Страница:
Другой на месте Катафалаки от заглавий попытался бы перейти к текстам, но в том-то и дело, что на месте Катафалаки был сам Катафалаки. "Надо немедленно же написать учителю", - мысль эта очутилась в голове Катафалаки лишь на секунду раньше того, как перо окунулось в чернила. Наклонив ухо над бумагой, Горгис пустил перо по линейкам:
"Высоко и глубоко уважаемый доктор!
Индусские философы называли познание "вторым рождением". Исходя из этого почтительнейше прошу Вас не отказать в любезности меня родить..."
Но тут вдруг поперек строки - вторая мысль: "Что я делаю? Ведь доктору Дерзельбе нужно писать по-немецки". Однако Катафалаки помнил не более двух-трех десятков немецких слов. Досадное препятствие. Вооружившись словарем (он уже им пользовался при расшифровке дерзельбевских заглавий), Горгис, с каплями пота в морщинах лба, стал выискивать вокабулы, и возможно, что глаза его наткнулись бы на слово, разъясняющее сразу и все. Но третья мысль, внезапно захлопнувшая словарь, помешала этому: если Дерзельбе знает все, подсказала мысль, то он знает и... русский язык. Облегченно вздохнув, Катафалаки дописал, подписал и расчеркнулся. Оставалось поверх конверта адрес. Но это оказалось не так и просто: у птиц - гнезда, у лисиц - норы, но сын человеческий... ведь даже центр мира, если верить математикам, всюду и нигде, то есть не имеет определенного адреса. Чернила бессловно сохли на пере, но упорство Катафалаки было неиссякаемо. Посидев в раздумье над скучавшим в одиночестве посредине конверта словом "д-р Дерзельбе", он вдруг улыбнулся, снова обмакнул перо, приписал сверху еще одно слово и, спрятав брови под шляпу, отправился в мастерскую, изготовляющую плакаты. После этого оставалось лишь выхлопотать заграничный паспорт и взять билет до Берлина; терпения у Катафалаки было хоть отбавляй, денег - значительно меньше, но так как план, придуманный им, требовал главным образом терпения, то автор его надеялся рано или поздно отыскать Дерзельбе, не обращаясь ни к помощи конвертов, ни, особенно, к помощи людей, которые, как ему казалось, стремились бы лишь помешать их встрече. Стэнли, отправляясь в дебри Африки на розыски Ливингстона, не звал языков тамошних племен. В таком же положении находился и Горгис Катафалаки. Последнее его сомнение на этот счет рассеял один из его знакомых, чрезвычайно веселый человек (любопытно, что знакомство с Катафалаки всегда поддерживали лишь весельчаки и шутники), уверивший собравшегося в странствие дерзельбианца, что, зная лишь два слова на всех языках - "пожалуйста" и "сколько", - можно с удобством и без каких бы то ни было недоразумений объехать всю Европу.
После суток езды, когда поезд вез его по Германии, Катафалаки подумал, что не худо бы знать к третье слово: станционные буфеты через каждые полчаса показывали его голодным глазам серии разложенных веерами бутербродов, но Катафалаки не знал, как по-немецки "бутерброд", и приехал в Берлин с тощим желудком.
Впрочем, прибыв в столицу Пруссии, он душой и телом отдался осуществлению своего плана по розыскам д-ра Дерзельбе.
Обращаться к помощи осведомительных органов, ученых обществ, соперников, завистников и недоброжелателей великого Дерзельбе, взявших его в перекрестное молчание, значит быть сбитым со следа, получить ложную информацию и неверный маршрут. За сведениями о Дерзельбе можно обращаться только к самому Дерзельбе и ни к кому иному.
План, придуманный Катафалаки, был и хитер и прост: остановившись у выходной двери Фридрихштрассе-бангоф, он раскрыл свой саквояж и стал разматывать запрятанное в него полотнище; развернув красную по белому надпись, он приделал ее к трости правой рукой через плечо, взял в левую саквояж и медленным шагом направился в город мимо поднимающих утренние шторы витрин Фридрихштрассе. Первым красную надпись "Gut Morgen, herr Derselbe!" прочел носильщик, которому флаг Катафалаки перегородил путь. Но плечи носильщику придавило шестью пудами, и капли пота, свисшие с ресниц, помешали дочитать. Затем буквы плаката попали в глаза шоферу, подкатившему к ступенькам бангофа; но шоферу бросили через спину адрес, дверца вщелкнулась в лакированный бок его машины, рука легла на рычаг, а глаза повернули, вслед за колесами, в сторону.
Катафалаки с развевающимся "Gut Morgen, herr Derselbe" за спиной продолжал шагать вдоль Фридрихштрассе, поворачивая голову то вправо, то влево. Расчет его был чрезвычайно прост: где бы ни встретился ему д-р Дерзельбе, увидев приветствие, к нему обращенное, он ответит, как истинно культурный человек, хотя бы приподнятием шляпы, и тем самым будет опознан. Встречные берлинцы, привычные к людям-рекламам, сперва не обращали внимания на сигнализацию Катафалаки, но на втором квартале пути плакат привел в движение два пальца: один палец - по левую сторону улицы - вытянулся по направлению к движущимся буквам, другой палец - по правую сторону улицы, выгнувшись крючком, закивал постовому шутцману. Видя, что эти жесты мало похожи на приветствие, разыскатель д-ра Дерзельбе повернул по Францизштрассе. Но вслед ему шло уже два-три десятка любопытных. Сначала Катафалаки слышал за собой смех, затем взволнованно протестующие голоса, потом запев какой-то незнакомой ему песни, испуганный свисток шутцмана и наконец чей-то ровный голос, отсчитывающий шаг; повернув голову к дружному топоту ног, догонявшему его флаг, Катафалаки был изумлен: он оказался, неожиданно для себя самого, в роли знаменосца, ведущего построенную правильными рядами колонну демонстрантов. Растерявшись, он выронил флаг и после секунд остолбенения едва успел увернуться от растаптывающего, механически четкого марша колонны. Стоя уже на тротуаре, Катафалаки видел, что его привет Дерзельбе, поднятый чьими-то чужими руками, снова веет над проходящими мимо рядами. Было ясно: дерзельбианцы, таившиеся по всему миру, восстали против системы замалчивания, подняли знамя восстания и идут ниспровергнуть все ветхие профессорские кафедры, амвоны и авторитеты. Овладев волнением, Катафалаки бросился вдогонку за качающимся над морем макушек "Gut Morgen, herr Derselbe!".
Шествие, которому перегородила было дорогу Шпрее, перевалило через мост и еще через мост, обогнуло медный тысячетонный памятник Вильгельму, рубчатую громаду кайзер-кениглехерского шлосса и двигалось прямо навстречу золотому циферблату ратуши. Толпа, будто ошлюзенная, приподнялась на тысячу цыпочек, буквы гутморгена склонились к земле: на балкон ратуши вышел, кланяясь по часовой стрелке, д-р Дерзельбе. Катафалаки представлял себе его несколько иначе; в действительности это был человек с лысой и шишковатой макушкой, с улыбкой, положенной поверх круглого лица, как первая лунная четверть поверх третьей.
