Страница:
Рейд залег под деревьями с левой стороны, а сам сержант вскарабкался по борту танка, стараясь избегать острых краев развороченной брони. Воспользовавшись выступающими головками болтов, на которые наматывался свободный конец лебедочного троса, он подтянулся и проскользнул в люк, на сиденье стрелка. При помощи ножных педалей отсюда можно было поворачивать башню, вдобавок к этому каждый из пары пулеметов имел собственное шарнирное поворотное устройство, позволявшее изменять положение одного ствола независимо от другого. Между пулеметами находилась длинная телескопическая зрительная труба. Сержант припал к окуляру, но оказалось, что оптические линзы тоже пострадали от обстрела.
Изнутри танк был окрашен в обычный бежевый цвет, а отсутствие следов крови позволяло предположить, что экипаж благополучно выбрался из подбитой машины. Тот факт, что танк по-прежнему находился здесь, означал, что дорогу использовали не очень часто. Отсюда почти однозначно следовало, что грузовики прибыли на ферму с востока. Над этим стоило поразмыслить, ибо именно там, по слухам, находилась резиденция Гитлера – в Берхтесгадене.
Сержант попытался представить себе, как сходится лицом к лицу с главным фрицем, но не смог. В последние четыре года стоило ему подумать о Гитлере, как перед мысленным взором всплывала физиономия Чарли Чаплина. Ну разве можно воспринимать серьезно этого потешного малого с дурацкими усиками? С другой стороны, настоящих гитлеровских вояк в здоровенных касках он давно уже научился воспринимать очень даже серьезно. Шутки с ними плохи, это точно.
Сержант сполз с сиденья стрелка и скользнул вниз, на дно танка. Все внутренние люки были открыты, так что он без проблем втиснулся на сиденье водителя, достал бинокль и навел его на усадьбу. И сразу увидел, что там развернута кипучая деятельность.
Несколько человек в одних нижних рубахах протирали ветровые стекла грузовиков, тогда как другие развешивали выстиранное белье на веревку, натянутую между зеркалом одного из грузовиков и столбом колодца по ту сторону мощеного двора. Двое мужчин в штатском, оба в очках, в мятых легких костюмах (один в коричневом, другой в синем), курили сигареты рядом с одной из маленьких пристроек.
Женщина в голубом платье и коричневых туфлях на толстых «кубинских» каблуках небрежно прогуливалась по двору, покуривая и болтая. Вторая женщина, в простой коричневой униформе вспомогательных женских частей вермахта, сидела на краешке колодца, откинув голову и подставив лицо солнцу. Единственным человеком, одетым полностью по форме, был моложавый офицер в черном мундире СС.
Солдаты, мывшие передние стекла, были в одних рубахах, без кителей и, разумеется, без оружия. Ни у кого, кроме офицера СС, не имелось при себе даже пистолета. Сержант перевел внимание на колокольню аббатства. Маленькое окошко на вершине башни выглядело темным и пустым, но это ничего не значило. Снайперы умеют скрываться в тенях.
Сержант повернулся к одному из задних смотровых отверстий и тихонько спросил:
– Рейд, ты видишь, что там происходит?
– Ага, – донесся снаружи едва слышный ответ.
– И что думаешь?
– Это не армия, не военные. Я не знаю, кто они, – произнес приглушенный голос.
– Попробуй предположить.
– Штафирки.
– А как насчет баб?
– Бабы, они и есть бабы. Что тут думать?
– На кой они им нужны?
– А на кой вообще нужны бабы?
– Наверняка за этим кроется что-то большее.
– Почему?
– Если хочешь знать мое мнение, происходит что-то странное.
– А кто здесь хочет знать твое мнение?
– Не будь придурком.
Сержант снова помолчал, потом обернулся и выглянул в переднее отверстие.
– Что там к востоку отсюда?
– Горы, утыканные замками.
– К западу?
– Озеро Констанс. Фрицы называют его как-то иначе. По другую его сторону Швейцария.
– К югу?
– Австрия.
– А кто там сейчас, не знаешь?
– Русские, наверное.
– Немцы не любят русских, я прав?
– Откуда мне это знать, сержант? Почему ты задаешь мне все эти вопросы? Я просто краснокожий из резервации, помнишь? «Хау, я все сказал», в таком роде.
– Эй, Рейд, а как вышло, что твое имя не Бегущий Медведь или Лунное Одеяло?
– Мой папаша был механиком в гараже в Канзасе, и он любил трахать скво, когда надирался, ясно? – Он почти улыбался. – Там, откуда ты, мужиков тянет на черненькое, а там, откуда я, – на красненькое.
– А знаешь что, Рейд, ты молодчина. – Сержант слегка подергал за ручки, проверяя, не заклинило ли поворотный механизм. – Они наверняка приперлись с востока, иначе эти грузовики останавливались бы у танка, а тут нет никаких следов. На север они не пойдут: там идет война. В Австрии им тоже делать нечего, там русские и мы.
– Значит, они пойдут к озеру Констанс.
– Ага. К Бодензее – вроде бы так его называют фрицы. Интересно, неужели там имеется паромное сообщение, чтобы переправить шесть грузовиков?
– Да уж наверное.
Рейд умолк, а сержант снова направил бинокль на внутренний двор. Единственная защита этой компании – засевший на верхотуре снайпер, если он там вообще есть. А если в подбитом танке остались боеприпасы для пулеметов, можно было бы устроить фрицам изрядную чистку. Нагнувшись, сержант заглянул в зарядные ящики и убедился в том, что пулеметных лент там достаточно для беспрерывной стрельбы в течение десяти, а то и пятнадцати минут. Единственной проблемой была необходимость того, чтобы двигатель подавал в башню энергию, на что рассчитывать было трудно. И все же…
– Сержант, я гляжу, ты обдумываешь какой-то план? По крайней мере, у тебя такой вид.
– Ты не ошибся.
– И каков он, этот план?
– Я пока не уверен. Послушай, Рейд, сколько настоящих фрицев ты там видишь? Я имею в виду солдат.
– Примерно дюжина ребят, что моют окна.
– Они даже не вооружены. Судя по биркам, они из полевой жандармерии, но армейские копы носят серое, а эти парни в коричневых штанах. Похоже, они напялили ту форму, которая им подвернулась. Интересно, много у них набрано шоферов-очкариков?
– Может быть, у них не было выбора.
