Страница:
Это расстроило все наши планы, потому что пароходству требовались именно три матроса, хорошо сработавшихся друг с другом. Без Барта Ользена и идти было нечего. Поэтому мы испробовали все виды лечения, и Барту пришлось глотать лошадиные дозы всяких лекарств, чтобы завтра хоть как-нибудь держаться на ногах. Но на следующее утро в семь часов, когда мы должны были отправиться в контору, оказалось, что температура у Барта ничуть не ниже, чем вчера, а чувствует он себя еще хуже.
— Тогда придется нам отказаться от этой затеи, — сказал Карстен Хайкенс. — Может, найдем потом какой-нибудь корабль еще получше этого.
Я поддержал его, хотя не имел ни малейшего представления, как мы расплатимся за комнату в гостинице, пока будем ждать этого счастливого случая, — ни у кого из нас не было ни гроша. А еще надо ведь было есть, чтобы оставаться в форме.
Барт, лежа в постели с высокой температурой, как видно, раздумывал примерно о том же. Потому что он вдруг встал, шатаясь и обливаясь потом, и сказал:
— Пошли! Разотрите меня как следует полотенцем. В конторе я уж как-нибудь разыграю здорового. А пароход отчаливает только еще послезавтра. До тех пор я наверняка встану на ноги.
Положение наше было так безнадежно, что мы, двое здоровых, несмотря на укоры совести, приняли его предложение. Мы растерли Барта махровым полотенцем, напоили его чаем с ромом и отправились все втроем в гавань — в контору пароходной компании.
Уже по пути в гавань Барт чуть не падал с ног. Нам пришлось взять его с двух сторон под руки и поддерживать всю дорогу. Перед дверью конторы мы увидели, что пот катится с него градом, а лицо такое бледное, что, пожалуй, в таком виде его и показывать-то не стоит.
Тогда Барту пришла в голову идея, чтобы мы выдали его за пьяного. Ведь пьющий матрос скорее подойдет пароходству, чем больной.
Карстен Хайкенс вытер Барту лицо носовым платком и растер ему щеки, чтобы они хоть немного покраснели. Потом мы вошли, с двух сторон поддерживая Барта, в контору, где сидел сам старый скупердяй Раймерс, владелец пароходства. Первый же его вопрос был:
— Что это с ним? Больные мне не нужны.
— Я… я… я хватил немного лиш… лиш… — Барт изображал пьяного очень убедительно.
— Часто это с ним? — спросил нас старый Раймерс.
— Да можно сказать, что никогда, — ответил я чистую правду, Барт и в самом деле был непьющий, — потому на него так и подействовало. Он и выпил-то совсем немного. У его сестры вчера была свадьба, господин Раймерс.
— Ну да… Герда… — промямлил Барт. У него и сестры-то никакой не было.
Упоминание о свадьбе как будто немного смягчило судовладельца. Он достал анкеты из ящика письменного стола и начал старательно их заполнять, задавая нам обычные вопросы. Он даже не предложил нам сесть.
Так мы и простояли почти целый час перед его письменным столом, а Барту становилось все хуже и хуже. Когда мы заметили, что он борется с собой, чтобы не потерять сознание, мы встряхнули его и стали как можно громче и веселее подтрунивать над «пьяным». Барт отвечал нам слабым голосом, но все еще продолжая разыгрывать пьяного. Мы все время боялись, что он вот-вот упадет, а этого нельзя было допустить, потому что в то время существовал неписаный закон: от пьяного моряка требовалось, чтобы он держался молодцом, не то его вышвыривали со службы.
Уж и не помню, как мы выбрались тогда из конторы. Мне и самому чуть не стало дурно — всё это время я поддерживал его и следил, чтобы с ним ничего не случилось. Помню только, что старый Раймерс заполнил по всей форме наши анкеты и принял нас в судовую команду и что Барт, как только за нами захлопнулась дверь, канул на дно, как утлый челн.
Знакомый врач из клиники тропических болезней ругательски ругал нас, узнав, как мы обошлись с Бартом Ользеном. Но этот же врач, человек решительный и смелый, кое-как подлечил нашего «пьяницу». Два дня спустя он смог вместе с нами подняться на корабль.
В море мы старались делать за Барта всю работу и стояли за него на вахте. Когда мы причалили к Мальме в Швеции, он был уже здоров — даже сошел вечером с нами на берег и выпил стакан грога.
Мы никогда не забывали, какую он проявил выдержку в тот раз, у Раймерса, чтобы не посадить нас на мель. Для Барта Ользена я и теперь, если понадобится, украду паруса с любого корабля, как говорят у нас, моряков.
На этом дядя Гарри закончил свой рассказ, и я снова удивился тому, что, казалось бы, совсем не героические люди при определенных обстоятельствах как бы перерастают вдруг самих себя и проявляют героические качества. У Барта Ользена теперь свой домик, жена, солидный животик, три дочери и много свободного времени, чтобы чесать языком.
Когда дядя Гарри спросил меня, понравилась ли мне эта история о выдержке, я горячо ответил, что да, очень понравилась, и еще добавил, что он очень хорошо и увлекательно ее рассказал.
— В этом доме рассказчики растут как грибы, — сказал я.
Но дядя Гарри возразил, что дело тут совсем в другом:
— На маленьком острове, где, так сказать, всегда стоишь на приколе, надо как-нибудь коротать время. Тут волей-неволей начнешь рассказывать истории… Ну ладно, давай гасить свет. Спокойной ночи, Малый!
— Спокойной ночи, дядя Гарри!
Свет погас, и я уснул так быстро, что даже не успел заметить, как устал за этот день, полный всяких историй.
— Тогда придется нам отказаться от этой затеи, — сказал Карстен Хайкенс. — Может, найдем потом какой-нибудь корабль еще получше этого.