Произошел обмен речами, в которой Катафалаки не понял ни слова, и толпа стала мирно расходиться. Катафалаки один стоял с шляпой в руке, твердо решив не надевать ее до тех пор, пока не изъяснит своих чувств лично самому д-ру Дерзельбе. Случай, казалось, шел навстречу его желанию, то есть навстречу сквозь вращающиеся грани подъезда ратуши - шел, окруженный двумя-тремя приподнятыми цилиндрами, великий и несравненный Дерзельбе. Остановленный низкими поклонами Катафалаки, он благожелательно кивнул, выражая готовность слушать. Среди сопровождающих триумфатора оказался человек, владеющий русским языком. Прижимая шляпу к груди, Катафалаки спросил радостно срывающимся голосом, подлинно ли он видит перед собой автора трактатов об извлечении корня из мнимых величин, об искусстве извлекать ядоносные зубы у гадюк, о целебных свойствах корня женьшеня, о принципе яйности в философии и о шестидесяти шести способах сварить яйцо вкрутую? Маленькая процессия казалась удивленной вопросом, и тот, к кому он был обращен, оглядев восхищенно улыбающегося Катафалаки, повернул к нему круглые лопатки. За ним последовали и остальные, кроме переводчика, который, задержавшись на минуту, растолковал бедному Катафалаки следующее. Фамилия герра председателя муниципального совета - Лемке. Вчера были перевыборы на новое трехлетие. Город голосовал по двум спискам: либералы выставили кандидатуру Гальбе; мы, консерваторы, стали, как один, за нашего прежнего глубокоуважаемого, трижды перевыбранного герра фон Лемке; "дерзельбе" - тот же самый, то же самое, и никаких перемен, - вот лозунг, выброшенный нами; и он, как и должно было ожидать, одержал верх; сегодня - не знаю, по чьей инициативе - благодарные выборщики пришли приветствовать глубокоуважаемого шефа с первым утром его не первого и не последнего, надеемся мы, градоправительства; это было - не правда ли? - очень трогательно...
И говоривший вежливо наклонился, чтобы поднять выскользнувшую из пальцев собеседника шляпу, назидательно кивнул и поспешил вслед за удаляющимися членами магистрата.
Катафалаки стоял точно врытый в землю, состязаясь в неподвижности с шеренгой чугунных тумб, протянувшихся вдоль Кенигштрассе. Выйдя наконец из оцепенения, он хотел было надеть шляпу, но не решился: ему казалось, что ее не на что надеть.
4
Представьте себе тело, которое, одернувшись со своего костяка, как платье с деревянных плечиков и железного гвоздя вешалки, продолжает ттолкаемое инерцией - шагать от тумбы к тумбе, обвислое, подламывающееся в коленях, с руками, упавшими вниз, как пустые рукава: это Катафалаки, переживающий кризис и крушение дерзельбианства. Сгибательные и разгибательные рефлексы вели его ноги вдоль Унтер-ден-Линден, но в ведомом ничего не шло, мысль застопорилась, как раскружившийся завод часов. Сгибательные рефлексы повернули мимо белых истуканов Зигес-аллее. Над Катафалаки сияло рыжее лучеволосое солнце, в веселом синем воздухе плясали зеленые, желтые и красные рвущиеся со своих веревочек детские шары, лакированные обода, быстро перебирая никелем спиц, вязали себе путь. Под оживленно жестикулирующими ветвями Тиргартена, вдавливая в упругий асфальт миллионы шагов, прогуливались румянолицые, улыбающиеся, ясные, как погода, прохожие. Несчастный экс-дерзельбианец не мог поднять глаз, чтобы не наткнуться на оскорбительно радостные улыбки, глаза, сощуренные от солнца, серебряную повилику дымков, вьющуюся из самодовольно попыхивающих трубок. Тщетно бросался он зрачками из стороны в сторону, ища хоть единого блика, соцветного его настроению. Даже тени, отброшенные ярким изумрудом листвы на землю, казались теплыми. И вдруг зрачки Катафалаки стали: на одной из скамей, закутавшись в черную пелерину, с понуро опущенными плечами сидел человек; лицо его, полузакрытое поднятым воротником, упиралось в ручку дождевого зонта; рядом с ним, грустный и серый, как и его хозяин, лежал непромокаемый плащ; человек, закрывшись полями черной шляпы от рассиявшегося неба, сосредоточенно смотрел на носки глубоких калош, в которые были вдеты его ноги.
Катафалаки осторожно приблизился. Навстречу надвинувшейся тени незнакомец быстрым движением поднял голову. Увидев, что рядом всего лишь человек, вздохнул и опустил ее еще ниже. Горгис присел на край скамьи. Только непромокаемый плащ отделял горе от горя. Сходства эмоций плюс двадцать немецких слов, которыми располагал Катафалаки, оказалось достаточно, чтобы задать вопрос, получить ответ и понять его:
- Морген ист гут: варум ист кайн "гут морген"? 1
Незнакомец:
- Ich bin ein Meteorologist. Я метеоролог, и я предсказал - и предсказал на сегодня - пасмурно, ливень, ливень, можно ждать града. Или вам нужно объяснять еще?
Катафалаки:
- Битте, нох айнмаль 2.
1 Эта фраза на ломаном немецком переводится примерно так: "Утро есть доброе: почему нет "с добрым утром"?"
2 Пожалуйста, еще раз (нем.).
Незнакомец, насупившись тучей, стал было сворачивать плащ, но, встретив ласковую, исполненную искреннего участия и готовности понять улыбку собеседника, смягчился и стал повторять по слогам:
- Я ме-те-о-ро...
Уже первое слово вызвало радостные кивки Катафалаки: понимаю; за ним протиснулись кой-как и другие. Горгис деликатно притронулся пальцами к руке метеоролога и, ободряюще улыбнувшись, заговорил, после чего уже метеоролог, морщась от усилия понять, произнес:
- Noch einmal.
И Катафалаки снова, с неиссякающим терпением, стал переставлять свои двадцать слов. Очевидно, в смутном брызге двух полупониманий, в унылом словаре собеседника, в монотонно дождящих одних и тех же звуках было нечто напоминающее плохую погоду, потому что метеоролог чуть-чуть просветлел.
Израсходовав свой немецкий запас, Горгис заговорил по-русски - и странно, общность чувств преодолевала разобщенность языков. Разговор, тщательно подпираемый жестикуляцией с обеих сторон, не падал, а длился так...
Катафалаки:
- Мужайтесь - как будто бы накрапывает дождь. Эс регнет 1.
1 Идет дождь (нем.).
Метеоролог:
- Увы, это оттого, что проехала бочка для поливки улиц.
Катафалаки:
- Может быть, вы скажете, вот эти желтые солнечные пятна на земле оттого, что проехала бочка с желтой краской?
Пауза.
