветлыми корпусами больницы, пятиэтажный дом, знакомый с самого-самого детства, -- выделил, но не узнал, -- только когдаподошел почти вплотную, понял головою, раскалывающейся от странной, центральной боли: добрые две трети фасадарухнули, обнажив потрохаквартир. Начетвертом этаже, в нескольких метрах от ущербленного угла, зияли ячейки родительских комнат.
Рев, не нашедший в никитиной памяти аналога, -- может, когда-то, миллионы лет назад, так ревели издыхающие динозавры, -- заставил обернуться: наогненном стебле выросланад лесом ракетаи, мгновение помедлив, словно присев перед дальней дорогою, ушлав звездную черноту неба: не зря, стало быть, копошились надне провалалюди.
В каком-нибудь шаге от подъезданоги Никиты сноваподкосились, и он упал наобломки стены, исходя неукротимой, не приносящей облегчения, не снимающей тошноты рвотою. Минут пятнадцать -- или так ему показалось -- бился Никитав отвратительных, выматывающих спазмах, но, едваони отпустили, -- встал и хоть обессиленный, апродолжил путь. "Первыми симптомами сильного облучения являютсяю"
Лестницас выломанными кое-где ступенями виселанапрутьях арматуры; раздавленный балкою перекрытия, лежал напокосившейся площадке труп старушки со второго этажа. Вокруг трупабегала, поскуливая, растерянная старушкинаболонка. Никитаполз к цели, которая неизвестно зачем былаему нужна, -- полз наодном волевом напряжении.
Вот, наконец, и квартира, родная квартира, пустая по счастию: вовремя смылись родители, вовремя! -- вопрос только: далеко ли? Никитарухнул настул у старенького письменного стола, закоторым делал в свое время уроки. Прежде вплотную придвинутый к стене, теперь он стоял у самого обломапола, и больничные корпуса, и лес открывались из-застоланепривычно широко, не стесненные оконною рамой. Ах, да! вспомнил Никита. Я же обещал Лидке, что приду, расскажу про "Голос Америки". Оказывается, скривился в самоиронии, меня сюдавел категорический императивю
Никитаоткрыл ящик, пошарил, вытащил налунный свет школьную тетрадку и чешский автоматический карандаш; тетрадкабыланачаталидкиными записями: какие-то цитаты, кажется -- из Конституции СССР. Никитаперевернул тетрадку вверх ногами и напоследней странице, как напервой, стал писать: пружиною, которая спустиламеханизм начавшейся сегодня войны, был, если разобраться, Трупец МладенцаМалогою -- рукаавтоматически вывелапривычное прозвище и остановилась: наверное, следует объяснить, откудаоно взялось, рассказать невнятную историю про маленького утопленникаи Пионерские пруды, но силы убывали не по часам, апо минутам, история, в сущности, никому не быланужнаи ничего не проясняла, -- рукарешительно перечеркнулатри последние словаи надписаласверху: подполковник Лаю
Но тут стало совсем темно: лунаскрылась закорпусами Сокола. В прежние времена, особенно в дурную погоду, когданизкие облакане позволяли свету улизнуть в космос, такой темноты в Москве было и не сыскать, занею ездили в дальние деревни: сотни уличных фонарей, прожекторастадионаДинамо, дуговые лампы железнодорожных сортировок, огни аэровокзаладавали в сумме довольно, чтобы хоть и писать, -- однако, час назад прежние временазакончились навсегда. Никитапопробовал продолжить ощупью -- получилось совсем плохо, -- и, обернувшись в поисках решения, заметил мягкое, при луне не увиденное сияние: оно струилось из соседней комнаты.
Возбудившись от бешеной радиации взрыва, стены, батареи отопления, мебельные ручки и дверные петли -- все это теперь излучало само и заставляло светиться люминесцентный экран большого родительского телевизора. Незримые смертоносные токи, о которых прежде при усилии можно было забыть хотя бы навремя, высунули нос, материализовались в свечении, -- что ж, тем более следовало спешить.
