Страница:
- Вань! - крикнула снизу бабушка. - Слезай, дело есть!
Иван неохотно поднялся с тулупа, оторвался от приятных и грустных воспоминаний. Однако с чердака слезать не торопился. Подошел к люку, свесился:
- Чего?
- А того, что задумался ты, голубок, крепко, - сказала бабушка. Поди-ка, принеси воды да дров наколи.
Пошел, думая о сочинении, которое хочешь не хочешь, а писать надо Можно бы, конечно, составить так: мечтаю, мол, стать летчиком, покорять воздушный океан... Или, скажем, пограничником, защищать нерушимую границу... А лучше бы всего написать правду, да неохота с ч у ж и м и откровенничать.
От бабушкиной избы в огород вела узкая тропка. На полпути к сараю, прямо посреди тропки, рос молодой крепкий дубок. Дубок был двуствольный. Оба ствола выходили из земли рядышком и ровно, как по ниточке, держась друг за друга, шли вверх. Кожа у дубка была здоровая, блестящая. Так и тянуло поднести руку и погладить.
Все деревья кругом давно облетели, и только на дубке держались листья. Словно жестяные, звенели они на ветру.
Поскольку дубок перегораживал тропу, по обе стороны от него вытоптали обход. Тропа вела в конец огорода, к старой обгорелой баньке. Впритык с нею стоял сарай с одним, узким, в ладонь, пыльным оконцем.
Иван вошел в сарай, и сразу охватил его милый запах сухих сосновых дров, березовых веников, ржавого железа. С удовольствием взвесил в руке топор, погладил отполированное ладонями топорище и, прежде чем, крякнув по-отцовски, вонзить топор в первое полешко, повернул его к себе лезвием и попробовал - острый ли. Палец встретился с зазубринами. Иван принялся точить топор.
Лезвие и брусок, едва встретившись, соприкоснувшись, породили мягко-хрупающий звук, и приятно было слушать, как с тихим хрустом шурх-шурх - перетираются какие-то невидимые частицы и загорается свежим блеском закругленное полумесяцем лезвие.
Этот мягкий хруст что-то напомнил Ивану, какую-то картину, случай, день, час... Шурх-шурх...
Оттачивая топор, Иван вслушивался в его шершавую песню и напрягал память. Что?.. Где?.. Когда?..
И внезапно увидел. Вот он сидит в классе, у окна, и слышит там, за окном, этот равномерный звук - не хруст, не звон, а хрусткий звон, хрустозвон... Шурх, шурх - и звоночек в конце. "Большой топор точат", подумал тогда Иван, но в окно не заглянул, потому что в эту минуту Андрей Григорьич развязывал на столе узел - старенькую скатерть с бахромой...
Это было в канун Дня Победы. У всех классов - собрания, сборы, концерты, а Иванов класс незадолго перед тем остался без воспитателя, в больницу увезли классную. Пришел Андрей Григорьич: "Ну, как без мамки?" Заулыбались. Он сказал: "Подождите, сейчас вернусь".
И вот - притащил этот узел. Не спеша развязал. Там оказались синий чемоданчик и картонная коробка. Андрей Григорьич открыл чемоданчик, достал оттуда белую металлическую ручку, сунул в бок чемоданчику, стал крутить. Раздались голоса: "Чего это? Андрей Григорьич, скажите, чего!"
Андрей Григорьич засмеялся. А Гришка Воротилин крикнул: "Патефон это! У бабушки моей на чердаке такой. Весь пылищей зарос! Я начал крутить, да пружину сорвал!.." - "Что ж ты, Воротилин, - упрекнул Андрей Григорьич. С патефоном осторожно надо. Как-никак дедушка..."
Андрей Григорьич достал из картонной коробки пластинку, обдул, обтер, поставил на диск. "Вот какие песни мы пели перед войной... Мальчишками... Как вы сейчас..." И повернул звукосниматель.
Щелчки. Шип. И чуть раскачивающийся, хриплый, срывающийся через равные промежутки голос... "Жили два друга в нашем полку, пой песню, пой..." "Леонид Утесов!" - сказал Андрей Григорьич с таким чувством, словно Утесов этот, по меньшей мере, непобедимый вратарь сборной страны. А мужской голос с глубокими придыханиями, с отчетливой грустью и строгой страстью пел: "Однажды их вызвал к себе командир, пой песню, пой, на запад поедет один из вас, на дальний восток другой..."
"Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону", - начиналась следующая песня. Андрей Григорьич сидел за столом, подперев кулаком щеку, и глядел в окно. Казалось, он и забыл, что сидит в классе.
Нельзя сказать, что песни эти совсем незнакомы Ивану. Их, бывает, по радио поют. Но совсем иное дело, когда на столе шипит старый патефон и крутится, покачиваясь, заигранная пластинка: "Уходили комсомольцы на гражданскую войну!.."
Иван спел эти слова вслух и, от плеча размахнувшись, разом расколол пополам кряжистое полено. И пошел, и пошел! Только треск кругом!
...А последняя песня была такая: "Расцветали яблони и груши..." Удивился Иван - не думал, что она старинная. Дома ее всегда затягивают в застолье. И вот женщина-певица начала озорным голосом эту заводную песню, а дверь заскрипела, приоткрылась, и, прислонясь к косяку, у двери стала математичка Клавдия Ивановна. Потом тетя Ганя к ней подошла, рядом стала тихо. Потом еще учителя... Так до конца песни и простояли у двери, никто тишины не нарушил. Только молодой Криволапов, химик, навис над всеми сверху, как подъемный кран, покрутил головой, прислушался и пошел прочь со скучающим видом: "А я-то думал..."
Когда пластинка кончилась, была такая тихая секунда, что Иван снова услыхал со двора тот звук: шурх-шурх... Все встали со своих мест, и он первым делом глянул в окно: на солнечной стороне двора сторож дядя Гурий точил у верстака топор. Два наточенных стояли уже у стены. И наблюдая равномерные движения дяди Гурия, Иван как-то впервые о с о з н а л, хотя з н а л давно: дядя Гурий не мог слышать песен.
В солнечном и пустынном дворе, не торопясь, работал контуженный на войне человек. И вокруг него была такая страшная, такая спокойная, такая непонятная тишина!.. Даже вот этого своего - шурх-шурх - он и то не слышал.
Иван долго стоял у окна, не в силах оторваться от серой спины дяди Гурия, от его серой кепки и серых брюк с широкой мотней, от его неторопливых движений и этого "шурх-шурх".
* * *
С вязанкой дров Иван вышел из сарая и, обходя дубок, с досадой подумал: "Посадили тут, на дороге..."
Когда подходил к крыльцу, его окликнули из-за плетня:
- Эй, Моторихин!
Оглянулся - девчонки из его нового класса. В лицо он их помнил, а по именам не знал. Вернее, не старался узнавать.
- Моторихин! Пошли на спевку!
- Я петь не умею, - сказал.
- Ну, стихи читать будешь, - предложила одна, беленькая, перетянутая крест-накрест дымчатым пушистым платком.
