как в окопах больше не поддерживается порядок, у нас расплодились крысы. По
словам Детеринга, это самый верный признак того, что скоро мы хлебнем горя.
Здешние крысы как-то особенно противны, уж очень они большие. Они из
той породы, которую называют трупными крысами. У них омерзительные, злющие,
безусые морды, и уже один вид их длинных, голых хвостов вызывает тошноту.
Их, как видно, мучит голод. Почти у каждого из нас они обглодали его
порцию хлеба. Кропп крепко завязал свой хлеб в плащ-палатку и положил его
под голову, но все равно не может спать, так как крысы бегают по его лицу,
стараясь добраться до хлеба. Детеринг решил схитрить: он прицепил к потолку
кусок тонкой проволоки и повесил на нее узелок с хлебом. Однажды ночью он
включил свой карманный фонарик и увидел, что проволока раскачивается. Верхом
на узелке сидела жирная крыса.
В конце концов мы решаем разделаться с ними. Мы аккуратно вырезаем
обглоданные места; выбросить хлеб мы никак не можем, иначе завтра нам самим
будет нечего есть.
Вырезанные куски мы складываем на пол в самой середине блиндажа. Каждый
достает свою лопату и ложится, держа ее наготове. Детеринг, Кропп и Кат
приготовились включить свои карманные фонарики.
Уже через несколько минут мы слышим шорохи и возню. Шорохи становятся
громче, теперь уже можно различить царапанье множества крысиных лапок.
Вспыхивают фонарики, и все дружно бьют лопатами по черному клубку, который с
писком распадается. Результаты неплохие. Мы выгребаем из блиндажа
искромсанные крысиные трупы и снова устраиваем засаду.
Нам еще несколько раз удается устроить это побоище. Затем крысы
замечают что-то неладное, а может быть, они учуяли кровь. Больше они не
появляются. Но остатки хлеба на полу на следующий день исчезают: они их
все-таки растащили.
На соседнем участке они напали на двух больших кошек и собаку, искусали
их до смерти и объели их трупы.
На следующий день нам выдают сыр. Каждый получает почти по четверти
головки. С одной стороны это хорошо, потому что сыр - вкусная штука, но с
другой стороны это плохо, так как до сих пор эти большие красные шары всегда
были признаком того, что нам предстоит попасть в переплет. После того как
нам выдали еще и водку, у нас стало еще больше оснований ждать беды.
Выпить-то мы ее выпили, но все-таки при этом нам было не по себе.
Весь день мы соревнуемся в стрельбе по крысам и слоняемся как
неприкаянные. Нам пополняют запасы патронов и ручных гранат. Штыки мы
осматриваем сами. Дело в том, что у некоторых штыков на спинке лезвия есть
зубья, как у пилы. Если кто-нибудь из наших попадется на той стороне с такой
штуковиной, ему не миновать расправы. На соседнем участке были обнаружены
трупы наших солдат, которых недосчитались после боя; им отрезали этой пилой
уши и выкололи глаза. Затем им набили опилками рот и нос, так что они
задохнулись.
У некоторых новобранцев есть еще штыки этого образца; эти штыки мы у
них отбираем и достаем для них другие.
Впрочем, штык во многом утратил свое значение. Теперь пошла новая мода
ходить в атаку: некоторые берут с собой только ручные гранаты и лопату.
Отточенная лопата - более легкое и универсальное оружие, ею можно не только
тыкать снизу, под подбородок, ею прежде всего можно рубить наотмашь. Удар
получается более увесистый, особенно если нанести его сбоку, под углом,
между плечом и шеей; тогда легко можно рассечь человека до самой груди.
Когда колешь штыком, он часто застревает; чтобы его вытащить, нужно с силой
упереться ногой в живот противника, а тем временем тебя самого свободно
могут угостить штыком. К тому же он иногда еще и обламывается.
Ночью на наши окопы пускают газ. Мы ждем атаки и, приготовившись отбить
ее, лежим в противогазах, готовые сбросить их, как только перед нами
вынырнет силуэт первого солдата.
Но вот уже начинает светать, а у нас все по-прежнему спокойно. Только с
тыловых дорог по ту сторону фронта все еще доносится этот изматывающий нервы
гул. Поезда, поезда, машины, машины, - куда только стягивают все это? Наша
артиллерия все время бьет в том направлении, но гул не смолкает, он все еще
не смолкает...
У нас усталые лица, мы не глядим друг на друга.
- Опять будет то же самое, как в тот раз на Сомме; там нас после этого
семь суток держали под ураганным огнем, - мрачно говорит Кат.
С тех пор как мы здесь, он даже перестал острить, а это плохо, - ведь
Кат старый окопный волк, у него на все есть чутье. Один только Тьяден
радуется усиленным порциям и рому; он даже считает, что в нашу смену здесь
вообще ничего не случится и мы так же спокойно вернемся на отдых.
Нам уже начинает казаться, что так оно и будет.
Проходят дни за днями. Ночью я сижу в ячейке на посту подслушивания.
Надо мной взлетают и опускаются осветительные ракеты и световые парашюты. -
Все во мне настороже, все напряжено, сердце колотится. Мои глаза то и дело
задерживаются на светящемся циферблате часов: стрелка словно топчется на
одном месте. Сон смежает мне веки, я шевелю пальцами в сапогах, чтобы не
уснуть. За мою смену ничего нового не происходит; я слышу только гул колес с
той стороны. Постепенно мы успокаиваемся и все время режемся в скат по
большой. Может быть, нам еще повезет.
Днем в небе роем висят привязные аэростаты. Говорят, что во время
наступления аэропланы пехоты и танки будут на этот раз брошены также и на
наш участок. Но сейчас нас гораздо больше интересует то, что рассказывают о
новых огнеметах.
Среди ночи мы просыпаемся. Земля гудит. Над нами тяжелая завеса огня.
Мы жмемся по углам. По звуку можно различить снаряды всех калибров.
Каждый хватается за свои вещи и то и дело проверяет, все ли на месте.
Блиндаж дрожит, ночь ревет и мечет молнии. При свете мгновенных вспышек мы
смотрим друг на друга. Лица у всех побледнели, губы сжаты; мы только головой
качаем: что же это делается?
Каждый ощущает всем своим телом, как тяжелые снаряды сносят бруствер
окопа, как они вскапывают откос блиндажа и крошат лежащие сверху бетонные
глыбы. Порой мы различаем более глухой, более сокрушительный, чем обычно,
удар, словно разъяренный хищник бешено вонзает когти в свою жертву, - это
прямое попадание в окоп. Наутро некоторые новобранцы позеленели с лица, и их
уже рвет. Они еще совсем необстрелянные.
