Кузнецов Олег. Дальний поиск

   — Убедительно расписал. Одно у меня в голове никак не помещается: зачем он в ту сторону направился? Если бы он, наоборот, оттуда шёл, то и попал бы как раз в Ваулово, а туда… Туда эта гарь проклятущая вёрст на двадцать, отлично я её знаю, в тридцать восьмом году горело, сам тушил…
   — Заблудился он. Искать надо, Иван. Давай вон на ту горушку поднимемся, чтобы осмотреться. Устал он, далеко уйти не мог.
   Милиционер, ворча: «Вот, язви его, и сократили дорожку», — развернул лошадь. Виляя среди ёлок, одолели подъем. Белов, стоя в санях, приставил к глазам бинокль. Сначала он видел почти неприметный пунктир следов, потом стекла приблизили ссутулившуюся у прогоревшего костерка уже припорошенную снегом фигурку.
   — Ах ты!… Видно, уже замёрз. И морозу-то не больше двух градусов… Ты меня догоняй, — сказал Белов и, соскочив с саней, помчался, делая громадные прыжки, под уклон.
   Так, бегом, ни разу не приостановившись, он достиг печального кострища, схватил на руки сжавшегося в комок мальчишку, расстегнул на нём утлую одежонку и приложил ухо к смугловатой груди. Вначале стук собственного сердца и учащённое после бега дыхание помешали ему слышать; усилием воли, стиснув зубы, он замер, и тогда, как бы издалека, но надёжное, слышимое, до него донеслось: «Та-да-дахх!…»
   — Жив! — с шумом выдохнул он.
   Когда подъехал Мернов, костёр уже потрескивал, разгораясь. Белов, раздетый, в одном кителе, метался, выискивая под снегом горелые сушнины. Найдёныш, с головой завёрнутый в его полушубок, лежал неподвижно. Не тратя времени на расспросы, участковый тоже занялся костром. Вскоре громадное пламя с шумом взметнулось вверх.
   Белов был несуетливо деловит, быстр и точен в движениях, говорил мало, его короткие фразы звучали отрывисто, как приказания. Мернов, невольно признавая превосходство нового знакомого, подчинялся со сноровистостью фронтовика и таёжника.
   — Сани разверни, поставь сюда… Тулуп расстели!… Так! Теперь раздевай его… Попку давай… Ну и попка — два кулачка! Отощал парень; видно, давно блуждает…
   В извлечённой из беловского вещмешка аптечной укладке нашлись шприц, склянка со спиртом, какие-то лекарства. Сделав мальчику инъекцию кофеина, Белов стал с яростью растирать маленькое блеклое тельце, и вскоре мальчик вздохнул и открыл глаза.
   — Ну, парень, теперь умрёшь не скоро, — сказал Мернов. — Вот кого благодари — разведку! Откуда ты? Чей? Как звать-то?
   — Я Люрл… — еле слышно прошептал мальчик. — Моя… — в бессилии он снова сомкнул глаза.
   — Люрл? Юрка, иначе говоря. Юрка — самое правильное! Слышь, Андреич, что-то не видал я такого в Ваулове. Не вауловский, ясно. Из тазов, пожалуй, а это ох издалека.
   — Чёрт знает что, — сердито буркнул Белов. — Маленький, ему сейчас в школе сидеть надо, а он в одиночку бродит.
   — Так ведь не везде школа близко. А потом… Ихний брат с самого детства так-то. Что тайга даёт, тем и промышляют…
   — Там, в мешке у меня, есть банка тушёнки. Бульон надо сварить. Доставай котелок. Но спешить надо. Боюсь, паренёк так не отделается, как бы воспаление лёгких не подхватил. Медицина какая-нибудь есть в Ваулове?
   — Фельдшерица.
   Несколько ложек бульона, насильно влитых укутанному в полушубок, остававшемуся в забытьи мальчику, кажется, не улучшили его состояния. Он почти не открывал глаз, бормотал что-то не по-русски — бредил.
