Страница:
Вспыхнуло все в один момент. На окраине города, за пределами гарнизона пограничников, стоял, охраняемый часовым, вертолет на открытой площадке. Местная молодежь как-то вечером, подвыпив, начала забрасывать часового камнями. Попали по голове. Тот, контуженный, залитый кровью, погнался за хулиганами, прыснувшими в разные стороны. Заскочил в один из частных домов, находившихся рядом, и, не разбираясь, полоснул из автомата по всей семье. Конечно же разобрались. Конечно же все погасили. Но этот, обычный для окраин империи инцидент вскрыл заодно местное диссидентское подполье, которое сообщало свежую информацию западным радиоголосам и руководило исподволь акциями протеста населения. Кого-то выслали из погранзоны, кого-то арестовали. Наказали сурово и руководство погранотряда.
Всякие байки о своем пограничном детстве рассказывал мне Иванов долгими зимними вечерами. Однажды, во время инспекторской проверки, на остров сбросили нескольких офицеров из калининградской школы морских диверсантов. Всех их, так или иначе, пограничники задержали, уложились в конкретный срок. Кроме одного. Офицер в штатском, сброшенный с парашютом с вертолета, прошел по болотам и лесам весь немаленький остров и, уходя от преследования пограничников, встретил местного хуторянина-эстонца. Представился ему геологом.
— Знаю я, какой ты геолог, — сказал ему старый эстонец по-немецки. — Тебя с ночи русские ищут.
«Геолог», естественно, не стал спорить. Эстонец его накормил, переодел и спрятал в подполе. Зашедшей на хутор «тревожной группе» эстонец сказал, что никого из посторонних не видел. Когда вышло обусловленное условиями проверки контрольное время, «геолог» тепло попрощался с хуторянином и сам явился в штаб погранотряда с докладом. Эстонца, конечно, выслали с островов за пределы погранзоны. Но не посадили. Время было застойно-спокойное и мягкое.
Ивановы, покинув заставу, обустраивались в новой двухкомнатной квартире в кирпичной пятиэтажке напротив штаба отряда, находившегося не в гарнизоне, расположенном на окраине, а в самом центре города. Дом был городской, но четыре квартиры в нем были отданы офицерам. В одном подъезде двум семьям пограничников, во втором — ракетчикам. Все это было кстати, младшему сыну пора было идти в школу. Да и старший уже устал учиться в интернате.
Островная земля. Моонзундский архипелаг. Самый большой остров — Сааремаа (второй по величине на Балтике после шведского Готланда). Хийумаа, Муху, Вормси… И сотни маленьких островков, включая и вовсе безымянные. Столица и райцентр — город Кингисепп, ныне Курессааре. Добираться паромом от Виртсу на Большой земле — до Куйвасту на острове Муху. Дальше — от Муху до Сааремаа — по дамбе. А можно лететь самолетом прямо из Таллина. Час на Ил-14. Позже, уже на Як 40, всего тридцать пять минут. Конечно же, если есть в паспорте отметка «ЗП» (зона пограничная). Немногие организованные туристы за месяц подавали заявление в МВД с просьбой разрешить посещение острова. Теперь сами эстонцы говорят, что так-то оно было лучше. Не было сотен тысяч иностранцев, накинувшихся саранчой на заповедную природу, когда ушли наши пограничники. Зато и в советское время на Сааремаа было все. Свой пивзавод, построенный чехами, свои рыболовецкие колхозы и рыбоперерабатывающие цеха, свои мясной и молочный комбинаты. В магазинах всегда были свежие продукты, в универмаге и уж тем более в сельских промтоварных лавках можно было купить все, что не только в России, но и в Эстонии считалось дефицитом, — от итальянской обуви до американских джинсов.
Море было прохладным, но чистым. Рыба — свежая, вяленая, копченая — была у всех своя. Весной весь город покрывался рамками с плотвой и ельцом, выставленными на солнце в окнах немногих пятиэтажек, на чердаках, во дворах деревянных домиков за каменными оградами, сложенными из плиток известняка, везде. Грибы, к которым эстонцы довольно равнодушны, ягоды, молоко, сметана, творог — все это было привычно, обыденно. Острова в этот, как оказалось, короткий, советский период истории — не знали бедных. Надувались потихоньку гордостью, как и вся Прибалтика: «Мы кормим весь Союз!» Гордость переросла со временем в спесь. А потом, в первые годы после независимости, спесь лопнула. И снова стали тянуть лямку. Прилично, чисто, культурно. Но, как и до войны, появились хозяева, на которых и надо было работать.
Ну что ж, так оно привычнее. Крестьянский труд и море уже не приносят прибыли, уже нет советских дотаций. Но зато есть тысячи иностранных туристов, хлынувших на лоно нетронутой, заповедной природы в бывшей погранзоне. Туристам нужны отели, горничные, повара, официанты, шоферы, экскурсоводы и симпатичные девочки. Кто-то должен убирать, чистить, мыть, подавать. Такова жизнь в Европе. Такой она была при царе, при немцах, такова она и сейчас. Такой и будет. Советские русские развратили народ, отучили работать. А ведь у каждого народа есть свое место на земле. Вот и «берег ветров» превратился в курортную зону. Как говорят туристы — здесь особенная аура. Валерий Алексеевич, навестивший остров уже в новом веке, вздыхал про себя: «Аура эта скоро исчезнет, растает, не выдержит сотен тысяч туристов и, главное, бесцельности нынешнего существования островов. Раньше здесь люди выживали. Раньше острова были форпостом, крепостью на морском пути. Теперь не нужны крепости. Выживает теперь не самый упорный, а самый угодливый и изворотливый. Остров великанов стал островом официантов. Ну что же? Время такое. К тому же каждому — свое».
Но еще в 70-х здесь все было по-другому. Свои четырнадцать лет Валера встретил обычным январским утром. Русские дети учились во вторую смену в эстонской средней школе. Всего по одному классу — от первого до десятого. Да и то в каждом русском классе десять — пятнадцать учеников, редко больше. Все — дети офицеров. И делились не на гражданских и военных, а на пограничников и ракетчиков — в зависимости от того, где служили отцы — в погранотряде или ракетном полку ПВО. Мама работала в «Военной книге», к тому же все знала о пристрастиях сына, и подарок ко дню рождения лежал на письменном столе аккуратной стопкой. Толстенные «20 лет спустя» да еще три тома «Виконта де Бражелона». И не из свежих поступлений в магазин, а 56-го года издания. Прекрасно сохранившиеся, вкусные, упоительно толстые тома. «Три мушкетера» из тисненной золотом серии «Библиотеки фантастики и приключений» были прочитаны давным давно, а вот продолжения не найти было даже в лучшей на острове гарнизонной библиотеке погранотряда. Хотя там, казалось, было все: собрания сочинений Жюля Верна и Майн Рида, Марка Твена и Конан Дойля, Беляева и Грина. многотомная «Библиотека пионера», и даже все двадцать восемь томов «Антологии зарубежной фантастики».