Катафалаки:
- Ну допустим даже: бочке для поливки. Но подумали ли вы, что все вот эти люди, идущие мимо нас, если и улыбаются одним углом рта солнечным пятнам, то другим концом рта они улыбаются вам, да-да, я знаю, что говорю: ведь детям, для того чтобы пирожное показалось им вдвойне вкусным, надо пообещать розги. После этого стоит лишь не сдержать обещание и... Вы погрозили всем вот этим отхлестать их ливнем, а дали им на гигантском синем блюде солнце, до которого они так лакомы. Все взгляды устремлены на вас, только на вас, устроителя радостнейшего из сюрпризов, а вы и не замечаете, вы прячете глаза под поля своей шляпы, как если б...
Катафалаки ощутил недохват и в русских словах. Но красноречие его уже дало эффект: угрюмый предсказатель ливней оторвал подбородок от набалдашника зонта и испытующе оглядел череду проходящих. Человек в калошах и с непромокаемым плащом действительно привлекал всеобщее внимание и усмешки.
- Ну что? - спросил Катафалаки.
Бледная проступь улыбки шевельнула губы метеоролога. Он крепко пожал руку Горгису. И с того дня они стали друзьями.
5
Иоахим Витцлинг приютил у себя в обсерватории, среди вертящихся флюгеров, серии термометров, барометров, гигрометров, пылесчетов, долговязых труб, мерящих осадки, лягушек, страдающих во имя науки, диаграмм на стенах и неисчислимости прочих исчислителей Горгиса Катафалаки.
Сначала Горгис только присматривался к разлинованному стеклу и извитиям гигро- и бароспиралей, угадывающих кружение циклонов и антициклонов, потом под руководством Витцлинга - стал понемногу втягиваться в работу. Еще в отрочестве маленький Горгя любил, отогнув отрывному календарю несколько листков, с бьющимся сердцем узнать, что в следующее воскресенье на третье будет компот из сушеных фруктов, - и отсутствие гармонии между календарным листком и кухаркой огорчало его почти до слез.
Так и теперь. Помогая в составлении бюллетеней, Горгис чувствовал себя игроком, ставящим на коней Гелиоса, то в двойном, то в ординаре, и звон будильника, начинающий день, казался ему сигналом старта: пшли.
С раннего утра Катафалаки уже был на улице, и не было человека во всем Берлине, который бы так высоко нес свою голову: ученик метеоролога не хотел упустить ни одной перипетии в состязании туч с солнцем. Если они накануне с Витцлингом ставили на солнце, Катафалаки, где-нибудь посередине Кюстринерплатца, с ободряющей улыбкой кивал рванувшей с места из-за кровельных скатов золотой колеснице Гелиоса или, прикрыв глаза ладонью, с беспокойством вщуривался в сизые, в серых яблоках, тучи, стараясь разглядеть за их тяжким бегом хотя бы один занесенный острым бичом золотой луч своего "фаворита". Если солнце, обогнав тучи, выходило на прямую к зениту, Катафалаки позволял себе забежать в кафе и за чашкой мэр-вайса, судорожно комкая газету, сверял строчки бюллетеня с растущим голубым интервалом меж солнцем и сдающими крупами туч. Но торжествовать было еще рано: солнце - на последней кривой - могло заскакать, тучи наддать хода, и тогда... Катафалаки только к вечеру, когда заезд был кончен и день приходил к столбу, а на берлинских колокольнях звонили Анжелюс, вспоминал, что не успел пообедать. Вообще, Катафалаки всецело, от пят до макушки, ушел в новую для него профессию. "Хорошо было Канту, - говорил он, - оперировать с чистым пространством, в котором можно без калош, где не ясно, не пасмурно, не мокро и не сухо, а вот извольте повозиться, как мне с Витцлингом, с нашим пространством, черт возьми, где то вёдро, то как из ведра". Среди других метеорологнозических развлечений ассистенту Витцлинга особенно нравилось ставить баллы ветру, как если б ветер был школьником, не выучившимся дуть больше чем на двойку или, наоборот, выдувающим полный балл.
Так жили Витцлинг и Катафалаки: они часто ссорились с погодой, хотя дружба их была без единого облачка. Но случилось однажды так. Витцлинг, взглянув на бюллетень, ясно - черным по белому - указывающий на "ясно", позабыл взглянуть в окно. Выйдя наружу без пальто, в легких полутуфлях, со шляпой в руке и лицом, поставленным под бюллетеневое солнце, он сразу же попал под холодные захлесты ливня, с градом вперемешку. Витцлинг, делая вид, что не замечает, продолжал идти, весело посвистывая и обмахиваясь шляпой от трансцендентной жары, пока ледяной дождь не вхлестался ему в альвеолы легких и не забарабанил каплями о гордое Витцлингово сердце. К вечеру, лежа с температурой, впрыгнувшей на сорок градусов, метеоролог, блаженно улыбаясь, в полубреду, говорил: "Ведь я же предсказал, что будет жарко". Но уже через два дня температура тела Витцлинга стала комнатной, а еще через день ей пришлось подравниваться под температуру земли на Моабитском кладбище.
Катафалаки не мог найти себе места. Каждый уличный термометр напоминал ему об отошедшем друге. Их сильные ртутные стебли то росли вверх, то никли, роняя деления, а зеленые стебли трав над могилой друга Иоахима тянуло из нуля все выше и выше. Берлин, которому Катафалаки не мог простить ни гибели д-ра Дерзельбе, ни смерти Витцлинга, опостылел ему. Надо было прибегнуть к помощи одного из вокзалов. Какого? Все равно. В день отъезда ветер гнал тучи на юго-запад. Катафалаки взял билет до Парижа.
6
Поселившись в одном из дешевых фамильных отелей на бульваре де Сен-Мишель, Горгис Катафалаки решил наконец заякориться на той или иной профессии. Удары о жизнь научили его скромности. Неизвестно, какие ассоциации заставили его выбрать курсы для дантистов; может быть, он хотел свести старые счеты с хаустусом, порыться как следует щипцами внутри запрокинутого на кожаное подголовье кресла и подоткнутого ватой под скулы зевка. Так или иначе, из человека, тянущегося к звездам, он решил превратиться в человека, вытягивающего зубы.
Вначале все шло успешно: Катафалаки уже усвоил отличие клыка от глазного, флюса от фистулы, узнал, что зуб мудрости цепляется за челюсть, осложняя работу щипцовой хватки, то одноветвным, то двуветвным корнем, научился юлить жужжащей иглой бормашины внутри судорожно дергающегося зевка и наконец, ухватившись стальным сцепом за хрустящий зуб и притиснув на всякий случай к креслу вспрыгивающие коленные чашки пациента, выпалывать кость от кости, как траву из земли.
Но прирожденная жалостливость, сострадание к болям, запрятанным под повязанные поперек уха платки, направили беспокойный ум Горгиса к изысканию способов смягчить или укоротить тягостные для пациента минуты. Если Гейне говорил, что "любовь - это зубная боль в сердце", то Катафалаки казалось, что страдание, из-за которого обращаются к дантисту, похоже на несчастную любовь в зубе и что тут нельзя ограничиваться простым "потерпите, мсье" или долгим ковырянием иглой и щипцами внутри зияющего болью дупла, надо придумать героический и стремительный способ перечеркнуть недуг сразу и навсегда.
