Страница:
Он снова спасся от злой судьбы, но, увы, чтобы тут же попасть в ее лапы. Поскольку он не умеет читать (эта беда у него общая со всеми другими собаками, в том числе и высокопоставленными), он не обращает внимания на объявление, которое гласит: «В собак, преследующих дичь на этом участке, будут стрелять без предупреждения».
Забежав на этот столь опасный для его жизни участок, пес видит вдруг впереди удирающего зайца. И тут у него просыпается охотничий инстинкт. Он несется за зайцем, чувствует себя наверху блаженства (хотя заяц, петляя, всякий раз оставляет его в дураках), он ощущает прилив сил, вдыхает воздух свободы, втягивает его своим чутким собачьим носом. «Вот это жизнь!» — думает он, летя вслед за зайцем по сжатому полю… Но как раз в то самое мгновение, когда пес впервые находит, что жизнь на земле прекрасна, лесничий поднимает ружье, целится, стреляет и попадает в цель.
Так заканчивается собачья жизнь — где-нибудь в поле, когда на дальней башне бьет семь и высокопоставленные собаки лениво подходят к своей миске с мясным супом.
…Дослушав рассказ, прадедушка даже захлопал в ладоши.
— Отлично, Малый, — сказал он, — ты докопался до самой сути! Понял, как тот, кто ведет собачью жизнь, обнаруживает в себе запас героизма. Стоит ему вдохнуть воздух свободы, и он напрягает все силы, чтобы разорвать путы. А ты заметил, Малый, что мы с тобой сегодня весь день говорим про тиранов и про тех бедняг, которым приходится защищать от них свою жизнь?
— Конечно, заметил, прадедушка. Это как-то само собой получается — каждый день своя тема. Вот и завтра — ведь мы хотели сочинять стихи и рассказы про памятники.
— Ну да, Малый! Значит, у нас и на завтра есть тема. Видно…
Ему не удалось договорить, потому что к нам пришел гость. Он уже стоял в дверях. Это был мой Низинный дедушка с кудрявыми черными волосами.
— Я помешал? — спросил он.
— Такой редкий гость, как ты, Якоб, не может помешать, — улыбаясь ответил прадедушка.
— Но ведь вы, если не ошибаюсь, сочиняете? Я могу посидеть внизу и через часок зайти снова. Женщины там говорят про новогодние подарки. Может, я и подам им какую-нибудь идею.
Мы принялись уверять его, что он нам ничуть не мешает и зря даже думает, что мешает. Пусть входит и садится.
— Мы уже обсудили нашу тему, Якоб, и все, что только можно было, сочинили, — сказал прадедушка.
— Какую же это тему? — спросил дедушка.
— Великие и малые мира сего, господа и рабы, тираны и их подданные.
— Жаль, я опоздал послушать, — с огорчением сказал дедушка.
Старый в раздумье тихонько покатывался в своем кресле взад и вперед.
— Н-да, — сказал он наконец, — так вот, Якоб, один стишок на эту тему у меня еще есть в запасе. Вернее, басня. Правда, я придумал ее несколько лет назад… Но могу прочесть.
— Прочти, непременно прочти, — попросил Низинный дедушка, — ты ведь знаешь, я тоже, случается, сочиняю, хотя и не такой мастер по этой части.
Этот лестный намек подстегнул Старого. Он задумался, припоминая басню, а потом прочел ее вслух:
— Вы, поэты, вечно выдумываете всякие красивые и умные истории, в которых правое дело торжествует. А вот как обстоит в жизни с маленькими людьми, с угнетёнными и униженными? Не старается ли иной из них подольститься к сильным мира сего, чтобы получить от них чуть побольше, чем получил его сосед? Безразлично чего — хлеба, денег, пенсии. Всегда ли они держатся вместе? Всегда ли дружны и едины?
— Ты прав, Якоб… — вздохнув, ответил прадедушка. — Иногда и в самом деле проходили целые десятилетия, а бедные люди не оказывали насилию никакого сопротивления. Но между тем появился новый сорт героев, Якоб. Это началось с графов, ставших социалистами…
Низинный дедушка рассмеялся и сказал:
— Вот то-то и плохо у вас, поэтов, что вы умеете любые свои фантазии подкреплять примерами из жизни!
— Поэты, — рассмеялся в ответ прадедушка, — просто чуют всё заранее. И что будет с человечеством — тоже. Они угадывают завтрашних героев!..
Но тут нас позвали вниз ужинать. К нашему удивлению, вся семья была в сборе: мои родители, братья и сестры, Низинная бабушка и Низинный дедушка, Верховная бабушка, прадедушка и я.
Причину этого сборища мы, Старый и Малый, поняли только тогда, когда увидели, что в гостиной стоят цветы и повсюду лежат свертки с подарками. Тут мы вдруг вспомнили, что у Верховной бабушки незадолго до Рождества день рождения.
Никто нам об этом не сказал, потому что все думали, что мы давно уже ее поздравили. Мы устыдились, рассеянные поэты, и, улучив момент, удалились в спальню Верховной бабушки, где и сочинили совместно поздравительное стихотворение. Затем мы проковыляли назад в гостиную, и прадедушка, сев за стол, постучал ложкой по своей рюмке.
Когда все умолкли и поглядели на него с любопытством, он указал на меня и заявил:
— Сейчас Малый от имени поэтов преподнесет подарок ко дню рождения!
Я встал и прочел:
— Сперва эти негодяи вообще забывают про день рождения, а потом приводят человека в такое смущение. За что только господь бог наказал меня двумя поэтами?
— За острый язык! — рассмеялся прадедушка и тем самым дал Верховной бабушке повод спрятать платок и опять перейти на бодрый язвительный тон.