Я поддержал его, хотя не имел ни малейшего представления, как мы расплатимся за комнату в гостинице, пока будем ждать этого счастливого случая, — ни у кого из нас не было ни гроша. А еще надо ведь было есть, чтобы оставаться в форме.
Барт, лежа в постели с высокой температурой, как видно, раздумывал примерно о том же. Потому что он вдруг встал, шатаясь и обливаясь потом, и сказал:
— Пошли! Разотрите меня как следует полотенцем. В конторе я уж как-нибудь разыграю здорового. А пароход отчаливает только еще послезавтра. До тех пор я наверняка встану на ноги.
Положение наше было так безнадежно, что мы, двое здоровых, несмотря на укоры совести, приняли его предложение. Мы растерли Барта махровым полотенцем, напоили его чаем с ромом и отправились все втроем в гавань — в контору пароходной компании.
Уже по пути в гавань Барт чуть не падал с ног. Нам пришлось взять его с двух сторон под руки и поддерживать всю дорогу. Перед дверью конторы мы увидели, что пот катится с него градом, а лицо такое бледное, что, пожалуй, в таком виде его и показывать-то не стоит.
Тогда Барту пришла в голову идея, чтобы мы выдали его за пьяного. Ведь пьющий матрос скорее подойдет пароходству, чем больной.
Карстен Хайкенс вытер Барту лицо носовым платком и растер ему щеки, чтобы они хоть немного покраснели. Потом мы вошли, с двух сторон поддерживая Барта, в контору, где сидел сам старый скупердяй Раймерс, владелец пароходства. Первый же его вопрос был:
— Что это с ним? Больные мне не нужны.
— Я… я… я хватил немного лиш… лиш… — Барт изображал пьяного очень убедительно.
— Часто это с ним? — спросил нас старый Раймерс.
— Да можно сказать, что никогда, — ответил я чистую правду, Барт и в самом деле был непьющий, — потому на него так и подействовало. Он и выпил-то совсем немного. У его сестры вчера была свадьба, господин Раймерс.
— Ну да… Герда… — промямлил Барт. У него и сестры-то никакой не было.
Упоминание о свадьбе как будто немного смягчило судовладельца. Он достал анкеты из ящика письменного стола и начал старательно их заполнять, задавая нам обычные вопросы. Он даже не предложил нам сесть.
Так мы и простояли почти целый час перед его письменным столом, а Барту становилось все хуже и хуже. Когда мы заметили, что он борется с собой, чтобы не потерять сознание, мы встряхнули его и стали как можно громче и веселее подтрунивать над «пьяным». Барт отвечал нам слабым голосом, но все еще продолжая разыгрывать пьяного. Мы все время боялись, что он вот-вот упадет, а этого нельзя было допустить, потому что в то время существовал неписаный закон: от пьяного моряка требовалось, чтобы он держался молодцом, не то его вышвыривали со службы.
Уж и не помню, как мы выбрались тогда из конторы. Мне и самому чуть не стало дурно — всё это время я поддерживал его и следил, чтобы с ним ничего не случилось. Помню только, что старый Раймерс заполнил по всей форме наши анкеты и принял нас в судовую команду и что Барт, как только за нами захлопнулась дверь, канул на дно, как утлый челн.
Знакомый врач из клиники тропических болезней ругательски ругал нас, узнав, как мы обошлись с Бартом Ользеном. Но этот же врач, человек решительный и смелый, кое-как подлечил нашего «пьяницу». Два дня спустя он смог вместе с нами подняться на корабль.
В море мы старались делать за Барта всю работу и стояли за него на вахте. Когда мы причалили к Мальме в Швеции, он был уже здоров — даже сошел вечером с нами на берег и выпил стакан грога.
Мы никогда не забывали, какую он проявил выдержку в тот раз, у Раймерса, чтобы не посадить нас на мель. Для Барта Ользена я и теперь, если понадобится, украду паруса с любого корабля, как говорят у нас, моряков.
На этом дядя Гарри закончил свой рассказ, и я снова удивился тому, что, казалось бы, совсем не героические люди при определенных обстоятельствах как бы перерастают вдруг самих себя и проявляют героические качества. У Барта Ользена теперь свой домик, жена, солидный животик, три дочери и много свободного времени, чтобы чесать языком.
Когда дядя Гарри спросил меня, понравилась ли мне эта история о выдержке, я горячо ответил, что да, очень понравилась, и еще добавил, что он очень хорошо и увлекательно ее рассказал.
— В этом доме рассказчики растут как грибы, — сказал я.
Но дядя Гарри возразил, что дело тут совсем в другом:
— На маленьком острове, где, так сказать, всегда стоишь на приколе, надо как-нибудь коротать время. Тут волей-неволей начнешь рассказывать истории… Ну ладно, давай гасить свет. Спокойной ночи, Малый!
— Спокойной ночи, дядя Гарри!
Свет погас, и я уснул так быстро, что даже не успел заметить, как устал за этот день, полный всяких историй.
Воскресенье,
в которое мы завтракаем по-королевски и беседуем за столом о Зигфриде. Здесь описывается последний подвиг Геракла и излагается история жизни Прадедушки-Краба. Кроме того, мы знакомимся здесь с любимым героем Старого. А кончается все довольно неожиданно. Итак,
Надежды их не были обмануты — стол, как говорится, ломился от яств.
Тут были блюда на все вкусы: и соленые, и кислые, и жареная селедка, и маринованная, и копченый окорок, и острые сыры, а поскольку сегодня было воскресенье, то и сладкое — и булочки с изюмом, и повидло всех сортов, и коржики с корицей, и сдобное печенье.
На улице стоял сильный мороз. Холодный ветер сметал редкий снег в невысокие сугробы. Но здесь было хорошо натоплено.
Это было последнее воскресенье перед рождеством. На всем острове стоял запах анисовых пряников и коржиков с корицей.
