Страница:
– Ну и ну… Первый раз вижу, чтоб особа прелестного полу сама в ночь вызывалась ехать. Гм… ну, ладно. Дам тебе в подмогу двух молодцов, чай, с ними быстрее спроворишь машину огненную сюда доставить.
– Да, – сказала Сильвия, понимая, что «двух молодцов» дают в подмогу не просто так. Не доверяет царь. Не успел назначение в Посольский приказ утвердить, а уже не доверяет и, верно, жалеет, что поспешил с назначениями.
Вместе с двумя молодцами вызвался ехать не кто-нибудь, а сам князь-папа Никита Зотов. Петр хотел запретить ему ехать, как и Меншикову, но, взглянув на то, какую умильную рожу скорчил всешутейший, махнул рукой и разрешил. Сильвия про себя молила Бога, чтобы ей не дали более никого в подмогу. Смутная, дающая скромную, но какую-никакую надежду мысль вызревала в мозгу.
Повезло. За «огненной машиной» поехали двое потешных, Никита Зотов, прихвативший с собой три сосуда с зельем, и хмельной боярин Боборыкин. Шутник Меншиков хотел дать в нагрузку еще и медвежонка, которого он, одев в шутовской кафтан и двурогую шапку с колокольчиками, вот уже с час поил водкой. Но Сильвия Кампанелла заявила, что так не пойдет, потому что медведь на обратном пути обязательно повредит машину, а то и спьяну заест кого-нибудь, например того же князь-папу Никиту Зотова. Такой кадровой потери Петр не мог предположить даже в порядке чистой теории, потому медведя оставил.
Направляясь к дверям, руководительница злополучной миссии услышала голос Петра, говорящего:
– А что, дядюшка, когда будем розыск продолжать с нашими учеными ворами?
– Не знаю, сынок, – добродушно проворчал князь-кесарь Ромодановский, – ты сам, государь, велел мне ехать к тебе, оттого дознание и прекращено.
Петр крепко сжал губы и уставился перед собой немигающим взглядом. Наконец сказал:
– Ничего. Вот погоди – сам спрошу с них…
– А что, машина твоя – х-хороша? – говорил Никита и тотчас же переключал свое внимание на Боборыкина, а потом на преображенца. Получалась жуткая сборная солянка.
Незадолго до дома Кузьмы Егорыча всешутейший хотел выброситься из кареты, мотивируя это свое решение тем, что он находится на корабле, который поврежден штормом и дал течь. Сильвию он принял за бомбардира и велел дать предупредительный выстрел о том, что им следует оказать помощь. Вместо предупредительного выстрела та дала ему увесистый подзатыльник, отчего из головы «патриарха» вылетели последние остатки сознания, и он захрапел, повалившись на преображенца. Тот одобрительно сказал Сильвии:
– А ты того… тяжелая на руку. Вона как этого шута умиротворила.
– П-подайте мне хлебного квасу… Я по-латыни разумею… Целовальник, брррррадобрей!!! Аминь, – засыпая, прошлепал губами Никита Зотов.
Тем временем лошади въехали во двор боярина Боборыкина. Слуги тотчас же приняли из рук сопровождения своего вволю храпящего господина.
Кузьма Егорович ничем не уступал Зотову. Обоих тотчас же отправили в опочивальню со всеми почестями, полагающимися пьянчугам такого звания. Оба преображенца между тем проследовали за руководительницей миссии «Демократизатор-2020» в помещение, где должна была храниться машина времени. Арина Матвеевна, супруга боярина, пугливо освещала им дорогу жирным, мирно потрескивающим свечным огарком.
Другие, другие, куда как далекие от транспортировки «огненной машины» в пиршественную палату царя Петра мысли метались в голове Сильвии фон Каучук. «Двое с половиной суток прошло с того момента, как мы прибыли сюда и царь Петр осматривал нашу систему „Опрокинутое небо“, – думала она. – Двое с половиной суток, а надо бы трое… Достаточно ли? Не мало? Впрочем, другого выбора, как мне кажется, просто нет. Иначе они погибнут, нет, не так, не так, – иначе МЫ погибнем. Все. Проклятая страна!..»
Впрочем, в чужой монастырь не следует соваться со своим уставом, это мало-помалу начала усваивать даже твердолобая и самоуверенная руководительница миссии.
– Ну, показывай, – пробасил один из преображенцев. – Хозяйка, – крикнул он боярыне, – что тут за лестница, недолго и башку сломить!
«Они не должны видеть это».
– Гаврила, да тут темно, как в заднице у арапа! Боярыня! Старуха, посвети, чтоб тебя!..
Но боярыня Арина Матвеевна от греха подальше скрылась куда-то вместе со свечкой.
– Э, квашня!
«Если они увидят, то придется… придется разбираться с обоими… чтобы окончательно. А этого не надо».
Тук, тук. Скрип, скрип. Чуть вздрагивает старенькая лестница под тяжелыми шагами мощных, откормленных преображенцев. Сердце Сильвии подпрыгивает в такт и не в такт, все убыстряя свой ритм. Тук, тук, скрип, скрип.
– Осторожнее, Федя. И красавицу нашу придержи.
– Я-то придержу, – хохотнул идущий позади Федя. – Я-то ужо та-а-ак придержу…
– Ступеньки дьяволовы… понастроил боярин хоромы. Хорошо, что всешутейший наш сюда не поперся, точно, башку бы себе снес, и тогда государь нас на подметки для сапог пустит…
Тук. Тук.
– Не свалиться бы…
Скрип… скрип… «не свалиться бы».
– Это точно, – тихо сказала Сильвия, легонько подтолкнув спускающегося перед ней парня в спину.
Однако же этого тычка оказалось вполне достаточно, чтобы рослый детина ухнул вниз, пересчитав себе все ребра, и с воем и проклятиями покатился по полу. Послышался грохот: по всей видимости, его бедствия не ограничились одним падением и он опрокинул на себя что-то из домашней утвари, хранящейся здесь.
– А-а-а!!!
– Гаврило? Гаврило! – Преображенец застыл двумя ступеньками выше Сильвии. – Ты не балуй так, не надо!..
– Надо, Федя, надо, – отозвалась Сильвия и, в темноте ловко перехватив его жилистую руку, закрутила ее четким, отточенным приемом и перекинула мужика через себя так быстро, что тот и пикнуть не успел, как оказался внизу.
Ему повезло еще менее Гаврилы: преображенец Федя стукнулся головой об угол сундука, кои во множестве загромождали уже известный нам подвал, и лишился чувств.
Сильвия раздобыла подсвечник, зажгла его и стала спускаться вниз. Челядь перешептывалась и выглядывала из дверей, из углов, но вмешиваться и даже подавать голос не смела. Ведь шли слухи, что те четверо, из числа которых была эта внешне громоздкая, но удивительно быстрая и легкая толстуха немка, вышли прямо из стены, что они бесовской породы, как и царь Петр.