Когда я, перед тем как отправиться спать, пожелал Верховной бабушке спокойной ночи и даже, в виде исключения, поцеловал ее при этом, она сказала:
— Спокойной ночи, маленький поэт! Только смотри никогда больше не смущай меня такими стихами.
— Честное слово, не буду! — ответил я. — К следующему дню рождения подарю тебе букет чертополоха!
Забежав на этот столь опасный для его жизни участок, пес видит вдруг впереди удирающего зайца. И тут у него просыпается охотничий инстинкт. Он несется за зайцем, чувствует себя наверху блаженства (хотя заяц, петляя, всякий раз оставляет его в дураках), он ощущает прилив сил, вдыхает воздух свободы, втягивает его своим чутким собачьим носом. «Вот это жизнь!» — думает он, летя вслед за зайцем по сжатому полю… Но как раз в то самое мгновение, когда пес впервые находит, что жизнь на земле прекрасна, лесничий поднимает ружье, целится, стреляет и попадает в цель.
Так заканчивается собачья жизнь — где-нибудь в поле, когда на дальней башне бьет семь и высокопоставленные собаки лениво подходят к своей миске с мясным супом.
…Дослушав рассказ, прадедушка даже захлопал в ладоши.
— Отлично, Малый, — сказал он, — ты докопался до самой сути! Понял, как тот, кто ведет собачью жизнь, обнаруживает в себе запас героизма. Стоит ему вдохнуть воздух свободы, и он напрягает все силы, чтобы разорвать путы. А ты заметил, Малый, что мы с тобой сегодня весь день говорим про тиранов и про тех бедняг, которым приходится защищать от них свою жизнь?
— Конечно, заметил, прадедушка. Это как-то само собой получается — каждый день своя тема. Вот и завтра — ведь мы хотели сочинять стихи и рассказы про памятники.
— Ну да, Малый! Значит, у нас и на завтра есть тема. Видно…
Ему не удалось договорить, потому что к нам пришел гость. Он уже стоял в дверях. Это был мой Низинный дедушка с кудрявыми черными волосами.
— Я помешал? — спросил он.
— Такой редкий гость, как ты, Якоб, не может помешать, — улыбаясь ответил прадедушка.
— Но ведь вы, если не ошибаюсь, сочиняете? Я могу посидеть внизу и через часок зайти снова. Женщины там говорят про новогодние подарки. Может, я и подам им какую-нибудь идею.
Мы принялись уверять его, что он нам ничуть не мешает и зря даже думает, что мешает. Пусть входит и садится.
— Мы уже обсудили нашу тему, Якоб, и все, что только можно было, сочинили, — сказал прадедушка.
— Какую же это тему? — спросил дедушка.
— Великие и малые мира сего, господа и рабы, тираны и их подданные.
— Жаль, я опоздал послушать, — с огорчением сказал дедушка.
Старый в раздумье тихонько покатывался в своем кресле взад и вперед.
— Н-да, — сказал он наконец, — так вот, Якоб, один стишок на эту тему у меня еще есть в запасе. Вернее, басня. Правда, я придумал ее несколько лет назад… Но могу прочесть.
— Прочти, непременно прочти, — попросил Низинный дедушка, — ты ведь знаешь, я тоже, случается, сочиняю, хотя и не такой мастер по этой части.
Этот лестный намек подстегнул Старого. Он задумался, припоминая басню, а потом прочел ее вслух:
Медведь и муравьи
Выслушав басню прадедушки, Низинный дедушка сказал:
Вот решил доказать толстопятый
Муравьишкам и муравьятам,
Маленьким, юрким, живучим,
Деловым, суетливым, ползучим
(Чтоб они разнесли на весь лес),
Что велик, ох, велик его вес.
И с пыхтением и сопением,
Потоптавшись над их строением,
Где они торопливо тащили,
Помогали, несли, грузили,
Он уселся, старый затейник,
Прямо задом на муравейник.
Как заскребся вдруг косолапый
И хлоп себя, хлоп себя лапой!..
Ой, как хлопотно, больно, досадно!
С ними дело иметь накладно.
Как ни странно, они сильны —
Потому что они дружны.
Разодрав себе шкуру когтями,
Он, отважными муравьями
Побеждённыйв неравной борьбе,
Потащился в берлогу к себе,
Исцарапан, исколот, искусан,
И тогда намотал на ус он:
Кто весом великим кичится
И на муравейник садится,
Стремясь оказать давление
На стотысячное население,
Тот потом заревёт на весь лес:
«Ох, зачем я сюда полез?»
— Вы, поэты, вечно выдумываете всякие красивые и умные истории, в которых правое дело торжествует. А вот как обстоит в жизни с маленькими людьми, с угнетёнными и униженными? Не старается ли иной из них подольститься к сильным мира сего, чтобы получить от них чуть побольше, чем получил его сосед? Безразлично чего — хлеба, денег, пенсии. Всегда ли они держатся вместе? Всегда ли дружны и едины?
— Ты прав, Якоб… — вздохнув, ответил прадедушка. — Иногда и в самом деле проходили целые десятилетия, а бедные люди не оказывали насилию никакого сопротивления. Но между тем появился новый сорт героев, Якоб. Это началось с графов, ставших социалистами…
Низинный дедушка рассмеялся и сказал:
— Вот то-то и плохо у вас, поэтов, что вы умеете любые свои фантазии подкреплять примерами из жизни!
— Поэты, — рассмеялся в ответ прадедушка, — просто чуют всё заранее. И что будет с человечеством — тоже. Они угадывают завтрашних героев!..
Но тут нас позвали вниз ужинать. К нашему удивлению, вся семья была в сборе: мои родители, братья и сестры, Низинная бабушка и Низинный дедушка, Верховная бабушка, прадедушка и я.
Причину этого сборища мы, Старый и Малый, поняли только тогда, когда увидели, что в гостиной стоят цветы и повсюду лежат свертки с подарками. Тут мы вдруг вспомнили, что у Верховной бабушки незадолго до Рождества день рождения.