Все мы были в самом отличном расположении духа, и Верховная бабушка, опять же по случаю воскресенья, ничего не имела против того, что за столом велась беседа о поэтах и героях, о балладах и рассказах. Она даже сделала несколько метких замечаний насчет героев. Только в одном она не допускала никаких возражений, она считала величайшим героем во всей мировой истории непобедимого Зигфрида, владельца знаменитой шапки-невидимки и волшебного меча.
— И ведь какой был красавец! Какой красавец! — мечтательно повторяла она.
Верховная бабушка явно придерживалась мнения, что герои обязательно должны быть красавцами.
На это прадедушка с благодушной улыбкой заметил, что он лично ничего не имеет против того, чтобы герои были красавцами, но, к сожалению, красота и героизм никак между собой не связаны.
— Если и есть какая-то связь между мужественным сердцем и прекрасной внешностью, — добавил он, — то она не так-то проста, и лучше уж нам не браться ее разъяснять. Что же касается Зигфрида, дорогая Маргарита, то он был, без сомнения, очень красивым юношей и прекрасно умел сражаться и скакать верхом на коне. Но героем, по-моему, Зигфрид не был.
— Что-о-о?! — воскликнула Верховная бабушка. — Зигфрид не был героем? Уж не хочешь ли ты быть умнее наших знаменитых поэтов? Разве ты не знаешь прекрасного стихотворения, в котором он воспет?
— Смутно припоминаю, — не без затаенного лукавства ответил прадедушка. — А может, ты помнишь его наизусть?
— Конечно, помню!
Когда речь шла об идеалах, Верховная бабушка была готова на все, даже на декламацию вслух.
И вот мы услышали из ее уст всем нам хорошо известное по хрестоматиям стихотворение Людвига Уланда, знаменитого поэта прошлого века:
Но Старый сказал с улыбкой:
— Это стихотворение, дорогая Маргарита, как раз подтверждает то, что я хочу сказать. А именно, что Зигфрид — не герой. Он просто очень хорошо владел своим ремеслом.
— Ремеслом? — переспросила Верховная бабушка, нахмурившись.
— Да, ремеслом воина. Вот и все. Если хотите, я могу подтвердить это одним стихотворением.
— Кто его сочинил? — язвительно спросила Верховная бабушка. — Какой-нибудь знаменитый поэт или ты сам?
— Я сам, — скромно ответил прадедушка. — Может быть, несмотря на это, ты его все-таки послушаешь, Маргарита?
— Больше мне ничего не остается, — вздохнула она.
И тогда прадедушка — негромко и просто, совсем не так, как Верховная бабушка, — прочел стихотворение:
— Знаменитый поэт, — сказала она, — называет Зигфрида героем и доказывает это не так сложно, как ты. Не кажется ли тебе это забавным?
— Нет, Маргарита, — не менее кротко возразил ей прадедушка, — мне кажется это вполне естественным. Тот, кто что-нибудь утверждает, ну, скажем, что Зигфрид — герой, может высказать это коротко и ясно, без подробных объяснений. Вот, например, как Уланд в своем стихотворении. А тот, кто хочет это опровергнуть — и не просто так, что нет, мол, все совсем не так, а как раз наоборот, — тому приходится обстоятельно доказывать, что утверждение было неверным.
Прадедушка оперся о стол, с трудом выпрямился и, расхаживая медленным шагом от стола до двери и обратно, закончил свою мысль:
— Утверждать что-либо может всякий дурак — я не хочу, конечно, этим сказать, что поэт Людвиг Уланд был дураком, — но опровергнуть утверждение — это уже требует кое-какой смекалки. Нам с Малым приходится здорово шевелить мозгами, чтобы опровергать одно за другим все нелепые и бездумные утверждения о героях.
Вдруг прадедушка остановился, с удивлением посмотрел на нас и спросил:
— Что это с вами? Почему вы все на меня так уставились?
— Потому что ты ходишь, прадедушка! — сказал я.
— Батюшки! — Старый хлопнул себя по лбу. — Я и позабыл, что собирался утаить это от вас. Уж так мне пришлась по нраву моя каталка — никто к тебе не пристает…
— А сам ты пугаешь других сколько хочешь, — ядовито заметила Верховная бабушка.
Старый, тяжело опустившись на стул, ответил:
— Только не преувеличивай, Маргарита! Никогда я тебя ничем не пугал. Просто радовался, что могу спокойно посидеть в кресле, предоставленный своим мыслям. Правда ведь, Малый?
Я кивнул, но не мог удержаться от вопроса, с каких же пор он снова начал ходить.
— Собственно, только с позавчерашнего дня, — ответил Старый. — Но я понемножку упражнялся каждый день. В мои годы нельзя чересчур доверяться покою, а то еще закоснеешь.
— Кто заботится о своем здоровье, тот не закоснеет, — набросилась на него Верховная бабушка. — А кто в твоем возрасте резвится, как молодой жеребчик, с тем — смотри, отец! — как бы не случилось того же, что случилось со старым богатырем в балладе.
— Что ж такое с ним случилось, Маргарита?
Тут Верховная бабушка продекламировала:
— Ты всегда все рисуешь в черном свете, — упрекнул он дочь. — Потому что ты обо всех о нас беспокоишься, Маргарита. Это я понимаю.
Несмотря на бурные пререкания, это был мирный, веселый завтрак в зимнее солнечное утро. Верховный дедушка, справившись с селедкой и отведав окорока, с явным удовольствием слушал этот спор, а уж дяде Гарри с дядей Яспером он никак не испортил аппетита. Да и я с интересом следил за этой добродушной перебранкой.
Но конец баллады о старом великане, который еще раз подымается, прежде чем рухнуть, снова пробудил во мне смутную тревогу за прадедушку. Словно где-то вдали ударили в набат.
После завтрака мы отправились вдвоем на чердак, и Старый стал взбираться по лестнице тяжелым, но уверенным шагом.