В убежище медленно просачивается неприятно серый свет, и вспышки
падающих снарядов становятся бледнее. Наступило утро. Теперь к огню
артиллерии прибавились разрывы мин. Нет ничего ужаснее, чем этот неистовой
силы смерч. Там, где он пронесся, остается братская могила.
Новая смена наблюдателей отправляется на посты, отдежурившие
вваливаются в окоп, забрызганные грязью, дрожащие. Один из них молча ложится
в угол и начинает есть; другой, вновь призванный резервист, судорожно
всхлипывает; его дважды перебрасывало взрывной волной через бруствер, но он
отделался только нервным шоком.
Новобранцы поглядывают на него. Такое состояние быстро передается
другим, нам нужно быть начеку, кое у кого из них уже начинают подрагивать
губы. Хорошо, что ночь прошла; быть может, атака начнется в первой половине
дня.
Огонь не утихает. Местность позади нас тоже под обстрелом. Куда ни
взглянешь, повсюду взлетают фонтаны грязи и металла. Противник обстреливает
очень широкую полосу.
Атака не начинается, но снаряды все еще рвутся. Мы постепенно глохнем.
Теперь уже почти все молчат. Все равно никто не может понять друг друга.
От нашего окопа почти ничего не осталось. В некоторых местах его
глубина достигает всего лишь какихнибудь полметра, он весь скрылся под
ямами, воронками и грудами земли. Прямо перед нашим убежищем разрывается
снаряд. Тотчас же вокруг становится темно. Наше убежище засыпало, и нам
приходится откапывать себя. Через час мы снова освободили вход, и нам стало
спокойнее, потому что мы были заняты делом.
К нам спускается наш командир роты и рассказывает, что у нас разрушены
два блиндажа. При виде его новобранцы успокаиваются. Он говорит, что сегодня
вечером будет сделана попытка доставить нам еду. Это утешительная новость.
Никто об этом и не думал, кроме Тьядена. Это уже какая-то ниточка,
протянувшаяся к нам из внешнего мира; если вспомнили о еде, значит, дело не
так уж плохо, думают новобранцы. Мы их не разубеждаем, намто известно, что
еда - это так же важно, как боеприпасы, и только поэтому ее во что бы то ни
стало надо доставить.
Но первая попытка кончается неудачей. Высылают еще одну команду. Ей
тоже приходится повернуть назад. Наконец подносчиков возглавляет Кат, но и
он возвращается с пустыми руками. Под этим огнем никто не проскочит, он так
плотен, что через него и мышь не прошмыгнет.
Мы затягиваем наши ремни на последнюю дырочку и жуем каждый кусок хлеба
втрое дольше обыкновенного. И все же его не хватает; у нас животы подвело от
голода. Один ломтик у меня еще остался про запас; мякиш я съедаю, а корку
оставляю в мешочке; время от времени я принимаюсь ее сосать.
Ночь тянется невыносимо долго. Мы не можем уснуть, мы смотрим перед
собой осоловелыми глазами и дремлем. Тьядену жалко тех обглоданных кусочков
хлеба, которые мы извели на приманку для крыс; их надо было бы просто
припрятать. Сейчас любой из нас съел бы их. Воды нам тоже не хватает, но это
пока еще терпимо.
Под утро, когда еще совсем темно, у нас начинается переполох. Стая
спасающихся бегством крыс врывается через входную дверь и начинает быстро
карабкаться по стенам. Карманные фонарики освещают отчаянно мечущихся
животных. Все кричат, ругаются и бьют крыс чем попало. Это взрыв ярости и
отчаяния, которые в течение долгих часов не находили себе разрядки. Лица
искажены злобой, руки наносят удары, крысы пищат. Все так разошлись, что уже
трудно угомониться, - еще немного, и мы набросимся друг на друга.
Этот взрыв энергии совсем измотал нас. Мы лежим и снова начинаем ждать.
Просто чудо, что в нашем блиндаже все еще нет потерь. Это одно из немногих
глубоких убежищ, которые до сих пор уцелели.
В блиндаж ползком пробирается унтер-офицер; в руках у него буханка
хлеба; ночью троим из наших все же удалось проскочить под огнем и принести
кое-что поесть. Они рассказали, что полоса обстрела тянется до самых
артиллерийских позиций и огонь там такой же плотный. Просто удивительно,
откуда у них на той стороне столько пушек!
Нам приходится ждать, бесконечно долго ждать. Среди дня случается то,
чего я ожидал. У одного из новобранцев - припадок. Я давно уже наблюдал за
ним. Он беспокойно двигал челюстями и то сжимал, то разжимал кулаки. Мы не
раз видели такие вот затравленные, вылезающие из орбит глаза. За последние
часы он только с виду присмирел. Сейчас он весь внутренне осел, как
подгнившее дерево.
Он встает, бесшумно ползет через весь блиндаж, на минуту
останавливается и затем подкатывается к выходу. Я переворачиваюсь на другой
бок:
- Ты куда это?
- Я сейчас же вернусь, - говорит он и хочет обойти меня.
- Обожди немного, огонь уже стихает.
Он прислушивается, и на одно мгновение его глаза проясняются. Затем в
них снова появляется мутный блеск, как у бешеной собаки. Он молча отпихивает
меня.
- Минутку, братец, - зову я его.
Кат насторожился. Как раз в тот момент, когда новобранец отталкивает
меня, он хватает его за руку, и мы крепко держим его.
Он тотчас же начинает буянить:
- Пустите меня, пустите, я хочу выйти отсюда! Он ничего не хочет
слушать, брыкается и дерется, с его покрытых пеной губ непрестанно срываются
слова, нечленораздельные, бессмысленные. Это приступ особого страха, когда
человек боится остаться в блиндаже, - ему кажется, что он здесь задохнется,
и он весь во власти одного только стремления - выбраться наружу. Если бы мы
отпустили его, он побежал бы куда глаза глядят, позабыв, что надо укрыться.
Он не первый.
Он уже закатил глаза и так буйствует, что приходится его поколотить,
чтобы он образумился, - ничего другого не остается. Мы проделываем это
быстро и безжалостно, и нам удается добиться того, что он пока что сидит
смирно. Увидев эту сцену, остальные новобранцы побледнели; будем надеяться,
что это их припугнет. Сегодняшний ураганный огонь - слишком тяжелое
испытание для этих несчастных парней, - с полевого пересыльного пункта они
сразу же попали в такую переделку, от которой даже и бывалому человеку впору
поседеть.
После этого случая спертый воздух блиндажа еще больше раздражает нас.
Мы сидим в собственной могиле и ждем только того, чтобы нас засыпало.
Неистовый вой и ослепительная вспышка. Блиндаж трещит по всем швам от
угодившего в него снаряда, к счастью, легкого, так что бетонная кладка
выдержала удар. Слышится звон металла и еще какой-то страшный скрежет, стены
ходят ходуном, винтовки, каски, земля, грязь и пыль взлетают к потолку.