Русская и советская классика были, конечно, и на домашних полках, и на многочисленных книжных стеллажах у соседей снизу — тоже пограничников. Строгая школьная «англичанка» по вечерам превращалась из Элеоноры Васильевны в тетю Элю и занималась с Валерой дополнительно английским, который сама она учила в Москве, а потом и в Лондоне, прожив там три года вместе с мужем, служившим в охране советского посольства, состоявшей, как правило, из офицеров-пограничников.
А еще был почтовый ящик, который, если сравнить с нынешним временем, действительно был почтовым. Так славно морозным зимним утром спускаться на первый этаж и вытягивать из ящика толстые книжки журналов, хрустящие и почему-то кажущиеся особенно гладкими на ощупь газеты. и письма! Письма да извещения на посылки и бандероли были самыми радостными открытиями. От девочек и от мальчишек, от очаровательной польки из Зелены Гуры, смешно называвшей Иванова: «Валерию!» «Здравствуй, Валерию!» — писала она, не догадываясь, что это просто имя в адресе в дательном падеже.
Четырнадцать лет считались солидным возрастом. Ведь даже фильмы в эстонских кинотеатрах делились не только на те, которые «до 16», но и на те, которые «до 14 лет». Так что «Ромео и Джульетту» и «Генералы песчаных карьеров» можно было смотреть уже семиклассникам. Впрочем, детство Иванова на островах было вполне целомудренным. Наезжая иногда в Таллин, к другу Аркадию, отца которого — начальника тыла отряда — перевели туда на новую должность, Валера с удивлением замечал, что есть вещи, обыденные для таллинских школьников, вещи и проблемы, которые в их классе мальчишки даже и не обсуждали — как принадлежавшие какому-то другому миру. Они с Аркашкой часто наведывались (налетали, точнее) друг к другу на каникулы; между встречами посылали друг другу бандеролями маленькую бобину с пленкой, на которую записывали на обычном магнитофоне длинные звуковые письма друг другу.
Через три года, когда семья переедет в Ригу, все изменится. Семнадцатилетний Иванов пустится тогда (как ему казалось) во все тяжкие, стараясь наверстать, ухватить, проглотить побольше свободы и соблазнов большого столичного города. А пока. Пока ему только что стукнуло четырнадцать. Валера бережно отложил в сторону — на сладкое — четырехтомник Дюма, включил магнитофон «Иней» и под любимую «The Night Chikago Died» повис на перекладине, подвешенной в дверном проеме, стараясь подтянуться по крайней мере двадцать раз, а если получится, то и больше.
В подарках были не только книги от матери, но и новый мохеровый шарф от отца, и роскошная коробка ленинградских конфет от старшего брата-студента, присланная, наверное, родителям по почте, заранее. Наскоро позавтракав вместе с первыми страницами «20 лет спустя», Валера заставил себя оторваться от книжки и быстро оделся.
Пробежал рысью со своего третьего этажа вниз, усмехнувшись победно на площадке, на которой обычно сидели соседи — эстонские подростки — и дулись в карты. Долгое время, направляясь в школу во вторую смену, он проходил сквозь них, уже пришедших из школы, как сквозь строй, получая обидные щипки и подножки. Пока недавно не остановился и вместо обычного злобного чертыханья не заехал одному из картежников такого подзатыльника, что у того и карты из рук выпали. Тройка пацанов зашипела свое «куради райск» и «вене сига» («чертов гад», «русская свинья»), но драться почему-то не стала, а потом и вовсе убралась с площадки и больше там не собиралась. А на Новый год, встретившись у подъезда, они даже прокричали ему: «С праздником!» А он им пожелал: «Хеад уут аастат!» — по-эстонски.
Куда идти в первое утро своих четырнадцати лет? Январский морозец только подгонял длинные ноги навстречу заалевшему на востоке небу. Валера быстрым шагом, почти бегом заторопился по улице Ленина к парку. Раскидистые дубы, тополя, клены виднелись уже издалека в конце упиравшейся в парк улочки, тянулись вверх снежными кронами, заслоняя собой крепостные валы старинного рыцарского замка.
Валера прошагал по скрипучему от мороза деревянному мосту через ров, по длинному изогнутому тоннелю в толще крепостной стены вошел во внутренний двор. Прямо перед ним тянулась вверх двумя башнями квадратная громадина замка, с такими маленькими, по сравнению с этой каменной глыбой, воротами посередине. Но он не пошел через заснеженную предзамковую площадь, а круто свернул налево и по пологому, разъезженному саночниками спуску взбежал на крепостной вал. Прямо перед ним над городом вставало желто-красное огромное солнце. На валу не было ни души, как и во всем парке в этот, еще ранний час.
Сегодня здесь стояла морозная тишина, лишь изредка скрипящая снегом под ногами. Солнце поднималось все выше и выше, и алым светом начинало слепить глаза. Подросток развернул плечи, расставил уверенно ноги и сунул руки в карманы новенькой финской нейлоновой куртки. Ему исполнилось четырнадцать лет. Он уже не мальчик, он… юноша? Он имеет теперь право на любовь, которая пришла в этом возрасте к Ромео, на подвиг, который четырнадцатилетними совершали комсомольцы и пионеры-герои. У него впереди целая жизнь! Может быть даже, потом, в глубокой старости, он встретит новый, XXI век, о котором лишь фантасты пишут сегодня в книжках. Но прожить сорок лет — это слишком долго! «Разве можно будет в сорок лет понять и почувствовать все то, что чувствую я сейчас? — спрашивал он кого-то внутри себя. — Разве тогда, в старости, если доживу до нее, я смогу вспомнить, каким я был сильным, умным, талантливым, удачливым?» Мир становился все более ослепительным; внезапно, при полном безветрии, с заиндевевших ветвей деревьев пушистыми солнечными искрами сам собой начал осыпаться невесомый снег.
Там, впереди, за парком, за Ратушной площадью, за штабом погранот-ряда, за школой; в новом районе, пятиэтажки которого лишь чуть-чуть проступали на горизонте даже отсюда, с высокого крепостного вала, наверняка сидела у окна и смотрела в его сторону, отложив учебник, самая лучшая девушка на свете, и сегодня он пригласит ее к себе на день рождения, и, может быть даже, вскоре, на танцах для русских школьников в Доме офицеров, где играет пограничный ВИА, он будет танцевать с ней под «Перемена мала, я смолчу, как всегда»… и не смолчит, признается ей в любви.
Дожив все же до сорока лет и встретив новый век, Валерий Алексеевич, уже знавший про себя, что дожил он действительно чудом, и чудо это было вовсе не в его власти, тем не менее любил при случае, развалившись «в кресле у камина» и покуривая любимую сигаретку, вспоминать юность.