– А может быть, они очень спешат вывезти отсюда то, что находится в этих грузовиках.
– А как по-твоему, сержант, что в этих грузовиках?
– Что-то стоящее, Рейд. Что-то такое, ради чего стоит натыкать в шевелюру перьев, расстараться на свой лучший боевой танец и заострить томагавк.
Он снова сосредоточил внимание на грузовиках, тщетно пытаясь понять, что находится внутри. Увы, все было укрыто под брезентом. Пока он наблюдал, несколько человек выкатили из небольшой пристройки открытый штабной автомобиль и начали заливать в его бак бензин из канистр, снятых с бортов грузовиков.
– Они готовятся в путь, – сказал Рейд.
– Ага. Нам пора сказать Корнуоллу и его приятелям, чтобы шевелили задницами, иначе будет слишком поздно.
– А нам достанется доля того, что в грузовиках, сержант?
– Я думаю, так будет по-честному. Победителю полагаются трофеи, разве нет? А мое второе имя – Виктор, то есть победитель.
– Забавно, – сказал Рейд. – Мое тоже.
– Может, мы родственники?
– Как скажешь, бледнолицый брат.
– Сколько людей ты там насчитал?
– Дюжина у грузовиков, еще четверо, нет, пятеро болтаются во дворе.
– Плюс снайпер.
– Ага, и он. Но большая их часть не тянет на настоящих солдат.
– Должно быть, среди них есть и вояки. Ночью я видел у ворот часового с МП-40.
– Может, это был один из тех парней, которые надраивают машины?
– Может быть. Дело в том, что он вооружен.
– Сейчас-то они все без оружия.
– Судя по тому, как они заправляют эту хренову тачку, штабную машину или как там ее, они, похоже, и впрямь собрались рвать когти.
– Может, нам надо вернуться и доложить?
– Ага. Я сейчас спущусь.
Он выбрался из танка и спустился по борту. По пути вниз он вынул пробки из пары закрепленных снаружи резервуаров: они оказались заполненными как минимум наполовину. Обычно такие машины «раздевают» очень быстро, и он начал переосмысливать свои соображения относительно того, как давно торчит здесь эта подбитая кастрюля. А заодно начал заново обдумывать тактику захвата усадьбы. Они с Рейдом скользнули обратно в лес.
– Ты разбираешься в танках, а, Рейд?
– Не особо.
Сержант ткнул пальцем через плечо.
– Как думаешь, сумеешь управляться с его пулеметами?
– С пулеметами, наверное, смогу. Там есть боеприпасы?
– Ага.
– Нужно горючее, чтобы поворачивать башню.
– Горючее там осталось, но тебе оно, возможно, и не потребуется. Башня уже повернута так, что стволы смотрят на двор. Ну а вверх-вниз их можно направлять вручную, там есть устройство.
– И что ты задумал?
– Шарахнуть по башне, где засел их чертов снайпер, и атаковать прямо через передние ворота. Как только мы начнем, ты откроешь огонь и очистишь от них двор.
– Похоже, это может сработать.
– Так что скажем Корнуоллу, и за дело. Они двинулись в глубь чащи.
ГЛАВА 28
ГЛАВА 29
Изнутри танк был окрашен в обычный бежевый цвет, а отсутствие следов крови позволяло предположить, что экипаж благополучно выбрался из подбитой машины. Тот факт, что танк по-прежнему находился здесь, означал, что дорогу использовали не очень часто. Отсюда почти однозначно следовало, что грузовики прибыли на ферму с востока. Над этим стоило поразмыслить, ибо именно там, по слухам, находилась резиденция Гитлера – в Берхтесгадене.
Сержант попытался представить себе, как сходится лицом к лицу с главным фрицем, но не смог. В последние четыре года стоило ему подумать о Гитлере, как перед мысленным взором всплывала физиономия Чарли Чаплина. Ну разве можно воспринимать серьезно этого потешного малого с дурацкими усиками? С другой стороны, настоящих гитлеровских вояк в здоровенных касках он давно уже научился воспринимать очень даже серьезно. Шутки с ними плохи, это точно.
Сержант сполз с сиденья стрелка и скользнул вниз, на дно танка. Все внутренние люки были открыты, так что он без проблем втиснулся на сиденье водителя, достал бинокль и навел его на усадьбу. И сразу увидел, что там развернута кипучая деятельность.
Несколько человек в одних нижних рубахах протирали ветровые стекла грузовиков, тогда как другие развешивали выстиранное белье на веревку, натянутую между зеркалом одного из грузовиков и столбом колодца по ту сторону мощеного двора. Двое мужчин в штатском, оба в очках, в мятых легких костюмах (один в коричневом, другой в синем), курили сигареты рядом с одной из маленьких пристроек.
Женщина в голубом платье и коричневых туфлях на толстых «кубинских» каблуках небрежно прогуливалась по двору, покуривая и болтая. Вторая женщина, в простой коричневой униформе вспомогательных женских частей вермахта, сидела на краешке колодца, откинув голову и подставив лицо солнцу. Единственным человеком, одетым полностью по форме, был моложавый офицер в черном мундире СС.
Солдаты, мывшие передние стекла, были в одних рубахах, без кителей и, разумеется, без оружия. Ни у кого, кроме офицера СС, не имелось при себе даже пистолета. Сержант перевел внимание на колокольню аббатства. Маленькое окошко на вершине башни выглядело темным и пустым, но это ничего не значило. Снайперы умеют скрываться в тенях.
Сержант повернулся к одному из задних смотровых отверстий и тихонько спросил:
– Рейд, ты видишь, что там происходит?
– Ага, – донесся снаружи едва слышный ответ.
– И что думаешь?
– Это не армия, не военные. Я не знаю, кто они, – произнес приглушенный голос.
– Попробуй предположить.
– Штафирки.
– А как насчет баб?
– Бабы, они и есть бабы. Что тут думать?
– На кой они им нужны?
– А на кой вообще нужны бабы?
– Наверняка за этим кроется что-то большее.
– Почему?
– Если хочешь знать мое мнение, происходит что-то странное.
– А кто здесь хочет знать твое мнение?
– Не будь придурком.
Сержант снова помолчал, потом обернулся и выглянул в переднее отверстие.
– Что там к востоку отсюда?
– Горы, утыканные замками.
– К западу?
– Озеро Констанс. Фрицы называют его как-то иначе. По другую его сторону Швейцария.