Снаружи проникает густой, пахнущий серой дым. Если бы мы сидели не в прочном
убежище, а в одном из тех балаганчиков, что стали строить в последнее время,
никто из нас не остался бы в живых.
Но и сейчас этот снаряд наделал нам немало хлопот. Давешний новобранец
снова разбушевался, и его примеру последовали еще двое. Один из них
вырывается и убегает. Мы возимся с двумя другими. Я бросаюсь вслед за
беглецом и уже подумываю, не выстрелить ли ему в ноги, но тут что-то со
свистом несется на меня. Я распластываюсь на земле, а когда поднимаюсь,
стенка окопа уже облеплена горячими осколками, кусками мяса и обрывками
обмундирования. Я снова залезаю в блиндаж.
Первый новобранец, как видно, и в самом деле сошел с ума. Когда мы его
отпускаем, он пригибает голову, как козел, и бьется лбом о стену. Ночью надо
будет попытаться отправить его в тыл. Пока что мы связываем его, но с таким
расчетом, чтобы можно было сразу же освободить, если начнется атака.
Кат предлагает сыграть в карты, - делать-то все равно нечего, может
быть, от этого нам станет легче. Но игра не клеится, - мы прислушиваемся к
каждому снаряду, рвущемуся поближе к нам, и сбиваемся при подсчете взяток
или же сбрасываем не ту масть. Нам приходится отказаться от этой затеи. Мы
сидим словно в оглушительно грохочущем котле, по которому со всех сторон
стучат палками.
Еще одна ночь. Теперь мы уже отупели от напряжения. Это то убийственное
напряжение, когда кажется, что тебе царапают спинной мозг зазубренным ножом.
Ноги отказываются служить, руки дрожат, тело стало тоненькой пленкой, под
которой прячется с трудом загнанное внутрь безумие, таится каждую минуту
готовый вырваться наружу безудержный, бесконечный вопль. Мы стали
бесплотными, у нас больше нет мускулов, мы уже караемся не смотреть друг на
друга, опасаясь, что сейчас произойдет что-то непредвиденное и страшное. Мы
плотно сжимаем губы. Это пройдет... Это пройдет... Быть может, мы еще
уцелеем.
Внезапно ближние разрывы разом смолкают. Огонь все еще продолжается, но
теперь он перенесен назад, наша позиция вышла из-под обстрела. Мы хватаем
гранаты, забрасываем ими подход к блиндажу и выскакиваем наружу. Ураганный
огонь прекратился, но зато по местности позади нас ведется интенсивный
заградительный огонь. Сейчас будет атака.
Никто не поверил бы, что в этой изрытой воронками пустыне еще могут
быть люди, но сейчас из окопов повсюду выглядывают стальные каски, а в
пятидесяти метрах от нас уже установлен пулемет, который тотчас же начинает
строчить.
Проволочные заграждения разнесены в клочья. Но все же они еще могут на
некоторое время задержать противника. Мы видим, как приближаются атакующие.
Наша артиллерия дает огоньку. Стучат пулеметы, потрескивают ружейные
выстрелы. Атакующие подбираются все ближе. Хайе и Кропп начинают метать
гранаты. Они стараются бросать как можно чаще, мы заранее оттягиваем для них
рукоятки. Хайе бросает на шестьдесят метров, Кропп - на пятьдесят, это уже
испробовано, а такие вещи важно знать точно. На бегу солдаты противника
почти ничего не смогут сделать, сначала им надо подойти к нам метров на
тридцать.
Мы различаем перекошенные лица, плоские каски. Это французы. Они
добрались до остатков проволочных заграждений и уже понесли заметные на глаз
потери. Одну из их цепей скашивает стоящий рядом с нами пулемет; затем он
начинает давать задержки при заряжании, и французы подходят ближе.
Я вижу, как один из них падает в рогатку, высоко подняв лицо. Туловище
оседает вниз, руки принимают такое положение, будто он собрался молиться.
Потом туловище отваливается совсем, и только оторванные по локоть руки висят
на проволоке.
В ту минуту, когда мы начинаем отходить, впереди над землей
приподнимаются три головы. Под одной из касок - темная острая бородка и два
глаза, пристально глядящих прямо на меня. Я поднимаю руку с гранатой, но не
могу метнуть ее в эти странные глаза. На мгновение вся панорама боя кружится
в каком-то шальном танце вокруг меня и этих двух глаз, которые кажутся мне
единственной неподвижной точкой. Затем голова в каске зашевелилась,
показалась рука, - она делает какое-то движение, и моя граната летит туда,
прямо в эти глаза.
Мы бежим назад, заваливаем окоп рогатками и, отбежав на известнее
расстояние, бросаем в сторону взведенные гранаты, чтобы обеспечить свое
отступление огневым прикрытием. Пулеметы следующей позиции открывают огонь.
Мы превратились в опасных зверей. Мы не сражаемся, мы спасаем себя от
уничтожения. Мы швыряем наши гранаты в людей, - какое нам сейчас дело до
того, люди или не люди эти существа с человеческими руками и в касках? В их
облике за нами гонится сама смерть, впервые за три дня мы можем взглянуть ей
в лицо, впервые за три дня мы можем от нее защищаться, нами овладеет бешеная
ярость, мы уже не бессильные жертвы, ожидающие своей судьбы, лежа на
эшафоте; теперь мы можем разрушать и убивать, чтобы спастись самим, чтобы
спастись и отомстить за себя.
Мы укрываемся за каждым выступом, за каждым столбом проволочного
заграждения, швыряем под ноги наступающим снопы осколков и снова молниеносно
делаем перебежку. Грохот рвущихся гранат с силой отдается в наших руках, в
наших ногах. Сжавшись в комочек, как кошки, мы бежим, подхваченные этой
неудержимо увлекающей нас волной, которая делает нас жестокими, превращает
нас в бандитов, убийц, я сказал бы - в дьяволов, и, вселяя в нас страх,
ярость и жажду жизни, удесятеряет наши силы, - волной, которая помогает нам
отыскать путь к спасению и победить смерть. Если бы среди атакующих был твой
отец, ты не колеблясь метнул бы гранату и в него!
Мы сдаем окопы первой позиции. Но разве это теперь окопы? Они разбиты,
уничтожены, от них остались лишь отдельные участки траншеи, ямы, связанные
ходами сообщения, да кое-где огневые точки в воронках, - вот и все. Зато
потери французов становятся все более чувствительными. Они не ожидали
встретить столь упорное сопротивление.