«Знаете, друзья, я никогда ничего не сделал для того, чтобы жизнь моя выстроилась так причудливо и не совсем обыденно. Я никогда не мечтал, даже в детстве, стать политиком или журналистом, ходить в море, повидать другие континенты, участвовать в войнах и революциях, снимать пусть документальное, но все же кино, в общем, говоря проще — увидеть столькожизни и так много оттенков ее и сторон попробовать буквально на вкус. Иногда даже до оскомины.
Я был тихим книжным мальчиком. Я никогда не стремился на самом деле ни к приключениям тела, ни к подвигам духа. Мне вполне хватало книг и собственного уютного дивана. Единственное, что я делал сам, — я просто не отказывался от того, что предлагала мне жизнь. Нужно ехать вслед за отцом к новому месту службы — и я ехал. Нужно было идти в армию — и я шел. Нужно было работать или учиться — и я учился. Нужно было окунуться с головой в политику или идти на войну — я не сам это выбирал. Мне всегда почему-то предлагали все это какие-то люди, или просто так складывались обстоятельства. Жизнь, как в романе Пьюзо, «делала мне предложения, от которых я не мог отказаться». И ведь действительно не мог. Так разве я виноват в том, что жизнь моя сложилась так, как сложилась? Сам я и пальцем о палец для этого не ударил. Я только не отказывался. Я слабый человек, я не умею сказать жизни — нет!
Я знаю многих людей, которые сами ищут приключений на свою голову, все бегут куда-то в поисках экстрима, тоскуют от ежедневной сытой суеты, мечтают о другой доле.
Я же всю жизнь мечтал только об одном — о любви и покое. Но так уж получается, наверное, в жизни, что именно любовь и покой являются той приманкой, на пути к которой ее трепетного и мечтательного соискателя ожидает длинная штурмовая полоса, полоса препятствий длиною в те самые первые сорок лет жизни, которые, увы, удается преодолеть далеко не всем мужикам, даже тем, кто гораздо круче нас.»
В свои сорок семь, уже в Питере, а точнее, на даче в Вырице, когда камин в большой гостиной, полной светлого дерева и яркого солнечного света, стал не фигурой речи, а реальностью и даже обыденностью бытовой — для тепла, а не для эстетики, — Валерий Алексеевич вычитал в одной из книжек уникальное присловье: «В России живем!»
Понимая теперь, что и туркменская пустыня, и эстонские острова, и рижские мостовые — все это была и есть тоже Россия, Иванов уже не искал больше других слов для объяснения всего, что с ним в жизни случилось и, даст Бог, еще случится: «Чему вы удивляетесь, братцы? В России живем!»
Конечно, Валерий Алексеевич слегка рисовался, да и позволял себе такие разговорные эскапады только с самыми близкими людьми, умевшими вместе с ним иронически усмехнуться над его же словами.
Зная о том, что играет сам с собою, помня, что «русский человек всегда себе кажется самозванцем», Иванов был потрясен собственным детским дневником, обнаруженным случайно в одной из кочевавшей с ним по жизни коробок с архивами. Конечно же, дневник этот не перечитывался ни разу с момента его написания. Да и теперь открывать его было больно и страшно, и неудобно, и стыдно почему-то. Но, преодолев в первый раз внутреннее смущение; странное, как будто в чужие, а не в свои собственные залезаешь детские секреты, Валерий Алексеевич уже не мог оторваться и обнаружил очень много для себя интересного.
— И самое главное, Катенька, — говорил он своей второй и, как втайне надеялся, уже последней и любимой жене. — Ведь что интересно, оказывается, я всю свою жизнь уже в детстве себе предсказал, именно в этом самом дневнике!
— Что именно, Кот?
— Да все, абсолютно все! Я-то ведь искренне считал, будучи уже взрослым человеком, что в детстве даже и не мечтал о том, какую жизнь хочу прожить.
— Ну, так не бывает, милый.
— Ну, конечно, мечтал, но мне казалось почему-то, что в детстве я стремился совсем к другому, не к тому, что получилось. Не могу вспомнить даже, какой мне представлялась идеальная жизнь. У меня ведь никогда, даже в детстве, не было кумиров. То есть тех, «делать бы жизнь с кого»! Ну да, я любил тех или иных героев книг, уважал каких-то исторических деятелей. Но никогда я не хотел стать чьей-то копией, пусть даже это был бы величайший человек на земле.
— Да и я была такою, разве нет?
— Так ведь, наверное, потому мы с тобой и вместе сейчас, а? Дай поцелую! Ну вот, сладко!..
Так вот, в результате, стал. копией своих детских мечт! Невероятно!
— Что ж тут такого удивительного, милый? Ты хотел, ты стал! Гордиться можно этим! И я тобой горжусь! Ты у меня лучший в мире Кот!
— Ну нет, Катя, нечем мне гордиться, и ты сама это знаешь. То начинал, это не закончил, этим не стал… Все как у всех. Но другое меня поражает. Вот, скажем, герой нынешних сериалов — селф-мейд-мен, короче. Сделавший себя сам. Мачо такой, хреначо…
Но ведь даже этот убогий типаж, он ведь себя по какому-то лекалу сам себя, понимаешь, сам себя всю свою жизнь вытачивал! А я вот напрочь и искренне забыл о том, что, оказывается, с детства хотел прожить именно такую, свою жизнь! Я всегда, все годы, лет так с семнадцати и до нынешнего момента, когда открыл этот нелепый детский дневник, был убежден в том, что живу чужой, не своей жизнью! Что судьба, случай или, не знаю кто еще, просто вдоволь поиздевались надо мною и подсунули мне чужой сценарий!
— Не ты ли сам говорил мне, что жизнью своей доволен и другой не хотел бы?
— Знаешь, к сорока годам мне стало казаться, что я уже все, абсолютно все в жизни испытал. Я ничего не хотел, мне ничто было не интересно. Я умереть хотел тогда от нежелания повторять все снова и снова. Еще один вагон съеденных шашлыков. Еще один снятый сюжет. Еще одна смазливая ассистентка. Пошлости говорю, прости… Страна моя рухнула. Я не смог отомстить за нее в полной мере, согласно присяге. Я пытался, но не смог этого сделать до конца, и пусть никто бы не смог, но мне это было все равно. Я так и не нашел тогда Любовь,которой жаждал с самого детства, с первого класса, может быть. Я только потом снова нашел тебя. А без этого — без страны, без любви, без цели в жизни — зачем мне было жить? Строить капитализм в отдельно взятой Латвии?