   Заторопились тронуться в путь. Мернов то и дело погонял лошадь. Однако, когда выбрались с гари и отыскали некое подобие ведущей в сторону Ваулова дороги, стало сбываться предсказание участкового: сильно потеплело, и снег сделался липким. Василь Васильич, награждаемый ударами вожжей, старавшийся изо всех сил (будто понимал важность момента), захрипел, заспотыкался, на его боках появилась пена.
   — Стой, — сказал Белов. — Так мы далеко не уедем. Надо Василь Васильича хоть от моих-то килограммов избавить. Мальчика в свою шинель укутай. А я дойду теперь. Давай прощаться, Иван. Руку, браток.
   — Ах, язви! — досадливо покрикивал Мернов. — Никак не хотел я тебя одного отпускать. Ну дело разве, директор всё-таки, а пойдёшь пешком!
   — Ничего, невелика птица. А пройтись мне просто полезно. Так что, как говорится, исполняй свой долг, товарищ младший лейтенант. И трогай.
   — Я, как только в Ваулове закончу — дознание у меня там, вопросец щекотливый насчёт одного гуляки таёжного, — сразу в Терново заверну. Жди дня через два-три.
   Белов надел на спину вещмешок, ружьё и лыжи повесил на плечо. Помахал тронувшему лошадь участковому, а когда повозка скрылась за деревьями, вынул из кармана артиллерийскую буссоль и, прицелясь на ярко высвеченную солнцем возвышенность, двинулся прямиком через чащу.
 
   Не зря птицы слетаются поближе к вырубке, на которой привольно, раскидав как попало свои вещи, расположился бородатый охотник. Будет воронам славная пожива. Захар Щапов свежует только что добытую пятнистую оленуху, свежует без скаредности — шкуру и окорока себе, остальное клевать таёжным вещунам. Пар идёт от подвешенной на сук, наполовину уже обнажённой, влажно сверкающей туши.
   Несколько дней свободы сильно изменили Щапова. Если бы не стриженная под машинку голова (шапку и полушубок он сбросил наземь), трудно было бы догадаться, что это преступник. Вид сытый, повадка уверенная, не боязливая.
   Да и настроение у Захара Щапова хорошее. Пением веселит себя охотник.
   Неожиданно, безо всякой, казалось бы, причины, оборвалось беспечное пение. Ссутулился охотник, посмотрел по-волчьи исподлобья и вдруг резко повернулся в сторону учуянной опасности.
   Там — другой человек.
   В общем, человек как человек. Лицо открытое, цветом бледноватое, городское; правда, из-под полушубка виднеется стоячий, с красным кантом ворот офицерского кителя, но это ничего, зато ружьё у незнакомца в чехле за спиной. Ясное дело, приезжий какой-то, олух неотёсанный, заблудился, будет дорогу спрашивать.
   Но ничего такого не спросил приезжий, а сделал вдруг нечто несообразное: рыскнул к висевшему на кусте старинному, с гранёным стволом ружью и, завладев им и мгновенно проверив, заряжено ли оно (оно оказалось заряженным), попросил завораживающе любезным тоном:
   — Ножик, пожалуйста, бросьте.
   Измазанная кровью рука Щапова по-боевому сжала финку, но под ружейным прицелом он сразу же одумался. Небрежно поигрывая финкой, спросил:
   — А коли не брошу, что будет?
   — А это смотря по тому, чем у вас патрон начинён — пулей или дробью.
   — Хватило бы и дроби, — вздохнул Щапов, насторожённо поглядывая на чёрное дульное отверстие. — Однако пуля там, круглая. Неужто так и пальнёшь в меня, в живого? Это ж какую нечеловеческую злобу надо иметь!
   — А я — в ногу.
   — В ногу тоже больно, — качнул головой Щапов и нехотя выронил финку; сверкнув, она аккуратно воткнулась в снег. — И откуда ты на мою голову навязался? Чего я тебе такого сделал? Стоял себе… Никого, кажись, не трогал…
   — Заповедник здесь, а вы оленуху убили, причём, кажется, стельную. Придётся ответ держать, по закону.
   — Ещё и заповедник какой-то… Впервой слышу… — И вдруг закричал, мгновенно налившись гневом: — А ты кто такой?! Ты какое имеешь право нападать на мирного человека?!