Никто нам об этом не сказал, потому что все думали, что мы давно уже ее поздравили. Мы устыдились, рассеянные поэты, и, улучив момент, удалились в спальню Верховной бабушки, где и сочинили совместно поздравительное стихотворение. Затем мы проковыляли назад в гостиную, и прадедушка, сев за стол, постучал ложкой по своей рюмке.
Когда все умолкли и поглядели на него с любопытством, он указал на меня и заявил:
— Сейчас Малый от имени поэтов преподнесет подарок ко дню рождения!
Я встал и прочел:
Песнь во славу Верховной бабушки
Раздались дружные аплодисменты. А Верховная бабушка, приложив платок к глазам, пробормотала:
Кто вечно ворчит и брюзжит беспрестанно?
Кто рано встаёт, а ложится не рано?
Хромые поэты на чьем попеченье?
Кто топит им печь и печёт им печенье?
Чье мужество будет достойно воспето?
Верховная бабушка! Многая лета!
Кто сам той же выпечки, что и герои?
Кто в бурю стоять остаётся горою?
Кто, право же, право, не робкого нрава?
Верховная бабушка! Бабушке — слава!
Кому в этом доме поэты подвластны?
Чей гнет потерпеть они всё же согласны?
Кто их опекает от света до света?
Верховная бабушка! Многая лета!
Кто вечно ворчит и бранит их так грубо?
Кого прославляют литавры и трубы?
Кто здесь верховодит и правит по праву?
Верховная бабушка! Бабушке — слава!
— Сперва эти негодяи вообще забывают про день рождения, а потом приводят человека в такое смущение. За что только господь бог наказал меня двумя поэтами?
— За острый язык! — рассмеялся прадедушка и тем самым дал Верховной бабушке повод спрятать платок и опять перейти на бодрый язвительный тон.
Когда я, перед тем как отправиться спать, пожелал Верховной бабушке спокойной ночи и даже, в виде исключения, поцеловал ее при этом, она сказала:
— Спокойной ночи, маленький поэт! Только смотри никогда больше не смущай меня такими стихами.
— Честное слово, не буду! — ответил я. — К следующему дню рождения подарю тебе букет чертополоха!
Пятница,
в которую моему прадедушке нездоровится, а мы с Джонни Флотером отправляемся в гости к тете Юлии. Речь здесь пойдет о памятниках всяких видов; кроме того, здесь восхваляется некий герцог Оскар, который не нуждался в героях. Здесь заговорит даже камень. Итак,
Старый выбрал второе и стал, лежа в постели, листать альбом памятников. Меня он послал погулять, заметив, что и поэтам не мешает иной раз размять ноги.
И вот я заковылял рядом с моим другом Джонни Флотером под ледяным ветром по возвышенной части острова. Мы рассматривали разукрашенные витрины магазинов. Уже начались рождественские каникулы, и теперь я мог спокойно выходить на улицу, не рискуя прослыть прогульщиком.
Когда лица наши раскраснелись от мороза и мы, несмотря на теплые свитеры, продрогли на ветру, мы завернули в гости к тете Юлии, у которой всегда было тепло. Эту жизнерадостную пожилую даму все на острове называли тетей, хотя она, собственно говоря, никому тетей не приходилась.
Возле двери ее дома висел звонок с гипсовой рукой, за которую надо было потянуть, а под ним была прибита картонка с надписью:
Зандман был мальчик нашего возраста, которого тетя Юлия взяла себе вместо сына. Он был найденыш. Его нашли грудным ребенком на берегу, на песке, завернутого в рыбачью робу.
А Шариком звали собачку тети Юлии, маленький длинношерстый комочек с завитушками, свисающими на глаза, — не поймешь, где зад, где перед.
Зандман, отлично справлявшийся с хозяйством в доме тети Юлии, открыл нам дверь, потому что мы позвонили только один раз. Проводив нас к тете Юлии в так называемую Голубую комнату, он тут же снова скрылся на кухне вместе с Шариком, а мы сняли свитеры и, как всегда, получили подогретого красного вина с пряниками.
— До меня дошли слухи, — сказала мне тетя Юлия, — что вы, Старый и Малый, опять сочиняете. Верно это?
Я ответил, что да, верно, но очень удивился, откуда про это знает весь остров.
— Не весь остров, — возразила тетя Юлия, — а только те, кто интересуется такими вещами. Могу поспорить, что Джонни не имеет об этом ни малейшего представления. Правда ведь, Джонни?
Джонни Флотер кивнул, но тут же добавил:
— Малый сегодня опять рассеян, словно профессор. Я сразу догадался, что они опять там чего-то сочиняют.
— А разве, когда сочиняешь, становишься рассеянным? — удивлённо спросила тетя Юлия.
— Еще как! — присвистнул Джонни. — Один раз я хотел устроить с Малым бег наперегонки задом наперед, а он вдруг увидел каштан. Ну и все! Стал ни на что не годен. Только и твердит про каштан, а когда ему что-нибудь говорят, вообще ничего не слышит.
— Ага! — воскликнула тетя Юлия. — Теперь я понимаю, как это получается. Когда поэты что-нибудь выдумывают или обдумывают, они не видят и не слышат, что происходит вокруг. В сущности, это не рассеянность, Джонни, а как раз наоборот — пристальное внимание, сосредоточенность на одном деле.
— Возможно, — пробормотал Джонни Флотер. Сложные процессы, происходящие в головах поэтов, как видно, не слишком его интересовали. Он был земным человеком, а потому и внес предложение сыграть в лото «Братец, не сердись».
Тетя Юлия охотно согласилась поиграть с нами, но то и дело вновь принималась меня расспрашивать, про что же мы с прадедушкой сочиняем. А узнав, что мы собираемся писать баллады и рассказы про памятники, почему-то пришла в полный восторг.