- Некогда, - бросил Иван, повернулся и шагнул в сени. Следом за ним кинулся короткий смешок и обидное слово "бирюк".
У плиты Иван громче, чем надо, сбросил вязанку и сказал бабушке с неожиданной для себя обидой в голосе:
- Дерево прямо на ходу растет. Нельзя было в сторонке посадить?
- В сторонке? - Бабушка мельком взглянула на него, долго что-то помешивала в кастрюле, молчала. Потом сказала: - Ничего, привыкнешь...
Иван удивился такому ответу, пожал плечами, усмехнулся:
- Привыкнешь!
- Почему на спевку-то не пошел? - спросила вдруг бабушка. Стесняешься, что ли? Иди.
- Некогда. - Иван отвернулся и, чтобы доказать свое "некогда", раскрыл на столе тетрадку, достал самописку, число вывел, название, вздохнул и глянул в окно, прежде чем написать какую-нибудь первую фразу.
По улице проходила орава мальчишек. В центре, широко шагая, выступал Федоров. За спиной - гармонь.
"На спевку, значит", - ревниво подумал Иван. На какое-то мгновение он пожалел, что отказался идти, но тут же опомнился: "Подумаешь... Спевок не видел..."
Федоров с дружками исчез из виду, и сразу стало грустно, и тетрадь на столе показалась ненужной, необязательной... "Ноябрьские скоро, - вспомнил Иван, - наши к празднику готовятся. Номер-сюрприз придумывают. Наверно, Танька Лапина будет танцевать..."
И перед ним возникла Танька. Платье колоколом вокруг тонких ног. Кружится, кружится...
А потом мелькнула такая смелая и совсем нереальная мечта, что он даже глаза зажмурил. Мечта была такая, будто бы он, Иван Моторихин, готовит номер-сюрприз. И этот номер-сюрприз не что иное, как... с т и х и!
Перед майскими ему поручили подобрать стихи и выучить. Иван взял со стены календарь - там иногда ничего стихи попадаются. Полистал. Про Первое мая стихов не было. Были, правда, стихи про то, как утро в стране начинается. Назывались "Рабочее утро". Стихи Ивану не понравились. Ну, что в самом деле: перечислены разные профессии, кто рано встает... Разве это стихи! Но одна строчка неожиданно засела в голове: "Вставай, страна! Страна, вставай!"
"Вставай, страна. Страна, вставай!" - твердил про себя Иван, расхаживая по комнате. Тьфу, привязалась! И зачем надо этак сочинять - то же самое, только другим концом: "Вставай, страна! Страна, вставай!" Иван вслух: "Страна, вставай!" И вдруг, откуда ни возьмись, выскочило: "Сегодня праздник Первомай!"
"Вставай, страна, страна, вставай, сегодня праздник Первомай... пробормотал Иван. - Сегодня праздник... - повторил он про себя и неожиданно произнес вслух: - Всей земли... Сегодня праздник всей земли! И люди... И люди... И люди радость завели! - гаркнул он на весь дом. Потом засомневался: - Завели... Завели? А, сойдет! Скорей дальше сочинять, покуда сочиняется...".
Сочинялось. Сочинялось так, что спина вспотела. И вот счастье - никто не помешал ему в этот час, никто не постучался в дом, не свистнул у окна. Словно бы все село знало: Иван Моторихин сочиняет! Тише...
Оказалось, в сочинении стихов едва ли не самое трудное - понять, где конец. И здесь можно точку поставить, и там. А с другой стороны, можно и не ставить точку, а дальше сочинять. Иван поступил самым естественным образом: поставил точку, когда выдохся. Утер пот рукавом и начисто, со смаком переписал.
Вставай, страна! Страна, вставай!
Сегодня праздник Первомай!
Сегодня праздник всей земли
И люди радость завели!
Вот это день! Прекрасней нету!
И мы пойдем вперед по свету,
Вперед, под знаменем Союза,
Пускай в пути звенит нам Муза,
Пускай нам ветер бьет в лицо,
Пускай пурга пути заносит,
Но мы идем дорогою отцов,
Они нас обо всем когда-то спросят!..
...Стихи он прочел со сцены, наизусть. И сейчас в ушах его, нарушая вечерний покой бабушкиного дома, заглушая возню мышей, трескотню сверчка и вздохи пегой коровы - загремели аплодисменты. Те, давешние, майские!
А что - не каждый день в фалалеевской школе стихи сочиняют и читают их вслух со сцены. Старшие еще помнили третьегодняшнего выпускника Сергея Богомазова, который в седьмом начал вдруг стихи писать про природу, а в девятом сник почему-то. Теперь на врача учится. И вот после такого перерыва снова поэт в Фалалееве объявился. Как же его не поддержать, как не похлопать ему! И хлопали. Так, что ладони жгло.
Иван Моторихин под эти аплодисменты вспорхнул над залом, одаряя всех щедрой улыбкой, и сел среди своих, стараясь ни на кого не глядеть и чувствуя на своем лице приятную тяжесть сотен любопытных взглядов.
Под этой сладкой тяжестью и заснул в тот вечер в деревне Ступино фалалеевский школьник Иван Моторихин, не вспомнив больше про заданное сочинение.
* * *
Утром проснулся с тягостным чувством. Сразу ёкнуло: "Сочинение-то!" И тут же равнодушно решил: "А, пускай!" Оделся и пошел в школу.
На следующий день Полина Савельевна - так звали воспитательницу принесла сочинения. Стала читать вслух, попутно высказываясь в таком духе: это правильно, а вот это - нет... Эта профессия нужна, а эта - не очень... Иван заметил: кто написал про городские профессии, тех Полина Савельевна журила, поучала - село, дескать, покидать негоже, потому что село - наша родина.
- У нас весь Советский Союз родина, - сказал Федоров, и Иван с ним согласился.
- Я не о том, Федоров! - прикрикнула Полина Савельевна, но, кажется, никто не понял, что она хотела этим сказать.
Особенно долго Полина Савельевна журила беленькую девочку, ту самую, что приглашала Ивана на спевку. Девочка написала, что хочет быть киноактрисой.
- Все в киноактрисы хотят, - возмущалась Полина Савельевна, - а в доярки? В доярки - кто?..
Беленькая стояла опустив глаза и выдергивала нитки из передника. А Федоров веселился: "Актриса - ха!" Сам он, между прочим, был похвален. Написал: "Хочу быть летчиком-перехватчиком". Правда, в классе зашел спор: перехватчик по радио управляется или все-таки летчик там сидит? "Сидит!" кричал Федоров. Спор быстро прекратился - укричать Федорова никто не мог.
- Моторихин, - сказала Полина Савельевна, - а ты почему сочинение не сдал?
Соврать, что дома забыл? А толку-то - все равно заставит принести...
- А ты кем хочешь быть, Ваня? - Голос у Полины Савельевны был сейчас тихий, ласковый, и обижать ее Ивану не хотелось. Вообще ему лень было врать.