   — Я директор заповедника. Предъявите документы.
   — Документы… Без надобности они нам… — смиряясь и оттягивая время, пробормотал Щапов. — Виноватый я, ну… Бес попутал. Нечаянно я её — думал, волк. Бежит, я — пах! Оно возьми и попади. Буквально само стрельнуло! Отпусти, начальник, а? И её себе возьмёшь, и ружьё, так и быть, забирай и пользуйся — неплохое ружьишко…
   — Ладно. Хватит трепаться. В Терново пойдём, разобраться надо, что вы за личность.
   В путь пустились в таком порядке: впереди впряжённый в верёвочную лямку Щапов тащил оленью тушу; сзади — угрюмо молчаливый Белов с ружьём наперевес. То и дело Щапов досадливо качал головой: «Ай-я-яй, ну и ну!…» Ничего хорошего ему не сулил неожиданный поворот событий. Он, наконец, остановился, обернулся к Белову:
   — Отпусти, начальник! Христом-богом прошу! Хошь, на колени стану? Отпусти! Откроюсь я тебе… Из заключения иду. Все своё отсидел, домой пробираюсь, детишки у меня, ждут, поди… А тут вот чуть с голоду не помер, в тайге-то. Ну, шлёпнул эту… Ты сам рассуди, каково мне теперь перед властями оказаться? И старое припомнят, и новое припаяют. А ведь не вор я и не бандит, за бабу страдал, за ревность. Эх! Это из-за двух-то пудов мяса!
   Кажется, поверил Белов. Вроде бы сочувствием или сожалением покривилось его лицо. Но словами не слишком-то обнадёжил Щапова:
   — Не в тюрьму же я вас веду. В Тернове тюрьмы нет. Вот выясню личность, адрес, составлю протокол и отпущу. Поступите работать и заплатите штраф за оленуху.
   — А какая тебе польза от штрафа? Чай, весь его в государство сдашь. Ты меня лучше отпусти, поверь моему слову — да вот ни в жизнь ни одного человека не обманул! — и я приду к тебе сам и по-тихому тебе вручу… Да я, хошь, самородок тебе преподнесу, сто двадцать три грамма, у меня в верном месте припрятан! Ещё корень женьшень дам, на перваке, в бутылочке настоян. От него во как твоё здоровье поднимется…
   — Ну и тип, — криво усмехнулся Белов. — Ну, нечего, шагай.
   Снова тронулись.
   И вдруг глаза Захара Щапова засветились.
   Казалось бы, что особенного: на кусте ветка надломлена. И всё же с определённым смыслом, даже как бы настойчиво, её ошкуренный конец указывал вперёд и чуть левей. А там — ещё одна точно так же направленная неизвестной рукой ветка…
   Щапов осторожно оглянулся: заметил конвоир или нет? Тот идёт задумавшись, ничего он не заметил. Однако внимания, хват этакий, не теряет.
   — Идите прямо. Что это вас все влево заносит?
   — Тут тропка оленья, тащить малость полегче. Замаялся я…
   Белов уступил, смолчал; заинтересовался укрытой снегом тропкой, действительно, есть здесь хоженый звериный путь, видимо, водопой близко…
   Через минуту — новый знак, тонкая, неестественно прямая линия, как бы прочерченная по снегу поперёк звериной тропы. А дальше — просвет, и угадывался близкий овражий склон…
   В трёх шагах от странной линии Щапов скинул с плеча верёвочную петлю и, как-то нелепо подпрыгнув, чем немало удивил конвоира, дал стрекача.
   — Эй, охотничек, ты у меня не балуй! — крикнул сзади Белов и, перемахнув через оставленную на тропе оленью тушу, бросился за Щаповым. Он, пожалуй, так ему, по крайней мере, показалось, был уже близок к то-му, чтобы схватить беглеца за шиворот, как вдруг его нога за что-то зацепилась.