Натурализоваться в латыши или валить еще дальше на Запад? Не нужен мне берег турецкий! Нам предлагали в 91-м эмигрировать на Кубу. Даже в Китае можно было устроиться тогда, пока был на нас спрос. Но зачем я на Кубе? Кем? Без Родины, без долга. Наемником? Куда, к кому? Да я же и не был никогда, в отличие от моих товарищей, крутым бойцом — я аналитик, политик. кому нужен проигравший политик? Журналист? Для кого писать и снимать?!! Для кого?
Зачем? В 90-е годы это был просто нонсенс. Я поиграл в коммерческое телевидение, в рекламу, я накатался по белу свету, я пощупал моделей и досыта наобедался в дорогих ресторанах. Но зачем?!
— А просто личное счастье, частная жизнь? Семья, дочка, быт?
— Ты же все знаешь. Дочь выросла. Любовь с первой женой кончилась. Все сломалось вместе со страной. А потом, к счастью, сломался и бизнес. И только тогда я снова встретил любовь, я снова стал выкарабкиваться, я ощутил аппетит, хоть какой-то аппетит к жизни.
— Да у тебя просто было несварение желудка вместе с кризисом среднего возраста.
Бог тебя спас.
— Бог. Конечно, Бог. Только зачем? Да и не думал я тогда о Боге. Я лишь с тобой, потом, когда уже пережил свои сорок и вошел с тобой вместе в новый век, понимать стал, что не все так просто было. И с крещением в августе 91-го. И с детскими мечтами, которые, оказывается, сбылись, хотя я и сам этих детских мечт не помнил. Вот послушай, хоть и стыдно читать это сегодня. Вот что я нашел. Пятнадцать лет ведь мне было.
Глава 3
Всякие байки о своем пограничном детстве рассказывал мне Иванов долгими зимними вечерами. Однажды, во время инспекторской проверки, на остров сбросили нескольких офицеров из калининградской школы морских диверсантов. Всех их, так или иначе, пограничники задержали, уложились в конкретный срок. Кроме одного. Офицер в штатском, сброшенный с парашютом с вертолета, прошел по болотам и лесам весь немаленький остров и, уходя от преследования пограничников, встретил местного хуторянина-эстонца. Представился ему геологом.
— Знаю я, какой ты геолог, — сказал ему старый эстонец по-немецки. — Тебя с ночи русские ищут.
«Геолог», естественно, не стал спорить. Эстонец его накормил, переодел и спрятал в подполе. Зашедшей на хутор «тревожной группе» эстонец сказал, что никого из посторонних не видел. Когда вышло обусловленное условиями проверки контрольное время, «геолог» тепло попрощался с хуторянином и сам явился в штаб погранотряда с докладом. Эстонца, конечно, выслали с островов за пределы погранзоны. Но не посадили. Время было застойно-спокойное и мягкое.
Ивановы, покинув заставу, обустраивались в новой двухкомнатной квартире в кирпичной пятиэтажке напротив штаба отряда, находившегося не в гарнизоне, расположенном на окраине, а в самом центре города. Дом был городской, но четыре квартиры в нем были отданы офицерам. В одном подъезде двум семьям пограничников, во втором — ракетчикам. Все это было кстати, младшему сыну пора было идти в школу. Да и старший уже устал учиться в интернате.
Островная земля. Моонзундский архипелаг. Самый большой остров — Сааремаа (второй по величине на Балтике после шведского Готланда). Хийумаа, Муху, Вормси… И сотни маленьких островков, включая и вовсе безымянные. Столица и райцентр — город Кингисепп, ныне Курессааре. Добираться паромом от Виртсу на Большой земле — до Куйвасту на острове Муху. Дальше — от Муху до Сааремаа — по дамбе. А можно лететь самолетом прямо из Таллина. Час на Ил-14. Позже, уже на Як 40, всего тридцать пять минут. Конечно же, если есть в паспорте отметка «ЗП» (зона пограничная). Немногие организованные туристы за месяц подавали заявление в МВД с просьбой разрешить посещение острова. Теперь сами эстонцы говорят, что так-то оно было лучше. Не было сотен тысяч иностранцев, накинувшихся саранчой на заповедную природу, когда ушли наши пограничники. Зато и в советское время на Сааремаа было все. Свой пивзавод, построенный чехами, свои рыболовецкие колхозы и рыбоперерабатывающие цеха, свои мясной и молочный комбинаты. В магазинах всегда были свежие продукты, в универмаге и уж тем более в сельских промтоварных лавках можно было купить все, что не только в России, но и в Эстонии считалось дефицитом, — от итальянской обуви до американских джинсов.
Море было прохладным, но чистым. Рыба — свежая, вяленая, копченая — была у всех своя. Весной весь город покрывался рамками с плотвой и ельцом, выставленными на солнце в окнах немногих пятиэтажек, на чердаках, во дворах деревянных домиков за каменными оградами, сложенными из плиток известняка, везде. Грибы, к которым эстонцы довольно равнодушны, ягоды, молоко, сметана, творог — все это было привычно, обыденно. Острова в этот, как оказалось, короткий, советский период истории — не знали бедных. Надувались потихоньку гордостью, как и вся Прибалтика: «Мы кормим весь Союз!» Гордость переросла со временем в спесь. А потом, в первые годы после независимости, спесь лопнула. И снова стали тянуть лямку. Прилично, чисто, культурно. Но, как и до войны, появились хозяева, на которых и надо было работать.
Ну что ж, так оно привычнее. Крестьянский труд и море уже не приносят прибыли, уже нет советских дотаций. Но зато есть тысячи иностранных туристов, хлынувших на лоно нетронутой, заповедной природы в бывшей погранзоне. Туристам нужны отели, горничные, повара, официанты, шоферы, экскурсоводы и симпатичные девочки. Кто-то должен убирать, чистить, мыть, подавать. Такова жизнь в Европе. Такой она была при царе, при немцах, такова она и сейчас. Такой и будет. Советские русские развратили народ, отучили работать. А ведь у каждого народа есть свое место на земле. Вот и «берег ветров» превратился в курортную зону. Как говорят туристы — здесь особенная аура. Валерий Алексеевич, навестивший остров уже в новом веке, вздыхал про себя: «Аура эта скоро исчезнет, растает, не выдержит сотен тысяч туристов и, главное, бесцельности нынешнего существования островов. Раньше здесь люди выживали. Раньше острова были форпостом, крепостью на морском пути. Теперь не нужны крепости. Выживает теперь не самый упорный, а самый угодливый и изворотливый. Остров великанов стал островом официантов. Ну что же? Время такое. К тому же каждому — свое».