Скоро полдень. Солнце печет, пот щиплет глаза, мы вытираем его рукавом,
иногда на рукаве оказывается кровь. Показался первый более или менее
уцелевший окоп. В нем сидят солдаты, они приготовились к контратаке, и мы
присоединяемся к ним. Наша артиллерия открывает мощный огонь и не дает нам
сделать бросок. Бегущие за нами цепи тоже приостанавливаются. Они не могут
продвигаться. Атака захлебнулась по вине нашей же артиллерии. Мы выжидаем...
Огонь, перекатывается на сто метров дальше, и мы снова прорываемся вперед.
Рядом со мной одному ефрейтору оторвало голову. Он пробегает еще несколько
шагов, а кровь из его шеи хлещет фонтаном.
До настоящей рукопашной схватки дело не доходит, так как французам
приходится поспешно отойти. Мы добегаем до наших разрушенных траншей, вновь
захватываем их и продолжаем наступать дальше.
О, эти броски вперед после отступления! Ты уже добрался до спасительных
запасных позиций, тебе хочется проползти через них ужом, скрыться,
исчезнуть, и вот приходится поворачивать обратно и снова идти в этот ад. В
эти минуты мы действуем как автоматы, - иначе мы остались бы лежать в окопе,
обессиленные, безвольные. Но что-то увлекает нас за собой, и мы идем вперед,
помимо нашей воли и все-таки с неукротимой яростью и бешеной злобой в
сердце, - идем убивать, ибо перед нами те, в ком мы сейчас видим наших
злейших врагов. Их винтовки и гранаты направлены на нас, и если мы не
уничтожим их, они уничтожат нас!
По бурой земле, изорванной, растрескавшейся бурой земле, отливающей
жирным блеском под лучами солнца, двигаются тупые, не знающие усталости
люди-автоматы. Наше тяжелое, учащенное дыхание - это скрежет
раскручивающейся в них пружины, наши губы пересохли, голова налита свинцом,
как после ночной попойки. Мы еле держимся на ногах, но все же тащимся
вперед, а в наше изрешеченное, продырявленное сознание с мучительной
отчетливостью врезается образ бурой земли с жирными пятнами солнца и с
корчащимися или уже мертвыми телами солдат, которые лежат на ней, как это
так и надо, солдат, которые хватают нас за ноги, кричат, когда мы
перепрыгиваем через них.
Мы утратили всякое чувство близости друг к другу, и когда наш
затравленный взгляд останавливается на ком-нибудь из товарищей, мы с трудом
узнаем его. Мы бесчувственные мертвецы, которым какой-то фокусник, какой-то
злой волшебник вернул способность бегать и убивать.
Один молодой француз отстал. Наши настигают его, он поднимает руки, в
одной из них он держит револьвер. Непонятно, что он хочет делать - стрелять
или сдаваться. Ударом лопаты ему рассекают лицо. Увидев это, другой француз
пытается уйти от погони, но в его спину с хрустом вонзается штык. Он высоко
подпрыгивает и, расставив руки, широко раскрыв кричащий рот, шатаясь из
стороны в сторону, бежит дальше; штык, покачиваясь, торчит из его спины.
Третий бросает свою винтовку и присаживается на корточки, закрывая глаза
руками. Вместе с несколькими другими пленными он остается позади, чтобы
унести раненых.
Продолжая преследование, мы неожиданно натыкаемся на вражеские позиции.
Мы так плотно насели на отходящих французов, что нам удается прибежать
почти одновременно с ними.
Поэтому потерь у нас немного. Какой-то пулемет подал было голос, но
граната заставляет его замолчать. И все же за эти несколько секунд пятеро
наших солдат успели получить ранение в живот. Кат наносит удар прикладом
одному из уцелевших пулеметчиков, превращая его лицо в кровавое месиво.
Остальных мы приканчиваем, прежде чем они успевают схватиться за гранаты.
Затем мы с жадностью выпиваем воду из пулеметных кожухов.
Повсюду щелкают перерезающие проволоку кусачки, хлопают перебрасываемые
через заграждения доски, и мы проскакиваем сквозь узкие проходы во вражеские
траншеи. Хайе вонзает свою лопату в шею какого-то великана-француза и
бросает первую гранату. На несколько секунд мы приседаем за бруствером,
затем лежащий перед нами прямой участок окопа оказывается свободным. Еще
один бросок, и шипящие осколки прокладывают нам путь в следующую, скрытую за
поворотом траншею. На бегу мы швыряем в двери блиндажей связки гранат, земля
вздрагивает, слышатся треск и стоны, все обволакивается дымом, мы
спотыкаемся о скользкие куски мяса, я падаю на чей-то вспоротый живот, на
котором лежит новенькая, чистенькая офицерская фуражка.
Бой приостанавливается: мы оторвалась от противника. Нам здесь долго не
продержаться, поэтому нас решают отвести под прикрытием нашей артиллерии на
старые полицаи Узнав об этом, мы сломя голову бросаемся в ближайшие убежища,
- прежде чем удрать, - нам надо - еще запастись консервами, и мы хватаем
все, что попадается под руку, в первую очередь - банки с тушенкой и с
маслом.
Мы благополучно возвращаемся на наши прежние позиция. Пока что нас не
атакуют. Больше часа мы отлеживаемся, тяжело переводя дыхание и не
разговаривая друг с другом. Мы настолько выдохлись, что, несмотря на сильный
голод, даже не вспоминаем о консервах. Лишь и постепенно мы снова начинаем
напоминать людей.
Трофейная тушенка славится до всему фронту. Она даже является иногда
главной - целью тех внезапных ударов, которые время от - времени
предпринимаются с нашей стороны, - ведь кормят нас плохо и мы постоянно
голодны.
Всего мы сцапали пять банок. До, со снабжением у них там дело хорошо
поставлено, ничего не скажешь, это просто здорово; не то что наш брат,
которого держат впроголодь, на повидле из репы; мяса у них хоть завались, -
стоит только руку протянуть. Хайе раздобыл, кроме того, длинную французскую
булку и засунул ее за ремень, как лопату. С одного конца она немного
запачкана кровью, но это можно отрезать.
Просто счастье, что теперь мы можем как следует поесть, - нам еще
понадобится наша сила. Поесть досыта - это так же ценно, как иметь надежный
блиндаж; вот почему мы с такой жадностью охотимся за едой, - ведь она может
спасти нам жизнь.
Тьяден захватил еще один трофей: две фляжки коньяку. Мы пускаем их по
кругу.
Артиллерия противника, по обыкновению, благословляет нас на сон
грядущий. Наступает ночь, из воронок поднимаются облачка тумана, как будто
там обитают какие-то таинственные призраки. Белая пелена робко стелется по
дну ямы, словно не решаясь переползти через край. Затем от воронки к воронке
протягиваются длинные полосы.
Стало свежо. Я стою на посту и вглядываюсь в ночной мрак. Я чувствую
себя расслабленным, как всегда бывает после атаки, и мне становится трудно
оставаться наедине со своими мыслями. Собственно говоря, это не мысли, - это
словам Детеринга, это самый верный признак того, что скоро мы хлебнем горя.