Спустившись вниз, Сильвия осветила подвал, в котором они оставили машину времени. В голове вдруг мелькнула фраза из старого советского фильма, засевшего в голове еще с детства: «В подвале заброшенного дома ученик двадцатой московской школы Коля Герасимов находит машину времени…» Сильвия засмеялась. Таврило, первым рухнувший с лестницы, все еще ворочался на полу. Он перевел взгляд на смеющуюся женщину, выплюнул на ладонь кровь и прохрипел:
– Да ты что же, сука…
– А вот не надо так грубо, – сказала она. – Ты язык-то попридержи…
Но преображенец придержал язык и без ее совета. Более того, он попросту потерял дар речи. Нет, не при виде системы «Опрокинутое небо», по корпусу которой продолжали циркулировать призрачные зеленоватые сполохи света. Отнюдь. Таврило приподнялся на полу, стараясь получше разглядеть ТО, что предстало его глазам словно видение, словно жуткий морок. Он широко раскрыл глаза, пытаясь выговорить хоть слово, но тут подошедшая сзади Сильвия коротко приложилась к его остриженной голове, и здоровяк присоединился к своему собрату.
– Часа два не очухаются, – пробормотала руководительница миссии, – ничего, еще есть время… Еще есть время.
И она посмотрела в угол, туда, где виднелось нечто, так напугавшее преображенца Гаврилу – парня не самого робкого десятка, каким и подобало быть потешному царя Петра.
– Погоди, дядюшка, куда ты так спешишь, – буркнул Петр, который наблюдал за Данилычем, подливающим ему вина. – Посиди с нами. – Где уж мне, старику, с вами, молодежью. Не угонюсь. И не надо. Да и дело, говорю, стоит, а такое дело мешкотни не терпит. Поеду, – повторил князь-кесарь, – а то там без меня управятся. Я уже послал человека, чтоб воров и злочинцев тех вздергивали по одному на дыбу и разогрели, чтоб заговорили. Микешка, поди, уже получил указание-то. Там Тихон Никитьевич Стрешнев сейчас и дядя твой, Лев Кириллович Нарышкин. Я прямо тепленькими бунтовщиков тех у них приму. Думаю, сегодня же к утру истину вызнаем. И тебе, государь, доложим.
– А и то добро! – сказал Петр, резко вставая и отодвигая от себя чашу с вином так, что она опрокинулась, заливая скатерть. – Только нечего докладывать. Сам при расспросе быть желаю. Данилыч!
– Слушаю, мин херц!
– Брось вино глушить да девок щупать. Со мной поедешь! Вели лошадей подать!
– А куда едем, мин херц? Неужто…
– Туда, туда, с Федором Юрьичем. Поторопи там…
Александр Данилыч некоторое время постоял, задумчиво встряхивая головой, а потом расторопно устремился из палат. Уже через минуту слышался его звонкий голос, с роскошными «химическими» оборотами внушающий прислуге, что и как скоро надо делать.
Примерно в то же самое время кат Микешка Матроскин выволок из подвала Афанасьева и его сотоварищей. Мрачный Буббер уже не сделал даже самой обреченной попытки апеллировать к адвокатам и американским посланникам и консулам. Наверно, он понял, что дело совсем печально. Ковбасюк почему-то улыбался растерянной улыбкой блаженного. Евгению, который бросил на него взгляд, вдруг показалось, что бывший таксидермист спятил. Столько лет своей жизни тот набивал ватой чучела животных. А теперь из него самого сделают чучело – из живого.
На лавке, предназначенной для важных, сидели два бородатых боярина. Один из них сказал густым басом:
– Князь Ромодановский велел учинить подробный расспрос, так что готовьтесь говорить всю правду.
Четверка несчастных предстала перед боярами.
Голландец даже не поднимал головы, Буббер и Ковбасюк подавленно молчали. Один Женя Афанасьев еще барахтался. Он собрался с духом и сказал:
– Честные бояре! Хочу держать ответ по всей правде.
– Вот это уже хорошее начало, – сказал Стрешнев. – Ну, ну.
– Я вполне допускаю… («Не то, не то говорю!.. – панически метнулось в голове Афанасьева. – Как же с ними говорить, боже!..») Я вполне допускаю, что один из нас мог оказаться тем, кого вы ищете. Я сам гнался за злоумышленником, и главная часть улик против него построена на моих собственных показаниях. Если допустить, что я лгу, то зачем же мне лгать таким образом, чтобы на меня падало подозрение? Вот что я хотел спросить у вас, честные бояре.
Тихон Стрешнев и Лев Кириллович переглянулись. Последний даже кивнул, невольно выдав свое согласие со словами Афанасьева. Приободрившись, Евгений продолжал:
– Я почти поймал вора, и мои слова может подтвердить тот из швейцарских мушкетеров Лефорта, что в ночь покушения стоял на карауле у большой лестницы, подходящей к спальным комнатам. Думаю, что у вас уже есть его опросный лист, так что я только еще раз подтверждаю происшедшее. Не более того.
«Так, так, отмазывайся, Владимирыч!.. – запрыгал бес Сребреник. – А то если тебя на дыбе изломают, то мне тут куковать до скончания века придется, в этой милой петровской России!»
Боярин Стрешнев повернулся к Льву Кирилловичу и сказал вполголоса:
– Гладко говорит, как по писаному, только, может, все равно не мешало бы на дыбу поднять, как ты думаешь, Лев Кириллыч? Может, чего еще порасскажет, а?
– Если вы хотите слышать только правду и ничего, кроме правды, – с отчаянной храбростью человека, которому уже нечего терять, сказал Афанасьев, – то я все сказал. А на дыбе любой себя оговорит и признается в том, чего не делал. Если умеючи подойти к делу, вот как он, – кивнул Евгений на Микешку Матроскина, – так можно выбить признание о том, что именно ты Христа распял, что ты убил царевича Дмитрия в Угличе, что ты поджег Москву в двенадцатом году!..
Сказав последнее, Афанасьев невольно прикусил язык: до 1812 года, когда горела Москва, оставалось еще прилично времени. Впрочем, Москва горела в старину так часто, что бояре не обратили никакого внимания на этот досадный промах. Лев Кириллович сказал:
– Дельно излагает. К тому же он главный свидетель. Петр Алексеевич, если что, ему сам дознание произведет. Ладно. Отдохни пока. Стань вон в тот угол. Теперь вы, – повернулся он к оставшейся троице. – Если верить показаниям Афанасьева, один из вас должен оказаться тем вором и смутьяном, которого мы доискиваемся. Так как все вы равно подпадаете под подозрение, придется допросить каждого с пристрастием. Которого из вас, вбежав в спальню, схватил за шкирку Меншиков Александр Данилович?
Ковбасюк кашлянул. Пит Буббер, а схватил Меншиков именно его, остолбенело смотрел в потолок. Афанасьев замер, и тут чучельник сказал тихо:
– Меня.