– К югу?
– Австрия.
– А кто там сейчас, не знаешь?
– Русские, наверное.
– Немцы не любят русских, я прав?
– Откуда мне это знать, сержант? Почему ты задаешь мне все эти вопросы? Я просто краснокожий из резервации, помнишь? «Хау, я все сказал», в таком роде.
– Эй, Рейд, а как вышло, что твое имя не Бегущий Медведь или Лунное Одеяло?
– Мой папаша был механиком в гараже в Канзасе, и он любил трахать скво, когда надирался, ясно? – Он почти улыбался. – Там, откуда ты, мужиков тянет на черненькое, а там, откуда я, – на красненькое.
– А знаешь что, Рейд, ты молодчина. – Сержант слегка подергал за ручки, проверяя, не заклинило ли поворотный механизм. – Они наверняка приперлись с востока, иначе эти грузовики останавливались бы у танка, а тут нет никаких следов. На север они не пойдут: там идет война. В Австрии им тоже делать нечего, там русские и мы.
– Значит, они пойдут к озеру Констанс.
– Ага. К Бодензее – вроде бы так его называют фрицы. Интересно, неужели там имеется паромное сообщение, чтобы переправить шесть грузовиков?
– Да уж наверное.
Рейд умолк, а сержант снова направил бинокль на внутренний двор. Единственная защита этой компании – засевший на верхотуре снайпер, если он там вообще есть. А если в подбитом танке остались боеприпасы для пулеметов, можно было бы устроить фрицам изрядную чистку. Нагнувшись, сержант заглянул в зарядные ящики и убедился в том, что пулеметных лент там достаточно для беспрерывной стрельбы в течение десяти, а то и пятнадцати минут. Единственной проблемой была необходимость того, чтобы двигатель подавал в башню энергию, на что рассчитывать было трудно. И все же…
– Сержант, я гляжу, ты обдумываешь какой-то план? По крайней мере, у тебя такой вид.
– Ты не ошибся.
– И каков он, этот план?
– Я пока не уверен. Послушай, Рейд, сколько настоящих фрицев ты там видишь? Я имею в виду солдат.
– Примерно дюжина ребят, что моют окна.
– Они даже не вооружены. Судя по биркам, они из полевой жандармерии, но армейские копы носят серое, а эти парни в коричневых штанах. Похоже, они напялили ту форму, которая им подвернулась. Интересно, много у них набрано шоферов-очкариков?
– Может быть, у них не было выбора.
– А может быть, они очень спешат вывезти отсюда то, что находится в этих грузовиках.
– А как по-твоему, сержант, что в этих грузовиках?
– Что-то стоящее, Рейд. Что-то такое, ради чего стоит натыкать в шевелюру перьев, расстараться на свой лучший боевой танец и заострить томагавк.
Он снова сосредоточил внимание на грузовиках, тщетно пытаясь понять, что находится внутри. Увы, все было укрыто под брезентом. Пока он наблюдал, несколько человек выкатили из небольшой пристройки открытый штабной автомобиль и начали заливать в его бак бензин из канистр, снятых с бортов грузовиков.
– Они готовятся в путь, – сказал Рейд.
– Ага. Нам пора сказать Корнуоллу и его приятелям, чтобы шевелили задницами, иначе будет слишком поздно.
– А нам достанется доля того, что в грузовиках, сержант?
– Я думаю, так будет по-честному. Победителю полагаются трофеи, разве нет? А мое второе имя – Виктор, то есть победитель.
– Забавно, – сказал Рейд. – Мое тоже.
– Может, мы родственники?
– Как скажешь, бледнолицый брат.
– Сколько людей ты там насчитал?
– Дюжина у грузовиков, еще четверо, нет, пятеро болтаются во дворе.
– Плюс снайпер.
– Ага, и он. Но большая их часть не тянет на настоящих солдат.
– Должно быть, среди них есть и вояки. Ночью я видел у ворот часового с МП-40.
– Может, это был один из тех парней, которые надраивают машины?
– Может быть. Дело в том, что он вооружен.
– Сейчас-то они все без оружия.
– Судя по тому, как они заправляют эту хренову тачку, штабную машину или как там ее, они, похоже, и впрямь собрались рвать когти.
– Может, нам надо вернуться и доложить?
– Ага. Я сейчас спущусь.
Он выбрался из танка и спустился по борту. По пути вниз он вынул пробки из пары закрепленных снаружи резервуаров: они оказались заполненными как минимум наполовину. Обычно такие машины «раздевают» очень быстро, и он начал переосмысливать свои соображения относительно того, как давно торчит здесь эта подбитая кастрюля. А заодно начал заново обдумывать тактику захвата усадьбы. Они с Рейдом скользнули обратно в лес.
– Ты разбираешься в танках, а, Рейд?
– Не особо.
Сержант ткнул пальцем через плечо.
– Как думаешь, сумеешь управляться с его пулеметами?
– С пулеметами, наверное, смогу. Там есть боеприпасы?
– Ага.
– Нужно горючее, чтобы поворачивать башню.
– Горючее там осталось, но тебе оно, возможно, и не потребуется. Башня уже повернута так, что стволы смотрят на двор. Ну а вверх-вниз их можно направлять вручную, там есть устройство.
– И что ты задумал?
– Шарахнуть по башне, где засел их чертов снайпер, и атаковать прямо через передние ворота. Как только мы начнем, ты откроешь огонь и очистишь от них двор.
– Похоже, это может сработать.
– Так что скажем Корнуоллу, и за дело. Они двинулись в глубь чащи.
ГЛАВА 28
Галерея Ньюмена находилась в Челси, на Западной Двадцать второй улице между Десятой и Одиннадцатой авеню. В тридцатые годы она находилась в Гринвич-Виллидж, в семидесятых – в Сохо, в восьмидесятых – в Трибека и наконец в начале девяностых обосновалась в Челси, на своем нынешнем месте. На протяжении всего этого времени все Ньюмены придерживались кредо, заложенного основателем галереи в 1889 году: «Не покупай того, чего не можешь продать». Для основателя, Иосифа Ноймана из Кельна, это означало покупать качество, что, в свою очередь, означало придерживаться общепризнанного. За прошедшие более чем сто лет Галерея Ньюмена никогда не поступалась этим принципом и не снисходила до того, чтобы потрафлять сиюминутным причудам вкуса. Благодаря этому дело, переживая пики популярности и провалы забвения тех или иных авторов, стабильно процветало и пусть не стремительно, но неуклонно расширялось, накапливая голландцев и французских импрессионистов, когда те были в немилости, и потихоньку выбрасывая их на рынок, когда ситуация менялась (что было неизбежно).