Однажды руководитель курсов, пожилой отвислогубый португальский еврей, пристальные очки которого успели заглянуть в десятки тысяч человеческих зевков, объясняющийся с учениками и пациентами на конгломерате из одиннадцати языков, был очень удивлен, когда поздней ночью внезапный звонок вытряхнул его из сна. Недоумевая, он встал и со свечкой в руке подошел к входной двери:
- Кто?
- Катафалаки.
Старый дантист снял запоры - и поднятые брови ученика, всунувшиеся в дверь, почти наткнулись на не менее поднятые - на этот раз - брови учителя. Пробормотав извинение, Горгис просил уделить ему несколько минут. Учитель приблизил свечу: глаза ночного гостя блестели экстатическим светом, из-под распахнутой благостной улыбкой губ - два ряда крепких белых зубов, под локтем небольшой ящичек. Не выходя из недоумения, наставник протянул руку со свечой к порогу кабинета и попросил быть кратким. Катафалаки и не нуждался в многословии - его открытие, как и все поворотное, радикальное, ставящее на голову, легко укладывалось в десяток слов. Он отщелкнул ящик: на донышке его в пять-шесть рядов были разложены крохотные ампулки, начиненные какой-то коричневой массой; от каждой из ампулок тянулся длинный и тонкий фитилек.
- Довольно страданий! - сказал Катафалаки, подавляя нервный спазм в горле; указательный палец его был протянут к хвостатым облаткам.
- Что это? - Свеча и очки наклонились над коробкой.
- Динамит.
Свеча качнулась и стала отодвигаться к порогу. Но изобретатель, разворачивая объяснение, был слишком увлечен, чтобы замечать мелочи.
- Все очень просто. Вместо всех этих сухих и мокрых ваток вы вкладываете в дупло больного зуба вот такую вот ампулку, поджигаете фитиль, бац - и от зуба ни единого атома - в пыль!
- Ну а от... головы? - спросил гневный голос из-за порога.
Мертвенная бледность разлилась по лицу изобретателя:
- Вот об этом-то я не подумал.
Послышались: сначала ругательства глиссандо по одиннадцати языкам, потом удар дверной створы о створу. Неподумавшему на следующий день пришлось думать о выборе новой профессии.
7
Еще в бытность свою в Берлине Катафалаки жаловался на уличное движение: город, точно прорвавшийся мешок, сыпал людьми, кружащими колесами, дергающимися педалями, скользящими по проводам роликами, качающимися рессорами и кузовами; все это перегораживало дорогу, право превращалось в лево, дезориентировало, ломало линию пути сшибающимися перекрестками, загоняло в перпендикуляры переулков и путало шаги. Но люди бывалые, отслушав ламентации Горгиса, обычно говорили, что это еще ничего, вот в Париже, например, легко совсем затеряться в толпе.
Слова эти запали в память Катафалаки. Он вовсе не хотел затериваться. Ведь такие, как он, не валяются вместе с окурками на панели; потеряй он себя, Горгиса Катафалаки, в водовороте столичной толпы, и другого такого уже не найти.
Предосторожность никогда не бывает излишней. Поэтому во время своих прогулок по Парижу всякий раз, когда нужно было перейти какую-нибудь особенно людную, мчащую головы и колеса площадь или улицу, вроде пляс де ля Конкорд, рю Риволи, бульвар Дез-Итальен, Летуаль, - Катафалаки прикреплял английской булавкой к левому отвороту своего пиджака визитную карточку с обозначением имени и фамилии, на всякий случай. Описав кривую меж бешено наскакивающих слева и справа кузовов, с глазами, дергающимися во все стороны, и почувствовав наконец под подошвой рант противолежащего тротуара, он опускал глаза к левому отвороту пиджака, прочитывал: "Горгис Катафалаки", успокоенно улыбался и отшпиливал карточку с таким видом, как если бы получил совершенно нового, только-только из магазина, Катафалаки, с которого оставалось лишь сорвать билетик, обозначающий цену и фирму.
Но однажды случилось так, что вместе с карточкой к Катафалаки пришпилилось нечто, заставившее дальнейшую жизнь нашего героя пойти по страннейшему из всех зигзагов.
Началось с того, что он забыл как-то снять по миновании надобности карточку. Было жаркое предгрозовое после полудня, когда люди или сонливы, или раздражительны. Катафалаки, сидевший у одного из столиков кафе над бутылкой сидра, ощущал сонливость; двое щеголей, чьи пестрые галстуки цвели у соседнего столика, ощущали раздражение. Сквозь мутный сидр и полудрему Катафалаки не замечал белого квадратика, забытого на отвороте пиджака, но щеголи - одного звали Мильдью, другого - Луи Тюлин, - искавшие мишени для желчного предгрозового озорства, заметили и решили сыграть с своим соседом шутку. Подойдя на цыпочках к клевавшему носом незнакомцу, Мильдью, отшпилив неслышно его карточку, на место ее прикрепил свою. С минуту приятели забавлялись чтением и перечитыванием похищенной фамилии: "Ка-та-ха-ха-фа-хи-ла-ки-хо-хо". Но туча, молча застывшая над самыми кровлями, наполнившая воздух отблесками желчи, казалось, развесила огромные грязные уши и ждет: что дальше?
И мсье Мильдью, повертев карточку в руках, перевел глаза к другому столику, где у двух стаканов оранжада сидела - улыбка в улыбку - пара. Мсье Мильдью подкрутил ус и сказал громко и раздельно, обращаясь к мсье Тюлину:
- Если б не эта ветреная дама, можно было задохнуться от жары.
Туча сдержанно, но весело загрохотала. Кавалер, оскорбленный, с шумом отодвинул стул и подошел вплотную к обидчику. Разбуженный переполохом Катафалаки раскрыл глаза как раз в тот момент, когда противники обменивались карточками. Боясь попасть в свидетели разрастающегося скандала, Катафалаки поспешно расплатился и вышел за порог. На двадцатом шаге рухнул ливень. Весь мокрый, добрался Катафалаки до своей каморки. Развешивая на спинке кровати пропитанный грозой пиджак, он заметил влипшее в ворс белое пятно с расползшимися буквами поверх. Однако что за странность? Фамилия на карточке укоротилась и спутала буквы. В комнате сумеречно. Он дал свет и стал вглядываться: контуры размытых дождем букв были определенно чужие; столь же определенно не хватало - семи или восьми букв. Катафалаки даже перевернул карточку, но и на обороте ее не оказалось непонятным образом исчезнувших знаков. Тут впервые в душе Горгиса Катафалаки возникло подозрение. С минуту он сидел в глубоком раздумье. Потом выглянул за дверь. В коридоре никого. Тем лучше. Он прошел мимо десятка закрытых дверей к темной нише: там (он помнил) стояло зеркало. Дешевое стекло, в которое давно никто не заглядывал, может быть, отвыкло и разучилось отражать: по крайней мере когда Катафалаки с искаженным от волнения лицом наклонился над его затянутой пылью и паутиной поверхностью, поверхность ответила лишь неясным кривым зеленовато-серым контуром, контуром человека вообще, которому все равно, худ он или толст, беспол или пол, рожден или лишь отражен.