И все же в голове моей засела мысль, что прадедушка ради меня незадолго до конца своей жизни еще раз собрался с силой, чтобы пройти со мной вместе по галерее истинных и ложных героев. Мне представилось вдруг, что он жертвует собой ради меня.
Эта мысль захватывала меня все больше и больше, и когда мы, добравшись до южной каморки, занялись сочинением, у меня получился целый рассказ.
Прадедушка высказал опасение, что теперь, раз мы оба снова научились ходить, меня, пожалуй, поспешат отослать домой, к родителям. Значит, пора нам, так сказать, подвести итог нашему исследованию героизма.
— Я предлагаю, — сказал он, — чтобы каждый изобразил в рассказе своего самого любимого героя.
С этим я согласился.
И, поглядывая через окошко каморки на серое море, стал писать на оборотной стороне обоев рассказ о Прадедушке-Крабе. А прадедушка в это время, положив гладильную доску на ручки кресла-каталки, тоже писал рассказ о своем любимом герое.
Писали мы долго. Даже после обеда мы все еще продолжали исписывать свои рулоны. И все же закончили раньше, чем пришлось зажечь свет.
С нетерпением ожидал я прадедушкиного приговора и хотел было, как всегда, тут же начать читать, но Старый сказал:
— Давай-ка уж закончим наше исследование героизма, Малый, по всем правилам. Я не раз читал тебе про подвиги Геракла, чтобы привести пример героизма и напомнить образ героя древних времен. Давай-ка я и сегодня поведаю тебе о последнем его знаменитом деянии, а потом уж мы познакомим друг друга с нашими новыми героями. Согласен?
— Согласен! — ответил я.
И вот снова раскрылась тетрадь в черной клеенчатой обложке, и прадедушка прочел:
Прадедушка отложил тетрадь на комод, где лежали «Морские календари», и спросил:
— Ну, что ты скажешь об этом приключении?
— Веселое, только очень уж длинное, прадедушка.
— Ну, — улыбнулся Старый, — это я еще здорово его сократил.
— Почему, прадедушка?
— Потому что вокруг этого приключения Геракла обвились, словно лианы, бесчисленные мифы, предания и легенды. Я их отсек. И осталась только история про райские яблоки.
— А зачем вся эта история, прадедушка? Столько трудов и усилий, а зачем? Все равно потом пришлось возвращать яблоки обратно!
— Так ведь самому Гераклу, Малый, эти яблоки были ни к чему. Он их добыл по поручению Еврисфея.
— Да и тому-то они тоже были не нужны! — с недоумением возразил я.
— Вот именно, Малый. В том-то и дело. В сущности, эти яблоки были вообще никому не нужны. Героический подвиг совершался подчас во имя самого героического подвига и вызывал восхищение. Даже если не имел смысла и не приносил никакой пользы. Он восхищал своей красотой. Как ваза. Как картина. Как статуя.
— Но ведь героический подвиг без смысла — это просто глупость, прадедушка.
— Я тоже так считаю, Малый! Но древние греки, высоко ценившие красоту, так не считали. И все же они тоже, как видно, заметили, что с этим идеалом героя что-то не так. Вот последние подвиги Геракла — правда, в моей тетради их нет, — они совсем другие, Малый. Он якобы служил лидийской царице Омфале и прял ей шерсть, а она тем временем разгуливала в его львиной шкуре. А потом он погиб в муках от яда, которым натерла его плащ ревнивая жена, и под грохот грома, в блеске молний взлетел на небо, где стал полубогом.
— Так что же, прадедушка, был он все-таки героем, Геракл, или нет?
— На этот вопрос мне придется дать тебе три разных ответа, Малый. Как человек, он, в сущности, был вроде Зигфрида, профессиональным героем, — это было его ремесло. В глазах древних греков Геракл, отважившийся спуститься даже в мрачное царство мертвых, нередко бывал героем. Как миф, он ни то, ни другое — он словно солнце, то прекрасное, то зловещее.
Выслушав этот сложный ответ прадедушки, я некоторое время сидел задумавшись на оттоманке. Потом сосчитал вслух на пальцах:
— Геракл — человек, Геракл — образец, Геракл — миф. Может, прадедушка, ты мне еще разок это растолкуешь?
— Нет, Малый, не хочу, а может, и не могу. Я просто хотел показать тебе древний образ героя таким, как он сохранился, с выбоинами и трещинами. Но вообще-то мы ведь с тобой собирались поговорить про людей. А среди людей нет героев от рождения и героев по профессии. Человек невольно попадает в положение, которое требует от него героических качеств. Поведет ли он себя при этом как герой, зависит от него самого. Мне кажется, мой рассказ показывает это довольно ясно.
— И мой, мне кажется, тоже, прадедушка.
— Тогда читай ты первый, Малый. Но сперва подбрось-ка угля в печку и зажги свет.
Я сделал то, что он просил, а потом развернул на столе рулон и стал читать:
К сожалению, камень, на котором жил господин Крапп, был опасным местом для крабов. Рыбаки с ближнего острова каждое лето спускали рядом с ним в море садки для ловли крабов, а в садки эти клали для приманки самый лакомый корм. И крабы сбегались сюда целыми стаями. Многим из них пришлось здесь проститься с жизнью, потому что они совсем потеряли голову от вкусного запаха.
Ни одному крабу, попавшему в эту ловушку, еще ни разу не удалось выбраться из нее на свободу. На следующее утро садок вместе со всеми заползшими в него крабами подымали наверх, и, когда он оказывался над водой, краб, схваченный за покрытую панцирем спинку заскорузлой рукой рыбака, летел на берег в ведро. А потом его продавали, варили и, когда он становился ярко-красным, поедали под майонезом.
Только господин Крапп, старый мудрец, знал, что случается с теми крабами, которые попадают в садок. Он неустанно предостерегал своих младших сородичей от опасности и, пуская в ход все свое красноречие, уговаривал их не идти на приманку.