Стрешнев махнул рукой, и Микешка, подскочив к Ковбасюку, одним движением разорвал на нем одежду, обнажив подозреваемого до пояса. Афанасьев невольно зажмурился, но тут же заставил себя смотреть на это: все-таки, как ни крути, была его вина в том, что Ковбасюк со связанными руками, дернувшись, повис на дыбе. Хрустнули кости. Микешка неспешно извлекал кнут – толщиной в палец, длиной в пять локтей.
– Кнут не дьявол, а правду сыщет, – неторопливо, почти добродушно приговаривал кат сквозь зубы, – такие дела, паря…
– Раз, – негромко скомандовал Стрешнев. Микешка отступил на шаг и коротко, словно бы вполсилы, почти без замаха, ударил. Ковбасюк вздрогнул всем телом, но промолчал. Сдержался. Второй и третий удары все-таки выбили голос из терпеливого таксидермиста: боль была жуткой.
– Четыре, пять, – считал боярин. – Микеша, чуть поприжми.
– А этого, – кивнул Лев Кириллович, родной брат матери Петра, на Пита Буббера, – закатайте пока в «шелепа», пусть над ним немножко подмастерья твои похлопочут.
«Подмастерья» – трое верзил с равнодушными, ко всему привычными физиономиями и закатанными до локтей рукавами на волосатых руках – схватили несчастного американца, принявшегося брыкаться, и поволокли его в угол пыточной избы и привязали к деревянной раме. В руках подручного палача появился «шелеп» – длинный и узкий мешок, наполненный мокрым песком и примечательный тем, что после его применения на теле жертвы не оставалось ни малейших следов. Лев Кириллович, прищурив глаза, с любопытством и без малейшей свирепости посматривал на эти приготовления. Потом перевел взгляд на Афанасьева и сказал спокойно:
– А ты, если что и вспомнишь во время сего дознания, тут же дай знать.
«Рано, рано ты посчитал себя освобожденным от мучений!.. – вспыхнуло в голове Евгения. – Есть еще одна пытка: смотреть на то, как истязают твоих товарищей по несчастью, двое из которых, а может быть, и все ни в чем не виноваты!»
Из угла донесся пронзительный вопль Буббера. «Шелеп» начал свою работу. Стрешнев наблюдал за Ковбаскжом, вздернутым на дыбу и исхлестанным кнутом, потом перенес свое внимание на вопящего Пита Буббера, которого обрабатывали «шелепом», и заметил между делом:
– После сего внутренности отказывают служить, а наружу ничего не видать, вот так.
Афанасьев вжал спину в стену, и его взгляд упал на массивную рукоять для кнута – наборную, сменную, с тяжелым набалдашником. Она лежала неподалеку от дыбы, на которой висел Ковбасюк.
«Зря ты это, Владимирыч, – произнес бес Сребреник, который угадал намерение Афанасьева, – тогда тебя точно растянут по полной программе, а не как этого твоего Ковбасюка – в щадящем таком режиме».
– Ничего себе – щадящем…
«А ты думал! Да если бы эти бояре сказали Микешке всерьез взяться за нашего чучельника, так от него уже живого места не осталось бы!..»
Ковбасюк поднял глаза. «Он же слышит Сребреника! – пронзила мозг Жени отчаянная мысль. – Слышит конечно же!» В глазах Ковбасюка даже не было ужаса, было одно безграничное удивление, смешанное с болью: за что же вы меня так, братцы?.. Этот взгляд взорвал Евгения. Уже не думая о последствиях того, что он вознамерился сейчас сделать, он рванулся из своего угла, носком сапога подцепил сменную рукоять кнута, лежавшую на земляном полу, и со всего маху опустил ее на голову Микешки Матроскина, замахивавшегося кнутом в десятый раз. Кат вздрогнул всем своим массивным, откормленным телом и стал заваливаться назад, Афанасьев ударил его еще раз, а потом, выхватив из ослабевшей руки палача кнут, оскалил зубы и закричал, повернувшись к замершим в пыточной избе людям:
– Ну что, сволочи?! Над невинными людьми издеваться горазды, над безоружными?! Ну, так возьмите меня сейчас!
Кажется, никто и не удивился этой выходке. Палач лежал на земле с пробитой головой, но на него никто и не смотрел. Боярин Стрешнев произнес медленно, безо всякого волнения в голосе:
– Значит, это все-таки ты. Ты – тот вор и смутьян. А ведь как отпирался, прекословил!.. Понятно. Сознался, голубчик. Отдай-ка кнут подобру-поздорову, а то ведь хуже будет. Тебя на колесе никогда не ломали, и не знаешь, каково это, видно, а то бы ты сам кнут к моим ногам сложил и землю целовал!
– Да не будет такого, – пробормотал Афанасьев сквозь судорожно сжатые зубы, медленно, спиной отступая к выходу из пыточной избы, к ведущей наверх лестнице. – Никогда такого не будет.
– Дурак, – с искренним сожалением сказал Лев Кириллович, тоже вступая в переговоры, – дурак, говорю! Брось кнут, все равно тебе далеко не уйти, а беглому другой розыск учинят, я уж знаю, сам Федор Юрьевич всенепременно будет!
Афанасьев молча пятился к лестнице, оскалив зубы и лихорадочно сверкая глазами.
«Что же это ты творишь, Женька?! – возопил бес Сребреник. – Ведь теперь пропадешь как пить дать! Ты думаешь, они с тобой церемонии разводить будут, сюсюкаться! Для них человека замучить – это как рюмку водки тминной или анисовой выпить! Правильно тебе боярин говорит: не дури! Ты же ни в чем не виноват, за что ж тебе голову сложить, за этих троих, один из которых точно виновен, так, что ли?! Э-э… совсем бесполезно тебе говорить… совсем ты, я смотрю, без царя в голове!»
– Опять начали меня фразеологизмами глушить, красавцы… – процедил Афанасьев и вдруг окаменел. От страха, вторгшегося извне. Словно сноп искр выбило из позвоночника: Женя зримо почувствовал за спиной чью-то тень. Чью-то огромную сутулую тень, как он смог заметить, страшным усилием повернув окоченелую шею.
«Без царя в голове…» – донеслись и отдалились голоса, но в этот момент Афанасьев не видел ничего, кроме огромной руки, вцепившейся ему в плечо.
Легким, казалось бы ничего не значащим движением, без усилия, Афанасьев был отброшен на пол. Кнут выпал из его руки.
– Так, – сказал царь Петр, неспешно заходя в пыточную избу, – ну-ну, дядюшка. Ну-ну.
Не названый, а самый что ни на есть всамделишный родной дядя государя, Лев Кириллович Нарышкин, взъерошил бороду и, ткнув перстом в сторону сидящего на полу Афанасьева, сказал:
– Вот он, вор и бунтовщик! А историю про погоню за каким-то там злоумышленником рассказал он для отвода глаз! Ибо выдал сейчас он себя с головой, когда напал на палача Микешку, разбил тому башку, а потом пытался бежать!