Но еще в 70-х здесь все было по-другому. Свои четырнадцать лет Валера встретил обычным январским утром. Русские дети учились во вторую смену в эстонской средней школе. Всего по одному классу — от первого до десятого. Да и то в каждом русском классе десять — пятнадцать учеников, редко больше. Все — дети офицеров. И делились не на гражданских и военных, а на пограничников и ракетчиков — в зависимости от того, где служили отцы — в погранотряде или ракетном полку ПВО. Мама работала в «Военной книге», к тому же все знала о пристрастиях сына, и подарок ко дню рождения лежал на письменном столе аккуратной стопкой. Толстенные «20 лет спустя» да еще три тома «Виконта де Бражелона». И не из свежих поступлений в магазин, а 56-го года издания. Прекрасно сохранившиеся, вкусные, упоительно толстые тома. «Три мушкетера» из тисненной золотом серии «Библиотеки фантастики и приключений» были прочитаны давным давно, а вот продолжения не найти было даже в лучшей на острове гарнизонной библиотеке погранотряда. Хотя там, казалось, было все: собрания сочинений Жюля Верна и Майн Рида, Марка Твена и Конан Дойля, Беляева и Грина. многотомная «Библиотека пионера», и даже все двадцать восемь томов «Антологии зарубежной фантастики».
Русская и советская классика были, конечно, и на домашних полках, и на многочисленных книжных стеллажах у соседей снизу — тоже пограничников. Строгая школьная «англичанка» по вечерам превращалась из Элеоноры Васильевны в тетю Элю и занималась с Валерой дополнительно английским, который сама она учила в Москве, а потом и в Лондоне, прожив там три года вместе с мужем, служившим в охране советского посольства, состоявшей, как правило, из офицеров-пограничников.
А еще был почтовый ящик, который, если сравнить с нынешним временем, действительно был почтовым. Так славно морозным зимним утром спускаться на первый этаж и вытягивать из ящика толстые книжки журналов, хрустящие и почему-то кажущиеся особенно гладкими на ощупь газеты. и письма! Письма да извещения на посылки и бандероли были самыми радостными открытиями. От девочек и от мальчишек, от очаровательной польки из Зелены Гуры, смешно называвшей Иванова: «Валерию!» «Здравствуй, Валерию!» — писала она, не догадываясь, что это просто имя в адресе в дательном падеже.
Четырнадцать лет считались солидным возрастом. Ведь даже фильмы в эстонских кинотеатрах делились не только на те, которые «до 16», но и на те, которые «до 14 лет». Так что «Ромео и Джульетту» и «Генералы песчаных карьеров» можно было смотреть уже семиклассникам. Впрочем, детство Иванова на островах было вполне целомудренным. Наезжая иногда в Таллин, к другу Аркадию, отца которого — начальника тыла отряда — перевели туда на новую должность, Валера с удивлением замечал, что есть вещи, обыденные для таллинских школьников, вещи и проблемы, которые в их классе мальчишки даже и не обсуждали — как принадлежавшие какому-то другому миру. Они с Аркашкой часто наведывались (налетали, точнее) друг к другу на каникулы; между встречами посылали друг другу бандеролями маленькую бобину с пленкой, на которую записывали на обычном магнитофоне длинные звуковые письма друг другу.
Через три года, когда семья переедет в Ригу, все изменится. Семнадцатилетний Иванов пустится тогда (как ему казалось) во все тяжкие, стараясь наверстать, ухватить, проглотить побольше свободы и соблазнов большого столичного города. А пока. Пока ему только что стукнуло четырнадцать. Валера бережно отложил в сторону — на сладкое — четырехтомник Дюма, включил магнитофон «Иней» и под любимую «The Night Chikago Died» повис на перекладине, подвешенной в дверном проеме, стараясь подтянуться по крайней мере двадцать раз, а если получится, то и больше.
В подарках были не только книги от матери, но и новый мохеровый шарф от отца, и роскошная коробка ленинградских конфет от старшего брата-студента, присланная, наверное, родителям по почте, заранее. Наскоро позавтракав вместе с первыми страницами «20 лет спустя», Валера заставил себя оторваться от книжки и быстро оделся.
Пробежал рысью со своего третьего этажа вниз, усмехнувшись победно на площадке, на которой обычно сидели соседи — эстонские подростки — и дулись в карты. Долгое время, направляясь в школу во вторую смену, он проходил сквозь них, уже пришедших из школы, как сквозь строй, получая обидные щипки и подножки. Пока недавно не остановился и вместо обычного злобного чертыханья не заехал одному из картежников такого подзатыльника, что у того и карты из рук выпали. Тройка пацанов зашипела свое «куради райск» и «вене сига» («чертов гад», «русская свинья»), но драться почему-то не стала, а потом и вовсе убралась с площадки и больше там не собиралась. А на Новый год, встретившись у подъезда, они даже прокричали ему: «С праздником!» А он им пожелал: «Хеад уут аастат!» — по-эстонски.
Куда идти в первое утро своих четырнадцати лет? Январский морозец только подгонял длинные ноги навстречу заалевшему на востоке небу. Валера быстрым шагом, почти бегом заторопился по улице Ленина к парку. Раскидистые дубы, тополя, клены виднелись уже издалека в конце упиравшейся в парк улочки, тянулись вверх снежными кронами, заслоняя собой крепостные валы старинного рыцарского замка.
Валера прошагал по скрипучему от мороза деревянному мосту через ров, по длинному изогнутому тоннелю в толще крепостной стены вошел во внутренний двор. Прямо перед ним тянулась вверх двумя башнями квадратная громадина замка, с такими маленькими, по сравнению с этой каменной глыбой, воротами посередине. Но он не пошел через заснеженную предзамковую площадь, а круто свернул налево и по пологому, разъезженному саночниками спуску взбежал на крепостной вал. Прямо перед ним над городом вставало желто-красное огромное солнце. На валу не было ни души, как и во всем парке в этот, еще ранний час.
Сегодня здесь стояла морозная тишина, лишь изредка скрипящая снегом под ногами. Солнце поднималось все выше и выше, и алым светом начинало слепить глаза. Подросток развернул плечи, расставил уверенно ноги и сунул руки в карманы новенькой финской нейлоновой куртки. Ему исполнилось четырнадцать лет. Он уже не мальчик, он… юноша? Он имеет теперь право на любовь, которая пришла в этом возрасте к Ромео, на подвиг, который четырнадцатилетними совершали комсомольцы и пионеры-герои. У него впереди целая жизнь! Может быть даже, потом, в глубокой старости, он встретит новый, XXI век, о котором лишь фантасты пишут сегодня в книжках. Но прожить сорок лет — это слишком долго! «Разве можно будет в сорок лет понять и почувствовать все то, что чувствую я сейчас? — спрашивал он кого-то внутри себя. — Разве тогда, в старости, если доживу до нее, я смогу вспомнить, каким я был сильным, умным, талантливым, удачливым?» Мир становился все более ослепительным; внезапно, при полном безветрии, с заиндевевших ветвей деревьев пушистыми солнечными искрами сам собой начал осыпаться невесомый снег.