— Не забудьте, — сказала она, — что памятники — это не только то, что стоит на постаменте, Малый! На свете есть много всяких памятников. Например, монета или надгробие. Или дом, или герб, или просто камень, напоминающий о каком-нибудь событии. Даже созвездие может быть памятником. Не упустите это из виду, когда будете сочинять!
Это замечание тети Юлии дало толчок моим мыслям. Я играл все рассеянней и делал глупейшие ошибки. Джонни Флотер так разозлился, что под конец швырнул игральную кость на стол и крикнул:
— Я больше не играю! Малый вообще отсутствует!
Я не успел еще оправдаться, как тетя Юлия сказала:
— Малый, если я не ошибаюсь, думает о памятниках. Верно?
Я кивнул и объяснил, что виной всему замечание тети Юлии про разные памятники.
— Мне это очень лестно, — улыбнулась старая дама. — Знаешь ли, Малый, каждой женщине хочется хоть раз в жизни стать Музой — вдохновить поэта на какое-нибудь стихотворение.
— Только не моей Верховной бабушке, — уточнил я. И вдруг вспомнил, что обещал не опаздывать к обеду.
Я взглянул на часы, тикавшие в углу, и увидел, что могу еще успеть в последнюю минуту. Поэтому я извинился, поспешно натянул свитер и захромал в направлении Трафальгарштрассе. Голова моя была переполнена идеями про всякого рода памятники.
Я поспел как раз вовремя, чтобы пообедать с Верховной бабушкой. Сегодня, как и каждую пятницу, она варила на обед сушеную рыбу. Прадедушка ел в постели. Но после обеда встал и начал медленно взбираться по лестнице на чердак, чтобы вместе со мной подумать насчёт памятников.
Как только мы устроились в южной комнате — Старый в каталке, я на оттоманке, — я тут же принялся объяснять прадедушке, что памятники бывают всякие. Но он, оказывается, и сам уже это сообразил, перелистывая альбом.
— Даже прядь волос может оказаться памятником, — сказал он, — и иной раз более значительным, чем бронзовая конная статуя огромной величины. Я нашёл в альбоме две любопытные надгробные надписи и списал их.
Он вытащил из кармана газету, на полях которой было что-то записано.
— Одна из этих эпитафий — из Берлина. Там в Тиргартене бесчисленное множество памятников разным знатным лицам — из камня и бронзы. И на одном из них, изображающем какое-то высокопоставленное ничтожество, берлинцы нацарапали вот этот стишок…
Старый заглянул в свою газету и прочел:
— А вот один каменщик, наоборот, очень даже тянул, только никто ему памятника не поставил. Послушай, какая надпись вырезана на его деревянном могильном кресте!
Он снова заглянул в газету и прочел:
— Одно, во всяком случае, ясно, — сказал в заключение прадедушка, — ещё не всякий, кому воздвигают памятник, герой. И не всякому герою ставят памятник. Сегодня утром в постели я написал две баллады, они тебя в этом убедят. Но сперва мне хотелось бы послушать ту балладу, которую ты сочинил вчера. Я знаю, она записана в альбоме, но я не стал ее читать. Хочу услышать от тебя самого. Ну-ка прочти!
Я положил тяжелый альбом на колени, раскрыл нужную страницу, заложенную спичкой, и прочел:
— А у тебя в балладе герой…
— Ну уж он-то знает, что делает, Малый. Хоть он и не герой!
— Как так не герой?
— А вот послушай!
И, развернув бумажную салфетку, исписанную с обеих сторон, он прочёл:
— Чудно только! — сказал я. — Мы с тобой целые дни говорим про героев, а теперь вот радуемся: наконец-то хоть кто-то повернул дело так, что герои оказались совсем не нужны!
— Это, Малый, легко объяснить. Героизм рождается там, где есть опасность. Если бы на свете не было опасностей, героизм был бы ни к чему. Но их, увы, великое множество, а потому герои будут всегда. Обойтись без героизма можно, только всякий раз обходя опасность. Есть, конечно, люди, которые всегда умеют ловко ускользнуть от неё, увернуться, да вот хорошо ли это? И, главное, надолго ли это помогает?
Взгляд прадедушки случайно упал на тетрадку в клеёнчатой обложке, и он продолжал:
— Иногда в жизни надо уметь решиться, даже если это нелегко. Почти каждый герой, прежде чем совершить подвиг, волен был решать, пойдёт он на него или нет. Вот и Гераклу пришлось однажды выбрать себе судьбу. И он, поразмыслив, выбрал судьбу героя.
— Да разве это только Геракл, прадедушка? Ведь, наверно, каждый человек должен в один прекрасный день решить, что он выбирает.
— Конечно, Малый, — ответил прадедушка. — Тем-то и хорош Геракл, что похож на каждого человека, только как бы возвеличенного до полубога. Вот почему множество сказаний о героях повторяют, больше или меньше видоизменяя, его многочисленные подвиги. Не зря я так часто его вспоминаю. Уж кто-кто, а он заслужил свой памятник.
— Какой такой памятник, прадедушка?
— Созвездие, Малый! Прекраснее памятника и не придумаешь. Созвездие Геркулеса. Так называли Геракла римляне.
Но тут на лестнице раздались шаги, и мы насторожились.
Впрочем, сегодня нам нечего было прятать — ни исписанных обоев, ни «Морского календаря» у нас не было. Дверь раскрылась, и на пороге, к нашему удивлению, появилась тетя Юлия с пухлой красной записной книжечкой в руках.
— Простите, я и сама знаю, что помешала, — сказала она. — Но я тоже написала рассказ про памятник, и мне так хотелось бы услышать мнение знатоков!
