Глава 15
Когда доктор Паркхерст пришел на вечерний обход, Младший более не стал притворяться спящим, но засыпал врача вопросами, ответы на большинство которых он уже знал, подслушав разговор Паркхерста с детективом Ванадием.
Горло все еще саднило от взрывной рвоты, его обожгло кислотой, выброшенной из желудка, так что голосом, одновременно хриплым и писклявым, он напоминал персонаж из кукольной программы для детей, которую показывали по субботам. Если б не боль, он бы даже посмеялся над своим голосом. Да только каждое слово драло горло, как наждаком, и из всех чувств у него осталась разве что жалость к себе.
Хотя он уже дважды услышал объяснения врача по поводу острого нервного эмезиза, Младший все-таки не понимал, каким образом шок от потери жены мог привести к столь сильному приступу.
– Раньше с вами такого не случалось? – спросил Паркхерст, стоя у кровати и держа в руках историю болезни, глядя на Младшего поверх очков, которые сползли чуть ли не на кончик носа.
– Нет, никогда.
– Периодические приступы рвоты, возникающие без видимых причин, могут служить одним из признаков двигательной атаксии, но никаких других симптомов у вас нет. Я бы не стал волноваться по этому поводу, если, конечно, приступ не повторится.
Младший скорчил гримаску: перспектива еще одной рвотной атаки его не радовала.
– Мы исключили большинство из возможных причин. У вас нет острого миелита или менингита. Или анемии мозга. Сотрясения тоже не было. Нет и никаких симптомов болезни Менье, мы еще сделаем анализы, которые позволят исключить возможные опухоль и патологические изменения мозга, но я, впрочем, и так уверен, что причина не в этом.
– Острый нервный эмезиз, – хрипло пропищал Младший. – Я никогда не считал себя нервным человеком.
– О, это вовсе и не означает, что вы – нервный. В нашем случае все указывает на то, что приступ вызван психологическими факторами. Горем, шоком, ужасом… все эти чувства могут вызывать сильную физиологическую реакцию организма.
– Ага.
Жалость согрела аскетическое лицо врача.
– Вы очень любили свою жену, не так ли?
«Я ее обожал», – попытался ответить Младший, но от избытка чувств у него перехватило дыхание. Лицо перекосило от горя, тут ему не пришлось делать над собой усилие, к его изумлению, из глаз брызнули слезы.
Встревоженный тем, что бурная эмоциональная реакция пациента может привести к рыданиям, которые, в свою очередь, вызовут спазмы желудка и новый приступ рвоты, Паркхерст подозвал медицинскую сестру и велел немедленно сделать Младшему укол диазепама.
А после инъекции сказал:
– Вы – очень восприимчивый человек, Енох. Подобная черта характера – большая редкость в нашем бесчувственном мире. Но в вашем теперешнем состоянии такая восприимчивость – ваш худший враг.
Врач продолжил обход, а медсестра оставалась с Младшим, пока не стало ясно, что транквилизатор подействовал и кровавая рвота пациенту более не грозит.
Звали ее Виктория Бресслер. Симпатичная блондинка, она, конечно, не могла составить конкуренцию ослепительно красивой Наоми, но последняя, не следовало этого забывать, уже отошла в мир иной.
Когда Младший пожаловался на жажду, сестра объяснила, что пить ему можно будет только утром. Причем на завтрак и ленч ему прописана жидкая диета. И лишь в обед он получит мягкую пищу.
А пока она может предложить ему лишь несколько кусочков льда, причем он должен их лизать, но не грызть.
– Пусть они растают у вас во рту.
Из кувшина на ночном столике Виктория по одному доставала кусочки льда, не кубики, а овальные голыши, и клала их в рот Младшего. Точными, тщательно выверенными движениями, как и полагалось опытной медсестре, но при этом с обворожительной улыбкой и кокетливым блеском глаз, более свойственным куртизанке. Ложку из его рта она вынимала намеренно медленно, как бы сладострастно. Младшему даже вспомнился эпизод трапезы из фильма «Том Джонс».
Младший привык к тому, что женщины пытаются соблазнить его. Внешние данные, тут природа не поскупилась, в сочетании с постоянным стремлением к самоусовершенствованию превратили его в интересную личность. А самое главное, благодаря книгам Цезаря Зедда он научился очаровывать людей.
И хотя он никогда не хвастался своими подвигами и не участвовал в посиделках в раздевалке, где другие инструкторы взахлеб рассказывали о своих победах, Младший нисколько не сомневался, что может «обслужить» женщину куда лучше, чем любой другой мужчина. Возможно, слухи о его физических достоинствах и мастерстве дошли до Виктории: женщины часто говорят об этом между собой, пожалуй, даже чаще, чем мужчины.
Учитывая боли в животе и горле и крайнюю усталость, Младший чуточку удивился, обнаружив, что эта миловидная сестричка возбуждает его, превратив ложку в сексуальный объект. И хотя его состояние не позволяло даже подумать о чем-то романтичном, Младшего определенно заинтересовала возможность наладить отношения в будущем.
Конечно, он понимал, что такие мысли греховны, все-таки тело его жены еще не предали земле, и ему не хотелось выглядеть подлецом. Наоборот, он стремился создать у Виктории самое лестное мнение о себе. Наверняка был способ показать ей, разумеется, не выходя за рамки приличий, что она его возбуждает.
Осторожнее.
Ванадий мог это выяснить. С какой бы тонкостью ни отреагировал Младший на Викторию, Томас Ванадий мог прознать про его эротический интерес. Как-то. Каким-то образом. У Виктории не возникнет ни малейшего желания сообщать о той искре, что проскочила между ней и Младшим, она не захочет помогать властям упечь его в тюрьму, ибо в этом случае ее страсть к нему останется неутоленной, но Ванадий сможет пронюхать о ее секрете и не мытьем, так катаньем заставит ее дать свидетельские показания.
Так что ему, Младшему, нельзя говорить ничего такого, что могло бы стать достоянием присяжных. У него нет права даже на то, чтобы подмигнуть Виктории или ласково погладить ее по руке.
Не произнеся ни слова, не решаясь встретиться с Викторией взглядом, Младший обхватил губами очередной голыш льда, который предложила ему эта очаровательная женщина. А потом задержал ложку во рту, чтобы она не могла ее легко вытащить, и, закрыв глаза, застонал от удовольствия, словно в ложке был не лед, а амброзия, пища богов, словно наслаждался он не льдом, а самой медсестрой. А отпуская ложку, он прошелся по ней языком, после чего, когда сталь выскользнула изо рта, еще облизнул и губы.