Там, впереди, за парком, за Ратушной площадью, за штабом погранот-ряда, за школой; в новом районе, пятиэтажки которого лишь чуть-чуть проступали на горизонте даже отсюда, с высокого крепостного вала, наверняка сидела у окна и смотрела в его сторону, отложив учебник, самая лучшая девушка на свете, и сегодня он пригласит ее к себе на день рождения, и, может быть даже, вскоре, на танцах для русских школьников в Доме офицеров, где играет пограничный ВИА, он будет танцевать с ней под «Перемена мала, я смолчу, как всегда»… и не смолчит, признается ей в любви.
Дожив все же до сорока лет и встретив новый век, Валерий Алексеевич, уже знавший про себя, что дожил он действительно чудом, и чудо это было вовсе не в его власти, тем не менее любил при случае, развалившись «в кресле у камина» и покуривая любимую сигаретку, вспоминать юность.
«Знаете, друзья, я никогда ничего не сделал для того, чтобы жизнь моя выстроилась так причудливо и не совсем обыденно. Я никогда не мечтал, даже в детстве, стать политиком или журналистом, ходить в море, повидать другие континенты, участвовать в войнах и революциях, снимать пусть документальное, но все же кино, в общем, говоря проще — увидеть столькожизни и так много оттенков ее и сторон попробовать буквально на вкус. Иногда даже до оскомины.
Я был тихим книжным мальчиком. Я никогда не стремился на самом деле ни к приключениям тела, ни к подвигам духа. Мне вполне хватало книг и собственного уютного дивана. Единственное, что я делал сам, — я просто не отказывался от того, что предлагала мне жизнь. Нужно ехать вслед за отцом к новому месту службы — и я ехал. Нужно было идти в армию — и я шел. Нужно было работать или учиться — и я учился. Нужно было окунуться с головой в политику или идти на войну — я не сам это выбирал. Мне всегда почему-то предлагали все это какие-то люди, или просто так складывались обстоятельства. Жизнь, как в романе Пьюзо, «делала мне предложения, от которых я не мог отказаться». И ведь действительно не мог. Так разве я виноват в том, что жизнь моя сложилась так, как сложилась? Сам я и пальцем о палец для этого не ударил. Я только не отказывался. Я слабый человек, я не умею сказать жизни — нет!
Я знаю многих людей, которые сами ищут приключений на свою голову, все бегут куда-то в поисках экстрима, тоскуют от ежедневной сытой суеты, мечтают о другой доле.
Я же всю жизнь мечтал только об одном — о любви и покое. Но так уж получается, наверное, в жизни, что именно любовь и покой являются той приманкой, на пути к которой ее трепетного и мечтательного соискателя ожидает длинная штурмовая полоса, полоса препятствий длиною в те самые первые сорок лет жизни, которые, увы, удается преодолеть далеко не всем мужикам, даже тем, кто гораздо круче нас.»
В свои сорок семь, уже в Питере, а точнее, на даче в Вырице, когда камин в большой гостиной, полной светлого дерева и яркого солнечного света, стал не фигурой речи, а реальностью и даже обыденностью бытовой — для тепла, а не для эстетики, — Валерий Алексеевич вычитал в одной из книжек уникальное присловье: «В России живем!»
Понимая теперь, что и туркменская пустыня, и эстонские острова, и рижские мостовые — все это была и есть тоже Россия, Иванов уже не искал больше других слов для объяснения всего, что с ним в жизни случилось и, даст Бог, еще случится: «Чему вы удивляетесь, братцы? В России живем!»
Конечно, Валерий Алексеевич слегка рисовался, да и позволял себе такие разговорные эскапады только с самыми близкими людьми, умевшими вместе с ним иронически усмехнуться над его же словами.
Зная о том, что играет сам с собою, помня, что «русский человек всегда себе кажется самозванцем», Иванов был потрясен собственным детским дневником, обнаруженным случайно в одной из кочевавшей с ним по жизни коробок с архивами. Конечно же, дневник этот не перечитывался ни разу с момента его написания. Да и теперь открывать его было больно и страшно, и неудобно, и стыдно почему-то. Но, преодолев в первый раз внутреннее смущение; странное, как будто в чужие, а не в свои собственные залезаешь детские секреты, Валерий Алексеевич уже не мог оторваться и обнаружил очень много для себя интересного.
— И самое главное, Катенька, — говорил он своей второй и, как втайне надеялся, уже последней и любимой жене. — Ведь что интересно, оказывается, я всю свою жизнь уже в детстве себе предсказал, именно в этом самом дневнике!
— Что именно, Кот?
— Да все, абсолютно все! Я-то ведь искренне считал, будучи уже взрослым человеком, что в детстве даже и не мечтал о том, какую жизнь хочу прожить.
— Ну, так не бывает, милый.
— Ну, конечно, мечтал, но мне казалось почему-то, что в детстве я стремился совсем к другому, не к тому, что получилось. Не могу вспомнить даже, какой мне представлялась идеальная жизнь. У меня ведь никогда, даже в детстве, не было кумиров. То есть тех, «делать бы жизнь с кого»! Ну да, я любил тех или иных героев книг, уважал каких-то исторических деятелей. Но никогда я не хотел стать чьей-то копией, пусть даже это был бы величайший человек на земле.
— Да и я была такою, разве нет?
— Так ведь, наверное, потому мы с тобой и вместе сейчас, а? Дай поцелую! Ну вот, сладко!..
Так вот, в результате, стал. копией своих детских мечт! Невероятно!
— Что ж тут такого удивительного, милый? Ты хотел, ты стал! Гордиться можно этим! И я тобой горжусь! Ты у меня лучший в мире Кот!
— Ну нет, Катя, нечем мне гордиться, и ты сама это знаешь. То начинал, это не закончил, этим не стал… Все как у всех. Но другое меня поражает. Вот, скажем, герой нынешних сериалов — селф-мейд-мен, короче. Сделавший себя сам. Мачо такой, хреначо…
Но ведь даже этот убогий типаж, он ведь себя по какому-то лекалу сам себя, понимаешь, сам себя всю свою жизнь вытачивал! А я вот напрочь и искренне забыл о том, что, оказывается, с детства хотел прожить именно такую, свою жизнь! Я всегда, все годы, лет так с семнадцати и до нынешнего момента, когда открыл этот нелепый детский дневник, был убежден в том, что живу чужой, не своей жизнью! Что судьба, случай или, не знаю кто еще, просто вдоволь поиздевались надо мною и подсунули мне чужой сценарий!
— Не ты ли сам говорил мне, что жизнью своей доволен и другой не хотел бы?