Галерея занимала узкое пространство на первом этаже приспособленного под экспозиционные цели складского помещения и находилась между японским рестораном и элитным кухонным складом. Стены галереи были ослепительно белыми, пол отделан полиуретаном, имитирующим дуб, а потолок представлял собой решетку из черной стали, позволяющую легко менять конфигурацию освещения. Выставлено было всего три полотна: портрет Франса Халса, величиною в квадратный ярд, на противоположной стене – Якоб ван Рейсдал, примерно того же размера, и наконец, в задней части галереи – многофигурная религиозная сцена, примерно равная по площади двум вышеупомянутым, вместе взятым. По предварительным прикидкам Валентайна, произведений искусства в этой узкой комнате находилось самое меньшее на двадцать, а то и на тридцать миллионов долларов. Знал Валентайн и то, что эти три картины представляют собой лишь верхушку айсберга, настоящее же собрание находится в Нью-Джерси, в бронированном хранилище с искусственным климатом.
Едва Валентайн переступил порог, из дверей своего офиса вышел Питер Ньюмен. Лысому сутулому торговцу произведениями искусства было слегка за семьдесят. Как всегда, он был одет в унылый черный костюм похоронного фасона и походил скорее на гробовщика, чем на владельца художественной галереи. Впрочем, Валентайну тут же пришло в голову, что две эти профессии весьма схожи. Владелец похоронного бюро занимается мертвыми телами, а такой специалист, как Питер Ньюмен, мертвым искусством. Оба эти занятия чрезвычайно прибыльны.
– Майкл, – произнес Ньюмен с улыбкой, когда Валентайн прошел по комнате ему навстречу. – Сто лет не виделись. Как дела?
– Неплохо, – ответил Валентайн. – Занимаюсь бизнесом.
– Бизнесом, – раздраженно фыркнул старик. – Фу! Искусство должно быть искусством, а не бизнесом. «У меня Ван Гога на пятьдесят миллионов», – говорит один из этих мелких японских бизнесменов. «Это пустяки, – говорит ему в суши-баре другой. – В моем багажнике на сто миллионов Пикассо». – Ньюмен произвел фыркающий звук. – И под суши-баром я не имею в виду соседний ресторан.
Он подхватил Валентайна под руку и повел к себе в кабинет. Маленькое помещение было битком забито всякой всячиной. У одной стены стоял старинный с виду и, надо полагать, очень ценный секретер, а всю другую занимали высокие, от пола до потолка, стеллажи с папками и подшивками документов, восходивших, скорее всего, к самому основанию галереи. В них, как было известно Валентайну, имелись записи о каждой покупке и продаже, включая сведения о происхождении каждой картины, когда-либо проходившей через галерею. В определенном смысле именно этот архив – своего рода родословные десятка тысяч произведений искусства, вкупе с данными по сотне тысяч сделок, охватывавших, как невидимая сеть, всю Европу и Северную Америку, – и составлял главное сокровище галереи. Ну а то, чего не было даже в архиве, наверняка таилось в голове Питера Ньюмена, набитой информацией, передававшейся от отца к сыну вот уже более столетия.
Усевшись на старый деревянный офисный стул, Валентайн наблюдал, как Питер возится с кофеваркой в дальнем уголке своего тесного кабинета. Потом антиквар вернулся с двумя старинными, дельфтской работы, чашками и блюдцами, передал один комплект Валентайну, сел возле секретера и вздохнул, устраиваясь поудобнее.
– Итак? – произнес он, отпивая кофе и щурясь на Валентайна поверх молочно-белого края чашки.
– Хуан Грис.
– Он мертв, – хихикнул Ньюмен.
– Связь с нацистами?
– Он был испанцем. Оставался в Париже во время войны. Принадлежал к так называемым «дегенератам». Все связанное с ним представляет собой неотъемлемую часть грязной возни, которую галереи до сих пор разводят вокруг вопроса о том, кто чем занимался во время оккупации. Лично я к этому человеку никогда особой приязни не испытывал.
– Ренуар, «Голова молодой девушки».
– И снова нацистский грабеж.
– Если бы я сказал вам, что видел похищенного Хуана Гриса и портрет работы Ренуара в один и тот же день, что бы вы на это сказали?
– Я сказал бы, что вы нанесли визит полковнику Джорджу Гэтти.
– Почему я не слышал о нем раньше?
– Потому что он относится к весьма редкостной прослойке общества. Никогда не высовывается, не совершает покупок на публичных аукционах. Очень осторожен.
– И Грис, и этот Ренуар довольно хорошо известны. Почему никто не сообщил в полицию?
– У полковника есть весьма важные покровители.
– Кто-нибудь конкретно?
– Президент Соединенных Штатов – это достаточно конкретно?
– Во всяком случае, внушительно.
– Для полиции – да. Но не для мира искусства. Этот человек замаран. Ни один порядочный аукционист или галерейщик не станет иметь с ним дело.
– Но кто-то ведь имеет.
– А кто сказал, будто в нашем деле подвизаются только порядочные люди?
Ньюмен снова издал смешок и допил кофе.
– Да ладно, Питер, со мной можно не темнить. Ньюмен вздохнул и поставил чашку и блюдце на секретер.
– Мне бы не хотелось, чтобы обо мне стали говорить как о слепом фанатике. Для старого еврея вроде меня это совсем лишнее. Вредит репутации.
– Да что уж там, выкладывайте, – с улыбкой промолвил Валентайн.
– Замечу только одно, – пробормотал Ньюмен. – В распоряжении архивной службы архиепископа Нью-Йорка имеется превосходное собрание, не говоря уж о том, что она имеет доступ и к коллекциям Ватикана в Риме. Полковник Гэтти, кстати, что называется, «друг» музеев Ватикана.
– Шутите?
– Отнюдь, – возразил Ньюмен. – Музей Ватикана был основан в тысяча пятисотые годы. Его коллекция… как бы это сказать… обширна. Как всякий другой музей, он регулярно обновляет фонды, что-то распродается или идет на обмен. Когда они это делают, полковник первый на очереди.