У Петра был страшный, застывший взгляд. Он был мертвенно-бледен, и всем присутствующим стало не по себе: таким государя они еще не видели. Даже голос у него был какой-то замороженный, вялый. Молодой царь шагнул к Афанасьеву, схватил того за руку и, дернув, легко поднял с пола, при этом едва не вывихнув руку из плеча (как на дыбе).
– Поедет со мной, – коротко сказал Петр. – Прочих отпустить.
– Зачем же куда-то ехать, Петр Алексеевич? – спросил Стрешнев. – Тут все налажено. Допросим его хорошенько, а уж коли Микешка не очухается, так вызовем из Разбойного приказа другого заплечных дел мастера, уж с ними-то у нас недостачи никогда не бывает.
– Со мной поедет, – повторил Петр, и более никто не стал ему возражать. Не только потому, что на то была его царская воля, а больше из-за какой-то особой нотки в голосе царя, нотки, которая обещала Афанасьеву нечто похуже, нежели простые пытки, кнут и дыба.
Лев Кириллович пробормотал:
– Как знаешь, государь, на то ты над нами… над нами и поставлен.
– Пошли, – коротко сказал Афанасьеву Петр. – Нечего тут больше. За мной иди.
– А если он, разбойник, того и гляди – в спину… – начал было заботливый родственник, но Петр даже не обернулся.
Глядя в его узкую, туго обтянутую камзолом длинную спину с мощными лопатками, Афанасьев понял, что не посмеет напасть на царя, даже если бы в его, Евгения, руках был не допотопный бердыш или сабля, а самое что ни на есть современное автоматическое оружие с лазерным прицелом. Петр вызывал у Евгения какой-то парализующий, стылый ужас; волнами такого ужаса змея окольцовывает свою жертву. Позади он услышал испуганный голос Стрешнева:
– Страшен государь. Видал его во гневе, но таким…
Петр шел не останавливаясь и наконец оказался в сенях пыточной избы. Тут Афанасьев увидел Сильвию фон Каучук. Собственно, у него не было больше ни сил, ни желания удивляться. Руководительница проваленной миссии стояла и неотрывно глядела на Петра. Быстро же она втерлась к нему в доверие!.. Она тронула государя за отворот камзола, и тот остановился с неожиданной послушностью.
– Молодец, – сказала она и, протянув руку, вдруг ощупала у царя виски. Движение это было по-хозяйски уверенным, сложно было помыслить, чтобы так обращались с государем, особенно с этим, наводящим непередаваемый ужас… l Афанасьев охнул, как кипятком ошпаренный, от неожиданной догадки! Ну да!.. Конечно! Так вот почему у Петра такой застывший взгляд и бледное, почти белое лицо, замедленные движения… Конечно! Афанасьев открыл было рот, но Сильвия зашипела, как кошка, и выговорила, почему-то приседая:
– Некогда болтать! Нужно убираться отсюда! Счастье, что этот алкаш Аникита Зотов взял карету Лефорта, я и сейчас на ней! Ее останавливать боятся…
– Пошли, – машинально повторил Петр и деревянно улыбнулся.
Сильвия вышла из дома и направилась через палисадник к калитке. Было еще темно. Только где-то на востоке серело облачко, готовое перетечь в сизо-голубое, потом в приглушенно-зеленое с желтыми и розовыми прожилками, а потом в кроваво-алое. Утро подступало. Сильвия фон Каучук указала на карету, стоявшую напротив избы, и кивнула Афанасьеву:
– Садись быстрее! И ты, Петр Алексеевич!
Ни слова не говоря, тот сел в карету вместе с задрожавшим от озноба Афанасьевым и фрау фон Каучук. Последняя, впрочем, задержалась и взглянула на козлы. На козлах сидел рослый преображенец. С его левого виска стекала струйка крови. Афанасьев выглянул из кареты и спросил:
– А ему ты тоже… доверяешь?
– Да, конечно. Препарат патентованный, два куба, так что мальчишка будет делать все, что я скажу. Не говоря уж о Петре Алексеевиче, который, если уж рассудить здраво…
В этот момент послышался цокот копыт. Судя по всему, скакал небольшой отряд. Евгений обернулся и увидел, что к ним приближаются около десятка всадников и карета с гербами царской фамилии. Афанасьев перевел взгляд на Петра, сидевшего с ним рядом, и пробормотал:
– Эх ты… нежить трехсуточная!
«Между прочим, этот Петр Алексеевич быстрого приготовления тебе жизнь спас, лошадь ты неблагодарная, – заметил бес Сребреник, у которого голосок стал поживее, чем в застенке. – А ты его нежитью титулуешь! Ты вот сорок с лишним лет на свете прожил, а ума не нажил, вечно влипаешь в разные ситуации… Что ж ты хочешь от того, кому еще трех суток нет, инкубационный период даже не закончился, если верить аппетитным рецептам клонирования нашей замечательной домомучительницы фрау фон Каучук!»
Клон царя Петра сидел выпрямившись и глядя прямо перед собой. Сходство в самом деле было поразительным, абсолютным, но из этого Петра словно вытянули всю кровь. На висках виднелись голубоватые жилки, белки глаз были мутными. В этот момент в карету села Сильвия и бросила сидящему на козлах преображенцу:
– Федя, гони! Обратно к дому боярина Боборыкина гони!
Федя послушно хлестнул лошадей, те легко двинули с места и помчали вперед, по ухабистой дороге. Сильвия бормотала:
– Сейчас они увяжутся за нами, потому что по-другому и быть не может. Петр Алексеевич парнишка догадливый, так что, куда мы поехали, он легко вычислит. А если не сообразит, то у него есть еще один смекалистый тип – Меншиков Александр Данилович, тот уж точно поймет, кто и куда поехал в карете Лефорта, гидрид-ангидрид!
– Но что же будет с Буббером и Ковбасюком?
– О себе позаботься! Ты своей выходкой практически снял с них все подозрения. Так что с ними как раз все в порядке будет. Ну, потиранят их немножко для порядка, побьют для профилактики, а потом и отпустят. Худо только, что им некоторое время ЗДЕСЬ пожить придется. Но им – это пожить, а вот нам с тобой как бы умирать не пришлось.
Афанасьев помолчал, облизнул губы, переваривая информацию. Потом спросил, но вовсе не об этом. О другом:
– А откуда ты, Сильвия Лу-Синевна, знаешь о моей, как ты сказала, выходке и о том, что всю вину на меня переложили? Ведь ты даже вниз, в избу, не спускалась, а подослала своего… гм… новоиспеченного царя?
– Да, – сказала Сильвия, понимая, что «двух молодцов» дают в подмогу не просто так. Не доверяет царь. Не успел назначение в Посольский приказ утвердить, а уже не доверяет и, верно, жалеет, что поспешил с назначениями.