- Директором школы, - сказал Иван спокойно.
- Директором? Именно директором? - Такое искреннее удивление выразилось на лице Полины Савельевны, что класс сразу откликнулся послышались смешки, все задвигались, обернулись к Ивану.
"Зачем она так? Насмешничает?" - подумал он и уже с вызовом повторил:
- Ну, директором.
Полина Савельевна даже встала из-за стола, подошла к его парте, положила руку ему на плечо и с большим внутренним любопытством задала следующий вопрос:
- А почему? Откуда у тебя эта мечта? Объясни.
- Отдельный кабинетик захотел! - крикнул Федоров.
- Прекрати, Федоров, паясничать! Ну, Ваня, расскажи...
Еще чего, рассказывать. Нет, хватит. И - чтоб не приставала больше громко:
- Нет.
- Директор не желает, - сказал Федоров, повернувшись к классу, слово директора - закон.
Так Иван Моторихин по собственной воле стал Директором. Каких только прозвищ не было у него прежде! И Мотор, и Моторка, и Моториха, и даже Трактор. Но чтобы Директор!..
В этом прозвище было что-то очень обидное. В исполнении Федорова, а за ним и других слово "директор" звучало как "начальничек".
Бабушка спрашивала:
- Вань, не тебя ль директором кличут?
- Нет. Не меня.
- Как не тебя? А вроде тебя...
Мать говорила, весело щурясь:
- Быстро выдвинулся. Я все уборщицей, а он директор!
Иван - такой добрый всегда - начинал молча злиться.
* * *
В тот знаменательный день он хотел сразу, как только кончится последний урок, ускользнуть домой, но не удалось: в дверях класса, растопырив руки, встала Клава Липова, председатель совета дружины.
- Куда, Моторихин! Актив будет!
- Я не актив, - сказал Иван и попробовал отодвинуть Клаву плечом.
- Ну-ну, садись, - добродушно сказала Клава и легонько толкнула Ивана к парте. Рука у нее была тяжелая.
Пришла Полина Савельевна, села в сторонке.
- Так вот, ребята, - сказала Клава, когда все уселись и притихли. От совета дружины вам задание: составить агитбригаду. Концерт подготовите, поедем на ферму, в Егорушкино. Предлагайте кандидатуры.
- Федорова! Борьку!
- Борьку! Борьку давай!
Федоров встал, раскланялся на все стороны, сделал руками жест, словно мехи гармони раздвинул - и-эх!
- Галю! Галю впиши!
Встала беленькая.
- Сестер Черняевых! Они частушки поют!
- Куликов пляшет! Куликова запиши!
Клава, стуча мелом, размашисто писала на доске фамилии.
- Мне слова! Слова прошу! - крикнул Федоров.
Все притихли, повернулись к нему. Многие заранее улыбались. Федоров оглядел всех и строго сказал:
- Нельзя так.
- Как нельзя? - спросила Клава.
- Это не бригада, а цыганский табор получается.
- Почему?! - крикнули с последней парты.
- Потому что директора нет. Без директора бригада - что? - Федоров развел руками, цокнул языком. - Предлагаю включить. - И Федоров указал пальцем на Моторихина.
Класс грохнул.
Иван медленно краснел, не зная, как поступить. Полина Савельевна беспомощно подымала руки, призывая к тишине.
И тут - внезапно - Клава - кулаком по столу!
- Повеселились - и хватит! - сказала Клава. - Федоров шут гороховый, а вы гогочете. Ты это брось, Борис! - Клава обернулась к Федорову, а тот, изобразив на своей подвижной физиономии притворный ужас, полез под парту. - Да-да, брось! - повторила Клава. - А то, смотри.
Клава подошла к доске и в конце списка крупно, бегло отстучала: "Моторихин". В классе возник удивленный шумок. Клава подняла руку.
- Новенького включаем. Петь умеешь, Моторихин?
Иван, не вставая, покачал головой.
- Ну, стихи читать будешь. Доволен, Федоров?
- Да, - сдавленным голосом из-под парты ответил тот.
- А бригадиром - Галю.
Беленькая вскочила, порозовела вся:
- Нет! нет!
Но Клава ее и не слушала.
- Справишься, чего там.
Иван все порывался встать и сказать, что он не может быть в бригаде, лихорадочно придумывал повод, да так и не решился поднять руку.
Клава сказала:
- Актив закончен! - И все загремели крышками парт.
* * *
На следующий день, на большой перемене, Галя подошла к нему и, опустив глаза, тихо сказала:
- Ваня, прочитай вот эти стихи. Современного поэта Бокова. - И протянула Ивану журнал "Юность".
Вначале Иван хотел отбиться, да как-нибудь погрубее, но, глянув на Галю, увидел вдруг, что уши и щеки ее медленно краснеют и что она, чувствуя это, с каждой секундой все больше теряется и ругает себя, что подошла к нему... И, увидев и поняв это, он невольно поспешил к ней на выручку:
- А ты чего читать будешь?
- Я?.. Я - Некрасова. Из поэмы "Саша". Выучишь Бокова, ладно?
Иван кивнул.
* * *
Всю неделю шли репетиции. Вечерами, по хрусткому снегу, сбегались к школе, отряхали валенки лохматым веником, торопились в класс. Там, отодвинув парты, пели, плясали, читали стихи. Вечерами голоса необычно гулко звучали в школе.
Федоров бойко играл на гармони. Его, как самого веселого человека, назначили объявлять номера - вести конферанс, значит.
Круглощекий Куликов плясал на репетициях так, что стекла звенели, а один раз с его топа даже лампа перегорела.
И вот наступила суббота, день концерта.
Иван проснулся с предчувствием праздника, легко поднялся, как давно уже не подымался. Радовался всему: и горячему чаю, что пил, обжигаясь. И легкому морозцу, который влетел в комнату вместе с бабушкой. Бабушка поставила на скамью ведро с водой, и когда опустила ковшик, тусклые льдинки зазвенели о его края. И еще чему-то Иван радовался, чему - и сам толком не понимал. Предстоящей поездке? Концерту?
Напевая стихи поэта Бокова, он выбежал из дому.
В лилово-дымчатых сумерках дышалось бодро и широко. Витые столбики ползли из труб к тяжелому литому небу, на котором еще виднелся бледный рисунок звезд. Из дома выскакивали ребятишки, спешили в школу. Звонко перекликаясь, собирались посреди улицы верные дружки - компанией идти веселей.
Иван вдохнул поглубже морозного воздуха и побежал, закинув за плечо сумку с книгами.
* * *
После пятого урока в классе появилась Клава.
- Агитбригада! - закричала она. - По коням!
Выбежали на школьный двор. У крыльца, переступая с ноги на ногу, стояла запряженная в широкие розвальни мохнатая лошаденка.
- Сударка! - обрадовался Федоров. - Сударушка, голубушка. - И прыгнул в сани.
Сударка повернула к нему голову, повела лиловым мерцающим глазом, приветливо фыркнула.
Клава похлопала Сударку по крупу. Та ответила нетерпеливой дрожью и ласковым ржанием.