"Высоко и глубоко уважаемый доктор!
Индусские философы называли познание "вторым рождением". Исходя из этого почтительнейше прошу Вас не отказать в любезности меня родить..."
Но тут вдруг поперек строки - вторая мысль: "Что я делаю? Ведь доктору Дерзельбе нужно писать по-немецки". Однако Катафалаки помнил не более двух-трех десятков немецких слов. Досадное препятствие. Вооружившись словарем (он уже им пользовался при расшифровке дерзельбевских заглавий), Горгис, с каплями пота в морщинах лба, стал выискивать вокабулы, и возможно, что глаза его наткнулись бы на слово, разъясняющее сразу и все. Но третья мысль, внезапно захлопнувшая словарь, помешала этому: если Дерзельбе знает все, подсказала мысль, то он знает и... русский язык. Облегченно вздохнув, Катафалаки дописал, подписал и расчеркнулся. Оставалось поверх конверта адрес. Но это оказалось не так и просто: у птиц - гнезда, у лисиц - норы, но сын человеческий... ведь даже центр мира, если верить математикам, всюду и нигде, то есть не имеет определенного адреса. Чернила бессловно сохли на пере, но упорство Катафалаки было неиссякаемо. Посидев в раздумье над скучавшим в одиночестве посредине конверта словом "д-р Дерзельбе", он вдруг улыбнулся, снова обмакнул перо, приписал сверху еще одно слово и, спрятав брови под шляпу, отправился в мастерскую, изготовляющую плакаты. После этого оставалось лишь выхлопотать заграничный паспорт и взять билет до Берлина; терпения у Катафалаки было хоть отбавляй, денег - значительно меньше, но так как план, придуманный им, требовал главным образом терпения, то автор его надеялся рано или поздно отыскать Дерзельбе, не обращаясь ни к помощи конвертов, ни, особенно, к помощи людей, которые, как ему казалось, стремились бы лишь помешать их встрече. Стэнли, отправляясь в дебри Африки на розыски Ливингстона, не звал языков тамошних племен. В таком же положении находился и Горгис Катафалаки. Последнее его сомнение на этот счет рассеял один из его знакомых, чрезвычайно веселый человек (любопытно, что знакомство с Катафалаки всегда поддерживали лишь весельчаки и шутники), уверивший собравшегося в странствие дерзельбианца, что, зная лишь два слова на всех языках - "пожалуйста" и "сколько", - можно с удобством и без каких бы то ни было недоразумений объехать всю Европу.
После суток езды, когда поезд вез его по Германии, Катафалаки подумал, что не худо бы знать к третье слово: станционные буфеты через каждые полчаса показывали его голодным глазам серии разложенных веерами бутербродов, но Катафалаки не знал, как по-немецки "бутерброд", и приехал в Берлин с тощим желудком.
Впрочем, прибыв в столицу Пруссии, он душой и телом отдался осуществлению своего плана по розыскам д-ра Дерзельбе.
Обращаться к помощи осведомительных органов, ученых обществ, соперников, завистников и недоброжелателей великого Дерзельбе, взявших его в перекрестное молчание, значит быть сбитым со следа, получить ложную информацию и неверный маршрут. За сведениями о Дерзельбе можно обращаться только к самому Дерзельбе и ни к кому иному.
План, придуманный Катафалаки, был и хитер и прост: остановившись у выходной двери Фридрихштрассе-бангоф, он раскрыл свой саквояж и стал разматывать запрятанное в него полотнище; развернув красную по белому надпись, он приделал ее к трости правой рукой через плечо, взял в левую саквояж и медленным шагом направился в город мимо поднимающих утренние шторы витрин Фридрихштрассе. Первым красную надпись "Gut Morgen, herr Derselbe!" прочел носильщик, которому флаг Катафалаки перегородил путь. Но плечи носильщику придавило шестью пудами, и капли пота, свисшие с ресниц, помешали дочитать. Затем буквы плаката попали в глаза шоферу, подкатившему к ступенькам бангофа; но шоферу бросили через спину адрес, дверца вщелкнулась в лакированный бок его машины, рука легла на рычаг, а глаза повернули, вслед за колесами, в сторону.
Катафалаки с развевающимся "Gut Morgen, herr Derselbe" за спиной продолжал шагать вдоль Фридрихштрассе, поворачивая голову то вправо, то влево. Расчет его был чрезвычайно прост: где бы ни встретился ему д-р Дерзельбе, увидев приветствие, к нему обращенное, он ответит, как истинно культурный человек, хотя бы приподнятием шляпы, и тем самым будет опознан. Встречные берлинцы, привычные к людям-рекламам, сперва не обращали внимания на сигнализацию Катафалаки, но на втором квартале пути плакат привел в движение два пальца: один палец - по левую сторону улицы - вытянулся по направлению к движущимся буквам, другой палец - по правую сторону улицы, выгнувшись крючком, закивал постовому шутцману. Видя, что эти жесты мало похожи на приветствие, разыскатель д-ра Дерзельбе повернул по Францизштрассе. Но вслед ему шло уже два-три десятка любопытных. Сначала Катафалаки слышал за собой смех, затем взволнованно протестующие голоса, потом запев какой-то незнакомой ему песни, испуганный свисток шутцмана и наконец чей-то ровный голос, отсчитывающий шаг; повернув голову к дружному топоту ног, догонявшему его флаг, Катафалаки был изумлен: он оказался, неожиданно для себя самого, в роли знаменосца, ведущего построенную правильными рядами колонну демонстрантов. Растерявшись, он выронил флаг и после секунд остолбенения едва успел увернуться от растаптывающего, механически четкого марша колонны. Стоя уже на тротуаре, Катафалаки видел, что его привет Дерзельбе, поднятый чьими-то чужими руками, снова веет над проходящими мимо рядами. Было ясно: дерзельбианцы, таившиеся по всему миру, восстали против системы замалчивания, подняли знамя восстания и идут ниспровергнуть все ветхие профессорские кафедры, амвоны и авторитеты. Овладев волнением, Катафалаки бросился вдогонку за качающимся над морем макушек "Gut Morgen, herr Derselbe!".
Шествие, которому перегородила было дорогу Шпрее, перевалило через мост и еще через мост, обогнуло медный тысячетонный памятник Вильгельму, рубчатую громаду кайзер-кениглехерского шлосса и двигалось прямо навстречу золотому циферблату ратуши. Толпа, будто ошлюзенная, приподнялась на тысячу цыпочек, буквы гутморгена склонились к земле: на балкон ратуши вышел, кланяясь по часовой стрелке, д-р Дерзельбе. Катафалаки представлял себе его несколько иначе; в действительности это был человек с лысой и шишковатой макушкой, с улыбкой, положенной поверх круглого лица, как первая лунная четверть поверх третьей.