   Упасть он не успел. Конечно, никакая не линия чернела там, на снегу. То была тонкая проволока, одним концом привязанная к концу дерева, а другим тянувшаяся к огромному, словно для рук великана, насторожённому луку. Именно за проволоку и зацепил Георгий Андреевич, и жуткая конструкция сработала: прыснул в сторону костяной колышек-сторожок, удерживавший тяжёлую, с кованым наконечником стрелу, и она, стремительная, как молния, со страшной силой толкнула зоолога в плечо. Выпущенное из рук ружьё полетело в одну сторону, шапка — в другую, самого же Белова, буквально сбитого влёт, швырнуло к дереву и пригвоздило к корявому стволу. Ударившись головой, он потерял сознание.
   К счастью для пострадавшего, Щапов так и не увидел всех последствий своей хитрости. Кубарем скатившись в сумрачный распадок, он ухнул в незамерзшую бочажину стекавшего по каменным террасам ручья. Выбравшись, заметался, весь с головы до ног мокрый, не зная, в какую сторону податься, и со страхом посматривая вверх, где вот-вот мог появиться этот опасный директор. В конце концов кинулся вдоль по ручью.
   В это же самое время запряжённая в дровни мохнатая лошадёнка свернула с малоезженой лесной дороги на целик. Правила лошадёнкой молодая женщина: большеглазая, с длинными ресницами, пылко румяная и вся налитая — кровь с молоком. Рабочая одежда (шерстяной платок, ватник, перепоясанный ремнём) не портила этой зрелой красоты. Настораживало лишь выражение лица красавицы — озабоченное, с примесью раздражения, какое овладевает властными натурами, когда они вынуждены делать то, что им не нравится.
   Не слишком утруждаясь выбором дороги, чтобы хоть немного облегчить лошади передвижение по трущобистой, с пнями и грудами сушняка местности, возница вскоре достигла того самого места, где Белов задержал браконьера. Небольшой штабелёк метровок указывал, что тут было что-то вроде вдовьей делянки.
   Сдёрнув рукавичку и сунув в рот пальцы, женщина посвистела — два раза протяжно и один раз коротко. Никаких ответных звуков не последовало.
   Прождав некоторое время понапрасну, женщина что-то с возмущением пробормотала, извлекла из-под охапки сена увесистый полотняный мешочек и вроде как намерилась приступить к погрузке дров, с которой, раз уж никто на её призыв не явился, ей предстояло справиться в одиночку. И только тут её внимание привлекли следы и капли крови.
   Явно испугавшись, женщина дёрнула вожжи, чтобы поскорей развернуть сани, но тотчас одумалась: прикрыла холщовый мешочек сеном и, уже почти спокойно причмокнув, направила лошадь прямо по следам, напряжённо всматриваясь вперёд.
   Вскоре стали попадаться сломанные ветки. Злосчастное дерево впереди. Человек, пришпиленный к нему, ворочался, постанывал, пытался освободиться.
   Женщина спрыгнула с саней и, подбежав к пленнику, воскликнула:
   — Какой красивенький попался!
   Она решительно налегла на стрелу, затем быстро и ловко освободила жертву от полушубка и кителя, на рану наложила отыскавшуюся в кармане тряпицу. Только после этого, немного отступив, сказала с изумлением:
   — А ведь у нас в Тернове таких не было и нет!
   — Теперь будут. Директором я к вам.
   — Так это вы, который самый-самый? Из Москвы? Интересно как! А я, стало быть, будто сердцем учуяла: навстречу выехала. Прокачу нового директора!
   — Прямо-таки везёт с транспортом…
   — Транспорт это что! Под самострел залезть да живёхоньким выбраться — вот где везёт так везёт. Ведь он, окаянный, изюбря насквозь прошибает.
   Познакомились. Оказалось, женщину зовут Татьяной Спиридоновной, в управлении заповедника она и счетовод, и кассир, и вообще всем канцелярским делам голова. Уложили на санки вещи Белова и тушу оленухи. Георгий Андреевич отыскал в снегу отлетевшую в сторону одностволку браконьера и тоже присоединил к поклаже.