— Что ж, мы вас терпеливо выслушаем, тетя Юлия, — ответил Старый. — Да вы раздевайтесь, снимайте пальто!
Тетя Юлия была так взволнована, что снять пальто оказалось для нее делом почти непосильным. Я встал и помог ей выпутаться из заплетавшихся рукавов, и она тут же, сев рядом со мной на оттоманку, принялась листать свою записную книжечку.
Так как женщина она была очень милая, мы, поэты, изобразив на лице большую заинтересованность и набравшись терпения, принялись ее слушать.
«Я обломок песчаника. Уже много тысяч лет я лежу на этом месте и считаю его своей родиной. И хотя я нем, скромен и неподвижен, на меня всякий раз натыкаются и об меня спотыкаются разные звери.
Это началось с семейства звероящеров, которое по какой-то неведомой мне причине пересекало здесь поле. Один звероящеренок в спешке не заметил меня, споткнулся и с ревом свалился в траву.
Остальные члены семьи тут же приостановили свой бег, вернулись к упавшему детенышу и, разузнав, что случилось, принялись оскорблять меня, невинный камень, в самых чудовищных выражениях. Оказалось, что их детеныш поранил о мой острый край лапу.
Прошли века — а может быть, и тысячелетия, — прежде чем дожди смыли с меня этот позор. За это время острые края мои обтесались, и я погрузился глубже в землю, что было мне очень по душе — ведь я совсем не люблю лежать у кого-либо на дороге.
Следующее огорчение я пережил из-за одного медведя, преследовавшего зайца. В пылу охоты он на бегу вдруг споткнулся об меня и даже проехался брюхом по траве.
И как только этот зверь меня не обзывал! Даже самому грубому и неотёсанному обломку скалы я не решился бы повторить эти оскорбления.
Терпеливо, как это свойственно нам, камням, выслушал я всё и даже не шелохнулся. Но хотя внешне я сохранял полное спокойствие, я был внутренне глубоко потрясен. Ещё столетия спустя я становился краснопесчаником от стыда, когда вспоминал, как обозвал меня этот медведь.
Но время лечит раны даже у камней. Вот уже более ста лет я лежу здесь, на поле, с округлившимся горбом и сглаженными краями в самом благодушном расположении духа.
По мне ползают улитки, на меня вскакивают зайцы, чтобы оглядеться по сторонам, и ложатся кошки, чтобы погреться на солнышке. Душевное равновесие вернула мне одна лошадь.
Дело было так. Более ста лет тому назад неподалеку от меня шло сражение. Я слышал крики, выстрелы, топот копыт, и вдруг несколько всадников в роскошных мундирах подскакали и остановились неподалеку от меня. Они внимательно наблюдали за ходом боя и всякий раз почтительно обращались к маленькому, полному человеку в седле, на лицо которого падала тень от большой шляпы. Его стройный конь нервно перебирал копытами. И вдруг он случайно наступил на мой горб и покачнулся. Всадник тоже покачнулся и чуть не вылетел из седла.
В этот момент пуля просвистела над головой коня. Эта пуля непременно попала бы во всадника, если бы он, покачнувшись вместе с лошадью, не отклонился в сторону.
Остальные всадники всполошились:
— Вас не ранило, сир?
Но маленький всадник, улыбнувшись, указал на меня и сказал:
— Этот камень, господа, заставил покачнуться моего коня и меня. И потому пуля пролетела мимо. Пусть этот случай вас научит, что иногда даже немой и безвестный камень может оказать помощь и принести пользу.
Тут остальные всадники сняли шляпы и закричали:
— Да здравствует Наполеон, император Франции!
Так я узнал, чей конь случайно ступил копытом на мой горб и кто был этот человек, защитивший честь незаметного камня.
С тех пор ни один медведь не может вывести меня больше из равновесия. Я ощутил свой настоящий вес и спокойно пронесу на моем горбу все тяготы новых тысячелетий».
После этого твердокаменного признания мы с прадедушкой втайне почувствовали себя пристыженными. Ведь мы со снисходительной улыбкой согласились выслушать тетю Юлию. А теперь приходилось признать, что рассказ нам очень понравился и что это даже на редкость любопытная история памятника. Когда мы ей это сказали, она, просияв, спросила:
— А может быть, этот камень даже герой? Или нет?
— Есть герои терпения, тетя Юлия, — ответил прадедушка, — есть героические дела, которые состоят как раз в том, что не делаешь именно того, что хотелось бы сделать. Иногда геройство — удержаться от героического подвига, потому что он принесет только славу и больше ничего. Требуется мужество, чтобы не побоявшись прослыть трусом, мудро избежать бессмысленных героических действий… А не заняться ли нам сейчас сочинением стихов?
ПЯТНИЦА
Пятница началась грустно, потому что врач остался недоволен здоровьем прадедушки. Он прописал ему сердечные капли и посоветовал полежать денёк в постели или хотя бы не вставать до обеда.Старый выбрал второе и стал, лежа в постели, листать альбом памятников. Меня он послал погулять, заметив, что и поэтам не мешает иной раз размять ноги.
И вот я заковылял рядом с моим другом Джонни Флотером под ледяным ветром по возвышенной части острова. Мы рассматривали разукрашенные витрины магазинов. Уже начались рождественские каникулы, и теперь я мог спокойно выходить на улицу, не рискуя прослыть прогульщиком.
Когда лица наши раскраснелись от мороза и мы, несмотря на теплые свитеры, продрогли на ветру, мы завернули в гости к тете Юлии, у которой всегда было тепло. Эту жизнерадостную пожилую даму все на острове называли тетей, хотя она, собственно говоря, никому тетей не приходилась.
Возле двери ее дома висел звонок с гипсовой рукой, за которую надо было потянуть, а под ним была прибита картонка с надписью:
Зандман Овербек — звонить 1 раз.