Открыв глаза, по-прежнему не решаясь встретиться с Викторией взглядом, Младший знал, что она отметила и правильно истолковала его реакцию на ее сладострастные манипуляции с ложкой. Именно потому медсестра застыла, не донеся ложку до кувшина, у нее перехватило дыхание. Трепет возбуждения пробежал по ее телу.
Ни одному из них не было необходимости подтверждать взаимную приязнь кивком или улыбкой. Виктория знала, так же как и он, что их час придет, когда все текущие неприятности останутся в прошлом, когда Ванадий отстанет от них, когда все подозрения канут в Лету.
А пока они должны проявить терпение. Томительное ожидание, предвкушение желанной встречи только усилит сладостность их объятий, позволит подняться на вершину блаженства, доступную далеко не всем смертным, а лишь удостоенным статуса полубогов за их страстность, силу или чистоту чувств.
О существовании полубогов в классической мифологии Младший узнал лишь недавно в одном из изданий, полученных через клуб «Книга месяца».
Когда гулко бьющееся сердце Виктории замедлило свой бег, она положила ложку на поднос, закрыла кувшин крышкой и сказала: «На сегодня достаточно, мистер Каин. В вашем состоянии избыток растаявшего льда тоже может вызвать приступ рвоты».
На Младшего произвело впечатление профессиональное спокойствие в голосе, скромность в поведении, столь умело маскирующие бушующую в сердце девушки страсть. Сладенькая Виктория была достойным партнером по заговору против властей.
– Благодарю вас, сестра Бресслер, – ответил он тем же спокойным тоном, едва подавив желание взглянуть на нее, улыбнуться и показать кончик розового языка, который, приложенный к нужным местам, мог бы доставить ей массу удовольствий.
– Я предупрежу другую сестру, чтобы она присматривала за вами.
Никто из них не сомневался, что они необходимы друг другу и со временем обязательно сольются воедино. Но Виктория давала понять, что сейчас для них обоих главное – осторожность. Мудрая женщина.
– Я понимаю.
– Набирайтесь сил, – посоветовала она, отворачиваясь от кровати.
Да, он тоже полагал, что ему потребуется хороший отдых, чтобы набраться сил и как следует подготовиться к той битве, которая ждала его в ее объятьях. Даже белый халат и громоздкие туфли на резиновой подошве не могли скрыть эротичности ее фигуры. В постели она наверняка превращалась в львицу.
После ухода Виктории Младший улыбался потолку, переполненный валиумом и желанием. А также тщеславием.
В данном случае тщеславие базировалось не на ошибке, не на завышенной самооценке, а на трезвом расчете. Его неотразимость являлась не личным мнением, а объективным и непреложным фактом, таким же, как сила тяжести или расположение планет в Солнечной системе.
Он, надо признать, удивился тому, что сестру Бресслер так потянуло к нему, хотя она, безусловно, ознакомилась с историей его болезни и знала о том, что совсем недавно он фонтанировал рвотой, в «Скорой помощи» потерял контроль над мочевым пузырем и кишечником, и в любой момент приступ мог повториться. Это был серьезный тест на животную страсть, которую он возбуждал в женщинах, даже не прилагая к этому никаких усилий, свидетельство мощного мужского магнетизма, который являлся такой же его неотъемлемой частью, как густые светлые волосы.
Горло все еще саднило от взрывной рвоты, его обожгло кислотой, выброшенной из желудка, так что голосом, одновременно хриплым и писклявым, он напоминал персонаж из кукольной программы для детей, которую показывали по субботам. Если б не боль, он бы даже посмеялся над своим голосом. Да только каждое слово драло горло, как наждаком, и из всех чувств у него осталась разве что жалость к себе.
Хотя он уже дважды услышал объяснения врача по поводу острого нервного эмезиза, Младший все-таки не понимал, каким образом шок от потери жены мог привести к столь сильному приступу.
– Раньше с вами такого не случалось? – спросил Паркхерст, стоя у кровати и держа в руках историю болезни, глядя на Младшего поверх очков, которые сползли чуть ли не на кончик носа.
– Нет, никогда.
– Периодические приступы рвоты, возникающие без видимых причин, могут служить одним из признаков двигательной атаксии, но никаких других симптомов у вас нет. Я бы не стал волноваться по этому поводу, если, конечно, приступ не повторится.
Младший скорчил гримаску: перспектива еще одной рвотной атаки его не радовала.
– Мы исключили большинство из возможных причин. У вас нет острого миелита или менингита. Или анемии мозга. Сотрясения тоже не было. Нет и никаких симптомов болезни Менье, мы еще сделаем анализы, которые позволят исключить возможные опухоль и патологические изменения мозга, но я, впрочем, и так уверен, что причина не в этом.
– Острый нервный эмезиз, – хрипло пропищал Младший. – Я никогда не считал себя нервным человеком.
– О, это вовсе и не означает, что вы – нервный. В нашем случае все указывает на то, что приступ вызван психологическими факторами. Горем, шоком, ужасом… все эти чувства могут вызывать сильную физиологическую реакцию организма.
– Ага.
Жалость согрела аскетическое лицо врача.
– Вы очень любили свою жену, не так ли?
«Я ее обожал», – попытался ответить Младший, но от избытка чувств у него перехватило дыхание. Лицо перекосило от горя, тут ему не пришлось делать над собой усилие, к его изумлению, из глаз брызнули слезы.
Встревоженный тем, что бурная эмоциональная реакция пациента может привести к рыданиям, которые, в свою очередь, вызовут спазмы желудка и новый приступ рвоты, Паркхерст подозвал медицинскую сестру и велел немедленно сделать Младшему укол диазепама.
А после инъекции сказал:
– Вы – очень восприимчивый человек, Енох. Подобная черта характера – большая редкость в нашем бесчувственном мире. Но в вашем теперешнем состоянии такая восприимчивость – ваш худший враг.
Врач продолжил обход, а медсестра оставалась с Младшим, пока не стало ясно, что транквилизатор подействовал и кровавая рвота пациенту более не грозит.