Но его предупреждения были напрасны.
Голод и неведение делали свое дело, и многие сотни крабов каждое лето попадали в садки, а затем в котелки и кастрюли.
Господин Крапп всякий раз подводил юных и старых крабов к садкам и показывал им через сеть на пленников, которые, наевшись досыта, до отвала, стонали и вопили, напрасно умоляя выпустить их отсюда. Но тот, кто сюда попал, был обречен.
Как это ни печально, предупреждения господина Краппа не избавляли крабов ни от голода, ни от неведения. По правде сказать, он бросал слова на ветер, а выражаясь точнее, в воду: вкусный запах продолжал привлекать в садки все новые и новые полчища крабов. «Да что он может знать о жизни там, наверху, господин Крапп, — уговаривали они себя, — не исключено, что там нам будет даже очень неплохо!»
Но у господина Краппа был правнук, неглупый крабенок по имени Краппи. Этот крабенок был единственным крабом, слушавшим советы прадедушки, — он старательно обходил все ловушки.
Однако в то лето, о котором идет рассказ, с кормом обстояло особенно плохо, и Краппи был не в силах противостоять соблазнительному запаху из садка, щекотавшему его нюх.
— Погляди-ка, прадедушка, — сказал он господину Краппу, — вон сколько крабов забралось в садок; они наедаются досыта, и никто их не трогает. Может, ты заблуждаешься и с ними не случится ничего плохого?
— А ты подожди, — со вздохом отвечал господин Крапп, — пока они отвалятся от еды и начнут искать выход на волю. Тогда и станешь поумнее!
Но юному Краппи в этот день так хотелось есть, а на пустой желудок так трудно быть рассудительным. Впервые он усомнился в словах прадедушки и твердо решил залезть в садок, чтобы наесться досыта.
Когда господин Крапп заметил, что его предостережения больше не помогают, он очень огорчился и сказал:
— Прежде чем ты полезешь в садок, дорогой Краппи, я сам залезу в эту адскую ловушку, чтобы мой пример послужил тебе предупреждением.
Господин Крапп втайне надеялся, что слова его испугают Краппи и тот возьмется за ум.
Но какой уж тут ум, когда в брюхе пусто! И голодный Краппи сказал:
— Полезай, прадедушка, в садок с кормом. Вот увидишь, совсем это не опасно. Скоро ты и меня позовешь!
И добрый старый краб, с тяжелым сердцем, с трудом переваливаясь, пополз прямо в садок, упал, согласно хитроумным расчетам людей, на самое дно и оказался в ловушке.
— Ну, прадедушка, — крикнул ему через сетку Краппи, — разве это опасно? Почему ты не набрасываешься на корм?
— Корм мне больше не нужен… — вздохнул старый краб. — Вскоре, может быть даже завтра утром, меня не станет. А тот, кто стоит на пороге смерти, не чувствует голода.
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Завтрак на следующее утро был чудовищно обильный и по случаю воскресенья, и потому, что наши моряки возвратились домой.Надежды их не были обмануты — стол, как говорится, ломился от яств.
Тут были блюда на все вкусы: и соленые, и кислые, и жареная селедка, и маринованная, и копченый окорок, и острые сыры, а поскольку сегодня было воскресенье, то и сладкое — и булочки с изюмом, и повидло всех сортов, и коржики с корицей, и сдобное печенье.
На улице стоял сильный мороз. Холодный ветер сметал редкий снег в невысокие сугробы. Но здесь было хорошо натоплено.
Это было последнее воскресенье перед рождеством. На всем острове стоял запах анисовых пряников и коржиков с корицей.
Все мы были в самом отличном расположении духа, и Верховная бабушка, опять же по случаю воскресенья, ничего не имела против того, что за столом велась беседа о поэтах и героях, о балладах и рассказах. Она даже сделала несколько метких замечаний насчет героев. Только в одном она не допускала никаких возражений, она считала величайшим героем во всей мировой истории непобедимого Зигфрида, владельца знаменитой шапки-невидимки и волшебного меча.
— И ведь какой был красавец! Какой красавец! — мечтательно повторяла она.
Верховная бабушка явно придерживалась мнения, что герои обязательно должны быть красавцами.
На это прадедушка с благодушной улыбкой заметил, что он лично ничего не имеет против того, чтобы герои были красавцами, но, к сожалению, красота и героизм никак между собой не связаны.
— Если и есть какая-то связь между мужественным сердцем и прекрасной внешностью, — добавил он, — то она не так-то проста, и лучше уж нам не браться ее разъяснять. Что же касается Зигфрида, дорогая Маргарита, то он был, без сомнения, очень красивым юношей и прекрасно умел сражаться и скакать верхом на коне. Но героем, по-моему, Зигфрид не был.
— Что-о-о?! — воскликнула Верховная бабушка. — Зигфрид не был героем? Уж не хочешь ли ты быть умнее наших знаменитых поэтов? Разве ты не знаешь прекрасного стихотворения, в котором он воспет?
— Смутно припоминаю, — не без затаенного лукавства ответил прадедушка. — А может, ты помнишь его наизусть?
— Конечно, помню!
Когда речь шла об идеалах, Верховная бабушка была готова на все, даже на декламацию вслух.
И вот мы услышали из ее уст всем нам хорошо известное по хрестоматиям стихотворение Людвига Уланда, знаменитого поэта прошлого века:
Меч Зигфрида
Последняя строка в исполнении Верховной бабушки прозвучала как раскат грома. И теперь она с торжеством и вызовом смотрела на прадедушку.
Покинул Зигфрид на заре
Отцовский замок на горе.
Ему не много было лет,
Но посмотреть решил он свет.
На встречных рыцарей глядит —
У каждого и меч и щит,
И только Зигфрид, только он,
Дубинкою вооружен.
Вот Зигфрид в темный лес свернул
И слышит дальний звон и гул.