Юлиана Овербек — звонить 17 раз.
Шарик Овербек — лаять 1 раз.
Зандман был мальчик нашего возраста, которого тетя Юлия взяла себе вместо сына. Он был найденыш. Его нашли грудным ребенком на берегу, на песке, завернутого в рыбачью робу.
А Шариком звали собачку тети Юлии, маленький длинношерстый комочек с завитушками, свисающими на глаза, — не поймешь, где зад, где перед.
Зандман, отлично справлявшийся с хозяйством в доме тети Юлии, открыл нам дверь, потому что мы позвонили только один раз. Проводив нас к тете Юлии в так называемую Голубую комнату, он тут же снова скрылся на кухне вместе с Шариком, а мы сняли свитеры и, как всегда, получили подогретого красного вина с пряниками.
— До меня дошли слухи, — сказала мне тетя Юлия, — что вы, Старый и Малый, опять сочиняете. Верно это?
Я ответил, что да, верно, но очень удивился, откуда про это знает весь остров.
— Не весь остров, — возразила тетя Юлия, — а только те, кто интересуется такими вещами. Могу поспорить, что Джонни не имеет об этом ни малейшего представления. Правда ведь, Джонни?
Джонни Флотер кивнул, но тут же добавил:
— Малый сегодня опять рассеян, словно профессор. Я сразу догадался, что они опять там чего-то сочиняют.
— А разве, когда сочиняешь, становишься рассеянным? — удивлённо спросила тетя Юлия.
— Еще как! — присвистнул Джонни. — Один раз я хотел устроить с Малым бег наперегонки задом наперед, а он вдруг увидел каштан. Ну и все! Стал ни на что не годен. Только и твердит про каштан, а когда ему что-нибудь говорят, вообще ничего не слышит.
— Ага! — воскликнула тетя Юлия. — Теперь я понимаю, как это получается. Когда поэты что-нибудь выдумывают или обдумывают, они не видят и не слышат, что происходит вокруг. В сущности, это не рассеянность, Джонни, а как раз наоборот — пристальное внимание, сосредоточенность на одном деле.
— Возможно, — пробормотал Джонни Флотер. Сложные процессы, происходящие в головах поэтов, как видно, не слишком его интересовали. Он был земным человеком, а потому и внес предложение сыграть в лото «Братец, не сердись».
Тетя Юлия охотно согласилась поиграть с нами, но то и дело вновь принималась меня расспрашивать, про что же мы с прадедушкой сочиняем. А узнав, что мы собираемся писать баллады и рассказы про памятники, почему-то пришла в полный восторг.
— Не забудьте, — сказала она, — что памятники — это не только то, что стоит на постаменте, Малый! На свете есть много всяких памятников. Например, монета или надгробие. Или дом, или герб, или просто камень, напоминающий о каком-нибудь событии. Даже созвездие может быть памятником. Не упустите это из виду, когда будете сочинять!
Это замечание тети Юлии дало толчок моим мыслям. Я играл все рассеянней и делал глупейшие ошибки. Джонни Флотер так разозлился, что под конец швырнул игральную кость на стол и крикнул:
— Я больше не играю! Малый вообще отсутствует!
Я не успел еще оправдаться, как тетя Юлия сказала:
— Малый, если я не ошибаюсь, думает о памятниках. Верно?
Я кивнул и объяснил, что виной всему замечание тети Юлии про разные памятники.
— Мне это очень лестно, — улыбнулась старая дама. — Знаешь ли, Малый, каждой женщине хочется хоть раз в жизни стать Музой — вдохновить поэта на какое-нибудь стихотворение.
— Только не моей Верховной бабушке, — уточнил я. И вдруг вспомнил, что обещал не опаздывать к обеду.
Я взглянул на часы, тикавшие в углу, и увидел, что могу еще успеть в последнюю минуту. Поэтому я извинился, поспешно натянул свитер и захромал в направлении Трафальгарштрассе. Голова моя была переполнена идеями про всякого рода памятники.
Я поспел как раз вовремя, чтобы пообедать с Верховной бабушкой. Сегодня, как и каждую пятницу, она варила на обед сушеную рыбу. Прадедушка ел в постели. Но после обеда встал и начал медленно взбираться по лестнице на чердак, чтобы вместе со мной подумать насчёт памятников.
Как только мы устроились в южной комнате — Старый в каталке, я на оттоманке, — я тут же принялся объяснять прадедушке, что памятники бывают всякие. Но он, оказывается, и сам уже это сообразил, перелистывая альбом.
— Даже прядь волос может оказаться памятником, — сказал он, — и иной раз более значительным, чем бронзовая конная статуя огромной величины. Я нашёл в альбоме две любопытные надгробные надписи и списал их.
Он вытащил из кармана газету, на полях которой было что-то записано.
— Одна из этих эпитафий — из Берлина. Там в Тиргартене бесчисленное множество памятников разным знатным лицам — из камня и бронзы. И на одном из них, изображающем какое-то высокопоставленное ничтожество, берлинцы нацарапали вот этот стишок…
Старый заглянул в свою газету и прочел:
Эпитафия знатному вельможе
— Видно, этот вельможа не тянул на памятник, — рассмеялся я.
Сей памятник нам всем сегодня
Того вельможу заменит,
Что взят был в рай иль в преисподню,
Ничем таким не знаменит.
Да! Выпить он любил, по слухам.
Земля ему да будет пухом!
— А вот один каменщик, наоборот, очень даже тянул, только никто ему памятника не поставил. Послушай, какая надпись вырезана на его деревянном могильном кресте!
Он снова заглянул в газету и прочел:
Эпитафия каменщику
Тут разговор у нас перешел на то, кто заслуживает памятника, а кто нет, и говорили мы очень долго.
Под этой плитою могильной
Покоится каменщик Тик.