Звали ее Виктория Бресслер. Симпатичная блондинка, она, конечно, не могла составить конкуренцию ослепительно красивой Наоми, но последняя, не следовало этого забывать, уже отошла в мир иной.
Когда Младший пожаловался на жажду, сестра объяснила, что пить ему можно будет только утром. Причем на завтрак и ленч ему прописана жидкая диета. И лишь в обед он получит мягкую пищу.
А пока она может предложить ему лишь несколько кусочков льда, причем он должен их лизать, но не грызть.
– Пусть они растают у вас во рту.
Из кувшина на ночном столике Виктория по одному доставала кусочки льда, не кубики, а овальные голыши, и клала их в рот Младшего. Точными, тщательно выверенными движениями, как и полагалось опытной медсестре, но при этом с обворожительной улыбкой и кокетливым блеском глаз, более свойственным куртизанке. Ложку из его рта она вынимала намеренно медленно, как бы сладострастно. Младшему даже вспомнился эпизод трапезы из фильма «Том Джонс».
Младший привык к тому, что женщины пытаются соблазнить его. Внешние данные, тут природа не поскупилась, в сочетании с постоянным стремлением к самоусовершенствованию превратили его в интересную личность. А самое главное, благодаря книгам Цезаря Зедда он научился очаровывать людей.
И хотя он никогда не хвастался своими подвигами и не участвовал в посиделках в раздевалке, где другие инструкторы взахлеб рассказывали о своих победах, Младший нисколько не сомневался, что может «обслужить» женщину куда лучше, чем любой другой мужчина. Возможно, слухи о его физических достоинствах и мастерстве дошли до Виктории: женщины часто говорят об этом между собой, пожалуй, даже чаще, чем мужчины.
Учитывая боли в животе и горле и крайнюю усталость, Младший чуточку удивился, обнаружив, что эта миловидная сестричка возбуждает его, превратив ложку в сексуальный объект. И хотя его состояние не позволяло даже подумать о чем-то романтичном, Младшего определенно заинтересовала возможность наладить отношения в будущем.
Конечно, он понимал, что такие мысли греховны, все-таки тело его жены еще не предали земле, и ему не хотелось выглядеть подлецом. Наоборот, он стремился создать у Виктории самое лестное мнение о себе. Наверняка был способ показать ей, разумеется, не выходя за рамки приличий, что она его возбуждает.
Осторожнее.
Ванадий мог это выяснить. С какой бы тонкостью ни отреагировал Младший на Викторию, Томас Ванадий мог прознать про его эротический интерес. Как-то. Каким-то образом. У Виктории не возникнет ни малейшего желания сообщать о той искре, что проскочила между ней и Младшим, она не захочет помогать властям упечь его в тюрьму, ибо в этом случае ее страсть к нему останется неутоленной, но Ванадий сможет пронюхать о ее секрете и не мытьем, так катаньем заставит ее дать свидетельские показания.
Так что ему, Младшему, нельзя говорить ничего такого, что могло бы стать достоянием присяжных. У него нет права даже на то, чтобы подмигнуть Виктории или ласково погладить ее по руке.
Не произнеся ни слова, не решаясь встретиться с Викторией взглядом, Младший обхватил губами очередной голыш льда, который предложила ему эта очаровательная женщина. А потом задержал ложку во рту, чтобы она не могла ее легко вытащить, и, закрыв глаза, застонал от удовольствия, словно в ложке был не лед, а амброзия, пища богов, словно наслаждался он не льдом, а самой медсестрой. А отпуская ложку, он прошелся по ней языком, после чего, когда сталь выскользнула изо рта, еще облизнул и губы.
Открыв глаза, по-прежнему не решаясь встретиться с Викторией взглядом, Младший знал, что она отметила и правильно истолковала его реакцию на ее сладострастные манипуляции с ложкой. Именно потому медсестра застыла, не донеся ложку до кувшина, у нее перехватило дыхание. Трепет возбуждения пробежал по ее телу.
Ни одному из них не было необходимости подтверждать взаимную приязнь кивком или улыбкой. Виктория знала, так же как и он, что их час придет, когда все текущие неприятности останутся в прошлом, когда Ванадий отстанет от них, когда все подозрения канут в Лету.
А пока они должны проявить терпение. Томительное ожидание, предвкушение желанной встречи только усилит сладостность их объятий, позволит подняться на вершину блаженства, доступную далеко не всем смертным, а лишь удостоенным статуса полубогов за их страстность, силу или чистоту чувств.
О существовании полубогов в классической мифологии Младший узнал лишь недавно в одном из изданий, полученных через клуб «Книга месяца».
Когда гулко бьющееся сердце Виктории замедлило свой бег, она положила ложку на поднос, закрыла кувшин крышкой и сказала: «На сегодня достаточно, мистер Каин. В вашем состоянии избыток растаявшего льда тоже может вызвать приступ рвоты».
На Младшего произвело впечатление профессиональное спокойствие в голосе, скромность в поведении, столь умело маскирующие бушующую в сердце девушки страсть. Сладенькая Виктория была достойным партнером по заговору против властей.
– Благодарю вас, сестра Бресслер, – ответил он тем же спокойным тоном, едва подавив желание взглянуть на нее, улыбнуться и показать кончик розового языка, который, приложенный к нужным местам, мог бы доставить ей массу удовольствий.
– Я предупрежу другую сестру, чтобы она присматривала за вами.
Никто из них не сомневался, что они необходимы друг другу и со временем обязательно сольются воедино. Но Виктория давала понять, что сейчас для них обоих главное – осторожность. Мудрая женщина.
– Я понимаю.
– Набирайтесь сил, – посоветовала она, отворачиваясь от кровати.
Да, он тоже полагал, что ему потребуется хороший отдых, чтобы набраться сил и как следует подготовиться к той битве, которая ждала его в ее объятьях. Даже белый халат и громоздкие туфли на резиновой подошве не могли скрыть эротичности ее фигуры. В постели она наверняка превращалась в львицу.
После ухода Виктории Младший улыбался потолку, переполненный валиумом и желанием. А также тщеславием.
В данном случае тщеславие базировалось не на ошибке, не на завышенной самооценке, а на трезвом расчете. Его неотразимость являлась не личным мнением, а объективным и непреложным фактом, таким же, как сила тяжести или расположение планет в Солнечной системе.