Агитбригада шумно размещалась в розвальнях. С хохотом тащили друг из-под друга солому. Иван сел сзади, рядом с Галей.
- Федоров, бери вожжи, - распорядилась Клава, - трогай. Пора.
- Клава, а ты? - испугалась Галя. - Как же без тебя? Я и не знаю ничего!..
- У меня комитет сегодня. - Клава засмеялась. - Да ты не бойсь! Федоров, трогай!
Федоров лихо свистнул, перехватил вожжи поудобней, зачмокал.
- Нн-о-о! Нн-о-о, Сударушка! Дорогая, золотая, па-ашла!
Повизгивали полозья, летели из-под них яркие снежные брызги. Сударка ходко несла сани вдоль главной улицы села. Что-то позванивало под дугой не колокольчики, нет, их не было - но тонкий чистый звон сопровождал бег лошади.
Федоров покрикивал, развалясь на передке саней, сдвинув на затылок мохнатую шапку. Остальные шумели, хохотали, пели - один громче другого.
Из домов выходили люди, прищурясь, провожали глазами лихие агитбригадские сани. И от этого молчаливого провожанья предчувствие радости еще сильней охватывало Ивана.
Галя сидела рядом с ним, глухо закутанная в свой пушистый платок, и тоже смеялась, как все, беспричинно и громко.
Выехали за околицу, спустились к реке. Река была вся в поперечных лиловых полосах: тени от деревьев легли на лед. Повернули вдоль берега, и вскоре перед ними открылся редкий лесок и тихая лесная дорога заструилась меж деревьев, а скрип полозьев стал глуше. Зимний лес, не терпевший громких голосов, заставил всех притихнуть. Молчали, глядя на причудливые наряды деревьев.
- Вань, - тихо спросила Галя, - ты стихи не забыл?
- Нет. А ты?
- Я боюсь, выйду выступать и забуду. Раз уж было так: вышла на сцену - ничего не помню.
- Не забудешь, - успокоил ее Иван. Ему было приятно слышать свой спокойный голос. - Не забудешь!
Галя вздохнула и вполголоса стала повторять: "Плакала Саша, как лес вырубали..."
Иван слушал и глядел на убегающую из-под саней дорогу. Голова у него легонько и приятно кружилась.
Когда Галя кончила, он спросил:
- Галя, а можно я еще стихи прочту?
- Конечно, можно. Чьи?
- Да так, одного там... - Иван замялся. Думал, скажет смело и просто, а на поверку - не вышло.
- Кто написал-то? - допытывалась Галя.
- Не помню, - соврал Иван.
- А ты прочти "сейчас.
Иван стал читать, не глядя на нее и вполголоса, испытывая смущение от того, что стихи, которые он читал, вдруг показались ему неловкими и какими-то стыдными... Но остановиться он уже не мог и только торопился закончить полупонятной скороговоркой:
...Пускай нам ветер бьет в лицо,
пускай пурга пути заносит,
но мы идем дорогою отцов,
они нас обо всем когда-то спросят!..
После мучительной паузы Галя спросила:
- Ты... сам сочинил?
Иван кивнул.
- Хорошо, - тихо сказала Галя.
- Правда? - Он повернулся к ней. - Правда?
- Да-да, - кивала она, - правда хорошо! Честное слово! - А глаза у нее были испуганные. Шутка ли - рядом сидит человек - сам стихи сочиняет!!
* * *
Егорушкино встретило артистов радушно. Повели в столовую, усадили за длинный, чисто вымытый и выскобленный стол, накормили - сначала борщом, потом картошку тушеную подали со свининой, а на третье - компот. Пока агитбригада уписывала за обе щеки обед, дверь то и дело приоткрывалась и вместе с клубами морозного пара в проеме мелькали любопытные, смешливые лица доярок. Чей-то озорной голос громко сказал:
- Ой, девчата! Я думала, заслуженные приехали, а там ползунки одни.
Артисты поперхнулись от смеха.
Кончился обед - с помощью хозяев быстро отделили занавеской часть столовой - получилась сцена. Зрители заполнили остальную часть помещения. Многим не хватило стульев, стояли вдоль стены.
Доярки внесли с собой в дом крепкий, дразнящий запах хлеба, молока, овчины. Сидели, скинув платки на плечи, сложив на коленях руки, ждали.
Галя застенчиво объявила концерт.
Федоров сыграл польку.
Куликов с одной из сестер Черняевых сплясал русского.
Галя прочла отрывок из поэмы Некрасова.
Сестры Черняевы спели частушки...
Это кто такой играет,
Это что за человек?
Да и кому такая ягодка
Достанется навек?
Я не знаю, кто играет,
Незнакомая игра.
Разрешите познакомиться
Знакома буду я.
Ой, гармошечка, гармошечка,
Звонкой твой голосок.
Не дала ночёсь гармошечка
Уснуть на волосок.
В этом месте сестры Черняевы - обе рослые, худые обе, в одинаковых зеленых платьицах по новой моде - выше коленок - смутились, приумолкли. Однако зрители захлопали, приглашая продолжать.
Федоров подмигнул сестрам, и те, подняв острые подбородки, завели:
Полюбила гармониста,
Думала, гармошка - дом.
Посидела день голодна
Стали волосы дыбом!..
Сильно хлопали сестрам - в ушах звенело. Иван напрягся весь - знал: ему после сестер выходить.
Федоров широким жестом откинул занавеску, плюнул себе на ладонь, притер чубок (в зале прыснули), а Иван в это время ступил ближе и оказался за спиной Федорова, на самой, можно сказать, середине. Федоров громко, раздельно провозгласил:
- А сейчас, дорогие зрители, перед вами выступит главный директор нашей бригады Иван Моторихин! - И отступил в сторону.
В столовой раздался дружный смех. И чем дольше молчал Иван, растерянно стоя посреди столовой, тем громче смеялись доярки. И где ему было разобрать, что смех этот не злой, добродушный, если в ту же минуту над ухом раздался ехидный голос Федорова:
- Товарищ директор, прошу!
Иван круто повернулся и вышел из столовой. Когда захлопывал дверь, зацепился пиджаком за ручку. Он невольно обернулся - и перед ним мелькнуло размытым влажным пятном Галино лицо.
В сенях он схватил свое пальтишко, выбежал во двор и, увидев возле крыльца Сударку, не раздумывая прыгнул в сани, крутанул вожжами над головой, крикнул и... застоявшаяся Сударка бодро взяла с места.
- Ваня!.. Вань!.. Ты куда?! Вернись!!!
Он не обернулся ни разу, знай погонял лошадь.
Голоса затихли, мелькнули длинные приземистые коровники, и сани покатились по наезженной лесной дороге. Сударка, удивляясь неожиданно легким саням, бежала резво и неутомимо.
"Ничего, - мстительно думал Иван, - ничего, пешочком пройдетесь... Полезно... Будете знать!.." Его обида была так сильна, что он сейчас не отделял Федорова от остальных, он всех их в эту минуту ненавидел.