Здешние крысы как-то особенно противны, уж очень они большие. Они из
той породы, которую называют трупными крысами. У них омерзительные, злющие,
безусые морды, и уже один вид их длинных, голых хвостов вызывает тошноту.
Их, как видно, мучит голод. Почти у каждого из нас они обглодали его
порцию хлеба. Кропп крепко завязал свой хлеб в плащ-палатку и положил его
под голову, но все равно не может спать, так как крысы бегают по его лицу,
стараясь добраться до хлеба. Детеринг решил схитрить: он прицепил к потолку
кусок тонкой проволоки и повесил на нее узелок с хлебом. Однажды ночью он
включил свой карманный фонарик и увидел, что проволока раскачивается. Верхом
на узелке сидела жирная крыса.
В конце концов мы решаем разделаться с ними. Мы аккуратно вырезаем
обглоданные места; выбросить хлеб мы никак не можем, иначе завтра нам самим
будет нечего есть.
Вырезанные куски мы складываем на пол в самой середине блиндажа. Каждый
достает свою лопату и ложится, держа ее наготове. Детеринг, Кропп и Кат
приготовились включить свои карманные фонарики.
Уже через несколько минут мы слышим шорохи и возню. Шорохи становятся
громче, теперь уже можно различить царапанье множества крысиных лапок.
Вспыхивают фонарики, и все дружно бьют лопатами по черному клубку, который с
писком распадается. Результаты неплохие. Мы выгребаем из блиндажа
искромсанные крысиные трупы и снова устраиваем засаду.
Нам еще несколько раз удается устроить это побоище. Затем крысы
замечают что-то неладное, а может быть, они учуяли кровь. Больше они не
появляются. Но остатки хлеба на полу на следующий день исчезают: они их
все-таки растащили.
На соседнем участке они напали на двух больших кошек и собаку, искусали
их до смерти и объели их трупы.
На следующий день нам выдают сыр. Каждый получает почти по четверти
головки. С одной стороны это хорошо, потому что сыр - вкусная штука, но с
другой стороны это плохо, так как до сих пор эти большие красные шары всегда
были признаком того, что нам предстоит попасть в переплет. После того как
нам выдали еще и водку, у нас стало еще больше оснований ждать беды.
Выпить-то мы ее выпили, но все-таки при этом нам было не по себе.
Весь день мы соревнуемся в стрельбе по крысам и слоняемся как
неприкаянные. Нам пополняют запасы патронов и ручных гранат. Штыки мы
осматриваем сами. Дело в том, что у некоторых штыков на спинке лезвия есть
зубья, как у пилы. Если кто-нибудь из наших попадется на той стороне с такой
штуковиной, ему не миновать расправы. На соседнем участке были обнаружены
трупы наших солдат, которых недосчитались после боя; им отрезали этой пилой
уши и выкололи глаза. Затем им набили опилками рот и нос, так что они
задохнулись.
У некоторых новобранцев есть еще штыки этого образца; эти штыки мы у
них отбираем и достаем для них другие.
Впрочем, штык во многом утратил свое значение. Теперь пошла новая мода
ходить в атаку: некоторые берут с собой только ручные гранаты и лопату.
Отточенная лопата - более легкое и универсальное оружие, ею можно не только
тыкать снизу, под подбородок, ею прежде всего можно рубить наотмашь. Удар
получается более увесистый, особенно если нанести его сбоку, под углом,
между плечом и шеей; тогда легко можно рассечь человека до самой груди.
Когда колешь штыком, он часто застревает; чтобы его вытащить, нужно с силой
упереться ногой в живот противника, а тем временем тебя самого свободно
могут угостить штыком. К тому же он иногда еще и обламывается.
Ночью на наши окопы пускают газ. Мы ждем атаки и, приготовившись отбить
ее, лежим в противогазах, готовые сбросить их, как только перед нами
вынырнет силуэт первого солдата.
Но вот уже начинает светать, а у нас все по-прежнему спокойно. Только с
тыловых дорог по ту сторону фронта все еще доносится этот изматывающий нервы
гул. Поезда, поезда, машины, машины, - куда только стягивают все это? Наша
артиллерия все время бьет в том направлении, но гул не смолкает, он все еще
не смолкает...
У нас усталые лица, мы не глядим друг на друга.
- Опять будет то же самое, как в тот раз на Сомме; там нас после этого
семь суток держали под ураганным огнем, - мрачно говорит Кат.
С тех пор как мы здесь, он даже перестал острить, а это плохо, - ведь
Кат старый окопный волк, у него на все есть чутье. Один только Тьяден
радуется усиленным порциям и рому; он даже считает, что в нашу смену здесь
вообще ничего не случится и мы так же спокойно вернемся на отдых.
Нам уже начинает казаться, что так оно и будет.
Проходят дни за днями. Ночью я сижу в ячейке на посту подслушивания.
Надо мной взлетают и опускаются осветительные ракеты и световые парашюты. -
Все во мне настороже, все напряжено, сердце колотится. Мои глаза то и дело
задерживаются на светящемся циферблате часов: стрелка словно топчется на
одном месте. Сон смежает мне веки, я шевелю пальцами в сапогах, чтобы не
уснуть. За мою смену ничего нового не происходит; я слышу только гул колес с
той стороны. Постепенно мы успокаиваемся и все время режемся в скат по
большой. Может быть, нам еще повезет.
Днем в небе роем висят привязные аэростаты. Говорят, что во время
наступления аэропланы пехоты и танки будут на этот раз брошены также и на
наш участок. Но сейчас нас гораздо больше интересует то, что рассказывают о
новых огнеметах.
Среди ночи мы просыпаемся. Земля гудит. Над нами тяжелая завеса огня.
Мы жмемся по углам. По звуку можно различить снаряды всех калибров.
Каждый хватается за свои вещи и то и дело проверяет, все ли на месте.
Блиндаж дрожит, ночь ревет и мечет молнии. При свете мгновенных вспышек мы
смотрим друг на друга. Лица у всех побледнели, губы сжаты; мы только головой
качаем: что же это делается?
Каждый ощущает всем своим телом, как тяжелые снаряды сносят бруствер
окопа, как они вскапывают откос блиндажа и крошат лежащие сверху бетонные
глыбы. Порой мы различаем более глухой, более сокрушительный, чем обычно,
удар, словно разъяренный хищник бешено вонзает когти в свою жертву, - это
прямое попадание в окоп. Наутро некоторые новобранцы позеленели с лица, и их
уже рвет. Они еще совсем необстрелянные.
В убежище медленно просачивается неприятно серый свет, и вспышки
падающих снарядов становятся бледнее. Наступило утро. Теперь к огню
артиллерии прибавились разрывы мин. Нет ничего ужаснее, чем этот неистовой
силы смерч. Там, где он пронесся, остается братская могила.