– Ватикан имеет дело с крадеными произведениями?
– Этого я не говорил. Вовсе не говорил. Ньюмен поджал губы в легкой улыбке.
– Господи! – прошептал Валентайн.
– Сомневаюсь, чтобы Он был непосредственно причастен к этому, – сказал Ньюмен, снова издав отрывистый смешок.
Валентайн попытался прояснить свои мысли.
– Пусть так, – сказал он, помолчав. – Забудем о Ватикане. Как насчет Паркер-Хейл?
– Частный художественный музей, созданный на пожертвования. По богатству коллекций примерно равен Уитни, но уступает Гетти.
– Игрок?
– Несомненно.
– Александр Краули?
– Как и Хуан Грис, он тоже умер. Дурная смерть.
– Его репутация?
– С академической точки зрения безупречна. Колумбия, Гарвард или Йель – не помню точно. Изучал консервацию живописи и графики в Музее Фогга в Бостоне. В Паркер-Хейл начал работать в середине девяностых, под крылышком Джеймса Корнуолла, тогдашнего директора. Ну а год назад сам занял директорское кресло в связи с отбытием Корнуолла.
– Отбытием?
– Так старые перечники вроде меня говорят о внезапной кончине. Кстати, в случае с Корнуоллом все было тихо и мирно. Чтобы мне так повезло – умереть во сне. К тому времени ему, я думаю, было далеко за восемьдесят и он уже перенес несколько сердечных приступов.
– Вы сказали, что Краули был чист в академическом плане, а как насчет всего остального?
– Он прекрасно умел общаться с людьми, превосходно собирал средства. Но когда дело доходило до купли-продажи, это обычно оборачивалось надувательством.
– Каким образом?
– Тем, который обеспечивает «кружок». Вы, конечно, знаете, что это такое?
Валентайн кивнул. «Кружком» в мире людей, занимавшихся антиквариатом и произведениями искусства, называли тайную ассоциацию дилеров, сбивавших цены на аукционах. Их деятельность была не просто предосудительной, но однозначно преступной, ибо включала в себя мошенничество и ценовой сговор.
– Выходит, у него и там были друзья?
– Верно, друзья из того круга, в который очень трудно прорваться. – Ньюмен нахмурился. – Есть связь, которая может вас заинтересовать.
– Что за связь?
– Он часто сотрудничал с епархией архиепископа Нью-Йорка. Продавал и приобретал для них работы.
– Есть у вас предположения, почему кому-то могло понадобиться его убивать?
– Боюсь, что в отличие от своего предшественника он был не очень приятным малым. Вот Джеймс Корнуолл, тот был хорошим, честным человеком. Он не выделял любимчиков.
– Но Краули, вероятно, был у него на хорошем счету.
– Может быть, поначалу. Но ближе к концу между ними произошла размолвка. Во всяком случае, такие до меня доходили слухи. Так или иначе, Корнуолл не прочил его себе в преемники.
– Однако должность директора досталась ему.
– Когда здоровье Джеймса Корнуолла стало ухудшаться, он присмотрел себе, так сказать, официального наследника. Но тот оказался скомпрометированным. – Старик пожал плечами. – Хотя так не должно быть, подобные вещи порой имеют политическую окраску. У Краули имелись друзья в совете директоров. Он сумел склонить правление в свою пользу.
– А кто был тот человек, который оказался скомпрометированным?
– Его звали Ташен, Эрик Ташен. И у него действительно имелась ахиллесова пята.
– Секс?
– Боюсь, что так, Майкл. – Старик в черном костюме издал прочувствованный вздох. – Так было всегда, и так всегда будет.
Галерея занимала узкое пространство на первом этаже приспособленного под экспозиционные цели складского помещения и находилась между японским рестораном и элитным кухонным складом. Стены галереи были ослепительно белыми, пол отделан полиуретаном, имитирующим дуб, а потолок представлял собой решетку из черной стали, позволяющую легко менять конфигурацию освещения. Выставлено было всего три полотна: портрет Франса Халса, величиною в квадратный ярд, на противоположной стене – Якоб ван Рейсдал, примерно того же размера, и наконец, в задней части галереи – многофигурная религиозная сцена, примерно равная по площади двум вышеупомянутым, вместе взятым. По предварительным прикидкам Валентайна, произведений искусства в этой узкой комнате находилось самое меньшее на двадцать, а то и на тридцать миллионов долларов. Знал Валентайн и то, что эти три картины представляют собой лишь верхушку айсберга, настоящее же собрание находится в Нью-Джерси, в бронированном хранилище с искусственным климатом.
Едва Валентайн переступил порог, из дверей своего офиса вышел Питер Ньюмен. Лысому сутулому торговцу произведениями искусства было слегка за семьдесят. Как всегда, он был одет в унылый черный костюм похоронного фасона и походил скорее на гробовщика, чем на владельца художественной галереи. Впрочем, Валентайну тут же пришло в голову, что две эти профессии весьма схожи. Владелец похоронного бюро занимается мертвыми телами, а такой специалист, как Питер Ньюмен, мертвым искусством. Оба эти занятия чрезвычайно прибыльны.
– Майкл, – произнес Ньюмен с улыбкой, когда Валентайн прошел по комнате ему навстречу. – Сто лет не виделись. Как дела?
– Неплохо, – ответил Валентайн. – Занимаюсь бизнесом.
– Бизнесом, – раздраженно фыркнул старик. – Фу! Искусство должно быть искусством, а не бизнесом. «У меня Ван Гога на пятьдесят миллионов», – говорит один из этих мелких японских бизнесменов. «Это пустяки, – говорит ему в суши-баре другой. – В моем багажнике на сто миллионов Пикассо». – Ньюмен произвел фыркающий звук. – И под суши-баром я не имею в виду соседний ресторан.
Он подхватил Валентайна под руку и повел к себе в кабинет. Маленькое помещение было битком забито всякой всячиной. У одной стены стоял старинный с виду и, надо полагать, очень ценный секретер, а всю другую занимали высокие, от пола до потолка, стеллажи с папками и подшивками документов, восходивших, скорее всего, к самому основанию галереи. В них, как было известно Валентайну, имелись записи о каждой покупке и продаже, включая сведения о происхождении каждой картины, когда-либо проходившей через галерею. В определенном смысле именно этот архив – своего рода родословные десятка тысяч произведений искусства, вкупе с данными по сотне тысяч сделок, охватывавших, как невидимая сеть, всю Европу и Северную Америку, – и составлял главное сокровище галереи. Ну а то, чего не было даже в архиве, наверняка таилось в голове Питера Ньюмена, набитой информацией, передававшейся от отца к сыну вот уже более столетия.