— Знаешь, к сорока годам мне стало казаться, что я уже все, абсолютно все в жизни испытал. Я ничего не хотел, мне ничто было не интересно. Я умереть хотел тогда от нежелания повторять все снова и снова. Еще один вагон съеденных шашлыков. Еще один снятый сюжет. Еще одна смазливая ассистентка. Пошлости говорю, прости… Страна моя рухнула. Я не смог отомстить за нее в полной мере, согласно присяге. Я пытался, но не смог этого сделать до конца, и пусть никто бы не смог, но мне это было все равно. Я так и не нашел тогда Любовь,которой жаждал с самого детства, с первого класса, может быть. Я только потом снова нашел тебя. А без этого — без страны, без любви, без цели в жизни — зачем мне было жить? Строить капитализм в отдельно взятой Латвии?
Натурализоваться в латыши или валить еще дальше на Запад? Не нужен мне берег турецкий! Нам предлагали в 91-м эмигрировать на Кубу. Даже в Китае можно было устроиться тогда, пока был на нас спрос. Но зачем я на Кубе? Кем? Без Родины, без долга. Наемником? Куда, к кому? Да я же и не был никогда, в отличие от моих товарищей, крутым бойцом — я аналитик, политик. кому нужен проигравший политик? Журналист? Для кого писать и снимать?!! Для кого?
Зачем? В 90-е годы это был просто нонсенс. Я поиграл в коммерческое телевидение, в рекламу, я накатался по белу свету, я пощупал моделей и досыта наобедался в дорогих ресторанах. Но зачем?!
— А просто личное счастье, частная жизнь? Семья, дочка, быт?
— Ты же все знаешь. Дочь выросла. Любовь с первой женой кончилась. Все сломалось вместе со страной. А потом, к счастью, сломался и бизнес. И только тогда я снова встретил любовь, я снова стал выкарабкиваться, я ощутил аппетит, хоть какой-то аппетит к жизни.
— Да у тебя просто было несварение желудка вместе с кризисом среднего возраста.
Бог тебя спас.
— Бог. Конечно, Бог. Только зачем? Да и не думал я тогда о Боге. Я лишь с тобой, потом, когда уже пережил свои сорок и вошел с тобой вместе в новый век, понимать стал, что не все так просто было. И с крещением в августе 91-го. И с детскими мечтами, которые, оказывается, сбылись, хотя я и сам этих детских мечт не помнил. Вот послушай, хоть и стыдно читать это сегодня. Вот что я нашел. Пятнадцать лет ведь мне было.
Глава 3
1975.
«— Вот это номер! Жизнь-то сложна! Что же делать?
— А черт, его знает! Наверное, любить.
— Всю жизнь, до смерти?
— И даже после!
25.02.75. Меня раздирают, на куски отчаянные сомнения. Я хочу быть и военным, и хочу объездить весь мир. Выход, наверное, один — работать бы в армейской газете!
27.02.75. Теперь я понял, почему так велико мое желание стать военным. Ведь со словом, «офицер» у меня ассоциируются такие понятия, как воля, честь, решительность, мужество, то, чего мне иногда не хватает.
28.02.75. Сегодня я убедился, что алгебру знаю на слабую четверку с минусом, а геометрию вообще на двойку с плюсом. Стыдно стоять у доски и копаться при решении простых в общем-то примеров, ведь у меня экзамены, на носу. И потом, в Суворовское ведь тоже дураков не берут! Ну, теперь постановляю: каждый день повторять не менее трех параграфов по алгебре, а сегодняшние задания по алгебре и геометрии разжевывать до последнего неясного знака. А вообще, как говорит. Юрка С., «учеба задавила»! За последнюю неделю руки даже не тянутся к стихам.
01.03.75. Ну вот и началась весна. Неохота учиться! Вчера получил от Аркашки магнитофонную ленту — письмо. Сегодня записал на пленку ответ и отправил ему в Таллин. Интересно! А я все-таки очень хочу подружиться с какой-нибудь хорошей девчонкой: умной, смелой, решительной и ласковой. Истосковался по ласке, не материнской, не ласке вообще, а дружеском участии. Эх, жизнь!
Жизнь очень сложная штука — жить так, как надо, — наука!
02.03.75. Иногда меня охватывает страшное желание писать, писать и еще раз писать. Прочитал сейчас очень верные слова: «Любовь, как и всякие другие чувства, должна чем-то питаться». Я же, не видя Наташу уже два года, перестаю ежечасно думать о ней. Она не исчезла в моей душе, но постепенно отодвинулась на второй план. Эх, организовать бы клуб спорщиков! Так иногда охота подискутировать, посоревноваться интеллектами.
03.03.75. В последнее время я замечаю за собой увлечение сочинениями. Я с охотой берусь за самую трудную тему. И прямо скажем, не без успеха. Из всех профессий сейчас я бы, пожалуй, выбрал три: журналиста, офицера и киноактера. Странный подбор, не правда ли?
05.03.75. По алгебре решаю регулярно, каждый день. Еще занимаюсь по утрам атлетикой, после занятий — холодный душ. Сегодня после уроков были танцы. Играли «Искатели». Ирина Жилина сама пригласила меня станцевать танго. И я почти уже не слышал музыку. Я осторожно взял ее ручку в свою. Она (Ирина) была прекрасна. Я избегал смотреть и даже дышать на нее. Но танцевал я довольно сносно. Она спросила меня: «Валерка, а ты с кем-нибудь дружишь?» «Дружу, — ответил я, — с Юри-ком». «Да нет, — сказала она, — с девочкой!» А потом тихо добавила: «Если нет, то плохо». Музыка кончилась. Ирина взяла меня под руку, и я отвел ее на место. В следующий раз я не вытерпел и сам пригласил ее. Я старался развеселить Ирину, показать себя остроумным, эрудированным, кажется, мне это удалось. Я говорил с Ириной обо всем. Но — вот осел! — не поговорил с ней о стихах. Интересно, как мило умеет она сердиться! И все свои просьбы делает так непринужденно, с такой улыбкой, да еще посмотрит чудным взглядом очей! Сам кидаешься помочь ей. Но она, пожалуй, избалована вниманием Юрика. И еще, кураты побили Язю, сволочи! Набросились кодлой. Но он не струсил, одному харю до крови разбил.
16.03.75. Скучно… Сегодня посмотрел французский фильм. «Жил-был полицейский» с Мирей Дарк в одной из ролей. Фильм, понравился. Мирей Дарк тоже.
А если я не мог иначе? Я мог, я сделал, только так! Мне ни к чему копейка сдачи На неразменный мой пятак!
Пусть сотню раз неверен будет Мой первый шаг, мой сотый шаг. Пусть сотню раз меня осудят — Я мог! Я сделал — только так!