Произошел обмен речами, в которой Катафалаки не понял ни слова, и толпа стала мирно расходиться. Катафалаки один стоял с шляпой в руке, твердо решив не надевать ее до тех пор, пока не изъяснит своих чувств лично самому д-ру Дерзельбе. Случай, казалось, шел навстречу его желанию, то есть навстречу сквозь вращающиеся грани подъезда ратуши - шел, окруженный двумя-тремя приподнятыми цилиндрами, великий и несравненный Дерзельбе. Остановленный низкими поклонами Катафалаки, он благожелательно кивнул, выражая готовность слушать. Среди сопровождающих триумфатора оказался человек, владеющий русским языком. Прижимая шляпу к груди, Катафалаки спросил радостно срывающимся голосом, подлинно ли он видит перед собой автора трактатов об извлечении корня из мнимых величин, об искусстве извлекать ядоносные зубы у гадюк, о целебных свойствах корня женьшеня, о принципе яйности в философии и о шестидесяти шести способах сварить яйцо вкрутую? Маленькая процессия казалась удивленной вопросом, и тот, к кому он был обращен, оглядев восхищенно улыбающегося Катафалаки, повернул к нему круглые лопатки. За ним последовали и остальные, кроме переводчика, который, задержавшись на минуту, растолковал бедному Катафалаки следующее. Фамилия герра председателя муниципального совета - Лемке. Вчера были перевыборы на новое трехлетие. Город голосовал по двум спискам: либералы выставили кандидатуру Гальбе; мы, консерваторы, стали, как один, за нашего прежнего глубокоуважаемого, трижды перевыбранного герра фон Лемке; "дерзельбе" - тот же самый, то же самое, и никаких перемен, - вот лозунг, выброшенный нами; и он, как и должно было ожидать, одержал верх; сегодня - не знаю, по чьей инициативе - благодарные выборщики пришли приветствовать глубокоуважаемого шефа с первым утром его не первого и не последнего, надеемся мы, градоправительства; это было - не правда ли? - очень трогательно...
И говоривший вежливо наклонился, чтобы поднять выскользнувшую из пальцев собеседника шляпу, назидательно кивнул и поспешил вслед за удаляющимися членами магистрата.
Катафалаки стоял точно врытый в землю, состязаясь в неподвижности с шеренгой чугунных тумб, протянувшихся вдоль Кенигштрассе. Выйдя наконец из оцепенения, он хотел было надеть шляпу, но не решился: ему казалось, что ее не на что надеть.
4
Представьте себе тело, которое, одернувшись со своего костяка, как платье с деревянных плечиков и железного гвоздя вешалки, продолжает ттолкаемое инерцией - шагать от тумбы к тумбе, обвислое, подламывающееся в коленях, с руками, упавшими вниз, как пустые рукава: это Катафалаки, переживающий кризис и крушение дерзельбианства. Сгибательные и разгибательные рефлексы вели его ноги вдоль Унтер-ден-Линден, но в ведомом ничего не шло, мысль застопорилась, как раскружившийся завод часов. Сгибательные рефлексы повернули мимо белых истуканов Зигес-аллее. Над Катафалаки сияло рыжее лучеволосое солнце, в веселом синем воздухе плясали зеленые, желтые и красные рвущиеся со своих веревочек детские шары, лакированные обода, быстро перебирая никелем спиц, вязали себе путь. Под оживленно жестикулирующими ветвями Тиргартена, вдавливая в упругий асфальт миллионы шагов, прогуливались румянолицые, улыбающиеся, ясные, как погода, прохожие. Несчастный экс-дерзельбианец не мог поднять глаз, чтобы не наткнуться на оскорбительно радостные улыбки, глаза, сощуренные от солнца, серебряную повилику дымков, вьющуюся из самодовольно попыхивающих трубок. Тщетно бросался он зрачками из стороны в сторону, ища хоть единого блика, соцветного его настроению. Даже тени, отброшенные ярким изумрудом листвы на землю, казались теплыми. И вдруг зрачки Катафалаки стали: на одной из скамей, закутавшись в черную пелерину, с понуро опущенными плечами сидел человек; лицо его, полузакрытое поднятым воротником, упиралось в ручку дождевого зонта; рядом с ним, грустный и серый, как и его хозяин, лежал непромокаемый плащ; человек, закрывшись полями черной шляпы от рассиявшегося неба, сосредоточенно смотрел на носки глубоких калош, в которые были вдеты его ноги.
Катафалаки осторожно приблизился. Навстречу надвинувшейся тени незнакомец быстрым движением поднял голову. Увидев, что рядом всего лишь человек, вздохнул и опустил ее еще ниже. Горгис присел на край скамьи. Только непромокаемый плащ отделял горе от горя. Сходства эмоций плюс двадцать немецких слов, которыми располагал Катафалаки, оказалось достаточно, чтобы задать вопрос, получить ответ и понять его:
- Морген ист гут: варум ист кайн "гут морген"? 1
Незнакомец:
- Ich bin ein Meteorologist. Я метеоролог, и я предсказал - и предсказал на сегодня - пасмурно, ливень, ливень, можно ждать града. Или вам нужно объяснять еще?
Катафалаки:
- Битте, нох айнмаль 2.
1 Эта фраза на ломаном немецком переводится примерно так: "Утро есть доброе: почему нет "с добрым утром"?"
2 Пожалуйста, еще раз (нем.).
Незнакомец, насупившись тучей, стал было сворачивать плащ, но, встретив ласковую, исполненную искреннего участия и готовности понять улыбку собеседника, смягчился и стал повторять по слогам:
- Я ме-те-о-ро...
Уже первое слово вызвало радостные кивки Катафалаки: понимаю; за ним протиснулись кой-как и другие. Горгис деликатно притронулся пальцами к руке метеоролога и, ободряюще улыбнувшись, заговорил, после чего уже метеоролог, морщась от усилия понять, произнес:
- Noch einmal.
И Катафалаки снова, с неиссякающим терпением, стал переставлять свои двадцать слов. Очевидно, в смутном брызге двух полупониманий, в унылом словаре собеседника, в монотонно дождящих одних и тех же звуках было нечто напоминающее плохую погоду, потому что метеоролог чуть-чуть просветлел.
Израсходовав свой немецкий запас, Горгис заговорил по-русски - и странно, общность чувств преодолевала разобщенность языков. Разговор, тщательно подпираемый жестикуляцией с обеих сторон, не падал, а длился так...
Катафалаки:
- Мужайтесь - как будто бы накрапывает дождь. Эс регнет 1.
1 Идет дождь (нем.).
Метеоролог:
- Увы, это оттого, что проехала бочка для поливки улиц.
Катафалаки:
- Может быть, вы скажете, вот эти желтые солнечные пятна на земле оттого, что проехала бочка с желтой краской?
Пауза.
Катафалаки:
- Ну допустим даже: бочке для поливки. Но подумали ли вы, что все вот эти люди, идущие мимо нас, если и улыбаются одним углом рта солнечным пятнам, то другим концом рта они улыбаются вам, да-да, я знаю, что говорю: ведь детям, для того чтобы пирожное показалось им вдвойне вкусным, надо пообещать розги. После этого стоит лишь не сдержать обещание и... Вы погрозили всем вот этим отхлестать их ливнем, а дали им на гигантском синем блюде солнце, до которого они так лакомы. Все взгляды устремлены на вас, только на вас, устроителя радостнейшего из сюрпризов, а вы и не замечаете, вы прячете глаза под поля своей шляпы, как если б...