Новая смена наблюдателей отправляется на посты, отдежурившие
вваливаются в окоп, забрызганные грязью, дрожащие. Один из них молча ложится
в угол и начинает есть; другой, вновь призванный резервист, судорожно
всхлипывает; его дважды перебрасывало взрывной волной через бруствер, но он
отделался только нервным шоком.
Новобранцы поглядывают на него. Такое состояние быстро передается
другим, нам нужно быть начеку, кое у кого из них уже начинают подрагивать
губы. Хорошо, что ночь прошла; быть может, атака начнется в первой половине
дня.
Огонь не утихает. Местность позади нас тоже под обстрелом. Куда ни
взглянешь, повсюду взлетают фонтаны грязи и металла. Противник обстреливает
очень широкую полосу.
Атака не начинается, но снаряды все еще рвутся. Мы постепенно глохнем.
Теперь уже почти все молчат. Все равно никто не может понять друг друга.
От нашего окопа почти ничего не осталось. В некоторых местах его
глубина достигает всего лишь какихнибудь полметра, он весь скрылся под
ямами, воронками и грудами земли. Прямо перед нашим убежищем разрывается
снаряд. Тотчас же вокруг становится темно. Наше убежище засыпало, и нам
приходится откапывать себя. Через час мы снова освободили вход, и нам стало
спокойнее, потому что мы были заняты делом.
К нам спускается наш командир роты и рассказывает, что у нас разрушены
два блиндажа. При виде его новобранцы успокаиваются. Он говорит, что сегодня
вечером будет сделана попытка доставить нам еду. Это утешительная новость.
Никто об этом и не думал, кроме Тьядена. Это уже какая-то ниточка,
протянувшаяся к нам из внешнего мира; если вспомнили о еде, значит, дело не
так уж плохо, думают новобранцы. Мы их не разубеждаем, намто известно, что
еда - это так же важно, как боеприпасы, и только поэтому ее во что бы то ни
стало надо доставить.
Но первая попытка кончается неудачей. Высылают еще одну команду. Ей
тоже приходится повернуть назад. Наконец подносчиков возглавляет Кат, но и
он возвращается с пустыми руками. Под этим огнем никто не проскочит, он так
плотен, что через него и мышь не прошмыгнет.
Мы затягиваем наши ремни на последнюю дырочку и жуем каждый кусок хлеба
втрое дольше обыкновенного. И все же его не хватает; у нас животы подвело от
голода. Один ломтик у меня еще остался про запас; мякиш я съедаю, а корку
оставляю в мешочке; время от времени я принимаюсь ее сосать.
Ночь тянется невыносимо долго. Мы не можем уснуть, мы смотрим перед
собой осоловелыми глазами и дремлем. Тьядену жалко тех обглоданных кусочков
хлеба, которые мы извели на приманку для крыс; их надо было бы просто
припрятать. Сейчас любой из нас съел бы их. Воды нам тоже не хватает, но это
пока еще терпимо.
Под утро, когда еще совсем темно, у нас начинается переполох. Стая
спасающихся бегством крыс врывается через входную дверь и начинает быстро
карабкаться по стенам. Карманные фонарики освещают отчаянно мечущихся
животных. Все кричат, ругаются и бьют крыс чем попало. Это взрыв ярости и
отчаяния, которые в течение долгих часов не находили себе разрядки. Лица
искажены злобой, руки наносят удары, крысы пищат. Все так разошлись, что уже
трудно угомониться, - еще немного, и мы набросимся друг на друга.
Этот взрыв энергии совсем измотал нас. Мы лежим и снова начинаем ждать.
Просто чудо, что в нашем блиндаже все еще нет потерь. Это одно из немногих
глубоких убежищ, которые до сих пор уцелели.
В блиндаж ползком пробирается унтер-офицер; в руках у него буханка
хлеба; ночью троим из наших все же удалось проскочить под огнем и принести
кое-что поесть. Они рассказали, что полоса обстрела тянется до самых
артиллерийских позиций и огонь там такой же плотный. Просто удивительно,
откуда у них на той стороне столько пушек!
Нам приходится ждать, бесконечно долго ждать. Среди дня случается то,
чего я ожидал. У одного из новобранцев - припадок. Я давно уже наблюдал за
ним. Он беспокойно двигал челюстями и то сжимал, то разжимал кулаки. Мы не
раз видели такие вот затравленные, вылезающие из орбит глаза. За последние
часы он только с виду присмирел. Сейчас он весь внутренне осел, как
подгнившее дерево.
Он встает, бесшумно ползет через весь блиндаж, на минуту
останавливается и затем подкатывается к выходу. Я переворачиваюсь на другой
бок:
- Ты куда это?
- Я сейчас же вернусь, - говорит он и хочет обойти меня.
- Обожди немного, огонь уже стихает.
Он прислушивается, и на одно мгновение его глаза проясняются. Затем в
них снова появляется мутный блеск, как у бешеной собаки. Он молча отпихивает
меня.
- Минутку, братец, - зову я его.
Кат насторожился. Как раз в тот момент, когда новобранец отталкивает
меня, он хватает его за руку, и мы крепко держим его.
Он тотчас же начинает буянить:
- Пустите меня, пустите, я хочу выйти отсюда! Он ничего не хочет
слушать, брыкается и дерется, с его покрытых пеной губ непрестанно срываются
слова, нечленораздельные, бессмысленные. Это приступ особого страха, когда
человек боится остаться в блиндаже, - ему кажется, что он здесь задохнется,
и он весь во власти одного только стремления - выбраться наружу. Если бы мы
отпустили его, он побежал бы куда глаза глядят, позабыв, что надо укрыться.
Он не первый.
Он уже закатил глаза и так буйствует, что приходится его поколотить,
чтобы он образумился, - ничего другого не остается. Мы проделываем это
быстро и безжалостно, и нам удается добиться того, что он пока что сидит
смирно. Увидев эту сцену, остальные новобранцы побледнели; будем надеяться,
что это их припугнет. Сегодняшний ураганный огонь - слишком тяжелое
испытание для этих несчастных парней, - с полевого пересыльного пункта они
сразу же попали в такую переделку, от которой даже и бывалому человеку впору
поседеть.
После этого случая спертый воздух блиндажа еще больше раздражает нас.
Мы сидим в собственной могиле и ждем только того, чтобы нас засыпало.
Неистовый вой и ослепительная вспышка. Блиндаж трещит по всем швам от
угодившего в него снаряда, к счастью, легкого, так что бетонная кладка
выдержала удар. Слышится звон металла и еще какой-то страшный скрежет, стены
ходят ходуном, винтовки, каски, земля, грязь и пыль взлетают к потолку.