Любил запивать он обильно
Пивом сосиски и шпик.
Он спас благородного Фоха,
Когда тот с моста сиганул.
Тот Фох всё живет, и неплохо,
А Тик-то в реке утонул.
— Одно, во всяком случае, ясно, — сказал в заключение прадедушка, — ещё не всякий, кому воздвигают памятник, герой. И не всякому герою ставят памятник. Сегодня утром в постели я написал две баллады, они тебя в этом убедят. Но сперва мне хотелось бы послушать ту балладу, которую ты сочинил вчера. Я знаю, она записана в альбоме, но я не стал ее читать. Хочу услышать от тебя самого. Ну-ка прочти!
Я положил тяжелый альбом на колени, раскрыл нужную страницу, заложенную спичкой, и прочел:
Баллада о короле и девочке
— Очень мило, Малый! — сказал прадедушка, когда я кончил читать. — Король развлекается, ставит жестокий опыт над своими подданными. Но когда в ловушку попадает эта малышка, его самого страх берет от своей же затеи. Девочка спасает город — это тоже хорошо. Она заслуживает памятника. И все-таки она не героиня. Ведь она действовала просто по незнанию. А герои знают, что делают и на что идут.
Жил-был король на свете,
Угрюм и нелюдим,
И знали даже дети,
Что шутки плохи с ним.
Раз дал он повеленье
На рынке городка
Повесить объявленье:
«Два красных узелка!»
Ищите, мол, подарки:
Завязаныв платок
Часы отличной марки —
Вот первый узелок.
Другой — того же цвета,
В нем слиток золотой.
На вид находку эту
Не отличишь от той
И что в ней — не узнаешь.
А замысел жесток:
Часы ты поднимаешь —
Взорвется городок.
Но кто поднимет слиток
В платочке красном, тот
Получит графский титул
И городок спасет.
А горожане что же?
Пустились наутек —
Им золота дороже
И жизнь, и городок!
Вот из дворцовых окон
На город Хартестольт
Король глядит в бинокль…
А город-то пустой!
И вдруг бежит вприпрыжку —
Он очень удивлен! —
По улице малышка —
Волосики, как лен.
Встревоженный немножко,
Король глядит ей вслед
(А звали эту крошку
Мари-Элизабет)
И видит: вот нагнулась
И красный узелок
Взяла, и улыбнулась,
И дергает платок…
Король сидит не дышит,
Бинокль упал из рук…
Но взрыва он не слышит,
А слышит сердца стук.
Бинокль он поднимает,
Навел на городок:
Нет, слиток вынимает
Завязанный в платок,
И катит по дорожке,
Бежит вприпрыжку вслед
И хлопает в ладошки
Мари-Элизабет.
И ножкою толкает
В ручей его — плих-плюх!
Король коня седлает
И скачет во весь дух
По склону, по долине…
С коня слезает он:
«Привет тебе, графиня!» —
Отвесил ей поклон.
Та, носик задирая,
Мгновенно входит в роль
И говорит, играя:
«Привет тебе, король!»
И на коня девчушку
Сажает он: «Оп-ля!
Гляди-ка, вся в веснушках,
А учит короля!»
И вот уж в замок скачут
Они из городка.
Что эта сказка значит —
Задумайся пока!
— А у тебя в балладе герой…
— Ну уж он-то знает, что делает, Малый. Хоть он и не герой!
— Как так не герой?
— А вот послушай!
И, развернув бумажную салфетку, исписанную с обеих сторон, он прочёл:
Баллада про герцога Оскара Доброе Сердце
Я захлопал, потому что мне очень понравился и сам этот герцог Оскар, и стихи прадедушки.
Стоит в Гумберштадте памятник тот —
Герцог Оскар Великий.
Его из-за мельницы помнит народ
Для тмина, перца, гвоздики.
Но в хрониках мы ничего не найдем,
Чем мог бы он похвалиться, —
Поставил лишь мельницу в крае родном
Для перца, тмина, корицы.
Какой весельчак за бутылкой он был,
Свой парень и доброе сердце!
Какую он мельницу соорудил
Для тмина, гвоздики и перца!
Без шума сражений, без долгой войны
Сумел процветанья добиться
Родной стороны, потому что нужны
Всем перец, тмин и корица.
Всеобщий любимец — хоть и не герой…
Но вот о чем эта баллада:
Народу полезней правитель порой,
С которым героев не надо.
— Чудно только! — сказал я. — Мы с тобой целые дни говорим про героев, а теперь вот радуемся: наконец-то хоть кто-то повернул дело так, что герои оказались совсем не нужны!
— Это, Малый, легко объяснить. Героизм рождается там, где есть опасность. Если бы на свете не было опасностей, героизм был бы ни к чему. Но их, увы, великое множество, а потому герои будут всегда. Обойтись без героизма можно, только всякий раз обходя опасность. Есть, конечно, люди, которые всегда умеют ловко ускользнуть от неё, увернуться, да вот хорошо ли это? И, главное, надолго ли это помогает?
Взгляд прадедушки случайно упал на тетрадку в клеёнчатой обложке, и он продолжал:
— Иногда в жизни надо уметь решиться, даже если это нелегко. Почти каждый герой, прежде чем совершить подвиг, волен был решать, пойдёт он на него или нет. Вот и Гераклу пришлось однажды выбрать себе судьбу. И он, поразмыслив, выбрал судьбу героя.
— Да разве это только Геракл, прадедушка? Ведь, наверно, каждый человек должен в один прекрасный день решить, что он выбирает.
— Конечно, Малый, — ответил прадедушка. — Тем-то и хорош Геракл, что похож на каждого человека, только как бы возвеличенного до полубога. Вот почему множество сказаний о героях повторяют, больше или меньше видоизменяя, его многочисленные подвиги. Не зря я так часто его вспоминаю. Уж кто-кто, а он заслужил свой памятник.