   Невелик посёлок Терново: домов пятнадцать или двадцать, есть заколоченные, давно заброшенные. И самый внимательный глаз не найдёт здесь признаков маломальской планировки, хотя бы традиционной, российской, когда застройки делают в линию. Здесь видна постоянная борьба человека и тайги, борьба, как говорится, с переменным успехом: то тайга уступит, то человек, смирив гордыню, сам к тайге приноравливается. Стоят избы: одна фасадом на юг смотрит, другая — на восток, одна к плотной хвойной стене, словно бы спиной к печке, прижалась, тепла ищет, другая, наоборот, отринула от себя тайгу, держит её на почтительном расстоянии, и на ровной демаркационной площади — огород.
   На угорье, несколько на отшибе посёлка, умостилось управление заповедника — длинное рубленое строение с большими не по-здешнему окнами — и кое-какие принадлежащие ему же хозяйственные постройки. Если судить по свежести строительного материала, управлению не больше пяти-шести лет, но и за этот срок тайга успела возвратить себе расчищенное вокруг него место: уже довольно крупные деревца и кустарники вплотную подступили к бревенчатым стенам.
   Распрямившись, напряжённо озираясь по сторонам, въезжал в Терново Георгий Андреевич Белов. Что говорила, посмеиваясь и понукая лошадь, Татьяна — он не слышал. Со стеснённым сердцем примеривал себя к медвежьему углу, в котором жить и работать.
   Не слыша никаких указаний призадумавшегося седока, Татьяна не поехала к управлению, повернула к самой, пожалуй, добротной избе посёлка, к своей.
   — Милости прошу ко мне.
   Между тем в избе напротив две старушонки прилипли к окну.
   — Гляди, Трофимовна! Царица небесная! Танька мущину себе привезла! А ведь давесь лошадь брала, дров, говорит, привезть!
   — Дров! Ты и поверила! За мущиной и ездила, встречать, стало быть. И давесь видать было: что-то да не так! Уж я Таньку наскрозь вижу — ловкая, хитрющая. Она с самого сызмальства все такая.
   — Ишь, цельного зверя припёрли. Попируют!… Пойти, что ли? Должок за Танькой…
   — Погоди, Матвевна. Что-то да не так!
   Татьяна с радушным видом повела было гостя к крыльцу, но он, остановившись, что-то сказал ей, ткнув пальцем сначала в сторону туши, потом в сторону управления заповедника. Татьяна, разочарованно пожав плечами, подозвала вертевшегося неподалёку мальчишку. Тот, подхватив вожжи, погнал лошадь прочь. Вновь просияв, на этот раз, пожалуй, с долей притворства, Татьяна повела приезжего в дом.
   — Гляжу я, хворый он, не иначе, — разочарованно сказала та из старух, которая упоминала о должке. — И с лица бледноват, и одёжа драная… Лядащий. Небось бродяга какой неуместный.
   __ Ну, не так чтобы уж очень, — согласилась подруга. — А и где его и возьмёшь нынче, хорошего? Чай, воевали, хороших поубивало. Нынче молодая баба инвалиду рада.
   — Наша Танька все одно не осекется. Она себе енарала подцепит.
   — Подцепила бы, да её воли теперь мало осталось: того и гляди, Захарка, муженёк любезный, заявится. У него небось и срок тюремный кончается — не век же ему на лесоповале дрогнуть. Он ей ужо покажет!
   — Окстись, Трофимовна! Захарку, варнака неугомонного, к ночи поминаешь!
 
   Между тем Татьяна Щапова получше, чем старухи, разглядела приезжего. Не «лядащий», не «бродяга» сидел в её доме, а мужчина красивый да любезный и, что немаловажно, одинокий. (Этот факт она, конечно же, установила в первую очередь, ещё в дороге.) Серьёзные планы относительно Георгия Андреевича созрели у молодой женщины, и она уже приступила к их исполнению: светлое платье, сшитое по последней моде, с плечиками, достала из шкафа и надела, губы подкрасила и кинула на стол красивую скатерть.
   — Хороший у вас дом, хорошо живёте, уютно, — сказал Белов.
   — Дом-то ещё отец строил. Сам почти и не попользовался, мне в наследство оставил. Объездчиком он работал в заповеднике, лихой был охотник, да вот с медведем на берлоге не поладили. Тут и произошло всё, недалече. В Тополинках, место такое есть.