Усевшись на старый деревянный офисный стул, Валентайн наблюдал, как Питер возится с кофеваркой в дальнем уголке своего тесного кабинета. Потом антиквар вернулся с двумя старинными, дельфтской работы, чашками и блюдцами, передал один комплект Валентайну, сел возле секретера и вздохнул, устраиваясь поудобнее.
– Итак? – произнес он, отпивая кофе и щурясь на Валентайна поверх молочно-белого края чашки.
– Хуан Грис.
– Он мертв, – хихикнул Ньюмен.
– Связь с нацистами?
– Он был испанцем. Оставался в Париже во время войны. Принадлежал к так называемым «дегенератам». Все связанное с ним представляет собой неотъемлемую часть грязной возни, которую галереи до сих пор разводят вокруг вопроса о том, кто чем занимался во время оккупации. Лично я к этому человеку никогда особой приязни не испытывал.
– Ренуар, «Голова молодой девушки».
– И снова нацистский грабеж.
– Если бы я сказал вам, что видел похищенного Хуана Гриса и портрет работы Ренуара в один и тот же день, что бы вы на это сказали?
– Я сказал бы, что вы нанесли визит полковнику Джорджу Гэтти.
– Почему я не слышал о нем раньше?
– Потому что он относится к весьма редкостной прослойке общества. Никогда не высовывается, не совершает покупок на публичных аукционах. Очень осторожен.
– И Грис, и этот Ренуар довольно хорошо известны. Почему никто не сообщил в полицию?
– У полковника есть весьма важные покровители.
– Кто-нибудь конкретно?
– Президент Соединенных Штатов – это достаточно конкретно?
– Во всяком случае, внушительно.
– Для полиции – да. Но не для мира искусства. Этот человек замаран. Ни один порядочный аукционист или галерейщик не станет иметь с ним дело.
– Но кто-то ведь имеет.
– А кто сказал, будто в нашем деле подвизаются только порядочные люди?
Ньюмен снова издал смешок и допил кофе.
– Да ладно, Питер, со мной можно не темнить. Ньюмен вздохнул и поставил чашку и блюдце на секретер.
– Мне бы не хотелось, чтобы обо мне стали говорить как о слепом фанатике. Для старого еврея вроде меня это совсем лишнее. Вредит репутации.
– Да что уж там, выкладывайте, – с улыбкой промолвил Валентайн.
– Замечу только одно, – пробормотал Ньюмен. – В распоряжении архивной службы архиепископа Нью-Йорка имеется превосходное собрание, не говоря уж о том, что она имеет доступ и к коллекциям Ватикана в Риме. Полковник Гэтти, кстати, что называется, «друг» музеев Ватикана.
– Шутите?
– Отнюдь, – возразил Ньюмен. – Музей Ватикана был основан в тысяча пятисотые годы. Его коллекция… как бы это сказать… обширна. Как всякий другой музей, он регулярно обновляет фонды, что-то распродается или идет на обмен. Когда они это делают, полковник первый на очереди.
– Ватикан имеет дело с крадеными произведениями?
– Этого я не говорил. Вовсе не говорил. Ньюмен поджал губы в легкой улыбке.
– Господи! – прошептал Валентайн.
– Сомневаюсь, чтобы Он был непосредственно причастен к этому, – сказал Ньюмен, снова издав отрывистый смешок.
Валентайн попытался прояснить свои мысли.
– Пусть так, – сказал он, помолчав. – Забудем о Ватикане. Как насчет Паркер-Хейл?
– Частный художественный музей, созданный на пожертвования. По богатству коллекций примерно равен Уитни, но уступает Гетти.
– Игрок?
– Несомненно.
– Александр Краули?
– Как и Хуан Грис, он тоже умер. Дурная смерть.
– Его репутация?
– С академической точки зрения безупречна. Колумбия, Гарвард или Йель – не помню точно. Изучал консервацию живописи и графики в Музее Фогга в Бостоне. В Паркер-Хейл начал работать в середине девяностых, под крылышком Джеймса Корнуолла, тогдашнего директора. Ну а год назад сам занял директорское кресло в связи с отбытием Корнуолла.
– Отбытием?
– Так старые перечники вроде меня говорят о внезапной кончине. Кстати, в случае с Корнуоллом все было тихо и мирно. Чтобы мне так повезло – умереть во сне. К тому времени ему, я думаю, было далеко за восемьдесят и он уже перенес несколько сердечных приступов.
– Вы сказали, что Краули был чист в академическом плане, а как насчет всего остального?
– Он прекрасно умел общаться с людьми, превосходно собирал средства. Но когда дело доходило до купли-продажи, это обычно оборачивалось надувательством.
– Каким образом?
– Тем, который обеспечивает «кружок». Вы, конечно, знаете, что это такое?
Валентайн кивнул. «Кружком» в мире людей, занимавшихся антиквариатом и произведениями искусства, называли тайную ассоциацию дилеров, сбивавших цены на аукционах. Их деятельность была не просто предосудительной, но однозначно преступной, ибо включала в себя мошенничество и ценовой сговор.
– Выходит, у него и там были друзья?
– Верно, друзья из того круга, в который очень трудно прорваться. – Ньюмен нахмурился. – Есть связь, которая может вас заинтересовать.
– Что за связь?
– Он часто сотрудничал с епархией архиепископа Нью-Йорка. Продавал и приобретал для них работы.
– Есть у вас предположения, почему кому-то могло понадобиться его убивать?
– Боюсь, что в отличие от своего предшественника он был не очень приятным малым. Вот Джеймс Корнуолл, тот был хорошим, честным человеком. Он не выделял любимчиков.
– Но Краули, вероятно, был у него на хорошем счету.
– Может быть, поначалу. Но ближе к концу между ними произошла размолвка. Во всяком случае, такие до меня доходили слухи. Так или иначе, Корнуолл не прочил его себе в преемники.
– Однако должность директора досталась ему.
– Когда здоровье Джеймса Корнуолла стало ухудшаться, он присмотрел себе, так сказать, официального наследника. Но тот оказался скомпрометированным. – Старик пожал плечами. – Хотя так не должно быть, подобные вещи порой имеют политическую окраску. У Краули имелись друзья в совете директоров. Он сумел склонить правление в свою пользу.