Подходит к кузнице лесной:
Здесь лязг, и блеск, и жар, и зной,
И танец радостный огня…
«Возьми в работники меня!
Меня искусству обучи,
Как острые ковать мечи!»
Взмахнул он молотом разок
И наковальню вбил в песок.
Он плющил сталь, железо гнул,
И шел по лесу звон и гул…
И меч огромный, наконец,
Сковал наш Зигфрид, удалец.
«Теперь я рыцарь, я с мечом,
И великан мне нипочем!
Эй, трепещи, дракон, в лесу,
Тебе я голову снесу!»
Но Старый сказал с улыбкой:
— Это стихотворение, дорогая Маргарита, как раз подтверждает то, что я хочу сказать. А именно, что Зигфрид — не герой. Он просто очень хорошо владел своим ремеслом.
— Ремеслом? — переспросила Верховная бабушка, нахмурившись.
— Да, ремеслом воина. Вот и все. Если хотите, я могу подтвердить это одним стихотворением.
— Кто его сочинил? — язвительно спросила Верховная бабушка. — Какой-нибудь знаменитый поэт или ты сам?
— Я сам, — скромно ответил прадедушка. — Может быть, несмотря на это, ты его все-таки послушаешь, Маргарита?
— Больше мне ничего не остается, — вздохнула она.
И тогда прадедушка — негромко и просто, совсем не так, как Верховная бабушка, — прочел стихотворение:
Юный Зигфрид
Верховный дедушка, дядя Яспер и дядя Гарри усиленно жевали, склонившись над тарелками. Я заметил, что они не хотят ничего говорить, пока не сказала своего слова Верховная бабушка. И она не замедлила его сказать, причем неслыханно кротким голосом.
Идет о Зигфриде рассказ
С великим множеством прикрас,
И сомневаюсь я порой:
А впрямь ли Зигфрид был герой?
Имел как баловень судьбы
Он все условья для борьбы:
Он приобрел волшебный меч,
Обучен был рубить и сечь.
Он понимал язык зверей:
Его гонцом был воробей,
А также заяц, и олень,
И волк, и всяк, кому не лень.
И шапкой-невидимкой он
На всякий случай был снабжен.
В непробиваемой броне
На самом быстром скакуне
Скакал он смело на врага.
Но так ли смелость дорога,
Когда от всех напастей он
Был столь надежно защищен?
Геройством занят был герой,
Как шахматист своей игрой,
И заменяло мастерство
Геройский подвиг у него.
Тут в заблужденьи целый свет…
А был героем Зифгрид? Нет.
— Знаменитый поэт, — сказала она, — называет Зигфрида героем и доказывает это не так сложно, как ты. Не кажется ли тебе это забавным?
— Нет, Маргарита, — не менее кротко возразил ей прадедушка, — мне кажется это вполне естественным. Тот, кто что-нибудь утверждает, ну, скажем, что Зигфрид — герой, может высказать это коротко и ясно, без подробных объяснений. Вот, например, как Уланд в своем стихотворении. А тот, кто хочет это опровергнуть — и не просто так, что нет, мол, все совсем не так, а как раз наоборот, — тому приходится обстоятельно доказывать, что утверждение было неверным.
Прадедушка оперся о стол, с трудом выпрямился и, расхаживая медленным шагом от стола до двери и обратно, закончил свою мысль:
— Утверждать что-либо может всякий дурак — я не хочу, конечно, этим сказать, что поэт Людвиг Уланд был дураком, — но опровергнуть утверждение — это уже требует кое-какой смекалки. Нам с Малым приходится здорово шевелить мозгами, чтобы опровергать одно за другим все нелепые и бездумные утверждения о героях.
Вдруг прадедушка остановился, с удивлением посмотрел на нас и спросил:
— Что это с вами? Почему вы все на меня так уставились?
— Потому что ты ходишь, прадедушка! — сказал я.
— Батюшки! — Старый хлопнул себя по лбу. — Я и позабыл, что собирался утаить это от вас. Уж так мне пришлась по нраву моя каталка — никто к тебе не пристает…
— А сам ты пугаешь других сколько хочешь, — ядовито заметила Верховная бабушка.
Старый, тяжело опустившись на стул, ответил:
— Только не преувеличивай, Маргарита! Никогда я тебя ничем не пугал. Просто радовался, что могу спокойно посидеть в кресле, предоставленный своим мыслям. Правда ведь, Малый?
Я кивнул, но не мог удержаться от вопроса, с каких же пор он снова начал ходить.
— Собственно, только с позавчерашнего дня, — ответил Старый. — Но я понемножку упражнялся каждый день. В мои годы нельзя чересчур доверяться покою, а то еще закоснеешь.
— Кто заботится о своем здоровье, тот не закоснеет, — набросилась на него Верховная бабушка. — А кто в твоем возрасте резвится, как молодой жеребчик, с тем — смотри, отец! — как бы не случилось того же, что случилось со старым богатырем в балладе.
— Что ж такое с ним случилось, Маргарита?
Тут Верховная бабушка продекламировала:
Прадедушка весело расхохотался.
Еще раз встал, собрав остаток силы,
Наш старый богатырь, в последний раз.
И рухнул вновь. Безмолвие могилы.
Выносят хладный труп. То пробил час.
— Ты всегда все рисуешь в черном свете, — упрекнул он дочь. — Потому что ты обо всех о нас беспокоишься, Маргарита. Это я понимаю.
Несмотря на бурные пререкания, это был мирный, веселый завтрак в зимнее солнечное утро. Верховный дедушка, справившись с селедкой и отведав окорока, с явным удовольствием слушал этот спор, а уж дяде Гарри с дядей Яспером он никак не испортил аппетита. Да и я с интересом следил за этой добродушной перебранкой.
Но конец баллады о старом великане, который еще раз подымается, прежде чем рухнуть, снова пробудил во мне смутную тревогу за прадедушку. Словно где-то вдали ударили в набат.