Катафалаки ощутил недохват и в русских словах. Но красноречие его уже дало эффект: угрюмый предсказатель ливней оторвал подбородок от набалдашника зонта и испытующе оглядел череду проходящих. Человек в калошах и с непромокаемым плащом действительно привлекал всеобщее внимание и усмешки.
- Ну что? - спросил Катафалаки.
Бледная проступь улыбки шевельнула губы метеоролога. Он крепко пожал руку Горгису. И с того дня они стали друзьями.
5
Иоахим Витцлинг приютил у себя в обсерватории, среди вертящихся флюгеров, серии термометров, барометров, гигрометров, пылесчетов, долговязых труб, мерящих осадки, лягушек, страдающих во имя науки, диаграмм на стенах и неисчислимости прочих исчислителей Горгиса Катафалаки.
Сначала Горгис только присматривался к разлинованному стеклу и извитиям гигро- и бароспиралей, угадывающих кружение циклонов и антициклонов, потом под руководством Витцлинга - стал понемногу втягиваться в работу. Еще в отрочестве маленький Горгя любил, отогнув отрывному календарю несколько листков, с бьющимся сердцем узнать, что в следующее воскресенье на третье будет компот из сушеных фруктов, - и отсутствие гармонии между календарным листком и кухаркой огорчало его почти до слез.
Так и теперь. Помогая в составлении бюллетеней, Горгис чувствовал себя игроком, ставящим на коней Гелиоса, то в двойном, то в ординаре, и звон будильника, начинающий день, казался ему сигналом старта: пшли.
С раннего утра Катафалаки уже был на улице, и не было человека во всем Берлине, который бы так высоко нес свою голову: ученик метеоролога не хотел упустить ни одной перипетии в состязании туч с солнцем. Если они накануне с Витцлингом ставили на солнце, Катафалаки, где-нибудь посередине Кюстринерплатца, с ободряющей улыбкой кивал рванувшей с места из-за кровельных скатов золотой колеснице Гелиоса или, прикрыв глаза ладонью, с беспокойством вщуривался в сизые, в серых яблоках, тучи, стараясь разглядеть за их тяжким бегом хотя бы один занесенный острым бичом золотой луч своего "фаворита". Если солнце, обогнав тучи, выходило на прямую к зениту, Катафалаки позволял себе забежать в кафе и за чашкой мэр-вайса, судорожно комкая газету, сверял строчки бюллетеня с растущим голубым интервалом меж солнцем и сдающими крупами туч. Но торжествовать было еще рано: солнце - на последней кривой - могло заскакать, тучи наддать хода, и тогда... Катафалаки только к вечеру, когда заезд был кончен и день приходил к столбу, а на берлинских колокольнях звонили Анжелюс, вспоминал, что не успел пообедать. Вообще, Катафалаки всецело, от пят до макушки, ушел в новую для него профессию. "Хорошо было Канту, - говорил он, - оперировать с чистым пространством, в котором можно без калош, где не ясно, не пасмурно, не мокро и не сухо, а вот извольте повозиться, как мне с Витцлингом, с нашим пространством, черт возьми, где то вёдро, то как из ведра". Среди других метеорологнозических развлечений ассистенту Витцлинга особенно нравилось ставить баллы ветру, как если б ветер был школьником, не выучившимся дуть больше чем на двойку или, наоборот, выдувающим полный балл.
Так жили Витцлинг и Катафалаки: они часто ссорились с погодой, хотя дружба их была без единого облачка. Но случилось однажды так. Витцлинг, взглянув на бюллетень, ясно - черным по белому - указывающий на "ясно", позабыл взглянуть в окно. Выйдя наружу без пальто, в легких полутуфлях, со шляпой в руке и лицом, поставленным под бюллетеневое солнце, он сразу же попал под холодные захлесты ливня, с градом вперемешку. Витцлинг, делая вид, что не замечает, продолжал идти, весело посвистывая и обмахиваясь шляпой от трансцендентной жары, пока ледяной дождь не вхлестался ему в альвеолы легких и не забарабанил каплями о гордое Витцлингово сердце. К вечеру, лежа с температурой, впрыгнувшей на сорок градусов, метеоролог, блаженно улыбаясь, в полубреду, говорил: "Ведь я же предсказал, что будет жарко". Но уже через два дня температура тела Витцлинга стала комнатной, а еще через день ей пришлось подравниваться под температуру земли на Моабитском кладбище.
Катафалаки не мог найти себе места. Каждый уличный термометр напоминал ему об отошедшем друге. Их сильные ртутные стебли то росли вверх, то никли, роняя деления, а зеленые стебли трав над могилой друга Иоахима тянуло из нуля все выше и выше. Берлин, которому Катафалаки не мог простить ни гибели д-ра Дерзельбе, ни смерти Витцлинга, опостылел ему. Надо было прибегнуть к помощи одного из вокзалов. Какого? Все равно. В день отъезда ветер гнал тучи на юго-запад. Катафалаки взял билет до Парижа.
6
Поселившись в одном из дешевых фамильных отелей на бульваре де Сен-Мишель, Горгис Катафалаки решил наконец заякориться на той или иной профессии. Удары о жизнь научили его скромности. Неизвестно, какие ассоциации заставили его выбрать курсы для дантистов; может быть, он хотел свести старые счеты с хаустусом, порыться как следует щипцами внутри запрокинутого на кожаное подголовье кресла и подоткнутого ватой под скулы зевка. Так или иначе, из человека, тянущегося к звездам, он решил превратиться в человека, вытягивающего зубы.
Вначале все шло успешно: Катафалаки уже усвоил отличие клыка от глазного, флюса от фистулы, узнал, что зуб мудрости цепляется за челюсть, осложняя работу щипцовой хватки, то одноветвным, то двуветвным корнем, научился юлить жужжащей иглой бормашины внутри судорожно дергающегося зевка и наконец, ухватившись стальным сцепом за хрустящий зуб и притиснув на всякий случай к креслу вспрыгивающие коленные чашки пациента, выпалывать кость от кости, как траву из земли.
Но прирожденная жалостливость, сострадание к болям, запрятанным под повязанные поперек уха платки, направили беспокойный ум Горгиса к изысканию способов смягчить или укоротить тягостные для пациента минуты. Если Гейне говорил, что "любовь - это зубная боль в сердце", то Катафалаки казалось, что страдание, из-за которого обращаются к дантисту, похоже на несчастную любовь в зубе и что тут нельзя ограничиваться простым "потерпите, мсье" или долгим ковырянием иглой и щипцами внутри зияющего болью дупла, надо придумать героический и стремительный способ перечеркнуть недуг сразу и навсегда.