Никитаустроился в старом кресле-качалке у самого экрана, словно собрался скоротать вечерок заШтирлицем, устроился так удобно, что не хотел двигать и пальцем. Казалось, единственное, что способен сейчас был делать Никита, -- это дышать. Зачем продолжать? Для кого я пишу? Бросить, плюнуть, закрыть глаза, заснутью но тут какой-то бодрячок объявился в голове, засуетился, замахал ручонками: как то есть зачем?! как то есть для кого?! ты единственный, кто знает, кто может рассказать потомкам! Данеужто какие-нибудь потомки останутся? спросил Никита. Еще бы, еще бы! оптимистично заверещал бодрячок. Человечество -- удивительно живучая сволочь! Чего-чего оно только ни выносило -- однако живет! живет! Даты и сам носане вешай! -- подумаешь, какую-нибудь сотню-другую рентгенов схватил! Еще внуков своих переженишь! -- тут Никитаузнал бодрячка, припомнил женское его греческое имя: эйфория.
"Кроме того, при особенно сильном облучении могут наблюдаться психические изменения, выражающиеся в первую очередь"
Веки никитины вспыхнули вдруг алым просветом крови -- он приподнял их и тут же зажмурился: огненный мячик висел где-то далеко, над Юго-Западом, -висел, впрочем, недолго: лопнул и, спустя секунды, звук разрывабольно ударил по барабанным перепонкам, пронесся вихрем, опрокинул Никиту вместе с креслом, ателевизор повалил сверху, и кинескоп лопнул в свою очередь, обрызгав все мелким светящимся стеклом. Кругом сыпались какие-то камни, куски штукатурки, обломки кирпичей, потом наступило мгновение затишья, потом ударная волнапошланазад -- уже насытившаяся, умиротворенная, обессиленная. Писать, писать, писать, покаесть возможность! Пусть даже ни для кого, пусть в никуда! -- писать! Стеклышки впились в кожу, зеленый след мячикапрыгал во тьме перед распахнутыми глазами, но тетрадку и карандашик Никитане выпустил и в падении и сейчас, кое-как подняв кресло, зацарапал по бумаге наощупь.
Не раз останавливался, копя энергию, и уже ночь быланаисходе, серело, когдапоставил последнюю точку. Теперь следовало придумать, где сохранить письмо в никуда. Никита, едвапереставляя ноги, побрел по разрушенной квартире, и, спустя время, взгляд наткнулся надесяток пустых бутылок под кухонным столом: следы основания Комитетапо борьбе засвободу информации. Однабутылкаоказалась из-под шампанского. Никитасклонился занею, но резкая боль кишечного спазмаприхватиланаполдвижении. Сдавив руками живот, завывая, бросился Никитак туалету; водатам стоялапо порожек, расколотый унитаз лежал в ней, как обломок океанского лайнера. В ванную тоже не попасть: сорванная с петель дверь перегораживалавход. Терпеть было невозможно, и Никитапристроился прямо тут, в коридорчике, акогдапришло первое облегчение, подумал: вот он, главный признак войны: не трупы, не разрушения, анечистоты в неподходящих местахю
Тетрадкане лезлав горлышко -- пришлось вырывать листки, нумеровать, скручивать в трубочки. Жалко, моря нету поблизости или хотя бы реки! Никитаиз последних сил закупорил бутылку полиэтиленовой пробкою, поставил напол и рухнул в качалку: играсделана, ставок больше нет, -- можно уснуть.
Сияющее солнце всходило над столицею -- нет, не всходило: взошло вдруг, взлетело и теперь висело в зените, словно освобождаясь от затмения. Лучи его были пронзительны, горячи безо всякой меры. Собственно, и засолнце принять его можно было только в том случае, если снять в кино, сквозь почти черный фильтр и наочень большой скорости, апотом медленно прокрутить пленку: слишком быстро оно освобождалось, набухало, и его буквально распирало от света, от жара, от энергии, -- и вот бутылкаозарилась так ярко, что потерялацвет и медленно началатерять и форму: оседать, таять, течь, и листочки, давно обугленные, засерели хлопьями пеплав центре огненной лужицы.
Нато, что осталось от Никиты, смотреть -- если б нашлось кому -- не захотелось бы.