Вместе с двумя молодцами вызвался ехать не кто-нибудь, а сам князь-папа Никита Зотов. Петр хотел запретить ему ехать, как и Меншикову, но, взглянув на то, какую умильную рожу скорчил всешутейший, махнул рукой и разрешил. Сильвия про себя молила Бога, чтобы ей не дали более никого в подмогу. Смутная, дающая скромную, но какую-никакую надежду мысль вызревала в мозгу.
Повезло. За «огненной машиной» поехали двое потешных, Никита Зотов, прихвативший с собой три сосуда с зельем, и хмельной боярин Боборыкин. Шутник Меншиков хотел дать в нагрузку еще и медвежонка, которого он, одев в шутовской кафтан и двурогую шапку с колокольчиками, вот уже с час поил водкой. Но Сильвия Кампанелла заявила, что так не пойдет, потому что медведь на обратном пути обязательно повредит машину, а то и спьяну заест кого-нибудь, например того же князь-папу Никиту Зотова. Такой кадровой потери Петр не мог предположить даже в порядке чистой теории, потому медведя оставил.
Направляясь к дверям, руководительница злополучной миссии услышала голос Петра, говорящего:
– А что, дядюшка, когда будем розыск продолжать с нашими учеными ворами?
– Не знаю, сынок, – добродушно проворчал князь-кесарь Ромодановский, – ты сам, государь, велел мне ехать к тебе, оттого дознание и прекращено.
Петр крепко сжал губы и уставился перед собой немигающим взглядом. Наконец сказал:
– Ничего. Вот погоди – сам спрошу с них…
2
Сильвия тряслась в карете, которую князь-папа ловко заимствовал не у кого-нибудь, а у самого Франца Яковлевича Лефорта, правой руки Петра. Впрочем, на такие выходки князь-папы давно смотрели сквозь пальцы и даже либеральнее. В карету втиснулись вчетвером, кроме Сильвии и Никиты – боярин Боборыкин и первый из двух приданных в подмогу преображенцев. Второй был за ямщика и правил лошадьми.– А что, машина твоя – х-хороша? – говорил Никита и тотчас же переключал свое внимание на Боборыкина, а потом на преображенца. Получалась жуткая сборная солянка.
Незадолго до дома Кузьмы Егорыча всешутейший хотел выброситься из кареты, мотивируя это свое решение тем, что он находится на корабле, который поврежден штормом и дал течь. Сильвию он принял за бомбардира и велел дать предупредительный выстрел о том, что им следует оказать помощь. Вместо предупредительного выстрела та дала ему увесистый подзатыльник, отчего из головы «патриарха» вылетели последние остатки сознания, и он захрапел, повалившись на преображенца. Тот одобрительно сказал Сильвии:
– А ты того… тяжелая на руку. Вона как этого шута умиротворила.
– П-подайте мне хлебного квасу… Я по-латыни разумею… Целовальник, брррррадобрей!!! Аминь, – засыпая, прошлепал губами Никита Зотов.
Тем временем лошади въехали во двор боярина Боборыкина. Слуги тотчас же приняли из рук сопровождения своего вволю храпящего господина.
Кузьма Егорович ничем не уступал Зотову. Обоих тотчас же отправили в опочивальню со всеми почестями, полагающимися пьянчугам такого звания. Оба преображенца между тем проследовали за руководительницей миссии «Демократизатор-2020» в помещение, где должна была храниться машина времени. Арина Матвеевна, супруга боярина, пугливо освещала им дорогу жирным, мирно потрескивающим свечным огарком.
Другие, другие, куда как далекие от транспортировки «огненной машины» в пиршественную палату царя Петра мысли метались в голове Сильвии фон Каучук. «Двое с половиной суток прошло с того момента, как мы прибыли сюда и царь Петр осматривал нашу систему „Опрокинутое небо“, – думала она. – Двое с половиной суток, а надо бы трое… Достаточно ли? Не мало? Впрочем, другого выбора, как мне кажется, просто нет. Иначе они погибнут, нет, не так, не так, – иначе МЫ погибнем. Все. Проклятая страна!..»
Впрочем, в чужой монастырь не следует соваться со своим уставом, это мало-помалу начала усваивать даже твердолобая и самоуверенная руководительница миссии.
– Ну, показывай, – пробасил один из преображенцев. – Хозяйка, – крикнул он боярыне, – что тут за лестница, недолго и башку сломить!
«Они не должны видеть это».
– Гаврила, да тут темно, как в заднице у арапа! Боярыня! Старуха, посвети, чтоб тебя!..
Но боярыня Арина Матвеевна от греха подальше скрылась куда-то вместе со свечкой.
– Э, квашня!
«Если они увидят, то придется… придется разбираться с обоими… чтобы окончательно. А этого не надо».
Тук, тук. Скрип, скрип. Чуть вздрагивает старенькая лестница под тяжелыми шагами мощных, откормленных преображенцев. Сердце Сильвии подпрыгивает в такт и не в такт, все убыстряя свой ритм. Тук, тук, скрип, скрип.
– Осторожнее, Федя. И красавицу нашу придержи.
– Я-то придержу, – хохотнул идущий позади Федя. – Я-то ужо та-а-ак придержу…
– Ступеньки дьяволовы… понастроил боярин хоромы. Хорошо, что всешутейший наш сюда не поперся, точно, башку бы себе снес, и тогда государь нас на подметки для сапог пустит…
Тук. Тук.
– Не свалиться бы…
Скрип… скрип… «не свалиться бы».
– Это точно, – тихо сказала Сильвия, легонько подтолкнув спускающегося перед ней парня в спину.
Однако же этого тычка оказалось вполне достаточно, чтобы рослый детина ухнул вниз, пересчитав себе все ребра, и с воем и проклятиями покатился по полу. Послышался грохот: по всей видимости, его бедствия не ограничились одним падением и он опрокинул на себя что-то из домашней утвари, хранящейся здесь.
– А-а-а!!!
– Гаврило? Гаврило! – Преображенец застыл двумя ступеньками выше Сильвии. – Ты не балуй так, не надо!..
– Надо, Федя, надо, – отозвалась Сильвия и, в темноте ловко перехватив его жилистую руку, закрутила ее четким, отточенным приемом и перекинула мужика через себя так быстро, что тот и пикнуть не успел, как оказался внизу.
Ему повезло еще менее Гаврилы: преображенец Федя стукнулся головой об угол сундука, кои во множестве загромождали уже известный нам подвал, и лишился чувств.
Сильвия раздобыла подсвечник, зажгла его и стала спускаться вниз. Челядь перешептывалась и выглядывала из дверей, из углов, но вмешиваться и даже подавать голос не смела. Ведь шли слухи, что те четверо, из числа которых была эта внешне громоздкая, но удивительно быстрая и легкая толстуха немка, вышли прямо из стены, что они бесовской породы, как и царь Петр.