— Какой такой памятник, прадедушка?
— Созвездие, Малый! Прекраснее памятника и не придумаешь. Созвездие Геркулеса. Так называли Геракла римляне.
Но тут на лестнице раздались шаги, и мы насторожились.
Впрочем, сегодня нам нечего было прятать — ни исписанных обоев, ни «Морского календаря» у нас не было. Дверь раскрылась, и на пороге, к нашему удивлению, появилась тетя Юлия с пухлой красной записной книжечкой в руках.
— Простите, я и сама знаю, что помешала, — сказала она. — Но я тоже написала рассказ про памятник, и мне так хотелось бы услышать мнение знатоков!
— Что ж, мы вас терпеливо выслушаем, тетя Юлия, — ответил Старый. — Да вы раздевайтесь, снимайте пальто!
Тетя Юлия была так взволнована, что снять пальто оказалось для нее делом почти непосильным. Я встал и помог ей выпутаться из заплетавшихся рукавов, и она тут же, сев рядом со мной на оттоманку, принялась листать свою записную книжечку.
Так как женщина она была очень милая, мы, поэты, изобразив на лице большую заинтересованность и набравшись терпения, принялись ее слушать.
ИСТОРИЯ КАМНЯ ПРЕТКНОВЕНИЯ
В одной отдаленной местности, метрах в ста двадцати от старой проселочной дороги, торчит из травы гладкий круглый горб. Это видимая часть огромного камня. Если бы камни могли говорить — а ведь наша фантазия вполне может заставить их говорить, — вот как рассказал бы нам этот камень историю своей жизни:«Я обломок песчаника. Уже много тысяч лет я лежу на этом месте и считаю его своей родиной. И хотя я нем, скромен и неподвижен, на меня всякий раз натыкаются и об меня спотыкаются разные звери.
Это началось с семейства звероящеров, которое по какой-то неведомой мне причине пересекало здесь поле. Один звероящеренок в спешке не заметил меня, споткнулся и с ревом свалился в траву.
Остальные члены семьи тут же приостановили свой бег, вернулись к упавшему детенышу и, разузнав, что случилось, принялись оскорблять меня, невинный камень, в самых чудовищных выражениях. Оказалось, что их детеныш поранил о мой острый край лапу.
Прошли века — а может быть, и тысячелетия, — прежде чем дожди смыли с меня этот позор. За это время острые края мои обтесались, и я погрузился глубже в землю, что было мне очень по душе — ведь я совсем не люблю лежать у кого-либо на дороге.
Следующее огорчение я пережил из-за одного медведя, преследовавшего зайца. В пылу охоты он на бегу вдруг споткнулся об меня и даже проехался брюхом по траве.
И как только этот зверь меня не обзывал! Даже самому грубому и неотёсанному обломку скалы я не решился бы повторить эти оскорбления.
Терпеливо, как это свойственно нам, камням, выслушал я всё и даже не шелохнулся. Но хотя внешне я сохранял полное спокойствие, я был внутренне глубоко потрясен. Ещё столетия спустя я становился краснопесчаником от стыда, когда вспоминал, как обозвал меня этот медведь.
Но время лечит раны даже у камней. Вот уже более ста лет я лежу здесь, на поле, с округлившимся горбом и сглаженными краями в самом благодушном расположении духа.
По мне ползают улитки, на меня вскакивают зайцы, чтобы оглядеться по сторонам, и ложатся кошки, чтобы погреться на солнышке. Душевное равновесие вернула мне одна лошадь.
Дело было так. Более ста лет тому назад неподалеку от меня шло сражение. Я слышал крики, выстрелы, топот копыт, и вдруг несколько всадников в роскошных мундирах подскакали и остановились неподалеку от меня. Они внимательно наблюдали за ходом боя и всякий раз почтительно обращались к маленькому, полному человеку в седле, на лицо которого падала тень от большой шляпы. Его стройный конь нервно перебирал копытами. И вдруг он случайно наступил на мой горб и покачнулся. Всадник тоже покачнулся и чуть не вылетел из седла.
В этот момент пуля просвистела над головой коня. Эта пуля непременно попала бы во всадника, если бы он, покачнувшись вместе с лошадью, не отклонился в сторону.
Остальные всадники всполошились:
— Вас не ранило, сир?
Но маленький всадник, улыбнувшись, указал на меня и сказал:
— Этот камень, господа, заставил покачнуться моего коня и меня. И потому пуля пролетела мимо. Пусть этот случай вас научит, что иногда даже немой и безвестный камень может оказать помощь и принести пользу.
Тут остальные всадники сняли шляпы и закричали:
— Да здравствует Наполеон, император Франции!
Так я узнал, чей конь случайно ступил копытом на мой горб и кто был этот человек, защитивший честь незаметного камня.
С тех пор ни один медведь не может вывести меня больше из равновесия. Я ощутил свой настоящий вес и спокойно пронесу на моем горбу все тяготы новых тысячелетий».
После этого твердокаменного признания мы с прадедушкой втайне почувствовали себя пристыженными. Ведь мы со снисходительной улыбкой согласились выслушать тетю Юлию. А теперь приходилось признать, что рассказ нам очень понравился и что это даже на редкость любопытная история памятника. Когда мы ей это сказали, она, просияв, спросила:
— А может быть, этот камень даже герой? Или нет?
— Есть герои терпения, тетя Юлия, — ответил прадедушка, — есть героические дела, которые состоят как раз в том, что не делаешь именно того, что хотелось бы сделать. Иногда геройство — удержаться от героического подвига, потому что он принесет только славу и больше ничего. Требуется мужество, чтобы не побоявшись прослыть трусом, мудро избежать бессмысленных героических действий… А не заняться ли нам сейчас сочинением стихов?