Он, надо признать, удивился тому, что сестру Бресслер так потянуло к нему, хотя она, безусловно, ознакомилась с историей его болезни и знала о том, что совсем недавно он фонтанировал рвотой, в «Скорой помощи» потерял контроль над мочевым пузырем и кишечником, и в любой момент приступ мог повториться. Это был серьезный тест на животную страсть, которую он возбуждал в женщинах, даже не прилагая к этому никаких усилий, свидетельство мощного мужского магнетизма, который являлся такой же его неотъемлемой частью, как густые светлые волосы.
Глава 16
Агнес проснулась с теплыми слезами на щеках, с щемящим чувством потери.
Больница погрузилась в бездонную тишину, какая бывает в местах обитания человека лишь в предрассветные часы, когда потребности, желания и страхи прошедшего дня уже забыты, а следующего – еще не определены, когда хрупкие человеческие существа словно покачиваются на воде в коротком промежутке между двумя отчаянными заплывами.
Если бы не приподнятая верхняя половина кровати, Агнес не могла бы видеть свою палату, потому что слабость не позволяла ей оторвать голову от подушки.
Тени по-прежнему господствовали на большей половине помещения. Но они уже не напоминали ей птиц, слетевшихся, чтобы попировать ее телом.
Единственным источником света была лампа для чтения. Подвижный абажур направлял свет на кресло.
Агнес очень ослабела, глаза слезились, словно в них сыпанули песку, и болели даже от неяркого, отраженного света. Она уже собралась закрыть их и вновь отдаться сну, младшему братцу Смерти. Только в его объятьях она теперь находила успокоение. Однако увиденное в свете лампы прогнало сон.
Медицинская сестра ушла, но Мария осталась. Она сидела в кресле из винила, с металлическим каркасом, и работала.
– Тебе надо бы домой, к детям, – озаботилась Агнес.
Мария подняла голову.
– Мои дети у моей сестры.
– А почему ты здесь?
– Где еще я должна быть и почему? Я наблюдаю тебя.
Когда на глазах Агнес высохли слезы, она вновь увидела, что Мария шьет. У кресла стоял пакет с вещами, с другой стороны – ящик с нитками, иголками, подушечкой для булавок, ножницами и прочим арсеналом портнихи.
Мария зашивала одежду Джоя, которую Агнес распорола перед отъездом из дома.
– Мария.
– Que?
– Не надо этого делать.
– Не надо что?
– Не надо чинить эту одежду.
– Я починю, – стояла на своем Мария.
– Ты знаешь насчет… Джоя? – спросила Агнес. Голос, когда она хотела произнести имя мужа, так осип, что она и не знала, услышала ее Мария или нет.
– Я знаю.
– Тогда зачем?
Иголка заплясала в ловких пальцах Марии.
– Я не чиню ради лучшего английского. Теперь я чиню их только для мистера Лампиона.
– Но… он ушел.
Мария промолчала, продолжая шить, но Агнес узнала то особое молчание, необходимое для того, чтобы подобрать нужные слова.
Наконец, когда напряженная тишина, казалось, чуть не лопалась, Мария сказала:
– Это… единственное… что я могу сделать для него, для тебя. Я – никто, я не могу поправить что-то важное. Но я поправлю одежду. Поправлю одежду.
Агнес не могла смотреть на Марию. Свет более не резал глаза, но ее новое будущее, открывающееся ей со все возрастающей ясностью, ощетинилось булавками и иголками, которые впивались в глазные яблоки.
Она немножко поспала и проснулась от негромкой, но истовой молитвы на испанском.
Мария стояла у кровати, облокотившись на спинку изножия. Маленькие смуглые пальцы сжимали четки из оникса и серебра, но она не перекатывала бусины и не читала на память «Аве Марию». Молилась она за ребенка Агнес.
С огромной радостью Агнес услышала, что Мария просит не упокоить душу усопшего младенца, а сохранить жизнь еще живому.
Сил у Агнес не было, она словно превратилась в статую, ей казалось, что она не может пошевелить и пальцем, но, наверное, только усилием воли она сумела поднять руку и коснуться сжимающих четки пальцев Марии.
– Но младенец умер.
– Сеньора Лампион, нет, – в голосе Марии слышалось изумление. – Muy enferno, но не мертвый.
Очень слабый. Очень слабый, но не мертвый.
Агнес вспомнила кровь, ужасную алую кровь. Разрывающую ее боль и страшные алые потоки. Она-то думала, что ее ребенок вплыл в этот мир мертворожденным, на волне своей и ее крови.
– Это мальчик? – спросила она.
– Да, сеньора. Отличный мальчик.
– Бартоломью.
Мария нахмурилась:
– Что вы такое сказали?
– Его имя, – она чуть сильнее сжала пальцы Марии. – Я хочу его видеть.
– Muy enferno. Его держат, как куриное яйцо.
Как куриное яйцо. Слабость туманила мозг, так что Агнес не сразу сообразила, о чем речь.
– Ага. Он в инкубаторе.
– Такие глаза, – сказала Мария.
– Que? – переспросила Агнес.
– Должно быть, у ангелов такие прекрасные глаза.
Агнес отпустила пальцы Марии, рука легла на сердце.
– Я хочу его видеть.
Прежде чем ответить, Мария перекрестилась.
– Они должны держать его в инкубаторе, пока он не будет вне опасности. Скоро придет медсестра, и я заставлю ее сказать, когда с ребенком будет все в порядке. Но я не могу оставить тебя. Я наблюдаю. Наблюдаю тебя.
– Бартоломью, – прошептала Агнес, закрыв глаза. В голосе звучало не просто изумление – благоговейный трепет.
Несмотря на переполнявшую ее радость, Агнес не сумела удержаться на поверхности реки сна, из глубин которой недавно поднялась. Но на этот раз она уходила в эти же глубины с надеждой и магическим именем, которое теперь угнездилось и в сознании, и в подсознании. Это имя, Бартоломью, оставалось с ней, пока больничная палата и Мария не померкли перед ее глазами, это имя, Бартоломью, тут же заполнило ее сны. Это имя прогнало прочь кошмары. Бартоломью. Это имя поддерживало ее.
Больница погрузилась в бездонную тишину, какая бывает в местах обитания человека лишь в предрассветные часы, когда потребности, желания и страхи прошедшего дня уже забыты, а следующего – еще не определены, когда хрупкие человеческие существа словно покачиваются на воде в коротком промежутке между двумя отчаянными заплывами.