Спустившись вниз, Сильвия осветила подвал, в котором они оставили машину времени. В голове вдруг мелькнула фраза из старого советского фильма, засевшего в голове еще с детства: «В подвале заброшенного дома ученик двадцатой московской школы Коля Герасимов находит машину времени…» Сильвия засмеялась. Таврило, первым рухнувший с лестницы, все еще ворочался на полу. Он перевел взгляд на смеющуюся женщину, выплюнул на ладонь кровь и прохрипел:
– Да ты что же, сука…
– А вот не надо так грубо, – сказала она. – Ты язык-то попридержи…
Но преображенец придержал язык и без ее совета. Более того, он попросту потерял дар речи. Нет, не при виде системы «Опрокинутое небо», по корпусу которой продолжали циркулировать призрачные зеленоватые сполохи света. Отнюдь. Таврило приподнялся на полу, стараясь получше разглядеть ТО, что предстало его глазам словно видение, словно жуткий морок. Он широко раскрыл глаза, пытаясь выговорить хоть слово, но тут подошедшая сзади Сильвия коротко приложилась к его остриженной голове, и здоровяк присоединился к своему собрату.
– Часа два не очухаются, – пробормотала руководительница миссии, – ничего, еще есть время… Еще есть время.
И она посмотрела в угол, туда, где виднелось нечто, так напугавшее преображенца Гаврилу – парня не самого робкого десятка, каким и подобало быть потешному царя Петра.
3
– Поеду, – сказал князь Федор Юрьевич Ромодановский, – пир идет, а дело стоит, а так не годится, государь.– Погоди, дядюшка, куда ты так спешишь, – буркнул Петр, который наблюдал за Данилычем, подливающим ему вина. – Посиди с нами. – Где уж мне, старику, с вами, молодежью. Не угонюсь. И не надо. Да и дело, говорю, стоит, а такое дело мешкотни не терпит. Поеду, – повторил князь-кесарь, – а то там без меня управятся. Я уже послал человека, чтоб воров и злочинцев тех вздергивали по одному на дыбу и разогрели, чтоб заговорили. Микешка, поди, уже получил указание-то. Там Тихон Никитьевич Стрешнев сейчас и дядя твой, Лев Кириллович Нарышкин. Я прямо тепленькими бунтовщиков тех у них приму. Думаю, сегодня же к утру истину вызнаем. И тебе, государь, доложим.
– А и то добро! – сказал Петр, резко вставая и отодвигая от себя чашу с вином так, что она опрокинулась, заливая скатерть. – Только нечего докладывать. Сам при расспросе быть желаю. Данилыч!
– Слушаю, мин херц!
– Брось вино глушить да девок щупать. Со мной поедешь! Вели лошадей подать!
– А куда едем, мин херц? Неужто…
– Туда, туда, с Федором Юрьичем. Поторопи там…
Александр Данилыч некоторое время постоял, задумчиво встряхивая головой, а потом расторопно устремился из палат. Уже через минуту слышался его звонкий голос, с роскошными «химическими» оборотами внушающий прислуге, что и как скоро надо делать.
Примерно в то же самое время кат Микешка Матроскин выволок из подвала Афанасьева и его сотоварищей. Мрачный Буббер уже не сделал даже самой обреченной попытки апеллировать к адвокатам и американским посланникам и консулам. Наверно, он понял, что дело совсем печально. Ковбасюк почему-то улыбался растерянной улыбкой блаженного. Евгению, который бросил на него взгляд, вдруг показалось, что бывший таксидермист спятил. Столько лет своей жизни тот набивал ватой чучела животных. А теперь из него самого сделают чучело – из живого.
На лавке, предназначенной для важных, сидели два бородатых боярина. Один из них сказал густым басом:
– Князь Ромодановский велел учинить подробный расспрос, так что готовьтесь говорить всю правду.
Четверка несчастных предстала перед боярами.
Голландец даже не поднимал головы, Буббер и Ковбасюк подавленно молчали. Один Женя Афанасьев еще барахтался. Он собрался с духом и сказал:
– Честные бояре! Хочу держать ответ по всей правде.
– Вот это уже хорошее начало, – сказал Стрешнев. – Ну, ну.
– Я вполне допускаю… («Не то, не то говорю!.. – панически метнулось в голове Афанасьева. – Как же с ними говорить, боже!..») Я вполне допускаю, что один из нас мог оказаться тем, кого вы ищете. Я сам гнался за злоумышленником, и главная часть улик против него построена на моих собственных показаниях. Если допустить, что я лгу, то зачем же мне лгать таким образом, чтобы на меня падало подозрение? Вот что я хотел спросить у вас, честные бояре.
Тихон Стрешнев и Лев Кириллович переглянулись. Последний даже кивнул, невольно выдав свое согласие со словами Афанасьева. Приободрившись, Евгений продолжал:
– Я почти поймал вора, и мои слова может подтвердить тот из швейцарских мушкетеров Лефорта, что в ночь покушения стоял на карауле у большой лестницы, подходящей к спальным комнатам. Думаю, что у вас уже есть его опросный лист, так что я только еще раз подтверждаю происшедшее. Не более того.
«Так, так, отмазывайся, Владимирыч!.. – запрыгал бес Сребреник. – А то если тебя на дыбе изломают, то мне тут куковать до скончания века придется, в этой милой петровской России!»
Боярин Стрешнев повернулся к Льву Кирилловичу и сказал вполголоса:
– Гладко говорит, как по писаному, только, может, все равно не мешало бы на дыбу поднять, как ты думаешь, Лев Кириллыч? Может, чего еще порасскажет, а?
– Если вы хотите слышать только правду и ничего, кроме правды, – с отчаянной храбростью человека, которому уже нечего терять, сказал Афанасьев, – то я все сказал. А на дыбе любой себя оговорит и признается в том, чего не делал. Если умеючи подойти к делу, вот как он, – кивнул Евгений на Микешку Матроскина, – так можно выбить признание о том, что именно ты Христа распял, что ты убил царевича Дмитрия в Угличе, что ты поджег Москву в двенадцатом году!..
Сказав последнее, Афанасьев невольно прикусил язык: до 1812 года, когда горела Москва, оставалось еще прилично времени. Впрочем, Москва горела в старину так часто, что бояре не обратили никакого внимания на этот досадный промах. Лев Кириллович сказал:
– Дельно излагает. К тому же он главный свидетель. Петр Алексеевич, если что, ему сам дознание произведет. Ладно. Отдохни пока. Стань вон в тот угол. Теперь вы, – повернулся он к оставшейся троице. – Если верить показаниям Афанасьева, один из вас должен оказаться тем вором и смутьяном, которого мы доискиваемся. Так как все вы равно подпадаете под подозрение, придется допросить каждого с пристрастием. Которого из вас, вбежав в спальню, схватил за шкирку Меншиков Александр Данилович?