Иван неохотно поднялся с тулупа, оторвался от приятных и грустных воспоминаний. Однако с чердака слезать не торопился. Подошел к люку, свесился:
- Чего?
- А того, что задумался ты, голубок, крепко, - сказала бабушка. Поди-ка, принеси воды да дров наколи.
Пошел, думая о сочинении, которое хочешь не хочешь, а писать надо Можно бы, конечно, составить так: мечтаю, мол, стать летчиком, покорять воздушный океан... Или, скажем, пограничником, защищать нерушимую границу... А лучше бы всего написать правду, да неохота с ч у ж и м и откровенничать.
От бабушкиной избы в огород вела узкая тропка. На полпути к сараю, прямо посреди тропки, рос молодой крепкий дубок. Дубок был двуствольный. Оба ствола выходили из земли рядышком и ровно, как по ниточке, держась друг за друга, шли вверх. Кожа у дубка была здоровая, блестящая. Так и тянуло поднести руку и погладить.
Все деревья кругом давно облетели, и только на дубке держались листья. Словно жестяные, звенели они на ветру.
Поскольку дубок перегораживал тропу, по обе стороны от него вытоптали обход. Тропа вела в конец огорода, к старой обгорелой баньке. Впритык с нею стоял сарай с одним, узким, в ладонь, пыльным оконцем.
Иван вошел в сарай, и сразу охватил его милый запах сухих сосновых дров, березовых веников, ржавого железа. С удовольствием взвесил в руке топор, погладил отполированное ладонями топорище и, прежде чем, крякнув по-отцовски, вонзить топор в первое полешко, повернул его к себе лезвием и попробовал - острый ли. Палец встретился с зазубринами. Иван принялся точить топор.
Лезвие и брусок, едва встретившись, соприкоснувшись, породили мягко-хрупающий звук, и приятно было слушать, как с тихим хрустом шурх-шурх - перетираются какие-то невидимые частицы и загорается свежим блеском закругленное полумесяцем лезвие.
Этот мягкий хруст что-то напомнил Ивану, какую-то картину, случай, день, час... Шурх-шурх...
Оттачивая топор, Иван вслушивался в его шершавую песню и напрягал память. Что?.. Где?.. Когда?..
И внезапно увидел. Вот он сидит в классе, у окна, и слышит там, за окном, этот равномерный звук - не хруст, не звон, а хрусткий звон, хрустозвон... Шурх, шурх - и звоночек в конце. "Большой топор точат", подумал тогда Иван, но в окно не заглянул, потому что в эту минуту Андрей Григорьич развязывал на столе узел - старенькую скатерть с бахромой...
Это было в канун Дня Победы. У всех классов - собрания, сборы, концерты, а Иванов класс незадолго перед тем остался без воспитателя, в больницу увезли классную. Пришел Андрей Григорьич: "Ну, как без мамки?" Заулыбались. Он сказал: "Подождите, сейчас вернусь".
И вот - притащил этот узел. Не спеша развязал. Там оказались синий чемоданчик и картонная коробка. Андрей Григорьич открыл чемоданчик, достал оттуда белую металлическую ручку, сунул в бок чемоданчику, стал крутить. Раздались голоса: "Чего это? Андрей Григорьич, скажите, чего!"
Андрей Григорьич засмеялся. А Гришка Воротилин крикнул: "Патефон это! У бабушки моей на чердаке такой. Весь пылищей зарос! Я начал крутить, да пружину сорвал!.." - "Что ж ты, Воротилин, - упрекнул Андрей Григорьич. С патефоном осторожно надо. Как-никак дедушка..."
Андрей Григорьич достал из картонной коробки пластинку, обдул, обтер, поставил на диск. "Вот какие песни мы пели перед войной... Мальчишками... Как вы сейчас..." И повернул звукосниматель.
Щелчки. Шип. И чуть раскачивающийся, хриплый, срывающийся через равные промежутки голос... "Жили два друга в нашем полку, пой песню, пой..." "Леонид Утесов!" - сказал Андрей Григорьич с таким чувством, словно Утесов этот, по меньшей мере, непобедимый вратарь сборной страны. А мужской голос с глубокими придыханиями, с отчетливой грустью и строгой страстью пел: "Однажды их вызвал к себе командир, пой песню, пой, на запад поедет один из вас, на дальний восток другой..."
"Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону", - начиналась следующая песня. Андрей Григорьич сидел за столом, подперев кулаком щеку, и глядел в окно. Казалось, он и забыл, что сидит в классе.
Нельзя сказать, что песни эти совсем незнакомы Ивану. Их, бывает, по радио поют. Но совсем иное дело, когда на столе шипит старый патефон и крутится, покачиваясь, заигранная пластинка: "Уходили комсомольцы на гражданскую войну!.."
Иван спел эти слова вслух и, от плеча размахнувшись, разом расколол пополам кряжистое полено. И пошел, и пошел! Только треск кругом!
...А последняя песня была такая: "Расцветали яблони и груши..." Удивился Иван - не думал, что она старинная. Дома ее всегда затягивают в застолье. И вот женщина-певица начала озорным голосом эту заводную песню, а дверь заскрипела, приоткрылась, и, прислонясь к косяку, у двери стала математичка Клавдия Ивановна. Потом тетя Ганя к ней подошла, рядом стала тихо. Потом еще учителя... Так до конца песни и простояли у двери, никто тишины не нарушил. Только молодой Криволапов, химик, навис над всеми сверху, как подъемный кран, покрутил головой, прислушался и пошел прочь со скучающим видом: "А я-то думал..."
Когда пластинка кончилась, была такая тихая секунда, что Иван снова услыхал со двора тот звук: шурх-шурх... Все встали со своих мест, и он первым делом глянул в окно: на солнечной стороне двора сторож дядя Гурий точил у верстака топор. Два наточенных стояли уже у стены. И наблюдая равномерные движения дяди Гурия, Иван как-то впервые о с о з н а л, хотя з н а л давно: дядя Гурий не мог слышать песен.
В солнечном и пустынном дворе, не торопясь, работал контуженный на войне человек. И вокруг него была такая страшная, такая спокойная, такая непонятная тишина!.. Даже вот этого своего - шурх-шурх - он и то не слышал.
Иван долго стоял у окна, не в силах оторваться от серой спины дяди Гурия, от его серой кепки и серых брюк с широкой мотней, от его неторопливых движений и этого "шурх-шурх".
* * *
С вязанкой дров Иван вышел из сарая и, обходя дубок, с досадой подумал: "Посадили тут, на дороге..."
Когда подходил к крыльцу, его окликнули из-за плетня:
- Эй, Моторихин!
Оглянулся - девчонки из его нового класса. В лицо он их помнил, а по именам не знал. Вернее, не старался узнавать.
- Моторихин! Пошли на спевку!
- Я петь не умею, - сказал.
- Ну, стихи читать будешь, - предложила одна, беленькая, перетянутая крест-накрест дымчатым пушистым платком.