Снаружи проникает густой, пахнущий серой дым. Если бы мы сидели не в прочном
убежище, а в одном из тех балаганчиков, что стали строить в последнее время,
никто из нас не остался бы в живых.
Но и сейчас этот снаряд наделал нам немало хлопот. Давешний новобранец
снова разбушевался, и его примеру последовали еще двое. Один из них
вырывается и убегает. Мы возимся с двумя другими. Я бросаюсь вслед за
беглецом и уже подумываю, не выстрелить ли ему в ноги, но тут что-то со
свистом несется на меня. Я распластываюсь на земле, а когда поднимаюсь,
стенка окопа уже облеплена горячими осколками, кусками мяса и обрывками
обмундирования. Я снова залезаю в блиндаж.
Первый новобранец, как видно, и в самом деле сошел с ума. Когда мы его
отпускаем, он пригибает голову, как козел, и бьется лбом о стену. Ночью надо
будет попытаться отправить его в тыл. Пока что мы связываем его, но с таким
расчетом, чтобы можно было сразу же освободить, если начнется атака.
Кат предлагает сыграть в карты, - делать-то все равно нечего, может
быть, от этого нам станет легче. Но игра не клеится, - мы прислушиваемся к
каждому снаряду, рвущемуся поближе к нам, и сбиваемся при подсчете взяток
или же сбрасываем не ту масть. Нам приходится отказаться от этой затеи. Мы
сидим словно в оглушительно грохочущем котле, по которому со всех сторон
стучат палками.
Еще одна ночь. Теперь мы уже отупели от напряжения. Это то убийственное
напряжение, когда кажется, что тебе царапают спинной мозг зазубренным ножом.
Ноги отказываются служить, руки дрожат, тело стало тоненькой пленкой, под
которой прячется с трудом загнанное внутрь безумие, таится каждую минуту
готовый вырваться наружу безудержный, бесконечный вопль. Мы стали
бесплотными, у нас больше нет мускулов, мы уже караемся не смотреть друг на
друга, опасаясь, что сейчас произойдет что-то непредвиденное и страшное. Мы
плотно сжимаем губы. Это пройдет... Это пройдет... Быть может, мы еще
уцелеем.
Внезапно ближние разрывы разом смолкают. Огонь все еще продолжается, но
теперь он перенесен назад, наша позиция вышла из-под обстрела. Мы хватаем
гранаты, забрасываем ими подход к блиндажу и выскакиваем наружу. Ураганный
огонь прекратился, но зато по местности позади нас ведется интенсивный
заградительный огонь. Сейчас будет атака.
Никто не поверил бы, что в этой изрытой воронками пустыне еще могут
быть люди, но сейчас из окопов повсюду выглядывают стальные каски, а в
пятидесяти метрах от нас уже установлен пулемет, который тотчас же начинает
строчить.
Проволочные заграждения разнесены в клочья. Но все же они еще могут на
некоторое время задержать противника. Мы видим, как приближаются атакующие.
Наша артиллерия дает огоньку. Стучат пулеметы, потрескивают ружейные
выстрелы. Атакующие подбираются все ближе. Хайе и Кропп начинают метать
гранаты. Они стараются бросать как можно чаще, мы заранее оттягиваем для них
рукоятки. Хайе бросает на шестьдесят метров, Кропп - на пятьдесят, это уже
испробовано, а такие вещи важно знать точно. На бегу солдаты противника
почти ничего не смогут сделать, сначала им надо подойти к нам метров на
тридцать.
Мы различаем перекошенные лица, плоские каски. Это французы. Они
добрались до остатков проволочных заграждений и уже понесли заметные на глаз
потери. Одну из их цепей скашивает стоящий рядом с нами пулемет; затем он
начинает давать задержки при заряжании, и французы подходят ближе.
Я вижу, как один из них падает в рогатку, высоко подняв лицо. Туловище
оседает вниз, руки принимают такое положение, будто он собрался молиться.
Потом туловище отваливается совсем, и только оторванные по локоть руки висят
на проволоке.
В ту минуту, когда мы начинаем отходить, впереди над землей
приподнимаются три головы. Под одной из касок - темная острая бородка и два
глаза, пристально глядящих прямо на меня. Я поднимаю руку с гранатой, но не
могу метнуть ее в эти странные глаза. На мгновение вся панорама боя кружится
в каком-то шальном танце вокруг меня и этих двух глаз, которые кажутся мне
единственной неподвижной точкой. Затем голова в каске зашевелилась,
показалась рука, - она делает какое-то движение, и моя граната летит туда,
прямо в эти глаза.
Мы бежим назад, заваливаем окоп рогатками и, отбежав на известнее
расстояние, бросаем в сторону взведенные гранаты, чтобы обеспечить свое
отступление огневым прикрытием. Пулеметы следующей позиции открывают огонь.
Мы превратились в опасных зверей. Мы не сражаемся, мы спасаем себя от
уничтожения. Мы швыряем наши гранаты в людей, - какое нам сейчас дело до
того, люди или не люди эти существа с человеческими руками и в касках? В их
облике за нами гонится сама смерть, впервые за три дня мы можем взглянуть ей
в лицо, впервые за три дня мы можем от нее защищаться, нами овладеет бешеная
ярость, мы уже не бессильные жертвы, ожидающие своей судьбы, лежа на
эшафоте; теперь мы можем разрушать и убивать, чтобы спастись самим, чтобы
спастись и отомстить за себя.
Мы укрываемся за каждым выступом, за каждым столбом проволочного
заграждения, швыряем под ноги наступающим снопы осколков и снова молниеносно
делаем перебежку. Грохот рвущихся гранат с силой отдается в наших руках, в
наших ногах. Сжавшись в комочек, как кошки, мы бежим, подхваченные этой
неудержимо увлекающей нас волной, которая делает нас жестокими, превращает
нас в бандитов, убийц, я сказал бы - в дьяволов, и, вселяя в нас страх,
ярость и жажду жизни, удесятеряет наши силы, - волной, которая помогает нам
отыскать путь к спасению и победить смерть. Если бы среди атакующих был твой
отец, ты не колеблясь метнул бы гранату и в него!
Мы сдаем окопы первой позиции. Но разве это теперь окопы? Они разбиты,
уничтожены, от них остались лишь отдельные участки траншеи, ямы, связанные
ходами сообщения, да кое-где огневые точки в воронках, - вот и все. Зато
потери французов становятся все более чувствительными. Они не ожидали
встретить столь упорное сопротивление.
Скоро полдень. Солнце печет, пот щиплет глаза, мы вытираем его рукавом,
иногда на рукаве оказывается кровь. Показался первый более или менее
уцелевший окоп. В нем сидят солдаты, они приготовились к контратаке, и мы
присоединяемся к ним. Наша артиллерия открывает мощный огонь и не дает нам
сделать бросок. Бегущие за нами цепи тоже приостанавливаются. Они не могут
продвигаться. Атака захлебнулась по вине нашей же артиллерии. Мы выжидаем...