Если бы не приподнятая верхняя половина кровати, Агнес не могла бы видеть свою палату, потому что слабость не позволяла ей оторвать голову от подушки.
Тени по-прежнему господствовали на большей половине помещения. Но они уже не напоминали ей птиц, слетевшихся, чтобы попировать ее телом.
Единственным источником света была лампа для чтения. Подвижный абажур направлял свет на кресло.
Агнес очень ослабела, глаза слезились, словно в них сыпанули песку, и болели даже от неяркого, отраженного света. Она уже собралась закрыть их и вновь отдаться сну, младшему братцу Смерти. Только в его объятьях она теперь находила успокоение. Однако увиденное в свете лампы прогнало сон.
Медицинская сестра ушла, но Мария осталась. Она сидела в кресле из винила, с металлическим каркасом, и работала.
– Тебе надо бы домой, к детям, – озаботилась Агнес.
Мария подняла голову.
– Мои дети у моей сестры.
– А почему ты здесь?
– Где еще я должна быть и почему? Я наблюдаю тебя.
Когда на глазах Агнес высохли слезы, она вновь увидела, что Мария шьет. У кресла стоял пакет с вещами, с другой стороны – ящик с нитками, иголками, подушечкой для булавок, ножницами и прочим арсеналом портнихи.
Мария зашивала одежду Джоя, которую Агнес распорола перед отъездом из дома.
– Мария.
– Que?
– Не надо этого делать.
– Не надо что?
– Не надо чинить эту одежду.
– Я починю, – стояла на своем Мария.
– Ты знаешь насчет… Джоя? – спросила Агнес. Голос, когда она хотела произнести имя мужа, так осип, что она и не знала, услышала ее Мария или нет.
– Я знаю.
– Тогда зачем?
Иголка заплясала в ловких пальцах Марии.
– Я не чиню ради лучшего английского. Теперь я чиню их только для мистера Лампиона.
– Но… он ушел.
Мария промолчала, продолжая шить, но Агнес узнала то особое молчание, необходимое для того, чтобы подобрать нужные слова.
Наконец, когда напряженная тишина, казалось, чуть не лопалась, Мария сказала:
– Это… единственное… что я могу сделать для него, для тебя. Я – никто, я не могу поправить что-то важное. Но я поправлю одежду. Поправлю одежду.
Агнес не могла смотреть на Марию. Свет более не резал глаза, но ее новое будущее, открывающееся ей со все возрастающей ясностью, ощетинилось булавками и иголками, которые впивались в глазные яблоки.
Она немножко поспала и проснулась от негромкой, но истовой молитвы на испанском.
Мария стояла у кровати, облокотившись на спинку изножия. Маленькие смуглые пальцы сжимали четки из оникса и серебра, но она не перекатывала бусины и не читала на память «Аве Марию». Молилась она за ребенка Агнес.
С огромной радостью Агнес услышала, что Мария просит не упокоить душу усопшего младенца, а сохранить жизнь еще живому.
Сил у Агнес не было, она словно превратилась в статую, ей казалось, что она не может пошевелить и пальцем, но, наверное, только усилием воли она сумела поднять руку и коснуться сжимающих четки пальцев Марии.
– Но младенец умер.
– Сеньора Лампион, нет, – в голосе Марии слышалось изумление. – Muy enferno, но не мертвый.
Очень слабый. Очень слабый, но не мертвый.
Агнес вспомнила кровь, ужасную алую кровь. Разрывающую ее боль и страшные алые потоки. Она-то думала, что ее ребенок вплыл в этот мир мертворожденным, на волне своей и ее крови.
– Это мальчик? – спросила она.
– Да, сеньора. Отличный мальчик.
– Бартоломью.
Мария нахмурилась:
– Что вы такое сказали?
– Его имя, – она чуть сильнее сжала пальцы Марии. – Я хочу его видеть.
– Muy enferno. Его держат, как куриное яйцо.
Как куриное яйцо. Слабость туманила мозг, так что Агнес не сразу сообразила, о чем речь.
– Ага. Он в инкубаторе.
– Такие глаза, – сказала Мария.
– Que? – переспросила Агнес.
– Должно быть, у ангелов такие прекрасные глаза.
Агнес отпустила пальцы Марии, рука легла на сердце.
– Я хочу его видеть.
Прежде чем ответить, Мария перекрестилась.
– Они должны держать его в инкубаторе, пока он не будет вне опасности. Скоро придет медсестра, и я заставлю ее сказать, когда с ребенком будет все в порядке. Но я не могу оставить тебя. Я наблюдаю. Наблюдаю тебя.
– Бартоломью, – прошептала Агнес, закрыв глаза. В голосе звучало не просто изумление – благоговейный трепет.
Несмотря на переполнявшую ее радость, Агнес не сумела удержаться на поверхности реки сна, из глубин которой недавно поднялась. Но на этот раз она уходила в эти же глубины с надеждой и магическим именем, которое теперь угнездилось и в сознании, и в подсознании. Это имя, Бартоломью, оставалось с ней, пока больничная палата и Мария не померкли перед ее глазами, это имя, Бартоломью, тут же заполнило ее сны. Это имя прогнало прочь кошмары. Бартоломью. Это имя поддерживало ее.
Глава 17
Младший пробудился от кошмара, весь в холодном поту, словно свинья на бойне. Сам кошмар он вспомнить не мог. Что-то тянулось к нему из кромешной тьмы, это все, что осталось в памяти, чьи-то мерзкие руки схватили его… и тут он проснулся, тяжело дыша.
Ночь все еще царствовала за окном с венецианскими жалюзи.
В углу на столике горела лампа, но кресла там уже не было. Его передвинули к кровати Младшего.
В кресле, наблюдая за ним, сидел Ванадий. С ловкостью заправского фокусника он переворачивал четвертак пальцами правой руки. Монета ложилась на большой палец, исчезала, чтобы появиться на мизинце, скользила по костяшкам к большому пальцу… процесс повторялся и повторялся.
Часы на столике у кровати показывали 4.37 утра.
Детектив, похоже, вообще не спал.
– Есть одна миленькая песенка Джорджа и Айры Гершвин, которая называется «Кто-то поглядывает на меня». Ты ее слышал, Енох? Этот кто-то для тебя – я, разумеется, не в романтическом смысле.