Ковбасюк кашлянул. Пит Буббер, а схватил Меншиков именно его, остолбенело смотрел в потолок. Афанасьев замер, и тут чучельник сказал тихо:
– Меня.
Стрешнев махнул рукой, и Микешка, подскочив к Ковбасюку, одним движением разорвал на нем одежду, обнажив подозреваемого до пояса. Афанасьев невольно зажмурился, но тут же заставил себя смотреть на это: все-таки, как ни крути, была его вина в том, что Ковбасюк со связанными руками, дернувшись, повис на дыбе. Хрустнули кости. Микешка неспешно извлекал кнут – толщиной в палец, длиной в пять локтей.
– Кнут не дьявол, а правду сыщет, – неторопливо, почти добродушно приговаривал кат сквозь зубы, – такие дела, паря…
– Раз, – негромко скомандовал Стрешнев. Микешка отступил на шаг и коротко, словно бы вполсилы, почти без замаха, ударил. Ковбасюк вздрогнул всем телом, но промолчал. Сдержался. Второй и третий удары все-таки выбили голос из терпеливого таксидермиста: боль была жуткой.
– Четыре, пять, – считал боярин. – Микеша, чуть поприжми.
– А этого, – кивнул Лев Кириллович, родной брат матери Петра, на Пита Буббера, – закатайте пока в «шелепа», пусть над ним немножко подмастерья твои похлопочут.
«Подмастерья» – трое верзил с равнодушными, ко всему привычными физиономиями и закатанными до локтей рукавами на волосатых руках – схватили несчастного американца, принявшегося брыкаться, и поволокли его в угол пыточной избы и привязали к деревянной раме. В руках подручного палача появился «шелеп» – длинный и узкий мешок, наполненный мокрым песком и примечательный тем, что после его применения на теле жертвы не оставалось ни малейших следов. Лев Кириллович, прищурив глаза, с любопытством и без малейшей свирепости посматривал на эти приготовления. Потом перевел взгляд на Афанасьева и сказал спокойно:
– А ты, если что и вспомнишь во время сего дознания, тут же дай знать.
«Рано, рано ты посчитал себя освобожденным от мучений!.. – вспыхнуло в голове Евгения. – Есть еще одна пытка: смотреть на то, как истязают твоих товарищей по несчастью, двое из которых, а может быть, и все ни в чем не виноваты!»
Из угла донесся пронзительный вопль Буббера. «Шелеп» начал свою работу. Стрешнев наблюдал за Ковбаскжом, вздернутым на дыбу и исхлестанным кнутом, потом перенес свое внимание на вопящего Пита Буббера, которого обрабатывали «шелепом», и заметил между делом:
– После сего внутренности отказывают служить, а наружу ничего не видать, вот так.
Афанасьев вжал спину в стену, и его взгляд упал на массивную рукоять для кнута – наборную, сменную, с тяжелым набалдашником. Она лежала неподалеку от дыбы, на которой висел Ковбасюк.
«Зря ты это, Владимирыч, – произнес бес Сребреник, который угадал намерение Афанасьева, – тогда тебя точно растянут по полной программе, а не как этого твоего Ковбасюка – в щадящем таком режиме».
– Ничего себе – щадящем…
«А ты думал! Да если бы эти бояре сказали Микешке всерьез взяться за нашего чучельника, так от него уже живого места не осталось бы!..»
Ковбасюк поднял глаза. «Он же слышит Сребреника! – пронзила мозг Жени отчаянная мысль. – Слышит конечно же!» В глазах Ковбасюка даже не было ужаса, было одно безграничное удивление, смешанное с болью: за что же вы меня так, братцы?.. Этот взгляд взорвал Евгения. Уже не думая о последствиях того, что он вознамерился сейчас сделать, он рванулся из своего угла, носком сапога подцепил сменную рукоять кнута, лежавшую на земляном полу, и со всего маху опустил ее на голову Микешки Матроскина, замахивавшегося кнутом в десятый раз. Кат вздрогнул всем своим массивным, откормленным телом и стал заваливаться назад, Афанасьев ударил его еще раз, а потом, выхватив из ослабевшей руки палача кнут, оскалил зубы и закричал, повернувшись к замершим в пыточной избе людям:
– Ну что, сволочи?! Над невинными людьми издеваться горазды, над безоружными?! Ну, так возьмите меня сейчас!
Кажется, никто и не удивился этой выходке. Палач лежал на земле с пробитой головой, но на него никто и не смотрел. Боярин Стрешнев произнес медленно, безо всякого волнения в голосе:
– Значит, это все-таки ты. Ты – тот вор и смутьян. А ведь как отпирался, прекословил!.. Понятно. Сознался, голубчик. Отдай-ка кнут подобру-поздорову, а то ведь хуже будет. Тебя на колесе никогда не ломали, и не знаешь, каково это, видно, а то бы ты сам кнут к моим ногам сложил и землю целовал!
– Да не будет такого, – пробормотал Афанасьев сквозь судорожно сжатые зубы, медленно, спиной отступая к выходу из пыточной избы, к ведущей наверх лестнице. – Никогда такого не будет.
– Дурак, – с искренним сожалением сказал Лев Кириллович, тоже вступая в переговоры, – дурак, говорю! Брось кнут, все равно тебе далеко не уйти, а беглому другой розыск учинят, я уж знаю, сам Федор Юрьевич всенепременно будет!
Афанасьев молча пятился к лестнице, оскалив зубы и лихорадочно сверкая глазами.
«Что же это ты творишь, Женька?! – возопил бес Сребреник. – Ведь теперь пропадешь как пить дать! Ты думаешь, они с тобой церемонии разводить будут, сюсюкаться! Для них человека замучить – это как рюмку водки тминной или анисовой выпить! Правильно тебе боярин говорит: не дури! Ты же ни в чем не виноват, за что ж тебе голову сложить, за этих троих, один из которых точно виновен, так, что ли?! Э-э… совсем бесполезно тебе говорить… совсем ты, я смотрю, без царя в голове!»
– Опять начали меня фразеологизмами глушить, красавцы… – процедил Афанасьев и вдруг окаменел. От страха, вторгшегося извне. Словно сноп искр выбило из позвоночника: Женя зримо почувствовал за спиной чью-то тень. Чью-то огромную сутулую тень, как он смог заметить, страшным усилием повернув окоченелую шею.
«Без царя в голове…» – донеслись и отдалились голоса, но в этот момент Афанасьев не видел ничего, кроме огромной руки, вцепившейся ему в плечо.
Легким, казалось бы ничего не значащим движением, без усилия, Афанасьев был отброшен на пол. Кнут выпал из его руки.
– Так, – сказал царь Петр, неспешно заходя в пыточную избу, – ну-ну, дядюшка. Ну-ну.