   Белов сочувственно покачал головой и вдруг нахмурился. Спросил нерешительно, немного даже заикаясь: -В-выходит, в заповеднике охотился?
   — Почто же ему было от своих угодий дальних краёв искать? — беспечно подивилась Татьяна.
   Смолчал Белов, только вздохнул. Хозяйка между тем, о планах своих не забывая, ловко хлопотала у стола.
   — Нас теперь в Тернове двое таких-то — вы да я.
   — Это каких же «таких»?
   — Красивых да одиноких.
   — Ну что вы. Есть, как я заметил, и другие, — немного смутился Белов.
   — Другие — фу! Грубость одна, и посмотреть не на что. Я-то, между прочим, городская: в Рудном на главной улице жила.
   — Да, это чувствуется, — с натугой слюбезничал Белов.
   Что-то скрипнуло. Георгий Андреевич машинально повернул голову. Оказалось, сама по себе приоткрылась дверца шкафа, второпях не запертая Татьяной. Приличия ради Белов поспешил отвести глаза в сторону, но уж было поздно: содержимое шкафа, как на фотографии, отпечаталось в его сознании. Связки пушнины висели в шкафу: отдельно большая связка беличьих шкурок и на самом виду — две огнёвки, куница, чернью отливающий соболь, ещё что-то…
   Белов вскочил, стремительно отошёл к окну; невидяще уставясь на улицу, зло проскрежетал: «Только тигра не хватает!» А когда обернулся, дверца шкафа оказалась плотно закрытой.
   Между тем улица посёлка, верней некое подобие улицы, словно бы, в свою очередь, тоже приготовила Георгию Андреевичу достойное внимания зрелище. Вначале пробежали, поигрывая между собой, три собаки. Потом четверо подростков, все с ружьями, появились на дороге.
   — Да что же это такое, ч-черт! — ошалело сказал Белов.
   — Где? Это? А это ребятишки на охоту наладились, — тоже подойдя к окну, пояснила Татьяна. — В школе они в Ваулове учатся, а на воскресенье их дед Огадаев на лошади домой привозит. Ишь, дело к вечеру, а им пострелять невтерпёж. В духоте-то, поди, в школьной намаялись. И ведь не убьют-то никого, один шум от них. Да хоть к тайге привыкают, и то дело.
   — Ну, знаете!
   С неподобающей для директорского достоинства поспешностью Белов выскочил из дома. Озадаченная Татьяна прильнула к окну.
   — Эй, ребятки, а ну-ка стойте!
   Немного запыхавшись, он нагнал охотничью компанию. Четыре пары глаз с холодным достоинством уставились на неизвестного.
   — Вы куда собрались?
   — На кудыкины горы, вот куда, — с досадой огрызнулся один из мальчишек. — У охотников разве так спрашивают? Всю удачу закудыкал, хоть домой вертайся!
   Ї Вот это самое я вам и хотел предложить. Возвращайтесь, ребята. Вы же знаете, здесь заповедник, всякая охота запрещена.
   — Чего-чего? Заповедник — это когда было! В старинные года!
   — Вернитесь, ребята. Иначе я отберу у вас ружья, а родителей оштрафую.
   После этих слов мальчишки быстро произвели кое-какие манёвры — кто отодвинулся, кто боком повернулся — встали, в общем, так, чтобы Белову не дотянуться до оружия. «Тоже выискался!» — «Чего захотел!» — Эти и другие менее внятные возгласы сопровождали передвижения мальчишек.
   — А ну, сдать оружие!
   Юные браконьеры опешили. Уже не какой-то чужак, нездешний прохожий, по недомыслию лезущий не в своё дело, стоял перед ними. Увидели офицера, командира, и с какой сталью в голосе! Белов решительно шагнул, тронул берданку ближайшего паренька.
   — Не тронь! Не твоё! Чего расхватался! Экой! — загалдели мальчишки, придя в себя.