После завтрака мы отправились вдвоем на чердак, и Старый стал взбираться по лестнице тяжелым, но уверенным шагом.
И все же в голове моей засела мысль, что прадедушка ради меня незадолго до конца своей жизни еще раз собрался с силой, чтобы пройти со мной вместе по галерее истинных и ложных героев. Мне представилось вдруг, что он жертвует собой ради меня.
Эта мысль захватывала меня все больше и больше, и когда мы, добравшись до южной каморки, занялись сочинением, у меня получился целый рассказ.
Прадедушка высказал опасение, что теперь, раз мы оба снова научились ходить, меня, пожалуй, поспешат отослать домой, к родителям. Значит, пора нам, так сказать, подвести итог нашему исследованию героизма.
— Я предлагаю, — сказал он, — чтобы каждый изобразил в рассказе своего самого любимого героя.
С этим я согласился.
И, поглядывая через окошко каморки на серое море, стал писать на оборотной стороне обоев рассказ о Прадедушке-Крабе. А прадедушка в это время, положив гладильную доску на ручки кресла-каталки, тоже писал рассказ о своем любимом герое.
Писали мы долго. Даже после обеда мы все еще продолжали исписывать свои рулоны. И все же закончили раньше, чем пришлось зажечь свет.
С нетерпением ожидал я прадедушкиного приговора и хотел было, как всегда, тут же начать читать, но Старый сказал:
— Давай-ка уж закончим наше исследование героизма, Малый, по всем правилам. Я не раз читал тебе про подвиги Геракла, чтобы привести пример героизма и напомнить образ героя древних времен. Давай-ка я и сегодня поведаю тебе о последнем его знаменитом деянии, а потом уж мы познакомим друг друга с нашими новыми героями. Согласен?
— Согласен! — ответил я.
И вот снова раскрылась тетрадь в черной клеенчатой обложке, и прадедушка прочел:
Баллада про Геракла и три райских яблока
В последний раз захлопнулась черная клеенчатая тетрадь, в которой, как мне казалось, уместилась вся жизнь Геракла, все его подвиги и страдания.
Геракл был смел и полон сил,
И, как гласит преданье,
Геройский подвиг совершил,
Великое деянье.
Царь Еврисфей приказ отдал,
Чтоб дар принес он редкий:
Три райских яблока сорвал
В раю с высокой ветки.
Но только смертным — вот беда —
Путь в райский сад неведом.
Поговорить решил тогда
Геракл с Нереем-дедом[13].
Но тот, увертливей змеи,
Забыв свое величье,
Вдруг начал принимать свои
Различные обличья.
То встанет огненной грядой —
Герою не до смеха! —
То разливается водой —
Опять в борьбе помеха.
«Ну, справлюсь я со стариком —
Сглотну его как воду!»
А тот уж красным языком
Взвился, сменив природу.
Геракл, однако, победил:
От ярости зверея,
Рассек он, дунув что есть сил,
Напополам Нерея.
И снова старец перед ним.
Пристыженный немного,
Он тут же, цел и невредим,
Стал объяснять дорогу.
И вот край света, где как раз,
Пыхтя, вздыхая тяжко,
Держал громадина Атлас
Небесный свод, бедняжка.
Атлас сказал: «Три яблока
Нужны вам до зарезу?
На, подержи-ка свод, пока
Я в райский сад залезу!»
Геракл ответил: «Я готов!» —
И свод на плечи вскинул.
И так он несколько часов
Стоял, согнувши спину.
Когда ж Атлас, проведав рай,
Вернулся в упоенье,
«Ну, держишь небо? Продолжай!» —
Он крикнул без стесненья.
«Да, дело дрянь, куда ни кинь! —
Геракл стряхнул усталость. —
Ты только небо мне подвинь
На серединку малость!»
Но не успел Атлас поднять
Небесный свод немного,
Как наш герой — чего там ждать? —
Пустился в путь-дорогу.
Подняв три яблока с земли,
Он их понес скорее
На тот, другой конец земли,
Где царство Еврисфея.
Вот наконец его дворец.
Царь вышел за ворота:
«Принес?» — «Принес!» — «Ну, молодец!
Возьми их за работу!
Все! Ты свободен!» — «Хорошо!» —
Успел Геракл ответить
И тут же снова в рай пошел:
«Отдам им фрукты эти!»
И вот — напрасны все труды! —
Он их вернул обратно.
Но первым райские плоды
Добыл Геракл. Понятно?
Прадедушка отложил тетрадь на комод, где лежали «Морские календари», и спросил:
— Ну, что ты скажешь об этом приключении?
— Веселое, только очень уж длинное, прадедушка.
— Ну, — улыбнулся Старый, — это я еще здорово его сократил.
— Почему, прадедушка?
— Потому что вокруг этого приключения Геракла обвились, словно лианы, бесчисленные мифы, предания и легенды. Я их отсек. И осталась только история про райские яблоки.
— А зачем вся эта история, прадедушка? Столько трудов и усилий, а зачем? Все равно потом пришлось возвращать яблоки обратно!
— Так ведь самому Гераклу, Малый, эти яблоки были ни к чему. Он их добыл по поручению Еврисфея.
— Да и тому-то они тоже были не нужны! — с недоумением возразил я.
— Вот именно, Малый. В том-то и дело. В сущности, эти яблоки были вообще никому не нужны. Героический подвиг совершался подчас во имя самого героического подвига и вызывал восхищение. Даже если не имел смысла и не приносил никакой пользы. Он восхищал своей красотой. Как ваза. Как картина. Как статуя.
— Но ведь героический подвиг без смысла — это просто глупость, прадедушка.