- Некогда, - бросил Иван, повернулся и шагнул в сени. Следом за ним кинулся короткий смешок и обидное слово "бирюк".
У плиты Иван громче, чем надо, сбросил вязанку и сказал бабушке с неожиданной для себя обидой в голосе:
- Дерево прямо на ходу растет. Нельзя было в сторонке посадить?
- В сторонке? - Бабушка мельком взглянула на него, долго что-то помешивала в кастрюле, молчала. Потом сказала: - Ничего, привыкнешь...
Иван удивился такому ответу, пожал плечами, усмехнулся:
- Привыкнешь!
- Почему на спевку-то не пошел? - спросила вдруг бабушка. Стесняешься, что ли? Иди.
- Некогда. - Иван отвернулся и, чтобы доказать свое "некогда", раскрыл на столе тетрадку, достал самописку, число вывел, название, вздохнул и глянул в окно, прежде чем написать какую-нибудь первую фразу.
По улице проходила орава мальчишек. В центре, широко шагая, выступал Федоров. За спиной - гармонь.
"На спевку, значит", - ревниво подумал Иван. На какое-то мгновение он пожалел, что отказался идти, но тут же опомнился: "Подумаешь... Спевок не видел..."
Федоров с дружками исчез из виду, и сразу стало грустно, и тетрадь на столе показалась ненужной, необязательной... "Ноябрьские скоро, - вспомнил Иван, - наши к празднику готовятся. Номер-сюрприз придумывают. Наверно, Танька Лапина будет танцевать..."
И перед ним возникла Танька. Платье колоколом вокруг тонких ног. Кружится, кружится...
А потом мелькнула такая смелая и совсем нереальная мечта, что он даже глаза зажмурил. Мечта была такая, будто бы он, Иван Моторихин, готовит номер-сюрприз. И этот номер-сюрприз не что иное, как... с т и х и!
Перед майскими ему поручили подобрать стихи и выучить. Иван взял со стены календарь - там иногда ничего стихи попадаются. Полистал. Про Первое мая стихов не было. Были, правда, стихи про то, как утро в стране начинается. Назывались "Рабочее утро". Стихи Ивану не понравились. Ну, что в самом деле: перечислены разные профессии, кто рано встает... Разве это стихи! Но одна строчка неожиданно засела в голове: "Вставай, страна! Страна, вставай!"
"Вставай, страна. Страна, вставай!" - твердил про себя Иван, расхаживая по комнате. Тьфу, привязалась! И зачем надо этак сочинять - то же самое, только другим концом: "Вставай, страна! Страна, вставай!" Иван вслух: "Страна, вставай!" И вдруг, откуда ни возьмись, выскочило: "Сегодня праздник Первомай!"
"Вставай, страна, страна, вставай, сегодня праздник Первомай... пробормотал Иван. - Сегодня праздник... - повторил он про себя и неожиданно произнес вслух: - Всей земли... Сегодня праздник всей земли! И люди... И люди... И люди радость завели! - гаркнул он на весь дом. Потом засомневался: - Завели... Завели? А, сойдет! Скорей дальше сочинять, покуда сочиняется...".
Сочинялось. Сочинялось так, что спина вспотела. И вот счастье - никто не помешал ему в этот час, никто не постучался в дом, не свистнул у окна. Словно бы все село знало: Иван Моторихин сочиняет! Тише...
Оказалось, в сочинении стихов едва ли не самое трудное - понять, где конец. И здесь можно точку поставить, и там. А с другой стороны, можно и не ставить точку, а дальше сочинять. Иван поступил самым естественным образом: поставил точку, когда выдохся. Утер пот рукавом и начисто, со смаком переписал.
Вставай, страна! Страна, вставай!
Сегодня праздник Первомай!
Сегодня праздник всей земли
И люди радость завели!
Вот это день! Прекрасней нету!
И мы пойдем вперед по свету,
Вперед, под знаменем Союза,
Пускай в пути звенит нам Муза,
Пускай нам ветер бьет в лицо,
Пускай пурга пути заносит,
Но мы идем дорогою отцов,
Они нас обо всем когда-то спросят!..
...Стихи он прочел со сцены, наизусть. И сейчас в ушах его, нарушая вечерний покой бабушкиного дома, заглушая возню мышей, трескотню сверчка и вздохи пегой коровы - загремели аплодисменты. Те, давешние, майские!
А что - не каждый день в фалалеевской школе стихи сочиняют и читают их вслух со сцены. Старшие еще помнили третьегодняшнего выпускника Сергея Богомазова, который в седьмом начал вдруг стихи писать про природу, а в девятом сник почему-то. Теперь на врача учится. И вот после такого перерыва снова поэт в Фалалееве объявился. Как же его не поддержать, как не похлопать ему! И хлопали. Так, что ладони жгло.
Иван Моторихин под эти аплодисменты вспорхнул над залом, одаряя всех щедрой улыбкой, и сел среди своих, стараясь ни на кого не глядеть и чувствуя на своем лице приятную тяжесть сотен любопытных взглядов.
Под этой сладкой тяжестью и заснул в тот вечер в деревне Ступино фалалеевский школьник Иван Моторихин, не вспомнив больше про заданное сочинение.
* * *
Утром проснулся с тягостным чувством. Сразу ёкнуло: "Сочинение-то!" И тут же равнодушно решил: "А, пускай!" Оделся и пошел в школу.
На следующий день Полина Савельевна - так звали воспитательницу принесла сочинения. Стала читать вслух, попутно высказываясь в таком духе: это правильно, а вот это - нет... Эта профессия нужна, а эта - не очень... Иван заметил: кто написал про городские профессии, тех Полина Савельевна журила, поучала - село, дескать, покидать негоже, потому что село - наша родина.
- У нас весь Советский Союз родина, - сказал Федоров, и Иван с ним согласился.
- Я не о том, Федоров! - прикрикнула Полина Савельевна, но, кажется, никто не понял, что она хотела этим сказать.
Особенно долго Полина Савельевна журила беленькую девочку, ту самую, что приглашала Ивана на спевку. Девочка написала, что хочет быть киноактрисой.
- Все в киноактрисы хотят, - возмущалась Полина Савельевна, - а в доярки? В доярки - кто?..
Беленькая стояла опустив глаза и выдергивала нитки из передника. А Федоров веселился: "Актриса - ха!" Сам он, между прочим, был похвален. Написал: "Хочу быть летчиком-перехватчиком". Правда, в классе зашел спор: перехватчик по радио управляется или все-таки летчик там сидит? "Сидит!" кричал Федоров. Спор быстро прекратился - укричать Федорова никто не мог.
- Моторихин, - сказала Полина Савельевна, - а ты почему сочинение не сдал?
Соврать, что дома забыл? А толку-то - все равно заставит принести...
- А ты кем хочешь быть, Ваня? - Голос у Полины Савельевны был сейчас тихий, ласковый, и обижать ее Ивану не хотелось. Вообще ему лень было врать.
- Директором школы, - сказал Иван спокойно.