26.03.75. Сегодня утром, сильно заболело горло, но я попил чаю с лимоном, и вроде бы. все прошло. Побродил по комнате, не зная, чем. заняться, и вдруг оделся и пошел на улицу. Забежал в магазин, купил конфет, и, старательно дыша носом, чтобы, не заболеть, отправился к дому, где живут Жилины. Хотел сначала зайти внутрь, но побоялся, что меня увидят. Как раз напротив их дома живет Финкель, а в самом их доме Ахто. Странно, да? Испугался гласности там, где нет тайны, — это уже что-то. И так, значит, прошелся я у нее под окнами пару раз и зашел к Финкелю для маскировки. Ну а затем, пошел домой и весь день просидел на месте. А все-таки я пойду в Суворовское, если зрение позволит. Ох и скука. И это называется каникулы!
03.04.75. Мой идеал девушки: белокурая, голубоглазая, стройная, конечно. Умная, непосредственная, но без наивности, честная, но умеющая хитрить, когда это нужно. Сегодня мне приснился сон, будто я оказался в Ленинграде, в квартире Жилиных, которые тоже там. оказались. Что она почти любит меня. Но вдруг ее выдают замуж по каким-то страшным обстоятельствам, и я ничего не могу сделать. Потом я сижу где-то на набережной и сердце щемит такая боль, что я проснулся. К нам приехал еще один новенький из ракетчиков — Саня Воробьев, он сидит со мной. Хороший, видимо, парень.
«— Вот это номер! Жизнь-то сложна! Что же делать?
— А черт, его знает! Наверное, любить.
— Всю жизнь, до смерти?
— И даже после!
25.02.75. Меня раздирают, на куски отчаянные сомнения. Я хочу быть и военным, и хочу объездить весь мир. Выход, наверное, один — работать бы в армейской газете!
27.02.75. Теперь я понял, почему так велико мое желание стать военным. Ведь со словом, «офицер» у меня ассоциируются такие понятия, как воля, честь, решительность, мужество, то, чего мне иногда не хватает.
28.02.75. Сегодня я убедился, что алгебру знаю на слабую четверку с минусом, а геометрию вообще на двойку с плюсом. Стыдно стоять у доски и копаться при решении простых в общем-то примеров, ведь у меня экзамены, на носу. И потом, в Суворовское ведь тоже дураков не берут! Ну, теперь постановляю: каждый день повторять не менее трех параграфов по алгебре, а сегодняшние задания по алгебре и геометрии разжевывать до последнего неясного знака. А вообще, как говорит. Юрка С., «учеба задавила»! За последнюю неделю руки даже не тянутся к стихам.
01.03.75. Ну вот и началась весна. Неохота учиться! Вчера получил от Аркашки магнитофонную ленту — письмо. Сегодня записал на пленку ответ и отправил ему в Таллин. Интересно! А я все-таки очень хочу подружиться с какой-нибудь хорошей девчонкой: умной, смелой, решительной и ласковой. Истосковался по ласке, не материнской, не ласке вообще, а дружеском участии. Эх, жизнь!
Жизнь очень сложная штука — жить так, как надо, — наука!
02.03.75. Иногда меня охватывает страшное желание писать, писать и еще раз писать. Прочитал сейчас очень верные слова: «Любовь, как и всякие другие чувства, должна чем-то питаться». Я же, не видя Наташу уже два года, перестаю ежечасно думать о ней. Она не исчезла в моей душе, но постепенно отодвинулась на второй план. Эх, организовать бы клуб спорщиков! Так иногда охота подискутировать, посоревноваться интеллектами.
03.03.75. В последнее время я замечаю за собой увлечение сочинениями. Я с охотой берусь за самую трудную тему. И прямо скажем, не без успеха. Из всех профессий сейчас я бы, пожалуй, выбрал три: журналиста, офицера и киноактера. Странный подбор, не правда ли?
05.03.75. По алгебре решаю регулярно, каждый день. Еще занимаюсь по утрам атлетикой, после занятий — холодный душ. Сегодня после уроков были танцы. Играли «Искатели». Ирина Жилина сама пригласила меня станцевать танго. И я почти уже не слышал музыку. Я осторожно взял ее ручку в свою. Она (Ирина) была прекрасна. Я избегал смотреть и даже дышать на нее. Но танцевал я довольно сносно. Она спросила меня: «Валерка, а ты с кем-нибудь дружишь?» «Дружу, — ответил я, — с Юри-ком». «Да нет, — сказала она, — с девочкой!» А потом тихо добавила: «Если нет, то плохо». Музыка кончилась. Ирина взяла меня под руку, и я отвел ее на место. В следующий раз я не вытерпел и сам пригласил ее. Я старался развеселить Ирину, показать себя остроумным, эрудированным, кажется, мне это удалось. Я говорил с Ириной обо всем. Но — вот осел! — не поговорил с ней о стихах. Интересно, как мило умеет она сердиться! И все свои просьбы делает так непринужденно, с такой улыбкой, да еще посмотрит чудным взглядом очей! Сам кидаешься помочь ей. Но она, пожалуй, избалована вниманием Юрика. И еще, кураты побили Язю, сволочи! Набросились кодлой. Но он не струсил, одному харю до крови разбил.
16.03.75. Скучно… Сегодня посмотрел французский фильм. «Жил-был полицейский» с Мирей Дарк в одной из ролей. Фильм, понравился. Мирей Дарк тоже.
А если я не мог иначе? Я мог, я сделал, только так! Мне ни к чему копейка сдачи На неразменный мой пятак!
Пусть сотню раз неверен будет Мой первый шаг, мой сотый шаг. Пусть сотню раз меня осудят — Я мог! Я сделал — только так!
26.03.75. Сегодня утром, сильно заболело горло, но я попил чаю с лимоном, и вроде бы. все прошло. Побродил по комнате, не зная, чем. заняться, и вдруг оделся и пошел на улицу. Забежал в магазин, купил конфет, и, старательно дыша носом, чтобы, не заболеть, отправился к дому, где живут Жилины. Хотел сначала зайти внутрь, но побоялся, что меня увидят. Как раз напротив их дома живет Финкель, а в самом их доме Ахто. Странно, да? Испугался гласности там, где нет тайны, — это уже что-то. И так, значит, прошелся я у нее под окнами пару раз и зашел к Финкелю для маскировки. Ну а затем, пошел домой и весь день просидел на месте. А все-таки я пойду в Суворовское, если зрение позволит. Ох и скука. И это называется каникулы!
03.04.75. Мой идеал девушки: белокурая, голубоглазая, стройная, конечно. Умная, непосредственная, но без наивности, честная, но умеющая хитрить, когда это нужно. Сегодня мне приснился сон, будто я оказался в Ленинграде, в квартире Жилиных, которые тоже там. оказались. Что она почти любит меня. Но вдруг ее выдают замуж по каким-то страшным обстоятельствам, и я ничего не могу сделать. Потом я сижу где-то на набережной и сердце щемит такая боль, что я проснулся. К нам приехал еще один новенький из ракетчиков — Саня Воробьев, он сидит со мной. Хороший, видимо, парень.