— Я тоже так считаю, Малый! Но древние греки, высоко ценившие красоту, так не считали. И все же они тоже, как видно, заметили, что с этим идеалом героя что-то не так. Вот последние подвиги Геракла — правда, в моей тетради их нет, — они совсем другие, Малый. Он якобы служил лидийской царице Омфале и прял ей шерсть, а она тем временем разгуливала в его львиной шкуре. А потом он погиб в муках от яда, которым натерла его плащ ревнивая жена, и под грохот грома, в блеске молний взлетел на небо, где стал полубогом.
— Так что же, прадедушка, был он все-таки героем, Геракл, или нет?
— На этот вопрос мне придется дать тебе три разных ответа, Малый. Как человек, он, в сущности, был вроде Зигфрида, профессиональным героем, — это было его ремесло. В глазах древних греков Геракл, отважившийся спуститься даже в мрачное царство мертвых, нередко бывал героем. Как миф, он ни то, ни другое — он словно солнце, то прекрасное, то зловещее.
Выслушав этот сложный ответ прадедушки, я некоторое время сидел задумавшись на оттоманке. Потом сосчитал вслух на пальцах:
— Геракл — человек, Геракл — образец, Геракл — миф. Может, прадедушка, ты мне еще разок это растолкуешь?
— Нет, Малый, не хочу, а может, и не могу. Я просто хотел показать тебе древний образ героя таким, как он сохранился, с выбоинами и трещинами. Но вообще-то мы ведь с тобой собирались поговорить про людей. А среди людей нет героев от рождения и героев по профессии. Человек невольно попадает в положение, которое требует от него героических качеств. Поведет ли он себя при этом как герой, зависит от него самого. Мне кажется, мой рассказ показывает это довольно ясно.
— И мой, мне кажется, тоже, прадедушка.
— Тогда читай ты первый, Малый. Но сперва подбрось-ка угля в печку и зажги свет.
Я сделал то, что он просил, а потом развернул на столе рулон и стал читать:
ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ПРАДЕДУШКИ-КРАБА
Неподалеку от одного островка жил на подводном камне старый-престарый краб по имени Крапп. Благодаря своему возрасту и мудрости он пользовался большим авторитетом среди других крабов, и они даже почтительно называли его «господин Крапп». Ну и мы будем его так называть.К сожалению, камень, на котором жил господин Крапп, был опасным местом для крабов. Рыбаки с ближнего острова каждое лето спускали рядом с ним в море садки для ловли крабов, а в садки эти клали для приманки самый лакомый корм. И крабы сбегались сюда целыми стаями. Многим из них пришлось здесь проститься с жизнью, потому что они совсем потеряли голову от вкусного запаха.
Ни одному крабу, попавшему в эту ловушку, еще ни разу не удалось выбраться из нее на свободу. На следующее утро садок вместе со всеми заползшими в него крабами подымали наверх, и, когда он оказывался над водой, краб, схваченный за покрытую панцирем спинку заскорузлой рукой рыбака, летел на берег в ведро. А потом его продавали, варили и, когда он становился ярко-красным, поедали под майонезом.
Только господин Крапп, старый мудрец, знал, что случается с теми крабами, которые попадают в садок. Он неустанно предостерегал своих младших сородичей от опасности и, пуская в ход все свое красноречие, уговаривал их не идти на приманку.
Но его предупреждения были напрасны.
Голод и неведение делали свое дело, и многие сотни крабов каждое лето попадали в садки, а затем в котелки и кастрюли.
Господин Крапп всякий раз подводил юных и старых крабов к садкам и показывал им через сеть на пленников, которые, наевшись досыта, до отвала, стонали и вопили, напрасно умоляя выпустить их отсюда. Но тот, кто сюда попал, был обречен.
Как это ни печально, предупреждения господина Краппа не избавляли крабов ни от голода, ни от неведения. По правде сказать, он бросал слова на ветер, а выражаясь точнее, в воду: вкусный запах продолжал привлекать в садки все новые и новые полчища крабов. «Да что он может знать о жизни там, наверху, господин Крапп, — уговаривали они себя, — не исключено, что там нам будет даже очень неплохо!»
Но у господина Краппа был правнук, неглупый крабенок по имени Краппи. Этот крабенок был единственным крабом, слушавшим советы прадедушки, — он старательно обходил все ловушки.
Однако в то лето, о котором идет рассказ, с кормом обстояло особенно плохо, и Краппи был не в силах противостоять соблазнительному запаху из садка, щекотавшему его нюх.
— Погляди-ка, прадедушка, — сказал он господину Краппу, — вон сколько крабов забралось в садок; они наедаются досыта, и никто их не трогает. Может, ты заблуждаешься и с ними не случится ничего плохого?
— А ты подожди, — со вздохом отвечал господин Крапп, — пока они отвалятся от еды и начнут искать выход на волю. Тогда и станешь поумнее!
Но юному Краппи в этот день так хотелось есть, а на пустой желудок так трудно быть рассудительным. Впервые он усомнился в словах прадедушки и твердо решил залезть в садок, чтобы наесться досыта.
Когда господин Крапп заметил, что его предостережения больше не помогают, он очень огорчился и сказал:
— Прежде чем ты полезешь в садок, дорогой Краппи, я сам залезу в эту адскую ловушку, чтобы мой пример послужил тебе предупреждением.
Господин Крапп втайне надеялся, что слова его испугают Краппи и тот возьмется за ум.
Но какой уж тут ум, когда в брюхе пусто! И голодный Краппи сказал:
— Полезай, прадедушка, в садок с кормом. Вот увидишь, совсем это не опасно. Скоро ты и меня позовешь!
И добрый старый краб, с тяжелым сердцем, с трудом переваливаясь, пополз прямо в садок, упал, согласно хитроумным расчетам людей, на самое дно и оказался в ловушке.
— Ну, прадедушка, — крикнул ему через сетку Краппи, — разве это опасно? Почему ты не набрасываешься на корм?
— Корм мне больше не нужен… — вздохнул старый краб. — Вскоре, может быть даже завтра утром, меня не станет. А тот, кто стоит на пороге смерти, не чувствует голода.