Огонь, перекатывается на сто метров дальше, и мы снова прорываемся вперед.
Рядом со мной одному ефрейтору оторвало голову. Он пробегает еще несколько
шагов, а кровь из его шеи хлещет фонтаном.
До настоящей рукопашной схватки дело не доходит, так как французам
приходится поспешно отойти. Мы добегаем до наших разрушенных траншей, вновь
захватываем их и продолжаем наступать дальше.
О, эти броски вперед после отступления! Ты уже добрался до спасительных
запасных позиций, тебе хочется проползти через них ужом, скрыться,
исчезнуть, и вот приходится поворачивать обратно и снова идти в этот ад. В
эти минуты мы действуем как автоматы, - иначе мы остались бы лежать в окопе,
обессиленные, безвольные. Но что-то увлекает нас за собой, и мы идем вперед,
помимо нашей воли и все-таки с неукротимой яростью и бешеной злобой в
сердце, - идем убивать, ибо перед нами те, в ком мы сейчас видим наших
злейших врагов. Их винтовки и гранаты направлены на нас, и если мы не
уничтожим их, они уничтожат нас!
По бурой земле, изорванной, растрескавшейся бурой земле, отливающей
жирным блеском под лучами солнца, двигаются тупые, не знающие усталости
люди-автоматы. Наше тяжелое, учащенное дыхание - это скрежет
раскручивающейся в них пружины, наши губы пересохли, голова налита свинцом,
как после ночной попойки. Мы еле держимся на ногах, но все же тащимся
вперед, а в наше изрешеченное, продырявленное сознание с мучительной
отчетливостью врезается образ бурой земли с жирными пятнами солнца и с
корчащимися или уже мертвыми телами солдат, которые лежат на ней, как это
так и надо, солдат, которые хватают нас за ноги, кричат, когда мы
перепрыгиваем через них.
Мы утратили всякое чувство близости друг к другу, и когда наш
затравленный взгляд останавливается на ком-нибудь из товарищей, мы с трудом
узнаем его. Мы бесчувственные мертвецы, которым какой-то фокусник, какой-то
злой волшебник вернул способность бегать и убивать.
Один молодой француз отстал. Наши настигают его, он поднимает руки, в
одной из них он держит револьвер. Непонятно, что он хочет делать - стрелять
или сдаваться. Ударом лопаты ему рассекают лицо. Увидев это, другой француз
пытается уйти от погони, но в его спину с хрустом вонзается штык. Он высоко
подпрыгивает и, расставив руки, широко раскрыв кричащий рот, шатаясь из
стороны в сторону, бежит дальше; штык, покачиваясь, торчит из его спины.
Третий бросает свою винтовку и присаживается на корточки, закрывая глаза
руками. Вместе с несколькими другими пленными он остается позади, чтобы
унести раненых.
Продолжая преследование, мы неожиданно натыкаемся на вражеские позиции.
Мы так плотно насели на отходящих французов, что нам удается прибежать
почти одновременно с ними.
Поэтому потерь у нас немного. Какой-то пулемет подал было голос, но
граната заставляет его замолчать. И все же за эти несколько секунд пятеро
наших солдат успели получить ранение в живот. Кат наносит удар прикладом
одному из уцелевших пулеметчиков, превращая его лицо в кровавое месиво.
Остальных мы приканчиваем, прежде чем они успевают схватиться за гранаты.
Затем мы с жадностью выпиваем воду из пулеметных кожухов.
Повсюду щелкают перерезающие проволоку кусачки, хлопают перебрасываемые
через заграждения доски, и мы проскакиваем сквозь узкие проходы во вражеские
траншеи. Хайе вонзает свою лопату в шею какого-то великана-француза и
бросает первую гранату. На несколько секунд мы приседаем за бруствером,
затем лежащий перед нами прямой участок окопа оказывается свободным. Еще
один бросок, и шипящие осколки прокладывают нам путь в следующую, скрытую за
поворотом траншею. На бегу мы швыряем в двери блиндажей связки гранат, земля
вздрагивает, слышатся треск и стоны, все обволакивается дымом, мы
спотыкаемся о скользкие куски мяса, я падаю на чей-то вспоротый живот, на
котором лежит новенькая, чистенькая офицерская фуражка.
Бой приостанавливается: мы оторвалась от противника. Нам здесь долго не
продержаться, поэтому нас решают отвести под прикрытием нашей артиллерии на
старые полицаи Узнав об этом, мы сломя голову бросаемся в ближайшие убежища,
- прежде чем удрать, - нам надо - еще запастись консервами, и мы хватаем
все, что попадается под руку, в первую очередь - банки с тушенкой и с
маслом.
Мы благополучно возвращаемся на наши прежние позиция. Пока что нас не
атакуют. Больше часа мы отлеживаемся, тяжело переводя дыхание и не
разговаривая друг с другом. Мы настолько выдохлись, что, несмотря на сильный
голод, даже не вспоминаем о консервах. Лишь и постепенно мы снова начинаем
напоминать людей.
Трофейная тушенка славится до всему фронту. Она даже является иногда
главной - целью тех внезапных ударов, которые время от - времени
предпринимаются с нашей стороны, - ведь кормят нас плохо и мы постоянно
голодны.
Всего мы сцапали пять банок. До, со снабжением у них там дело хорошо
поставлено, ничего не скажешь, это просто здорово; не то что наш брат,
которого держат впроголодь, на повидле из репы; мяса у них хоть завались, -
стоит только руку протянуть. Хайе раздобыл, кроме того, длинную французскую
булку и засунул ее за ремень, как лопату. С одного конца она немного
запачкана кровью, но это можно отрезать.
Просто счастье, что теперь мы можем как следует поесть, - нам еще
понадобится наша сила. Поесть досыта - это так же ценно, как иметь надежный
блиндаж; вот почему мы с такой жадностью охотимся за едой, - ведь она может
спасти нам жизнь.
Тьяден захватил еще один трофей: две фляжки коньяку. Мы пускаем их по
кругу.
Артиллерия противника, по обыкновению, благословляет нас на сон
грядущий. Наступает ночь, из воронок поднимаются облачка тумана, как будто
там обитают какие-то таинственные призраки. Белая пелена робко стелется по
дну ямы, словно не решаясь переползти через край. Затем от воронки к воронке
протягиваются длинные полосы.
Стало свежо. Я стою на посту и вглядываюсь в ночной мрак. Я чувствую
себя расслабленным, как всегда бывает после атаки, и мне становится трудно
оставаться наедине со своими мыслями. Собственно говоря, это не мысли, - это