– Кто… кто вы? – прохрипел Младший, все еще не пришедший в себя от кошмара и присутствия Ванадия, но уже сообразивший, что ему надо держаться в роли ничего не понимающего человека, которую он играл с самого начала.
Вместо того чтобы отвечать на его вопрос, показывая тем самым, что, по его разумению, Младший и так знал и этот, и многие другие ответы, Томас Ванадий вновь удивил Младшего:
– Я смог получить ордер на обыск твоего дома.
Младший подумал, что это очередная ловушка. Не существовало доказательств того, что Наоми умерла насильственной смертью, а не в результате несчастного случая. Интуиция Ванадия… скорее, его навязчивая идея… не могла служить достаточным основанием для выдачи ордера на обыск судом любой инстанции.
К сожалению, некоторые судьи в таких вопросах руководствовались не столько буквой закона, сколько… впрочем, о коррупции судей не писал только ленивый. Да и Ванадий, который видел себя ангелом мщения, мог солгать в суде, чтобы получить требующийся ему ордер на обыск.
– Я не… я не понимаю, – Младший сонно моргнул, притворяясь, что еще находится под воздействием транквилизаторов и других медицинских препаратов, которые по-прежнему поступали ему в вену. И остался доволен нотками недоумения в собственном хриплом голосе, хотя знал, что даже лауреат «Оскара» не смог бы убедить этого критика.
Монетка продолжала скользить по костяшкам пальцев, от мизинца к большому, чтобы исчезнуть в каверне ладони и тут же появиться вновь, поблескивая в свете лампы.
– У тебя есть страховка? – спросил Ванадий.
– Конечно, – без запинки ответил Младший. – «Голубой щит»[9].
Сухой смешок сорвался с губ детектива, теплота, свойственная смеху других людей, в нем отсутствовала напрочь.
– А ты не такой уж слабак, Енох. Твоя беда в том, что ты не так уж хорош, как тебе кажется.
– Простите?
– Я говорил про страхование жизни, и тебе это известно.
– Ну… я застрахован на небольшую сумму. Это льгота, которую получают все работники диспансера лечебной физкультуры. А что? О чем, собственно, речь?
– Среди прочего я искал в твоем доме страховой полис твоей жены. Не нашел. Не нашел и аннулированных чеков на страховую премию.
Пытаясь как можно дольше разыгрывать карту недоумения, Младший протер лицо рукой, словно снимал с глаз паутину.
– Вы говорите, что побывали в моем доме?
– Ты знал, что твоя жена ведет дневник?
– Да, конечно. С десяти лет.
– А ты читал его?
– Разумеется, нет. – Это была абсолютная правда, поэтому Младший, отвечая на этот вопрос, посмел встретиться с детективом полным праведного негодования взглядом.
– Почему нет?
– Потому, что это нехорошо. Дневник – это глубоко личное. – Он предполагал, что для детектива нет ничего святого, но тем не менее удивился тому, что Ванадий задал этот вопрос.
Поднявшись с кресла и шагнув к кровати, детектив продолжал вертеть четвертак.
– Она была очень милой девушкой. Очень романтичной. Дневник набит рапсодиями о семейной жизни, о тебе. Она думала, что ты – самый лучший мужчина, с которым ей довелось встретиться, и идеальный муж.
Каин Младший почувствовал, будто в сердце вонзилась игла, такая тонкая, что оно продолжало сокращаться, словно игла особо и не мешала, но каждое сокращение отзывалось болью.
– Правда? Она так… написала?
– В некоторых абзацах она обращалась к богу, очень трогательно благодарила его за то, что благодаря ему ты появился в ее жизни.
И хотя Младший был начисто лишен суеверий, в которые, спасибо наивности и сентиментальности, верила Наоми, из его глаз брызнули слезы.
Его терзали угрызения совести. Как он мог заподозрить Наоми в том, что она отравила его сандвич с сыром или курагу. Она никогда не пошла бы против него, никогда бы не подняла на него руку. Дорогая Наоми с радостью умерла бы за него. Что она, собственно, и сделала.
Монетка перестала кружиться, зажатая между средним и безымянным пальцами. Детектив взял с ночного столика коробку с бумажными салфетками, предложил подозреваемому:
– Возьми.
Поскольку из вены правой руки по-прежнему торчала игла капельницы и поддерживающую шину никто не убирал, Младший потянулся за салфетками левой рукой.
Как только детектив поставил коробку на ночной столик, монета продолжила свое бесконечное вращение.
– Как я понимаю, ты действительно любил ее, пусть и по-своему, – заметил Ванадий, пока Младший сморкался и вытирал глаза.
– Любил ее? Разумеется, любил. Наоми была такой красивой, такой доброй… такой забавной. Самой лучшей… второй такой мне уже не найти.
Ванадий подбросил монету, поймал ее левой рукой, вокруг которой она закружилась с прежней легкостью.
Младшего бросило в дрожь. Почему на него так подействовал тот факт, что Ванадий одинаково хорошо владеет обеими руками, он понять не мог. Любой фокусник-любитель… если уделить тренировкам достаточно времени, необязательно и фокусник… мог овладеть этим трюком. В основе его лежала ловкость рук – не колдовские чары.
– Каким был твой мотив, Енох?
– Мой что?
– Вроде бы мотива у тебя быть не должно. Но мотив есть всегда, какой-то интерес. Если это страховая премия, мы найдем компанию, в которой застраховала жизнь твоя жена, и поджарим тебя, словно кусок бекона на сковороде.
Как обычно, коп монотонно бубнил. Он не угрожал – спокойно обещал.
Младший, словно в изумлении, округлил глаза.
– Так вы – полицейский?
Детектив улыбнулся. Улыбкой анаконды, собирающейся сжать смертоносные кольца.
– Перед тем как ты проснулся, тебе что-то снилось. Не так ли? Судя по всему, кошмар.
Неожиданный поворот в допросе застал Младшего врасплох. Ванадий умел не дать подозреваемому расслабиться. Разговор с ним напоминал эпизод из фильма про Робин Гуда: поединок на палках на скользком мостике из бревен через реку.
– Да. Я… я все еще мокрый от пота.
– И что тебе снилось, Енох?
Никто не мог посадить его в тюрьму из-за снов.