- Директором? Именно директором? - Такое искреннее удивление выразилось на лице Полины Савельевны, что класс сразу откликнулся послышались смешки, все задвигались, обернулись к Ивану.
"Зачем она так? Насмешничает?" - подумал он и уже с вызовом повторил:
- Ну, директором.
Полина Савельевна даже встала из-за стола, подошла к его парте, положила руку ему на плечо и с большим внутренним любопытством задала следующий вопрос:
- А почему? Откуда у тебя эта мечта? Объясни.
- Отдельный кабинетик захотел! - крикнул Федоров.
- Прекрати, Федоров, паясничать! Ну, Ваня, расскажи...
Еще чего, рассказывать. Нет, хватит. И - чтоб не приставала больше громко:
- Нет.
- Директор не желает, - сказал Федоров, повернувшись к классу, слово директора - закон.
Так Иван Моторихин по собственной воле стал Директором. Каких только прозвищ не было у него прежде! И Мотор, и Моторка, и Моториха, и даже Трактор. Но чтобы Директор!..
В этом прозвище было что-то очень обидное. В исполнении Федорова, а за ним и других слово "директор" звучало как "начальничек".
Бабушка спрашивала:
- Вань, не тебя ль директором кличут?
- Нет. Не меня.
- Как не тебя? А вроде тебя...
Мать говорила, весело щурясь:
- Быстро выдвинулся. Я все уборщицей, а он директор!
Иван - такой добрый всегда - начинал молча злиться.
* * *
В тот знаменательный день он хотел сразу, как только кончится последний урок, ускользнуть домой, но не удалось: в дверях класса, растопырив руки, встала Клава Липова, председатель совета дружины.
- Куда, Моторихин! Актив будет!
- Я не актив, - сказал Иван и попробовал отодвинуть Клаву плечом.
- Ну-ну, садись, - добродушно сказала Клава и легонько толкнула Ивана к парте. Рука у нее была тяжелая.
Пришла Полина Савельевна, села в сторонке.
- Так вот, ребята, - сказала Клава, когда все уселись и притихли. От совета дружины вам задание: составить агитбригаду. Концерт подготовите, поедем на ферму, в Егорушкино. Предлагайте кандидатуры.
- Федорова! Борьку!
- Борьку! Борьку давай!
Федоров встал, раскланялся на все стороны, сделал руками жест, словно мехи гармони раздвинул - и-эх!
- Галю! Галю впиши!
Встала беленькая.
- Сестер Черняевых! Они частушки поют!
- Куликов пляшет! Куликова запиши!
Клава, стуча мелом, размашисто писала на доске фамилии.
- Мне слова! Слова прошу! - крикнул Федоров.
Все притихли, повернулись к нему. Многие заранее улыбались. Федоров оглядел всех и строго сказал:
- Нельзя так.
- Как нельзя? - спросила Клава.
- Это не бригада, а цыганский табор получается.
- Почему?! - крикнули с последней парты.
- Потому что директора нет. Без директора бригада - что? - Федоров развел руками, цокнул языком. - Предлагаю включить. - И Федоров указал пальцем на Моторихина.
Класс грохнул.
Иван медленно краснел, не зная, как поступить. Полина Савельевна беспомощно подымала руки, призывая к тишине.
И тут - внезапно - Клава - кулаком по столу!
- Повеселились - и хватит! - сказала Клава. - Федоров шут гороховый, а вы гогочете. Ты это брось, Борис! - Клава обернулась к Федорову, а тот, изобразив на своей подвижной физиономии притворный ужас, полез под парту. - Да-да, брось! - повторила Клава. - А то, смотри.
Клава подошла к доске и в конце списка крупно, бегло отстучала: "Моторихин". В классе возник удивленный шумок. Клава подняла руку.
- Новенького включаем. Петь умеешь, Моторихин?
Иван, не вставая, покачал головой.
- Ну, стихи читать будешь. Доволен, Федоров?
- Да, - сдавленным голосом из-под парты ответил тот.
- А бригадиром - Галю.
Беленькая вскочила, порозовела вся:
- Нет! нет!
Но Клава ее и не слушала.
- Справишься, чего там.
Иван все порывался встать и сказать, что он не может быть в бригаде, лихорадочно придумывал повод, да так и не решился поднять руку.
Клава сказала:
- Актив закончен! - И все загремели крышками парт.
* * *
На следующий день, на большой перемене, Галя подошла к нему и, опустив глаза, тихо сказала:
- Ваня, прочитай вот эти стихи. Современного поэта Бокова. - И протянула Ивану журнал "Юность".
Вначале Иван хотел отбиться, да как-нибудь погрубее, но, глянув на Галю, увидел вдруг, что уши и щеки ее медленно краснеют и что она, чувствуя это, с каждой секундой все больше теряется и ругает себя, что подошла к нему... И, увидев и поняв это, он невольно поспешил к ней на выручку:
- А ты чего читать будешь?
- Я?.. Я - Некрасова. Из поэмы "Саша". Выучишь Бокова, ладно?
Иван кивнул.
* * *
Всю неделю шли репетиции. Вечерами, по хрусткому снегу, сбегались к школе, отряхали валенки лохматым веником, торопились в класс. Там, отодвинув парты, пели, плясали, читали стихи. Вечерами голоса необычно гулко звучали в школе.
Федоров бойко играл на гармони. Его, как самого веселого человека, назначили объявлять номера - вести конферанс, значит.
Круглощекий Куликов плясал на репетициях так, что стекла звенели, а один раз с его топа даже лампа перегорела.
И вот наступила суббота, день концерта.
Иван проснулся с предчувствием праздника, легко поднялся, как давно уже не подымался. Радовался всему: и горячему чаю, что пил, обжигаясь. И легкому морозцу, который влетел в комнату вместе с бабушкой. Бабушка поставила на скамью ведро с водой, и когда опустила ковшик, тусклые льдинки зазвенели о его края. И еще чему-то Иван радовался, чему - и сам толком не понимал. Предстоящей поездке? Концерту?
Напевая стихи поэта Бокова, он выбежал из дому.
В лилово-дымчатых сумерках дышалось бодро и широко. Витые столбики ползли из труб к тяжелому литому небу, на котором еще виднелся бледный рисунок звезд. Из дома выскакивали ребятишки, спешили в школу. Звонко перекликаясь, собирались посреди улицы верные дружки - компанией идти веселей.
Иван вдохнул поглубже морозного воздуха и побежал, закинув за плечо сумку с книгами.
* * *
После пятого урока в классе появилась Клава.
- Агитбригада! - закричала она. - По коням!
Выбежали на школьный двор. У крыльца, переступая с ноги на ногу, стояла запряженная в широкие розвальни мохнатая лошаденка.
- Сударка! - обрадовался Федоров. - Сударушка, голубушка. - И прыгнул в сани.
Сударка повернула к нему голову, повела лиловым мерцающим глазом, приветливо фыркнула.
Клава похлопала Сударку по крупу. Та ответила нетерпеливой дрожью и ласковым ржанием.