   Три собаки, убежавшие далеко вперёд, заслышав шум, остановились, посмотрели назад и, как видно, сразу во всём разобрались. Зарычав, они разом ринулись к месту события — три стремительно вырастающих ощетиненных кома. Пришлось Георгию Андреевичу позорно (к великому злорадству мальчишек) отступить к крыльцу Татьяниного дома. И если бы не добросердечная хозяйка, поспешившая ему на помощь и шугнувшая нападающих, неизвестно, чем бы всё кончилось. Скорей всего небогатый директорский гардероб потерпел бы значительный ущерб.
   Увы, маленький инцидент подействовал на Белова гораздо хуже, чем могла предположить Татьяна. С недоумением и досадой она заметила, что, вернувшись в дом, Георгий Андреевич вовсе перестал смотреть в её сторону, не присел, несмотря на её усиленные приглашения!
   — Я и так отнял у вас слишком много времени, извините, — пробормотал, разыскивая глазами свой полушубок. И тут увидел холщовый мешочек, из которого Татьяна успела выложить ковригу хлеба, бутылку с молоком и ещё какие-то свёртки. — Я и от работы вас, кажется, отвлёк. Вы, видно, надолго собирались уехать — вон сколько харчей набрали…
   — А мне теперь самая главная работа — человека хорошего угостить! Откушайте на здоровье! Вам с дальней дороги да после той страсти сам бог велел!
   — Спасибо за гостеприимство и всё такое… Но нужно срочно принимать дела.
 
   Низенький старик бормотал, подслеповато ковыряясь ключом в большом амбарном замке:
   — Самый твоя управление есть, на работу никуда не ходи… Опять начальник новый, хо-хо… Директор. Огадаев встречай, потом провожай… Тураев-директор был: ругайся, кричи, управление строй — хорошо. Однако война… Человек на войне убивай, заповедник не ходи никогда. Галагозов-директор был… Сильно скучал! Тоже на войну уходи. Назад — нет. Ещё охламон приезжай… Татьяну Щапову полюбил, девять дней вино лакай, опять уезжай — больной. Все дед Огадаев-директор. Старый! Глаза плохой, ноги плохой, руки плохой…
   — Все понял, — усмехнулся Георгий Андреевич. — Три директора уже было. Я четвёртый. Белов-директор. Дайте-ка ключ, Николай Батунович, я сам открою, а то мы и до завтра не войдём.
   Замок мгновенно подчинился Георгию Андреевичу. Вошли. И сразу же новый директор, приготовившийся увидеть картину запустения, слегка попятился: как бы не наследить! Чисто вымыт, выскоблен пол; в шкафах сияет лабораторная посуда; два микроскопа, выгнув блестящие шеи, нацелились на невидимое. На стенах плакаты, призывающие беречь лес. На письменном столе чернильный прибор, искусно сработанный из какого-то серого, с тёмными прожилками камня. Стол настоящий, директорский. Повеселел Белов.
   — Канцелярия. Здесь сиди и управляй. Пиши, — пояснил Огадаев и, шмыгая подошвами, беспредельно равнодушный, повёл Георгия Андреевича смотреть другие помещения. — Лаборатория… А здесь твоя живи, печку топи…
   Белов ладонью притронулся к голландке: горячая!
   — Николай Батунович, какое же вам огромное спасибо! Я, признаться, не ожидал найти такой порядок! Ах, здорово как! Хоть сейчас начинай работать!
   — Огадаев спасибо не говори. Почто? Агнюха спасибо говори, вот.
   — Какой Агнюха?
   — Такой девка. Техникум присылай, Хабаровск. Лаборантка. Месяц июль приезжай, мой дом живи. Там порядок наводи. У-у!… Трудно. Туда не ходи, сюда не ходи, грязь нехорошо, — при последних словах на неподвижном, как маска, лице старика дрогнули, задвигались морщинки. Пожалуй, то была улыбка!
   — Где же она, эта Агнюха? Почему не пришла?
   — Молодой ещё. Стыдно. Совершенно дикий.
   — Дикая? Я бы этого не сказал, — с удовольствием усаживаясь за директорский стол и оглядываясь по сторонам, сказал Белов. — Садитесь, Николай Батунович. Ответьте для начала: почему порубки прямо на территории? Почему охрана не организована? А впрочем, риторические вопросы. Раз мы здесь, значит, порубок больше не будет, а охрана будет. Вы согласны со мной?