– Не могу вспомнить. Если сны невозможно вспомнить, это ужасно… Вы согласны? Они всегда такие глупые, когда вспоминаются. А вот если они не остаются в памяти… они кажутся страшными.
– Ты произнес во сне имя.
Скорее всего детектив лгал, пытаясь расставить очередную ловушку. «Лучше бы я не признавался, что мне снился кошмар», – с горечью подумал Младший.
– Бартоломью, – добавил детектив.
Младший моргнул, но не решился повторить имя вслух, потому что среди его знакомых человека с таким именем определенно не было, и уж теперь отпали последние сомнения в том, что детектив расставил силки и терпеливо ждал, когда же в них попадет кролик. Иначе зачем он произнес это странное, ни о чем не говорящее ему имя?
– Кто такой Бартоломью? – спросил Ванадий.
Младший покачал головой.
– Ты произнес это имя дважды.
– У меня нет знакомых по имени Бартоломью. – Младший решил, что в данном конкретном случае правда ему не повредит.
– По твоему голосу чувствовалось, что ты в беде. Ты очень боялся этого Бартоломью.
Левая рука Младшего так крепко сжала влажные от слез салфетки, что, будь в бумаге побольше углерода, превратила бы их в алмаз. Он видел, что Ванадий смотрит на его сжатый кулак и побледневшие костяшки пальцев. Попытался разжать пальцы, но ничего не вышло.
Более того, каждое упоминание имени Бартоломью усиливало тревогу Младшего. На имя реагировал не только слух, оно проникало в кровь и кости, в тело и сознание, словно он сам был большим бронзовым колоколом, а Бартоломью – языком.
– Может, это персонаж из кинофильма, который я видел, или книги, которую читал. Я – член клуба «Книга месяца». Я всегда что-то читаю. Я не помню персонажа по имени Бартоломью, но возможно, прочитал эту книгу несколько лет тому назад.
Младший вдруг осознал, что вот-вот выболтает лишнее, и усилием воли заставил себя замолчать.
Медленно поднимаясь, словно топор в руках палача, чтобы нанести точный и выверенный удар, взгляд Томаса Ванадия переместился со сжатого кулака на лицо Младшего.
Родимое пятно цвета портвейна вроде бы стало темнее и определенно изменило форму.
И если раньше серые глаза полицейского напоминали шляпки гвоздей, то теперь они превратились в точки, а за этими точками чувствовалась сила воли, которой хватило бы на то, чтобы пробуравить камень.
– Боже мой, – Младший прикинулся, что только теперь разум его очистился от воздействия лекарственных препаратов и он наконец понял, чем вызвано присутствие копа в его палате, – вы думаете, что Наоми убили, так?
Вместо того чтобы подтвердить слова, произнесенные в ходе своего первого визита в палату, Ванадий вновь удивил Младшего. Отвел взгляд, повернулся и направился к двери.
Ночь все еще царствовала за окном с венецианскими жалюзи.
В углу на столике горела лампа, но кресла там уже не было. Его передвинули к кровати Младшего.
В кресле, наблюдая за ним, сидел Ванадий. С ловкостью заправского фокусника он переворачивал четвертак пальцами правой руки. Монета ложилась на большой палец, исчезала, чтобы появиться на мизинце, скользила по костяшкам к большому пальцу… процесс повторялся и повторялся.
Часы на столике у кровати показывали 4.37 утра.
Детектив, похоже, вообще не спал.
– Есть одна миленькая песенка Джорджа и Айры Гершвин, которая называется «Кто-то поглядывает на меня». Ты ее слышал, Енох? Этот кто-то для тебя – я, разумеется, не в романтическом смысле.
– Кто… кто вы? – прохрипел Младший, все еще не пришедший в себя от кошмара и присутствия Ванадия, но уже сообразивший, что ему надо держаться в роли ничего не понимающего человека, которую он играл с самого начала.
Вместо того чтобы отвечать на его вопрос, показывая тем самым, что, по его разумению, Младший и так знал и этот, и многие другие ответы, Томас Ванадий вновь удивил Младшего:
– Я смог получить ордер на обыск твоего дома.
Младший подумал, что это очередная ловушка. Не существовало доказательств того, что Наоми умерла насильственной смертью, а не в результате несчастного случая. Интуиция Ванадия… скорее, его навязчивая идея… не могла служить достаточным основанием для выдачи ордера на обыск судом любой инстанции.
К сожалению, некоторые судьи в таких вопросах руководствовались не столько буквой закона, сколько… впрочем, о коррупции судей не писал только ленивый. Да и Ванадий, который видел себя ангелом мщения, мог солгать в суде, чтобы получить требующийся ему ордер на обыск.
– Я не… я не понимаю, – Младший сонно моргнул, притворяясь, что еще находится под воздействием транквилизаторов и других медицинских препаратов, которые по-прежнему поступали ему в вену. И остался доволен нотками недоумения в собственном хриплом голосе, хотя знал, что даже лауреат «Оскара» не смог бы убедить этого критика.
Монетка продолжала скользить по костяшкам пальцев, от мизинца к большому, чтобы исчезнуть в каверне ладони и тут же появиться вновь, поблескивая в свете лампы.
– У тебя есть страховка? – спросил Ванадий.
– Конечно, – без запинки ответил Младший. – «Голубой щит»[9].
Сухой смешок сорвался с губ детектива, теплота, свойственная смеху других людей, в нем отсутствовала напрочь.
– А ты не такой уж слабак, Енох. Твоя беда в том, что ты не так уж хорош, как тебе кажется.
– Простите?
– Я говорил про страхование жизни, и тебе это известно.
– Ну… я застрахован на небольшую сумму. Это льгота, которую получают все работники диспансера лечебной физкультуры. А что? О чем, собственно, речь?
– Среди прочего я искал в твоем доме страховой полис твоей жены. Не нашел. Не нашел и аннулированных чеков на страховую премию.
Пытаясь как можно дольше разыгрывать карту недоумения, Младший протер лицо рукой, словно снимал с глаз паутину.
– Вы говорите, что побывали в моем доме?
– Ты знал, что твоя жена ведет дневник?
– Да, конечно. С десяти лет.
– А ты читал его?
– Разумеется, нет. – Это была абсолютная правда, поэтому Младший, отвечая на этот вопрос, посмел встретиться с детективом полным праведного негодования взглядом.
– Почему нет?