Агитбригада шумно размещалась в розвальнях. С хохотом тащили друг из-под друга солому. Иван сел сзади, рядом с Галей.
- Федоров, бери вожжи, - распорядилась Клава, - трогай. Пора.
- Клава, а ты? - испугалась Галя. - Как же без тебя? Я и не знаю ничего!..
- У меня комитет сегодня. - Клава засмеялась. - Да ты не бойсь! Федоров, трогай!
Федоров лихо свистнул, перехватил вожжи поудобней, зачмокал.
- Нн-о-о! Нн-о-о, Сударушка! Дорогая, золотая, па-ашла!
Повизгивали полозья, летели из-под них яркие снежные брызги. Сударка ходко несла сани вдоль главной улицы села. Что-то позванивало под дугой не колокольчики, нет, их не было - но тонкий чистый звон сопровождал бег лошади.
Федоров покрикивал, развалясь на передке саней, сдвинув на затылок мохнатую шапку. Остальные шумели, хохотали, пели - один громче другого.
Из домов выходили люди, прищурясь, провожали глазами лихие агитбригадские сани. И от этого молчаливого провожанья предчувствие радости еще сильней охватывало Ивана.
Галя сидела рядом с ним, глухо закутанная в свой пушистый платок, и тоже смеялась, как все, беспричинно и громко.
Выехали за околицу, спустились к реке. Река была вся в поперечных лиловых полосах: тени от деревьев легли на лед. Повернули вдоль берега, и вскоре перед ними открылся редкий лесок и тихая лесная дорога заструилась меж деревьев, а скрип полозьев стал глуше. Зимний лес, не терпевший громких голосов, заставил всех притихнуть. Молчали, глядя на причудливые наряды деревьев.
- Вань, - тихо спросила Галя, - ты стихи не забыл?
- Нет. А ты?
- Я боюсь, выйду выступать и забуду. Раз уж было так: вышла на сцену - ничего не помню.
- Не забудешь, - успокоил ее Иван. Ему было приятно слышать свой спокойный голос. - Не забудешь!
Галя вздохнула и вполголоса стала повторять: "Плакала Саша, как лес вырубали..."
Иван слушал и глядел на убегающую из-под саней дорогу. Голова у него легонько и приятно кружилась.
Когда Галя кончила, он спросил:
- Галя, а можно я еще стихи прочту?
- Конечно, можно. Чьи?
- Да так, одного там... - Иван замялся. Думал, скажет смело и просто, а на поверку - не вышло.
- Кто написал-то? - допытывалась Галя.
- Не помню, - соврал Иван.
- А ты прочти "сейчас.
Иван стал читать, не глядя на нее и вполголоса, испытывая смущение от того, что стихи, которые он читал, вдруг показались ему неловкими и какими-то стыдными... Но остановиться он уже не мог и только торопился закончить полупонятной скороговоркой:
...Пускай нам ветер бьет в лицо,
пускай пурга пути заносит,
но мы идем дорогою отцов,
они нас обо всем когда-то спросят!..
После мучительной паузы Галя спросила:
- Ты... сам сочинил?
Иван кивнул.
- Хорошо, - тихо сказала Галя.
- Правда? - Он повернулся к ней. - Правда?
- Да-да, - кивала она, - правда хорошо! Честное слово! - А глаза у нее были испуганные. Шутка ли - рядом сидит человек - сам стихи сочиняет!!
* * *
Егорушкино встретило артистов радушно. Повели в столовую, усадили за длинный, чисто вымытый и выскобленный стол, накормили - сначала борщом, потом картошку тушеную подали со свининой, а на третье - компот. Пока агитбригада уписывала за обе щеки обед, дверь то и дело приоткрывалась и вместе с клубами морозного пара в проеме мелькали любопытные, смешливые лица доярок. Чей-то озорной голос громко сказал:
- Ой, девчата! Я думала, заслуженные приехали, а там ползунки одни.
Артисты поперхнулись от смеха.
Кончился обед - с помощью хозяев быстро отделили занавеской часть столовой - получилась сцена. Зрители заполнили остальную часть помещения. Многим не хватило стульев, стояли вдоль стены.
Доярки внесли с собой в дом крепкий, дразнящий запах хлеба, молока, овчины. Сидели, скинув платки на плечи, сложив на коленях руки, ждали.
Галя застенчиво объявила концерт.
Федоров сыграл польку.
Куликов с одной из сестер Черняевых сплясал русского.
Галя прочла отрывок из поэмы Некрасова.
Сестры Черняевы спели частушки...
Это кто такой играет,
Это что за человек?
Да и кому такая ягодка
Достанется навек?
Я не знаю, кто играет,
Незнакомая игра.
Разрешите познакомиться
Знакома буду я.
Ой, гармошечка, гармошечка,
Звонкой твой голосок.
Не дала ночёсь гармошечка
Уснуть на волосок.
В этом месте сестры Черняевы - обе рослые, худые обе, в одинаковых зеленых платьицах по новой моде - выше коленок - смутились, приумолкли. Однако зрители захлопали, приглашая продолжать.
Федоров подмигнул сестрам, и те, подняв острые подбородки, завели:
Полюбила гармониста,
Думала, гармошка - дом.
Посидела день голодна
Стали волосы дыбом!..
Сильно хлопали сестрам - в ушах звенело. Иван напрягся весь - знал: ему после сестер выходить.
Федоров широким жестом откинул занавеску, плюнул себе на ладонь, притер чубок (в зале прыснули), а Иван в это время ступил ближе и оказался за спиной Федорова, на самой, можно сказать, середине. Федоров громко, раздельно провозгласил:
- А сейчас, дорогие зрители, перед вами выступит главный директор нашей бригады Иван Моторихин! - И отступил в сторону.
В столовой раздался дружный смех. И чем дольше молчал Иван, растерянно стоя посреди столовой, тем громче смеялись доярки. И где ему было разобрать, что смех этот не злой, добродушный, если в ту же минуту над ухом раздался ехидный голос Федорова:
- Товарищ директор, прошу!
Иван круто повернулся и вышел из столовой. Когда захлопывал дверь, зацепился пиджаком за ручку. Он невольно обернулся - и перед ним мелькнуло размытым влажным пятном Галино лицо.
В сенях он схватил свое пальтишко, выбежал во двор и, увидев возле крыльца Сударку, не раздумывая прыгнул в сани, крутанул вожжами над головой, крикнул и... застоявшаяся Сударка бодро взяла с места.
- Ваня!.. Вань!.. Ты куда?! Вернись!!!
Он не обернулся ни разу, знай погонял лошадь.
Голоса затихли, мелькнули длинные приземистые коровники, и сани покатились по наезженной лесной дороге. Сударка, удивляясь неожиданно легким саням, бежала резво и неутомимо.
"Ничего, - мстительно думал Иван, - ничего, пешочком пройдетесь... Полезно... Будете знать!.." Его обида была так сильна, что он сейчас не отделял Федорова от остальных, он всех их в эту минуту ненавидел.