– А кто был тот человек, который оказался скомпрометированным?
– Его звали Ташен, Эрик Ташен. И у него действительно имелась ахиллесова пята.
– Секс?
– Боюсь, что так, Майкл. – Старик в черном костюме издал прочувствованный вздох. – Так было всегда, и так всегда будет.
ГЛАВА 29
Священник, на сей раз в обличье Ларри Маклина, сидел за пустым столом в огромном, с высоченным потолком, главном читальном зале Нью-Йоркской публичной библиотеки. Потолочная роспись в виде облаков терялась в сумраке где-то над пыльными люстрами. Единственный настоящий свет давала стоявшая перед ним старомодная настольная лампа с абажуром.
Вот уже несколько часов сотрудники библиотеки сносили к нему на стол все имевшее хоть какое-то отношение к Фонду Грейнджа, что можно было найти на их протянувшихся на мили стеллажах. Он делал записи на желтых листочках бумаги, но сведений пока набралось немного. А имевшаяся информация была противоречивой.
Согласно опубликованным данным, Фонд Грейнджа был образован в 1946 году во исполнение завещаний Фредерика Генри Грейнджа (1860—1945) и его жены Эбби Норман Грейндж, урожденной Коулмен (1859—1939). Его жена была богатой наследницей, тогда как Грейндж, сын простого бостонского копа ирландского происхождения, сделал себя сам. Он дорос до инвестиционного банкира, предпринимателя и владельца брокерской конторы, партнерами и клиентами которого являлись представители таких фамилий, как Кеннеди и Фицджеральды.
Одним из самых доходных его вложений стали Чикагские скотобойни. К началу 1900-х годов он был миллионером и начал вкладывать средства в железные дороги. Ко времени своей смерти он извлек прибыль из двух мировых войн и имел собственность стоимостью в 172 миллиона долларов, тогда как его жена немного ранее оставила после себя трастовый фонд почти в два раза больше.
Как полностью частный трастовый фонд, Фонд Грейнджа мог ограничиться лишь ведением самой общей, необходимой документации и обходиться минимумом отчетности. Поскольку его деятельность не была направлена на извлечение прибыли и не подлежала налогообложению, правление не отчитывалось в расходовании средств перед правительственными органами. Фонд располагался в Сент-Люк-Плейс, Гринвич-Виллидж, в старинном задании, выходившем на парк, бывший некогда церковным кладбищем, блуждая по которому Эдгар Алан По сочинял свои странные, беспокойные стихи.
Согласно проспекту фонда, он осуществлял поддержку музеев и галерей, аукционных и выставочных проектов, образовательных программ для молодежи, связанных с изобразительным искусством.
Самостоятельной его частью являлся Фонд Мак-Скимминга, оказывавший юридические услуги сфере оборота произведений искусства. Особое внимание при этом уделялось выявлению подделок и возврату похищенных художественных произведений, особенно жертвам Холокоста.
Мак-Скимминг был близким другом Фредерика Грейнджа, страстным коллекционером и старшим партнером в юридической фирме, которая управляла активами Грейнджа и его жены. Помимо деловых имелись и другие связи: сын Мак-Скимминга, Джеймс, женился на дочери Грейнджа, Анне. Джеймс умер во время войны, а его жена – еще раньше, в родах в 1940 году. Ребенок родился умственно отсталым и наследником быть не мог.
Все это выглядело вполне пристойно, во всяком случае на первый взгляд. Однако при более пристальном рассмотрении обнаружилось, что во многом эти сведения являлись неполными, уводящими в неверном направлении, а то и откровенно лживыми. Подключившись к поисковой системе через один из компьютеров библиотеки, священник выяснил много интересного и о Фредерике Грейндже, и о его фонде. Так оказалось, что Грейндж и вправду являлся сыном копа, выходцем из бедной ирландской семьи, но вот предпринимателем, владельцем брокерской конторы, инвестиционным банкиром или железнодорожным магнатом стать ему так и не довелось. А был он всего-то навсего клерком в фирме «Топпинг, Хэлливелл и Уайтинг», где Мак-Скимминг являлся младшим партнером. С окончанием войны фирма «Топпинг, Хэлливелл и Уайтинг» фактически прекратила деятельность, лишившись большей части партнеров, хотя еще некоторое время числилась в корпоративном реестре. В 1945 году ее приобрели несколько неназванных партнеров. Они наняли группу юристов, и именно эти юристы создали Фонд Грейнджа и, в качестве автономной структуры, Художественный фонд Мак-Скимминга, некоммерческую структуру, формальным владельцем которой являлся недееспособный наследник, Роберт Мак-Скимминг.
В 1956 году, вслед за смертью этого юноши в возрасте шестнадцати лет, фонд был тихонько инкорпорирован в единую структуру с Фондом Грейнджа. К тому времени эта организация являлась фамильным трастовым фондом лишь по названию: наследников у учредителей не осталось, а всеми делами заправляли директора, которым устав позволял оставаться анонимными. Сведений об их именах не обнаружилось, ибо исходящие документы фонда издавались не ими, а составлявшими рабочее правление нанятыми юристами, работавшими под старым и тоже давно уже не связанным с учредителями фирменным брэндом «Топпинг, Хэлливелл и Уайтинг». К 1956 году все следы первоначальных участников операции, являвшейся на сто процентов мошеннической, полностью исчезли. Но фонд остался и продолжал благополучно существовать на протяжении вот уже более чем полувека. Казалось, что столь изощренная и дорогостоящая мистификация не имеет никакого смысла. С какой целью и с каким результатом все это делается?
Поскольку отчеты по выплатам и списки грантов, предоставлявшихся фондом тем или иным организациям, не давали повода для подозрений, тот факт, что в его распоряжении действительно имелась сумма в три или четыре сотни миллионов долларов, не вызывал сомнения. Другое дело, что эти деньги никак не могли быть получены по завещанию Фредерика Грейнджа или его жены.