– Потому, что это нехорошо. Дневник – это глубоко личное. – Он предполагал, что для детектива нет ничего святого, но тем не менее удивился тому, что Ванадий задал этот вопрос.
Поднявшись с кресла и шагнув к кровати, детектив продолжал вертеть четвертак.
– Она была очень милой девушкой. Очень романтичной. Дневник набит рапсодиями о семейной жизни, о тебе. Она думала, что ты – самый лучший мужчина, с которым ей довелось встретиться, и идеальный муж.
Каин Младший почувствовал, будто в сердце вонзилась игла, такая тонкая, что оно продолжало сокращаться, словно игла особо и не мешала, но каждое сокращение отзывалось болью.
– Правда? Она так… написала?
– В некоторых абзацах она обращалась к богу, очень трогательно благодарила его за то, что благодаря ему ты появился в ее жизни.
И хотя Младший был начисто лишен суеверий, в которые, спасибо наивности и сентиментальности, верила Наоми, из его глаз брызнули слезы.
Его терзали угрызения совести. Как он мог заподозрить Наоми в том, что она отравила его сандвич с сыром или курагу. Она никогда не пошла бы против него, никогда бы не подняла на него руку. Дорогая Наоми с радостью умерла бы за него. Что она, собственно, и сделала.
Монетка перестала кружиться, зажатая между средним и безымянным пальцами. Детектив взял с ночного столика коробку с бумажными салфетками, предложил подозреваемому:
– Возьми.
Поскольку из вены правой руки по-прежнему торчала игла капельницы и поддерживающую шину никто не убирал, Младший потянулся за салфетками левой рукой.
Как только детектив поставил коробку на ночной столик, монета продолжила свое бесконечное вращение.
– Как я понимаю, ты действительно любил ее, пусть и по-своему, – заметил Ванадий, пока Младший сморкался и вытирал глаза.
– Любил ее? Разумеется, любил. Наоми была такой красивой, такой доброй… такой забавной. Самой лучшей… второй такой мне уже не найти.
Ванадий подбросил монету, поймал ее левой рукой, вокруг которой она закружилась с прежней легкостью.
Младшего бросило в дрожь. Почему на него так подействовал тот факт, что Ванадий одинаково хорошо владеет обеими руками, он понять не мог. Любой фокусник-любитель… если уделить тренировкам достаточно времени, необязательно и фокусник… мог овладеть этим трюком. В основе его лежала ловкость рук – не колдовские чары.
– Каким был твой мотив, Енох?
– Мой что?
– Вроде бы мотива у тебя быть не должно. Но мотив есть всегда, какой-то интерес. Если это страховая премия, мы найдем компанию, в которой застраховала жизнь твоя жена, и поджарим тебя, словно кусок бекона на сковороде.
Как обычно, коп монотонно бубнил. Он не угрожал – спокойно обещал.
Младший, словно в изумлении, округлил глаза.
– Так вы – полицейский?
Детектив улыбнулся. Улыбкой анаконды, собирающейся сжать смертоносные кольца.
– Перед тем как ты проснулся, тебе что-то снилось. Не так ли? Судя по всему, кошмар.
Неожиданный поворот в допросе застал Младшего врасплох. Ванадий умел не дать подозреваемому расслабиться. Разговор с ним напоминал эпизод из фильма про Робин Гуда: поединок на палках на скользком мостике из бревен через реку.
– Да. Я… я все еще мокрый от пота.
– И что тебе снилось, Енох?
Никто не мог посадить его в тюрьму из-за снов.
– Не могу вспомнить. Если сны невозможно вспомнить, это ужасно… Вы согласны? Они всегда такие глупые, когда вспоминаются. А вот если они не остаются в памяти… они кажутся страшными.
– Ты произнес во сне имя.
Скорее всего детектив лгал, пытаясь расставить очередную ловушку. «Лучше бы я не признавался, что мне снился кошмар», – с горечью подумал Младший.
– Бартоломью, – добавил детектив.
Младший моргнул, но не решился повторить имя вслух, потому что среди его знакомых человека с таким именем определенно не было, и уж теперь отпали последние сомнения в том, что детектив расставил силки и терпеливо ждал, когда же в них попадет кролик. Иначе зачем он произнес это странное, ни о чем не говорящее ему имя?
– Кто такой Бартоломью? – спросил Ванадий.
Младший покачал головой.
– Ты произнес это имя дважды.
– У меня нет знакомых по имени Бартоломью. – Младший решил, что в данном конкретном случае правда ему не повредит.
– По твоему голосу чувствовалось, что ты в беде. Ты очень боялся этого Бартоломью.
Левая рука Младшего так крепко сжала влажные от слез салфетки, что, будь в бумаге побольше углерода, превратила бы их в алмаз. Он видел, что Ванадий смотрит на его сжатый кулак и побледневшие костяшки пальцев. Попытался разжать пальцы, но ничего не вышло.
Более того, каждое упоминание имени Бартоломью усиливало тревогу Младшего. На имя реагировал не только слух, оно проникало в кровь и кости, в тело и сознание, словно он сам был большим бронзовым колоколом, а Бартоломью – языком.
– Может, это персонаж из кинофильма, который я видел, или книги, которую читал. Я – член клуба «Книга месяца». Я всегда что-то читаю. Я не помню персонажа по имени Бартоломью, но возможно, прочитал эту книгу несколько лет тому назад.
Младший вдруг осознал, что вот-вот выболтает лишнее, и усилием воли заставил себя замолчать.
Медленно поднимаясь, словно топор в руках палача, чтобы нанести точный и выверенный удар, взгляд Томаса Ванадия переместился со сжатого кулака на лицо Младшего.
Родимое пятно цвета портвейна вроде бы стало темнее и определенно изменило форму.
И если раньше серые глаза полицейского напоминали шляпки гвоздей, то теперь они превратились в точки, а за этими точками чувствовалась сила воли, которой хватило бы на то, чтобы пробуравить камень.
– Боже мой, – Младший прикинулся, что только теперь разум его очистился от воздействия лекарственных препаратов и он наконец понял, чем вызвано присутствие копа в его палате, – вы думаете, что Наоми убили, так?
Вместо того чтобы подтвердить слова, произнесенные в ходе своего первого визита в палату, Ванадий вновь удивил Младшего. Отвел взгляд, повернулся и направился к двери.