Не названый, а самый что ни на есть всамделишный родной дядя государя, Лев Кириллович Нарышкин, взъерошил бороду и, ткнув перстом в сторону сидящего на полу Афанасьева, сказал:
– Вот он, вор и бунтовщик! А историю про погоню за каким-то там злоумышленником рассказал он для отвода глаз! Ибо выдал сейчас он себя с головой, когда напал на палача Микешку, разбил тому башку, а потом пытался бежать!
У Петра был страшный, застывший взгляд. Он был мертвенно-бледен, и всем присутствующим стало не по себе: таким государя они еще не видели. Даже голос у него был какой-то замороженный, вялый. Молодой царь шагнул к Афанасьеву, схватил того за руку и, дернув, легко поднял с пола, при этом едва не вывихнув руку из плеча (как на дыбе).
– Поедет со мной, – коротко сказал Петр. – Прочих отпустить.
– Зачем же куда-то ехать, Петр Алексеевич? – спросил Стрешнев. – Тут все налажено. Допросим его хорошенько, а уж коли Микешка не очухается, так вызовем из Разбойного приказа другого заплечных дел мастера, уж с ними-то у нас недостачи никогда не бывает.
– Со мной поедет, – повторил Петр, и более никто не стал ему возражать. Не только потому, что на то была его царская воля, а больше из-за какой-то особой нотки в голосе царя, нотки, которая обещала Афанасьеву нечто похуже, нежели простые пытки, кнут и дыба.
Лев Кириллович пробормотал:
– Как знаешь, государь, на то ты над нами… над нами и поставлен.
– Пошли, – коротко сказал Афанасьеву Петр. – Нечего тут больше. За мной иди.
– А если он, разбойник, того и гляди – в спину… – начал было заботливый родственник, но Петр даже не обернулся.
Глядя в его узкую, туго обтянутую камзолом длинную спину с мощными лопатками, Афанасьев понял, что не посмеет напасть на царя, даже если бы в его, Евгения, руках был не допотопный бердыш или сабля, а самое что ни на есть современное автоматическое оружие с лазерным прицелом. Петр вызывал у Евгения какой-то парализующий, стылый ужас; волнами такого ужаса змея окольцовывает свою жертву. Позади он услышал испуганный голос Стрешнева:
– Страшен государь. Видал его во гневе, но таким…
Петр шел не останавливаясь и наконец оказался в сенях пыточной избы. Тут Афанасьев увидел Сильвию фон Каучук. Собственно, у него не было больше ни сил, ни желания удивляться. Руководительница проваленной миссии стояла и неотрывно глядела на Петра. Быстро же она втерлась к нему в доверие!.. Она тронула государя за отворот камзола, и тот остановился с неожиданной послушностью.
– Молодец, – сказала она и, протянув руку, вдруг ощупала у царя виски. Движение это было по-хозяйски уверенным, сложно было помыслить, чтобы так обращались с государем, особенно с этим, наводящим непередаваемый ужас… l Афанасьев охнул, как кипятком ошпаренный, от неожиданной догадки! Ну да!.. Конечно! Так вот почему у Петра такой застывший взгляд и бледное, почти белое лицо, замедленные движения… Конечно! Афанасьев открыл было рот, но Сильвия зашипела, как кошка, и выговорила, почему-то приседая:
– Некогда болтать! Нужно убираться отсюда! Счастье, что этот алкаш Аникита Зотов взял карету Лефорта, я и сейчас на ней! Ее останавливать боятся…
– Пошли, – машинально повторил Петр и деревянно улыбнулся.
Сильвия вышла из дома и направилась через палисадник к калитке. Было еще темно. Только где-то на востоке серело облачко, готовое перетечь в сизо-голубое, потом в приглушенно-зеленое с желтыми и розовыми прожилками, а потом в кроваво-алое. Утро подступало. Сильвия фон Каучук указала на карету, стоявшую напротив избы, и кивнула Афанасьеву:
– Садись быстрее! И ты, Петр Алексеевич!
Ни слова не говоря, тот сел в карету вместе с задрожавшим от озноба Афанасьевым и фрау фон Каучук. Последняя, впрочем, задержалась и взглянула на козлы. На козлах сидел рослый преображенец. С его левого виска стекала струйка крови. Афанасьев выглянул из кареты и спросил:
– А ему ты тоже… доверяешь?
– Да, конечно. Препарат патентованный, два куба, так что мальчишка будет делать все, что я скажу. Не говоря уж о Петре Алексеевиче, который, если уж рассудить здраво…
В этот момент послышался цокот копыт. Судя по всему, скакал небольшой отряд. Евгений обернулся и увидел, что к ним приближаются около десятка всадников и карета с гербами царской фамилии. Афанасьев перевел взгляд на Петра, сидевшего с ним рядом, и пробормотал:
– Эх ты… нежить трехсуточная!
«Между прочим, этот Петр Алексеевич быстрого приготовления тебе жизнь спас, лошадь ты неблагодарная, – заметил бес Сребреник, у которого голосок стал поживее, чем в застенке. – А ты его нежитью титулуешь! Ты вот сорок с лишним лет на свете прожил, а ума не нажил, вечно влипаешь в разные ситуации… Что ж ты хочешь от того, кому еще трех суток нет, инкубационный период даже не закончился, если верить аппетитным рецептам клонирования нашей замечательной домомучительницы фрау фон Каучук!»
Клон царя Петра сидел выпрямившись и глядя прямо перед собой. Сходство в самом деле было поразительным, абсолютным, но из этого Петра словно вытянули всю кровь. На висках виднелись голубоватые жилки, белки глаз были мутными. В этот момент в карету села Сильвия и бросила сидящему на козлах преображенцу:
– Федя, гони! Обратно к дому боярина Боборыкина гони!
Федя послушно хлестнул лошадей, те легко двинули с места и помчали вперед, по ухабистой дороге. Сильвия бормотала:
– Сейчас они увяжутся за нами, потому что по-другому и быть не может. Петр Алексеевич парнишка догадливый, так что, куда мы поехали, он легко вычислит. А если не сообразит, то у него есть еще один смекалистый тип – Меншиков Александр Данилович, тот уж точно поймет, кто и куда поехал в карете Лефорта, гидрид-ангидрид!
– Но что же будет с Буббером и Ковбасюком?
– О себе позаботься! Ты своей выходкой практически снял с них все подозрения. Так что с ними как раз все в порядке будет. Ну, потиранят их немножко для порядка, побьют для профилактики, а потом и отпустят. Худо только, что им некоторое время ЗДЕСЬ пожить придется. Но им – это пожить, а вот нам с тобой как бы умирать не пришлось.
Афанасьев помолчал, облизнул губы, переваривая информацию. Потом спросил, но вовсе не об этом. О другом:
– А откуда ты, Сильвия Лу-Синевна, знаешь о моей, как ты сказала, выходке и о том, что всю вину на меня переложили? Ведь ты даже вниз, в избу, не спускалась, а подослала своего… гм… новоиспеченного царя?