Однажды руководитель курсов, пожилой отвислогубый португальский еврей, пристальные очки которого успели заглянуть в десятки тысяч человеческих зевков, объясняющийся с учениками и пациентами на конгломерате из одиннадцати языков, был очень удивлен, когда поздней ночью внезапный звонок вытряхнул его из сна. Недоумевая, он встал и со свечкой в руке подошел к входной двери:
- Кто?
- Катафалаки.
Старый дантист снял запоры - и поднятые брови ученика, всунувшиеся в дверь, почти наткнулись на не менее поднятые - на этот раз - брови учителя. Пробормотав извинение, Горгис просил уделить ему несколько минут. Учитель приблизил свечу: глаза ночного гостя блестели экстатическим светом, из-под распахнутой благостной улыбкой губ - два ряда крепких белых зубов, под локтем небольшой ящичек. Не выходя из недоумения, наставник протянул руку со свечой к порогу кабинета и попросил быть кратким. Катафалаки и не нуждался в многословии - его открытие, как и все поворотное, радикальное, ставящее на голову, легко укладывалось в десяток слов. Он отщелкнул ящик: на донышке его в пять-шесть рядов были разложены крохотные ампулки, начиненные какой-то коричневой массой; от каждой из ампулок тянулся длинный и тонкий фитилек.
- Довольно страданий! - сказал Катафалаки, подавляя нервный спазм в горле; указательный палец его был протянут к хвостатым облаткам.
- Что это? - Свеча и очки наклонились над коробкой.
- Динамит.
Свеча качнулась и стала отодвигаться к порогу. Но изобретатель, разворачивая объяснение, был слишком увлечен, чтобы замечать мелочи.
- Все очень просто. Вместо всех этих сухих и мокрых ваток вы вкладываете в дупло больного зуба вот такую вот ампулку, поджигаете фитиль, бац - и от зуба ни единого атома - в пыль!
- Ну а от... головы? - спросил гневный голос из-за порога.
Мертвенная бледность разлилась по лицу изобретателя:
- Вот об этом-то я не подумал.
Послышались: сначала ругательства глиссандо по одиннадцати языкам, потом удар дверной створы о створу. Неподумавшему на следующий день пришлось думать о выборе новой профессии.
7
Еще в бытность свою в Берлине Катафалаки жаловался на уличное движение: город, точно прорвавшийся мешок, сыпал людьми, кружащими колесами, дергающимися педалями, скользящими по проводам роликами, качающимися рессорами и кузовами; все это перегораживало дорогу, право превращалось в лево, дезориентировало, ломало линию пути сшибающимися перекрестками, загоняло в перпендикуляры переулков и путало шаги. Но люди бывалые, отслушав ламентации Горгиса, обычно говорили, что это еще ничего, вот в Париже, например, легко совсем затеряться в толпе.
Слова эти запали в память Катафалаки. Он вовсе не хотел затериваться. Ведь такие, как он, не валяются вместе с окурками на панели; потеряй он себя, Горгиса Катафалаки, в водовороте столичной толпы, и другого такого уже не найти.
Предосторожность никогда не бывает излишней. Поэтому во время своих прогулок по Парижу всякий раз, когда нужно было перейти какую-нибудь особенно людную, мчащую головы и колеса площадь или улицу, вроде пляс де ля Конкорд, рю Риволи, бульвар Дез-Итальен, Летуаль, - Катафалаки прикреплял английской булавкой к левому отвороту своего пиджака визитную карточку с обозначением имени и фамилии, на всякий случай. Описав кривую меж бешено наскакивающих слева и справа кузовов, с глазами, дергающимися во все стороны, и почувствовав наконец под подошвой рант противолежащего тротуара, он опускал глаза к левому отвороту пиджака, прочитывал: "Горгис Катафалаки", успокоенно улыбался и отшпиливал карточку с таким видом, как если бы получил совершенно нового, только-только из магазина, Катафалаки, с которого оставалось лишь сорвать билетик, обозначающий цену и фирму.
Но однажды случилось так, что вместе с карточкой к Катафалаки пришпилилось нечто, заставившее дальнейшую жизнь нашего героя пойти по страннейшему из всех зигзагов.
Началось с того, что он забыл как-то снять по миновании надобности карточку. Было жаркое предгрозовое после полудня, когда люди или сонливы, или раздражительны. Катафалаки, сидевший у одного из столиков кафе над бутылкой сидра, ощущал сонливость; двое щеголей, чьи пестрые галстуки цвели у соседнего столика, ощущали раздражение. Сквозь мутный сидр и полудрему Катафалаки не замечал белого квадратика, забытого на отвороте пиджака, но щеголи - одного звали Мильдью, другого - Луи Тюлин, - искавшие мишени для желчного предгрозового озорства, заметили и решили сыграть с своим соседом шутку. Подойдя на цыпочках к клевавшему носом незнакомцу, Мильдью, отшпилив неслышно его карточку, на место ее прикрепил свою. С минуту приятели забавлялись чтением и перечитыванием похищенной фамилии: "Ка-та-ха-ха-фа-хи-ла-ки-хо-хо". Но туча, молча застывшая над самыми кровлями, наполнившая воздух отблесками желчи, казалось, развесила огромные грязные уши и ждет: что дальше?
И мсье Мильдью, повертев карточку в руках, перевел глаза к другому столику, где у двух стаканов оранжада сидела - улыбка в улыбку - пара. Мсье Мильдью подкрутил ус и сказал громко и раздельно, обращаясь к мсье Тюлину:
- Если б не эта ветреная дама, можно было задохнуться от жары.
Туча сдержанно, но весело загрохотала. Кавалер, оскорбленный, с шумом отодвинул стул и подошел вплотную к обидчику. Разбуженный переполохом Катафалаки раскрыл глаза как раз в тот момент, когда противники обменивались карточками. Боясь попасть в свидетели разрастающегося скандала, Катафалаки поспешно расплатился и вышел за порог. На двадцатом шаге рухнул ливень. Весь мокрый, добрался Катафалаки до своей каморки. Развешивая на спинке кровати пропитанный грозой пиджак, он заметил влипшее в ворс белое пятно с расползшимися буквами поверх. Однако что за странность? Фамилия на карточке укоротилась и спутала буквы. В комнате сумеречно. Он дал свет и стал вглядываться: контуры размытых дождем букв были определенно чужие; столь же определенно не хватало - семи или восьми букв. Катафалаки даже перевернул карточку, но и на обороте ее не оказалось непонятным образом исчезнувших знаков. Тут впервые в душе Горгиса Катафалаки возникло подозрение. С минуту он сидел в глубоком раздумье. Потом выглянул за дверь. В коридоре никого. Тем лучше. Он прошел мимо десятка закрытых дверей к темной нише: там (он помнил) стояло зеркало. Дешевое стекло, в которое давно никто не заглядывал, может быть, отвыкло и разучилось отражать: по крайней мере когда Катафалаки с искаженным от волнения лицом наклонился над его затянутой пылью и паутиной поверхностью, поверхность ответила лишь неясным кривым зеленовато-серым контуром, контуром человека вообще, которому все равно, худ он или толст, беспол или пол, рожден или лишь отражен.