Фонд Грейнджа представлял собой фасад, скрывавший организацию для распределения средств, не имевших реального источника, или, иными словами, гигантскую «прачечную» для отмывания денег, существовавшую уже более полувека. При экстраординарных масштабах деятельности схема отличалась удивительной простотой. Однако неизбежно вставал вопрос о том, куда шли отмытые средства и какое отношение ко всему этому мог иметь маленький мальчик, увезенный из монастыря на севере Италии? Сведения о Фонде Грейнджа являлись лишь частью поисков, которые Ларри Маклин вел здесь, в Америке. Согласно полученным им в Ватикане инструкциям мальчик из прошлого и его нынешнее местоположение имели коренное значение. Он нацарапал на листке имя мальчика:
Вот уже несколько часов сотрудники библиотеки сносили к нему на стол все имевшее хоть какое-то отношение к Фонду Грейнджа, что можно было найти на их протянувшихся на мили стеллажах. Он делал записи на желтых листочках бумаги, но сведений пока набралось немного. А имевшаяся информация была противоречивой.
Согласно опубликованным данным, Фонд Грейнджа был образован в 1946 году во исполнение завещаний Фредерика Генри Грейнджа (1860—1945) и его жены Эбби Норман Грейндж, урожденной Коулмен (1859—1939). Его жена была богатой наследницей, тогда как Грейндж, сын простого бостонского копа ирландского происхождения, сделал себя сам. Он дорос до инвестиционного банкира, предпринимателя и владельца брокерской конторы, партнерами и клиентами которого являлись представители таких фамилий, как Кеннеди и Фицджеральды.
Одним из самых доходных его вложений стали Чикагские скотобойни. К началу 1900-х годов он был миллионером и начал вкладывать средства в железные дороги. Ко времени своей смерти он извлек прибыль из двух мировых войн и имел собственность стоимостью в 172 миллиона долларов, тогда как его жена немного ранее оставила после себя трастовый фонд почти в два раза больше.
Как полностью частный трастовый фонд, Фонд Грейнджа мог ограничиться лишь ведением самой общей, необходимой документации и обходиться минимумом отчетности. Поскольку его деятельность не была направлена на извлечение прибыли и не подлежала налогообложению, правление не отчитывалось в расходовании средств перед правительственными органами. Фонд располагался в Сент-Люк-Плейс, Гринвич-Виллидж, в старинном задании, выходившем на парк, бывший некогда церковным кладбищем, блуждая по которому Эдгар Алан По сочинял свои странные, беспокойные стихи.
Согласно проспекту фонда, он осуществлял поддержку музеев и галерей, аукционных и выставочных проектов, образовательных программ для молодежи, связанных с изобразительным искусством.
Самостоятельной его частью являлся Фонд Мак-Скимминга, оказывавший юридические услуги сфере оборота произведений искусства. Особое внимание при этом уделялось выявлению подделок и возврату похищенных художественных произведений, особенно жертвам Холокоста.
Мак-Скимминг был близким другом Фредерика Грейнджа, страстным коллекционером и старшим партнером в юридической фирме, которая управляла активами Грейнджа и его жены. Помимо деловых имелись и другие связи: сын Мак-Скимминга, Джеймс, женился на дочери Грейнджа, Анне. Джеймс умер во время войны, а его жена – еще раньше, в родах в 1940 году. Ребенок родился умственно отсталым и наследником быть не мог.
Все это выглядело вполне пристойно, во всяком случае на первый взгляд. Однако при более пристальном рассмотрении обнаружилось, что во многом эти сведения являлись неполными, уводящими в неверном направлении, а то и откровенно лживыми. Подключившись к поисковой системе через один из компьютеров библиотеки, священник выяснил много интересного и о Фредерике Грейндже, и о его фонде. Так оказалось, что Грейндж и вправду являлся сыном копа, выходцем из бедной ирландской семьи, но вот предпринимателем, владельцем брокерской конторы, инвестиционным банкиром или железнодорожным магнатом стать ему так и не довелось. А был он всего-то навсего клерком в фирме «Топпинг, Хэлливелл и Уайтинг», где Мак-Скимминг являлся младшим партнером. С окончанием войны фирма «Топпинг, Хэлливелл и Уайтинг» фактически прекратила деятельность, лишившись большей части партнеров, хотя еще некоторое время числилась в корпоративном реестре. В 1945 году ее приобрели несколько неназванных партнеров. Они наняли группу юристов, и именно эти юристы создали Фонд Грейнджа и, в качестве автономной структуры, Художественный фонд Мак-Скимминга, некоммерческую структуру, формальным владельцем которой являлся недееспособный наследник, Роберт Мак-Скимминг.
В 1956 году, вслед за смертью этого юноши в возрасте шестнадцати лет, фонд был тихонько инкорпорирован в единую структуру с Фондом Грейнджа. К тому времени эта организация являлась фамильным трастовым фондом лишь по названию: наследников у учредителей не осталось, а всеми делами заправляли директора, которым устав позволял оставаться анонимными. Сведений об их именах не обнаружилось, ибо исходящие документы фонда издавались не ими, а составлявшими рабочее правление нанятыми юристами, работавшими под старым и тоже давно уже не связанным с учредителями фирменным брэндом «Топпинг, Хэлливелл и Уайтинг». К 1956 году все следы первоначальных участников операции, являвшейся на сто процентов мошеннической, полностью исчезли. Но фонд остался и продолжал благополучно существовать на протяжении вот уже более чем полувека. Казалось, что столь изощренная и дорогостоящая мистификация не имеет никакого смысла. С какой целью и с каким результатом все это делается?
Поскольку отчеты по выплатам и списки грантов, предоставлявшихся фондом тем или иным организациям, не давали повода для подозрений, тот факт, что в его распоряжении действительно имелась сумма в три или четыре сотни миллионов долларов, не вызывал сомнения. Другое дело, что эти деньги никак не могли быть получены по завещанию Фредерика Грейнджа или его жены.
Фонд Грейнджа представлял собой фасад, скрывавший организацию для распределения средств, не имевших реального источника, или, иными словами, гигантскую «прачечную» для отмывания денег, существовавшую уже более полувека. При экстраординарных масштабах деятельности схема отличалась удивительной простотой. Однако неизбежно вставал вопрос о том, куда шли отмытые средства и какое отношение ко всему этому мог иметь маленький мальчик, увезенный из монастыря на севере Италии? Сведения о Фонде Грейнджа являлись лишь частью поисков, которые Ларри Маклин вел здесь, в Америке. Согласно полученным им в Ватикане инструкциям мальчик из прошлого и его нынешнее местоположение имели коренное значение. Он нацарапал на листке имя мальчика: