Страница:
Репортеры сидели в переднем ряду, и их записи все росли и уже достигли объема «Алисы в Стране чудес». Никаких других звуков не было слышно — только пыхтение и шорох ручек по бумаге. Эллери загасил сигарету ногой, открыто презрев инструкции Главного полицейского управления и обычные нормы поведения.
— Eh bien, — с довольным видом произнес он, — nous faisons de progres [40]. Мы знаем, что с момента получения первого письма Нокс не принимал посетителей, не делая исключения даже для мистера Вудрафа, своего временного поверенного, — с ним он общался только по телефону. Это означает, что второе письмо с требованием денег могли напечатать только следующие лица: сам Нокс, мисс Бретт и слуги, проживающие в доме Нокса. Далее, поскольку оба письма были написаны на половинках долгового обязательства, — которое, в свою очередь, могло находиться только у убийцы, — это означает, что одно из вышеназванных лиц и есть убийца.
Эллери шел в атаку так быстро, что незначительное движение в заднем ряду — а точнее, на том стуле, где устроился инспектор Ричард Квин, — осталось незамеченным, только Эллери чуть скривился в усмешке при виде этого сдержанного проявления возможной критики.
— Давайте сузим этот перечень, — форсировал Эллери. — Возьмем сначала последнюю категорию. Мог ли нашим писателем быть кто-либо из слуг? Нет. Никто из них не бывал в доме Халкиса в ходе начального расследования — точный список посетителей вела служба окружного прокурора, значит, никто из них не мог подбрасывать ложные уники против Халкиса, а позднее и против Слоуна, а это интриганство является основной характеристикой убийцы.
Снова в задних рядах кто-то раздраженно задвигался, и снова Эллери моментально возобновил свои рассуждения:
— Могла ли это быть мисс Бретт? Простите меня, мисс Бретт, — извиняющимся тоном сказал Эллери, — что упоминаю и вас, но логика не признает галантности... Нет, это не могла быть мисс Бретт. Хотя в то время, когда были подброшены ложные улики, она находилась в доме Халкиса, но все-таки не могла быть партнером Гримшоу, то есть она не обладает другой необходимой характеристикой убийцы. Откуда мы знаем, что она не могла быть партнером Гримшоу, если не обращать внимания на очевидную нелепость этой мысли? Ответ довольно прост. — Он умолк, поискал взгляд Джоан, встретил одобрение и быстро продолжил: — Мисс Бретт мне призналась, что она была и остается оперативным агентом, работающим по заданию музея Виктории.
То, что он собирался сказать дальше, потонуло в потоке изумленных возгласов. Еще какое-то время собрание захлебывалось в собственном возбуждении, но Эллери, как опытный школьный учитель, постучал по доске, и гам стих. Не обращая внимания на Сэмпсона, Пеппера и отца, которые смотрели на него со смешанным выражением упрека и гнева, он продолжил:
— Повторю еще раз. Мисс Бретт мне призналась, что, будучи нанята музеем Виктории в качестве тайного агента, она получила доступ в дом Халкиса первоначально с единственной целью — найти какие-либо следы пропавшего Леонардо. Мисс Бретт рассказала мне это после мнимого самоубийства Слоуна и до получения первого письма с шантажом. Тогда же она мне показала билеты на пароход: она решила вернуться в Англию. Почему? Потому что она почувствовала, что потеряла следы картины и не может продолжать работу детектива, ставшую для нее слишком сложной. Что означает покупка билетов для выезда из страны? Очевидно, она не знала, где в тот момент находилось полотно, — иначе она бы оставалась в Нью-Йорке. Одно лишь ее намерение вернуться в Лондон доказывает, что она этим знанием не обладала. А какова главная характеристика нашего убийцы? Он знал, где находится картина! Если быть точным, он знал, что она у Нокса. Иными словами, мисс Бретт не могла быть убийцей и не могла написать второе письмо с шантажом — и коли на то пошло, и первое тоже, поскольку оба письма написало одно и то же лицо.
Очень хорошо. Если мисс Бретт и слуги исключены из списка подозреваемых, то в нем остается только Нокс. Только Нокс мог написать второе письмо, и, следовательно, только он мог быть партнером и убийцей Гримшоу.
Как это проверить? Нокс обладает всеми характеристиками убийцы: он бывал в доме Халкиса в то время, когда против Халкиса были сфабрикованы ложные улики, — это во-первых. Однако здесь нам нужно отвлечься на минуту и разобраться, зачем Нокс явился в полицию и опроверг собственные фальшивые улики, признавшись, что был третьим участником встречи, — и это после того, как ему пришлось пережить столько треволнений в попытке создать видимость, что третьего участника не было? По очень убедительной причине: мисс Бретт уже опровергла теорию третьего участника, рассказав в его присутствии историю о чайных чашках... поэтому он ничего не терял, а выиграть мог все, представив дело так, будто пришел на помощь следствию, — дерзкий шаг, поддерживающий его якобы невиновность. Нокс также вписывается в модель дела Слоуна: он мог быть тем человеком, который пришел вместе с Гримшоу в отель «Бенедикт» и там узнал, что Слоун и Гримшоу — братья, после чего послал нам анонимное письмо, желая повернуть расследование в сторону Слоуна. Раз он убийца, то он владел и завещанием, взятым из гроба Халкиса, и мог подбросить его клочок в подвал своего же пустующего дома, мог и положить дубликат ключа в коробку Слоуна. И наконец, если он убил Гримшоу, то мог и взять его часы и потом положить их в сейф Слоуна, убив свою вторую жертву в галерее Халкиса.
Но зачем бы Ноксу писать самому себе письма и фабриковать похищение собственной картины? У него была очень веская причина: самоубийство Слоуна публично опровергнуто, и он знал, что полиция продолжает искать убийцу. Кроме того, на него оказывали давление, чтобы он вернул Леонардо в музей, и, сочинив эти письма, он представил дело так, будто их написал убийца, остававшийся на свободе, — кто угодно, но во всяком случае не Нокс. Разумеется, он ни в коем случае не стал бы писать этих писем, если бы подумал, что они могут привести следствие к его пишущей машинке.
Итак, похитив картину у себя самого, Нокс способствовал возникновению иллюзии, будто воображаемое постороннее лицо намеренно отвлекло полицию от дома, чтобы выкрасть картину. Заранее выведя из строя охранную систему, он, несомненно, ожидал, что, когда мы вернемся из «Таймс» с пустыми руками, испорченная сигнализация нам докажет, что картина исчезла, пока мы без толку поджидали убийцу. Хитроумный план, ведь похищение картины освобождало его от необходимости вернуть ее в музей, и он тайно продолжал бы владеть своим Леонардо, обезопасив его от всех внешних угроз.
Эллери послал задним рядам широкую улыбку:
— Я вижу, что достопочтенный окружной прокурор кусает губы от досады и тревоги. Дорогой Сэмпсон, очевидно вы предвидите вопросы адвокатов Нокса. Нет никаких сомнений, что работающий на него дивизион светил юриспруденции попытается доказать, представив образцы обычного стиля машинописи самого Нокса, что они отличаются от стиля двух писем с шантажом, которые, как вы будете утверждать, он написал себе сам. Не беспокойтесь об этом: любому жюри присяжных будет очевидно, что, печатая письма с шантажом, Нокс намеренно изменил свой обычный стиль использования машинки — интервалы, пунктуацию, силу удара по определенным клавишам и прочее, — стараясь тем самым усилить впечатление, что их печатал не он, а другой человек...
Теперь о картинах. Существуют две возможности: у Нокса были обе картины, как он утверждает, или только одна — та, которую он купил у Халкиса. Если у него была одна картина, то он лжет, что она украдена, поскольку я нашел ее у него в доме после того, как он заявил, что ее украли. И, увидев, что я нашел картину, он спешно изобретает историю о двух картинах, пытаясь заставить нас поверить, что у него были обе, что я нашел копию, а подлинник украден мифическим вором. Таким способом, если это правда, он жертвовал картиной, но спасал собственную шкуру — во всяком случае, так он думал.
С другой стороны, если у него были две картины, то, значит, я нашел или подлинник Леонардо, или копию, и точнее сказать нельзя, пока мы не найдем второй холст, который Нокс, несомненно, где-либо спрятал. Но какая бы картина ни находилась сейчас у окружного прокурора, вторая остается у Нокса — при условии, что у него их было две, — и эту вторую картину Нокс не сможет предъявить, поскольку он уже связал себя словом, утверждая, что она похищена кем-то неизвестным. Дорогой Сэмпсон, если вы сможете найти другую картину где-либо в помещениях, принадлежащих Ноксу, и докажете, что он ее туда поло жил, тогда дело против него станет еще крепче, чем теперь.
Судя по кислому выражению лица Сэмпсона, он был готов поспорить с этим утверждением, явно считая, что дырок в этом деле больше, чем в решете. Но Эллери не позволил ему озвучить такие мысли и без паузы продолжал:
— Подведем итог. Убийца должен обладать тремя основными характеристиками. Первое: он имел возможность сфабриковать улики против Халкиса и Слоуна. Второе: он написал письма с шантажом. Третье: он находился в доме Нокса, когда печатал второе письмо. Это последнее применимо лишь к слугам, мисс Бретт и Ноксу. Но, как я показал ранее, слуги отпадают из-за первой характеристики. Я также показал, что мисс Бретт отпадает по второй характеристике. Остается только Нокс, и, поскольку он прекрасным образом удовлетворяет всем трем характеристикам, убийцей должен быть именно он.
Нельзя сказать, чтобы инспектор Ричард Квин грелся в лучах публичного триумфа сына. Когда с неизбежными вопросами, поздравлениями, спорами было покончено, когда самые беспокойные журналисты были удовлетворены — а нужно заметить, что несколько репортеров, уходя, покачивали головами, — и Квины остались одни в священных стенах кабинета инспектора, этот старый джентльмен позволил своим чувствам, которые до тех пор он сурово подавлял, вырваться наружу, и Эллери в полной мере ощутил на себе недовольство отца.
Важно отметить, что и сам Эллери мало походил в этот момент на эдакого молодого самодовольного льва. Напротив, худые его щеки совсем втянулись, усталые глаза лихорадочно блестели. Не чувствуя вкуса, он истреблял одну сигарету за другой и старательно избегал встречаться взглядом с отцом.
Ворчливый старик в выражениях не стеснялся:
— Не будь ты моим сыном, я бы выгнал тебя отсюда взашей. Каких я только не слышал в жизни доводов — нелепых, неудовлетворительных, тяп-ляп сложенных, но это твое представление... — Его даже передернуло. — Эллери, попомни мои слова. У нас будут такие проблемы! На этот раз моя вера в тебя... да ты просто меня подвел, провались оно все! И Сэмпсон — ну, Генри же не простофиля. Когда он выходил из комнаты, я видел, что он чувствует. Ясно как день, ему предстоит самое тяжелое сражение в суде за всю его карьеру. В суде это дело развалится, Эллери. Оно не может не развалиться. Ни доказательств. Ни мотивов. Мотивы, черт побери! Ты ни слова о них не сказал. Почему Нокс убил Гримшоу? Конечно, очень приятно пользоваться этой твоей треклятой логикой и математически или как-то еще вывести, что Нокс — это тот, кто нам нужен, но мотивы! Присяжным нужны мотивы, а не логика! — Он забрызгал себе слюной весь пиджак. — Придется расплачиваться. Нокс за решеткой, и лучшие адвокаты Восточного побережья готовы его защищать. Они накрутят столько дыр в твоем дельце, мой мальчик, что оно будет как швейцарский сыр. Оно будет такое же дырявое, как...
Тут Эллери заволновался. Все время, пока длилась эта выволочка, он сидел терпеливо, даже кивал, словно другого от инспектора и не ждал. Хотя ничего приятного в отцовской ругани не было, однако пережить можно. Но теперь он выпрямился в кресле, и что-то очень похожее на панику промелькнуло в его глазах.
— Дырявое, как что? Что ты имеешь в виду?
— Ха! — Инспектор издал победный клич. — Достал я тебя? Ты думаешь, твой старик идиот? Черта лысого! Может, Генри Сэмпсон чего не понял, но я-то понял, а если ты не видишь, значит, ты еще больший дурак! — Он хлопнул Эллери по коленке. — Послушай меня, Эллери Шерлок Холмс Квин. Ты говоришь, никого из слуг нельзя обвинить в убийстве, поскольку никто из них не бывал в доме Халкиса в то время, когда были сфабрикованы ложные улики.
— Ну и что? — медленно произнес Эллери.
— А то. Все отлично. Здорово. Истинно так. Я с тобой согласен. Однако, мой драгоценный полоумный сын, — с горечью проговорил старый инспектор, — дальше-то ты не пошел. Ты исключил всех слуг из списка возможных убийц, но разве кто-либо из них не мог быть соучастником убийцы, которому в дом Нокса доступа нет? Вот положи-ка этого табачку в свою трубочку и попробуй, как тебе.
Эллери не ответил. Он вздохнул и этим ограничился. Инспектор упал в кресло-вертушку, фыркнув от досады.
— Из всех дурацких упущений... И надо же, чтоб именно ты!.. Ты меня удивляешь, сын. У тебя мозги набекрень от этого дела. Убийца мог нанять кого-то среди слуг, чтобы на машинке Нокса напечатать второе письмо с шантажом, а самому остаться в стороне! Я не говорю, что именно так все и было, но даю голову на отсечение, что адвокаты Нокса обратят на это внимание, и тогда что останется от твоей аргументации, отбрасывающей всех подозреваемых, кроме Нокса? Твоя логика лопнет, как мыльный пузырь.
Выражая смиренное согласие, Эллери кивнул:
— Блестяще, папа, действительно блестяще. Надеюсь, верю, что никто больше сейчас об этом не думает.
— Да, — сварливо забубнил инспектор, — наверное. Генри об этом не подумал, иначе примчался бы прямо сюда и поднял бы крик. Это, конечно, утешение... Слушай, Эл. Ты небось с самого начала знал об этой лазейке, на которую я только что указал. Почему бы тебе не заткнуть ее поскорее, пока не поздно и пока мы с Генри не поплатились за это своей службой?
— Почему я не затыкаю эту дыру, ты спрашиваешь. — Эллери пожал плечами и закинул руки за голову. — Господи, как я устал... Я скажу тебе почему, многострадальный мой предок. По очень простой причине — я не смею.
Инспектор помотал головой.
— Ты точно рехнулся, — пробормотал он. — Как это — ты не смеешь? Это что, причина? Хорошо, пускай это будет Нокс. Но дело, сынок, дело в суде. Дай нам что-то более определенное, с чем мы могли бы поработать. Ты же знаешь, я поддержу тебя, сколько смогу, если ты уверен в своей правоте.
— Как хорошо я тебя знаю, — усмехнулся Эллери. — Отцовство — это прекрасно. Что может быть прекраснее? Разве что материнство... Папа, сейчас я больше ничего не могу сообщить, ничего серьезного. Но кое-что я тебе скажу, а ты волен принимать это как хочешь, учитывая ненадежность источника... Самое значительное событие в этом поганом деле еще только должно произойти!
Глава 30
— Eh bien, — с довольным видом произнес он, — nous faisons de progres [40]. Мы знаем, что с момента получения первого письма Нокс не принимал посетителей, не делая исключения даже для мистера Вудрафа, своего временного поверенного, — с ним он общался только по телефону. Это означает, что второе письмо с требованием денег могли напечатать только следующие лица: сам Нокс, мисс Бретт и слуги, проживающие в доме Нокса. Далее, поскольку оба письма были написаны на половинках долгового обязательства, — которое, в свою очередь, могло находиться только у убийцы, — это означает, что одно из вышеназванных лиц и есть убийца.
Эллери шел в атаку так быстро, что незначительное движение в заднем ряду — а точнее, на том стуле, где устроился инспектор Ричард Квин, — осталось незамеченным, только Эллери чуть скривился в усмешке при виде этого сдержанного проявления возможной критики.
— Давайте сузим этот перечень, — форсировал Эллери. — Возьмем сначала последнюю категорию. Мог ли нашим писателем быть кто-либо из слуг? Нет. Никто из них не бывал в доме Халкиса в ходе начального расследования — точный список посетителей вела служба окружного прокурора, значит, никто из них не мог подбрасывать ложные уники против Халкиса, а позднее и против Слоуна, а это интриганство является основной характеристикой убийцы.
Снова в задних рядах кто-то раздраженно задвигался, и снова Эллери моментально возобновил свои рассуждения:
— Могла ли это быть мисс Бретт? Простите меня, мисс Бретт, — извиняющимся тоном сказал Эллери, — что упоминаю и вас, но логика не признает галантности... Нет, это не могла быть мисс Бретт. Хотя в то время, когда были подброшены ложные улики, она находилась в доме Халкиса, но все-таки не могла быть партнером Гримшоу, то есть она не обладает другой необходимой характеристикой убийцы. Откуда мы знаем, что она не могла быть партнером Гримшоу, если не обращать внимания на очевидную нелепость этой мысли? Ответ довольно прост. — Он умолк, поискал взгляд Джоан, встретил одобрение и быстро продолжил: — Мисс Бретт мне призналась, что она была и остается оперативным агентом, работающим по заданию музея Виктории.
То, что он собирался сказать дальше, потонуло в потоке изумленных возгласов. Еще какое-то время собрание захлебывалось в собственном возбуждении, но Эллери, как опытный школьный учитель, постучал по доске, и гам стих. Не обращая внимания на Сэмпсона, Пеппера и отца, которые смотрели на него со смешанным выражением упрека и гнева, он продолжил:
— Повторю еще раз. Мисс Бретт мне призналась, что, будучи нанята музеем Виктории в качестве тайного агента, она получила доступ в дом Халкиса первоначально с единственной целью — найти какие-либо следы пропавшего Леонардо. Мисс Бретт рассказала мне это после мнимого самоубийства Слоуна и до получения первого письма с шантажом. Тогда же она мне показала билеты на пароход: она решила вернуться в Англию. Почему? Потому что она почувствовала, что потеряла следы картины и не может продолжать работу детектива, ставшую для нее слишком сложной. Что означает покупка билетов для выезда из страны? Очевидно, она не знала, где в тот момент находилось полотно, — иначе она бы оставалась в Нью-Йорке. Одно лишь ее намерение вернуться в Лондон доказывает, что она этим знанием не обладала. А какова главная характеристика нашего убийцы? Он знал, где находится картина! Если быть точным, он знал, что она у Нокса. Иными словами, мисс Бретт не могла быть убийцей и не могла написать второе письмо с шантажом — и коли на то пошло, и первое тоже, поскольку оба письма написало одно и то же лицо.
Очень хорошо. Если мисс Бретт и слуги исключены из списка подозреваемых, то в нем остается только Нокс. Только Нокс мог написать второе письмо, и, следовательно, только он мог быть партнером и убийцей Гримшоу.
Как это проверить? Нокс обладает всеми характеристиками убийцы: он бывал в доме Халкиса в то время, когда против Халкиса были сфабрикованы ложные улики, — это во-первых. Однако здесь нам нужно отвлечься на минуту и разобраться, зачем Нокс явился в полицию и опроверг собственные фальшивые улики, признавшись, что был третьим участником встречи, — и это после того, как ему пришлось пережить столько треволнений в попытке создать видимость, что третьего участника не было? По очень убедительной причине: мисс Бретт уже опровергла теорию третьего участника, рассказав в его присутствии историю о чайных чашках... поэтому он ничего не терял, а выиграть мог все, представив дело так, будто пришел на помощь следствию, — дерзкий шаг, поддерживающий его якобы невиновность. Нокс также вписывается в модель дела Слоуна: он мог быть тем человеком, который пришел вместе с Гримшоу в отель «Бенедикт» и там узнал, что Слоун и Гримшоу — братья, после чего послал нам анонимное письмо, желая повернуть расследование в сторону Слоуна. Раз он убийца, то он владел и завещанием, взятым из гроба Халкиса, и мог подбросить его клочок в подвал своего же пустующего дома, мог и положить дубликат ключа в коробку Слоуна. И наконец, если он убил Гримшоу, то мог и взять его часы и потом положить их в сейф Слоуна, убив свою вторую жертву в галерее Халкиса.
Но зачем бы Ноксу писать самому себе письма и фабриковать похищение собственной картины? У него была очень веская причина: самоубийство Слоуна публично опровергнуто, и он знал, что полиция продолжает искать убийцу. Кроме того, на него оказывали давление, чтобы он вернул Леонардо в музей, и, сочинив эти письма, он представил дело так, будто их написал убийца, остававшийся на свободе, — кто угодно, но во всяком случае не Нокс. Разумеется, он ни в коем случае не стал бы писать этих писем, если бы подумал, что они могут привести следствие к его пишущей машинке.
Итак, похитив картину у себя самого, Нокс способствовал возникновению иллюзии, будто воображаемое постороннее лицо намеренно отвлекло полицию от дома, чтобы выкрасть картину. Заранее выведя из строя охранную систему, он, несомненно, ожидал, что, когда мы вернемся из «Таймс» с пустыми руками, испорченная сигнализация нам докажет, что картина исчезла, пока мы без толку поджидали убийцу. Хитроумный план, ведь похищение картины освобождало его от необходимости вернуть ее в музей, и он тайно продолжал бы владеть своим Леонардо, обезопасив его от всех внешних угроз.
Эллери послал задним рядам широкую улыбку:
— Я вижу, что достопочтенный окружной прокурор кусает губы от досады и тревоги. Дорогой Сэмпсон, очевидно вы предвидите вопросы адвокатов Нокса. Нет никаких сомнений, что работающий на него дивизион светил юриспруденции попытается доказать, представив образцы обычного стиля машинописи самого Нокса, что они отличаются от стиля двух писем с шантажом, которые, как вы будете утверждать, он написал себе сам. Не беспокойтесь об этом: любому жюри присяжных будет очевидно, что, печатая письма с шантажом, Нокс намеренно изменил свой обычный стиль использования машинки — интервалы, пунктуацию, силу удара по определенным клавишам и прочее, — стараясь тем самым усилить впечатление, что их печатал не он, а другой человек...
Теперь о картинах. Существуют две возможности: у Нокса были обе картины, как он утверждает, или только одна — та, которую он купил у Халкиса. Если у него была одна картина, то он лжет, что она украдена, поскольку я нашел ее у него в доме после того, как он заявил, что ее украли. И, увидев, что я нашел картину, он спешно изобретает историю о двух картинах, пытаясь заставить нас поверить, что у него были обе, что я нашел копию, а подлинник украден мифическим вором. Таким способом, если это правда, он жертвовал картиной, но спасал собственную шкуру — во всяком случае, так он думал.
С другой стороны, если у него были две картины, то, значит, я нашел или подлинник Леонардо, или копию, и точнее сказать нельзя, пока мы не найдем второй холст, который Нокс, несомненно, где-либо спрятал. Но какая бы картина ни находилась сейчас у окружного прокурора, вторая остается у Нокса — при условии, что у него их было две, — и эту вторую картину Нокс не сможет предъявить, поскольку он уже связал себя словом, утверждая, что она похищена кем-то неизвестным. Дорогой Сэмпсон, если вы сможете найти другую картину где-либо в помещениях, принадлежащих Ноксу, и докажете, что он ее туда поло жил, тогда дело против него станет еще крепче, чем теперь.
Судя по кислому выражению лица Сэмпсона, он был готов поспорить с этим утверждением, явно считая, что дырок в этом деле больше, чем в решете. Но Эллери не позволил ему озвучить такие мысли и без паузы продолжал:
— Подведем итог. Убийца должен обладать тремя основными характеристиками. Первое: он имел возможность сфабриковать улики против Халкиса и Слоуна. Второе: он написал письма с шантажом. Третье: он находился в доме Нокса, когда печатал второе письмо. Это последнее применимо лишь к слугам, мисс Бретт и Ноксу. Но, как я показал ранее, слуги отпадают из-за первой характеристики. Я также показал, что мисс Бретт отпадает по второй характеристике. Остается только Нокс, и, поскольку он прекрасным образом удовлетворяет всем трем характеристикам, убийцей должен быть именно он.
* * *
Нельзя сказать, чтобы инспектор Ричард Квин грелся в лучах публичного триумфа сына. Когда с неизбежными вопросами, поздравлениями, спорами было покончено, когда самые беспокойные журналисты были удовлетворены — а нужно заметить, что несколько репортеров, уходя, покачивали головами, — и Квины остались одни в священных стенах кабинета инспектора, этот старый джентльмен позволил своим чувствам, которые до тех пор он сурово подавлял, вырваться наружу, и Эллери в полной мере ощутил на себе недовольство отца.
Важно отметить, что и сам Эллери мало походил в этот момент на эдакого молодого самодовольного льва. Напротив, худые его щеки совсем втянулись, усталые глаза лихорадочно блестели. Не чувствуя вкуса, он истреблял одну сигарету за другой и старательно избегал встречаться взглядом с отцом.
Ворчливый старик в выражениях не стеснялся:
— Не будь ты моим сыном, я бы выгнал тебя отсюда взашей. Каких я только не слышал в жизни доводов — нелепых, неудовлетворительных, тяп-ляп сложенных, но это твое представление... — Его даже передернуло. — Эллери, попомни мои слова. У нас будут такие проблемы! На этот раз моя вера в тебя... да ты просто меня подвел, провались оно все! И Сэмпсон — ну, Генри же не простофиля. Когда он выходил из комнаты, я видел, что он чувствует. Ясно как день, ему предстоит самое тяжелое сражение в суде за всю его карьеру. В суде это дело развалится, Эллери. Оно не может не развалиться. Ни доказательств. Ни мотивов. Мотивы, черт побери! Ты ни слова о них не сказал. Почему Нокс убил Гримшоу? Конечно, очень приятно пользоваться этой твоей треклятой логикой и математически или как-то еще вывести, что Нокс — это тот, кто нам нужен, но мотивы! Присяжным нужны мотивы, а не логика! — Он забрызгал себе слюной весь пиджак. — Придется расплачиваться. Нокс за решеткой, и лучшие адвокаты Восточного побережья готовы его защищать. Они накрутят столько дыр в твоем дельце, мой мальчик, что оно будет как швейцарский сыр. Оно будет такое же дырявое, как...
Тут Эллери заволновался. Все время, пока длилась эта выволочка, он сидел терпеливо, даже кивал, словно другого от инспектора и не ждал. Хотя ничего приятного в отцовской ругани не было, однако пережить можно. Но теперь он выпрямился в кресле, и что-то очень похожее на панику промелькнуло в его глазах.
— Дырявое, как что? Что ты имеешь в виду?
— Ха! — Инспектор издал победный клич. — Достал я тебя? Ты думаешь, твой старик идиот? Черта лысого! Может, Генри Сэмпсон чего не понял, но я-то понял, а если ты не видишь, значит, ты еще больший дурак! — Он хлопнул Эллери по коленке. — Послушай меня, Эллери Шерлок Холмс Квин. Ты говоришь, никого из слуг нельзя обвинить в убийстве, поскольку никто из них не бывал в доме Халкиса в то время, когда были сфабрикованы ложные улики.
— Ну и что? — медленно произнес Эллери.
— А то. Все отлично. Здорово. Истинно так. Я с тобой согласен. Однако, мой драгоценный полоумный сын, — с горечью проговорил старый инспектор, — дальше-то ты не пошел. Ты исключил всех слуг из списка возможных убийц, но разве кто-либо из них не мог быть соучастником убийцы, которому в дом Нокса доступа нет? Вот положи-ка этого табачку в свою трубочку и попробуй, как тебе.
Эллери не ответил. Он вздохнул и этим ограничился. Инспектор упал в кресло-вертушку, фыркнув от досады.
— Из всех дурацких упущений... И надо же, чтоб именно ты!.. Ты меня удивляешь, сын. У тебя мозги набекрень от этого дела. Убийца мог нанять кого-то среди слуг, чтобы на машинке Нокса напечатать второе письмо с шантажом, а самому остаться в стороне! Я не говорю, что именно так все и было, но даю голову на отсечение, что адвокаты Нокса обратят на это внимание, и тогда что останется от твоей аргументации, отбрасывающей всех подозреваемых, кроме Нокса? Твоя логика лопнет, как мыльный пузырь.
Выражая смиренное согласие, Эллери кивнул:
— Блестяще, папа, действительно блестяще. Надеюсь, верю, что никто больше сейчас об этом не думает.
— Да, — сварливо забубнил инспектор, — наверное. Генри об этом не подумал, иначе примчался бы прямо сюда и поднял бы крик. Это, конечно, утешение... Слушай, Эл. Ты небось с самого начала знал об этой лазейке, на которую я только что указал. Почему бы тебе не заткнуть ее поскорее, пока не поздно и пока мы с Генри не поплатились за это своей службой?
— Почему я не затыкаю эту дыру, ты спрашиваешь. — Эллери пожал плечами и закинул руки за голову. — Господи, как я устал... Я скажу тебе почему, многострадальный мой предок. По очень простой причине — я не смею.
Инспектор помотал головой.
— Ты точно рехнулся, — пробормотал он. — Как это — ты не смеешь? Это что, причина? Хорошо, пускай это будет Нокс. Но дело, сынок, дело в суде. Дай нам что-то более определенное, с чем мы могли бы поработать. Ты же знаешь, я поддержу тебя, сколько смогу, если ты уверен в своей правоте.
— Как хорошо я тебя знаю, — усмехнулся Эллери. — Отцовство — это прекрасно. Что может быть прекраснее? Разве что материнство... Папа, сейчас я больше ничего не могу сообщить, ничего серьезного. Но кое-что я тебе скажу, а ты волен принимать это как хочешь, учитывая ненадежность источника... Самое значительное событие в этом поганом деле еще только должно произойти!
Глава 30
НОРА
Именно в этот момент между отцом и сыном возникло довольно серьезное отчуждение. Психологически состояние инспектора понятно: отягощенный заботами и переполненный эмоциями сверх меры, он боялся, что сорвется при малейшем движении хранившего молчание Эллери. Что-то было не так. Старик это чувствовал, но был не в состоянии нащупать конкретную причину и реагировал типично: горячился, громко кричал на подчиненных, но все это время его гнев косвенно был направлен на поникшую голову сына.
Несколько раз за день инспектор делал вид, что собирается уйти из кабинета. Но Эллери сразу оживал, и между ними разыгрывались сцены, в которых все больше было раздражения.
— Тебе нельзя уходить. Ты нужен здесь. Пожалуйста.
Один раз инспектор взбунтовался и вышел, тогда Эллери, напряженный, как сеттер в стойке, так разнервничался, что прокусил губу до крови. Но инспектору не хватило твердости, и он вернулся обратно, злой и красный, опять нести непонятную вахту рядом с сыном. Эллери сразу же посветлел лицом и снова сгорбился над телефоном; напряжение не отпускало, но он хоть был доволен, что можно всей душой отдаться, очевидно, сложнейшей задаче — ждать, ждать...
С монотонной регулярностью в кабинете раздавались телефонные звонки. Кто звонил, что все это означало, инспектор не знал, но всякий раз, как только телефон просыпался, Эллери срывал трубку с поспешностью приговоренного к смерти, который ждет вести о помиловании. Но все сообщения несли ему одно разочарование — он серьезно их выслушивал, кивал, роняя несколько неопределенных фраз, и клал трубку на рычаг.
Один раз инспектор попытался вызвать к себе сержанта Вели и открыл, что сержант, обычно такой надежный сотрудник, не появлялся в управлении с вечера, что никто не знает, где он, и даже его жена не может объяснить его отсутствие. Это было серьезно. Нос старого джентльмена вытянулся, а челюсти щелкнули, не суля добра сержанту. Но спрашивать у сына он не стал из гордости, а Эллери, лелеявший, вероятно, каплю обиды на отца, посмевшего в нем усомниться, решил его не просвещать. В течение дня инспектору потребовалось вызывать разных членов своей команды по вопросам, не связанным с делом Гримшоу, и, к его глубокому изумлению, обнаружилось, что несколько человек, в том числе самые доверенные его сотрудники — Хэгстром, Пигготт, Джонсон, — тоже куда-то запропастились.
Эллери спокойно сказал:
— Вели и остальные выполняют важное задание. По моим указаниям. — Он не мог больше смотреть на мучения старика.
— По твоим указаниям! — Инспектор задохнулся от гнева, красной пеленой закрывшего от него белый свет. — Ты кого-то выслеживаешь, — с усилием выговорил он.
Не сводя глаз с телефона, Эллери наклонил голову.
Каждые полчаса Эллери принимал загадочные телефонные донесения. Угроза открытого бунта уже миновала, инспектор твердой рукой обуздал, наконец, свой бешеный темперамент и с мрачной решимостью погрузился в болото рутинных дел. День все тянулся и тянулся. Эллери заказал в кабинет ленч, и они съели его молча, причем Эллери все время держал телефон под рукой.
Обедали они тоже в кабинете инспектора — без аппетита, механически двигая челюстями во мраке. Никто не подумал включить свет. Тьма сгустилась, и инспектор с отвращением бросил дела. Они просто сидели и молчали.
И вот, сидя в запертой комнате, Эллери снова почувствовал былую нежность к отцу, какая-то искра пробежала между ними, и Эллери заговорил. Он говорил быстро, уверенно, словно эти слова выкристаллизовались у него в голове за долгие часы холодного размышления. И по мере того как он говорил, отцовская обида постепенно выветривалась, и сквозь глубокие морщины пробилось такое изумление, какое редко теперь посещало это много повидавшее лицо. Он то и дело повторял:
— Не могу поверить. Это невозможно. Да как же так?
И когда Эллери завершил рассказ, на мгновение в глазах инспектора появилось виноватое выражение: он и извинялся, и прощал сына, и одобрял его. Все это исчезло так же быстро, но с этого момента инспектор тоже стал следить за телефоном, как за одушевленным существом.
В час, когда он обычно заканчивал работу, инспектор вызвал секретаршу и отдал несколько таинственных распоряжений.
Через пятнадцать минут уже все сотрудники, находившиеся в управлении, знали, что инспектор Квин сегодня больше здесь не появится — уехал домой, чтобы отдохнуть перед неминуемым сражением с адвокатами Джеймса Дж. Нокса.
На самом деле инспектор Квин сидел в темном кабинете и вместе с Эллери ждал у телефона, который теперь был соединен с оператором центральной телефонной станции полиции по выделенной линии.
Перед зданием, у тротуара с включенным двигателем стоял полицейский автомобиль с двумя сотрудниками. Они ждали с тем же упорством, что и два человека, сидевшие в сером каменном здании наверху, за запертыми дверями и в темноте.
Время перевалило за полночь, когда, наконец, телефон пронзительно зазвонил.
Оба Квина вскочили с мест, готовые начать охоту. Эллери схватил трубку и рявкнул в микрофон:
— Ну?
Мужской голос прогудел ответ.
— В путь! — крикнул Эллери, бросая трубку. — К дому Нокса, папа!
На бегу надевая пальто, они кинулись из кабинета к стоявшему наготове автомобилю. Сильный голос Эллери выкрикнул распоряжения, и автомобиль тоже рванулся вперед, вскоре повернул черный нос на север и, ревя сиреной, помчался в верхнюю часть города.
Однако ехали они не к особняку Джеймса Нокса на Риверсайд-Драйв, а на Пятьдесят четвертую улицу, где находились церковь и дом Халкиса. Сирена смолкла за несколько кварталов от места назначения. На своих резиновых ногах машина прокралась на темную улицу, бесшумно скользнула к тротуару и быстро выбросила на него Эллери и инспектора. Не медля ни секунды, они ушли во тьму, сгустившуюся у входа в подвал пустого дома Нокса, стоявшего рядом с домом Халкиса...
Они двигались как призраки, не издавая ни звука. Из черного пятна рядом со щербатой лестницей возникли широченные плечи сержанта Вели. Луч света коснулся Квинов, сразу погас, и сержант прошептал:
— Лиса в норе. Нужно работать быстро. Ребята обложили место со всех сторон. Не уйдет. Живо, шеф!
Инспектор, державшийся теперь очень спокойно и твердо, ответил кивком, и Вели осторожно толкнул дверь в подвал. Неожиданно ниоткуда возник еще один мужчина. Квины молча взяли у него из рук фонарики, и по команде инспектора каждый обернул свой фонарик Носовым платком, после чего трое мужчин крадучись вошли в пустынный подвал. Сержант, который, очевидно, знал эту территорию не хуже местных котов, уверенно показывал путь. Слабый и мутный свет их фонарей едва рассеивал тьму. Детективы миновали призрачную печь и начали подниматься по лестнице из подвала в дом. На верхней площадке Вели остановился, шепотом перебросился словом еще с одним подошедшим к нему человеком, молча сделал знак рукой и направился в темноту коридора первого этажа.
Пройдя на цыпочках часть коридора, они замерли. Где-то впереди заметны были узкие полоски слабого света, похоже из-под двери и над ней.
Эллери тихонько коснулся руки сержанта Вели, тот повернул огромную голову. Эллери шепнул ему что-то. Вели ухмыльнулся — хотя в темноте этого, конечно, не было видно, — опустил руку в карман пальто и вытащил револьвер.
Вели рискнул коротко мигнуть фонарем, и еще несколько черных теней, осторожно двигаясь, приблизились к ним. Начались тихие переговоры между Вели и одной из теней, которая голосом напоминала детектива Пигготта. Да, все выходы перекрыты... По сигналу сержанта группа двинулась дальше, к источнику слабого света. Затем остановилась. Вели сделал глубокий вдох, поманил к себе Пигготта и другого детектива — Джонсона, наверное самого тощего из всех, рявкнул: «Давай!» — и трое мужчин — Вели, с его железными плечами, в центре — с налету вышибли дверь и ввалились в комнату. Эллери и инспектор сразу за ними. Они осветили уже неприкрытым, ярким светом фонарей нею комнату, поймали и удержали лучами фигуру намеченной ими добычи, застывшую с маленьким фонариком посреди пыльной, необставленной комнаты над двумя одинаковыми холстами, расстеленными на полу...
На миг повисла полная тишина, но потом тут же, с невообразимой быстротой, чары рухнули. Закутанный издал короткий рык и сдавленный вопль — как зверь. Пантерой крутанулся на месте, белая рука метнулась в карман пальто, откуда-то возник отливающий синевой автоматический пистолет. И ад выпустили на свободу — ограниченный, маленький, но настоящий ад.
Ад вырвался на волю, когда темная фигура устремила кошачий взгляд прямо на высокий силуэт Эллери Квина, со сверхъестественной точностью выделив его среди людей, сгрудившихся на фоне дверного проема. Палец нажал на спусковой крючок пистолета, и в ту же секунду, на едином вздохе загрохотали, закашляли полицейские револьверы. А сержант Вели ринулся вперед, как курьерский поезд. Закутанный вдруг обмяк и повалился на пол нелепой кучей тряпья.
Несколько раз за день инспектор делал вид, что собирается уйти из кабинета. Но Эллери сразу оживал, и между ними разыгрывались сцены, в которых все больше было раздражения.
— Тебе нельзя уходить. Ты нужен здесь. Пожалуйста.
Один раз инспектор взбунтовался и вышел, тогда Эллери, напряженный, как сеттер в стойке, так разнервничался, что прокусил губу до крови. Но инспектору не хватило твердости, и он вернулся обратно, злой и красный, опять нести непонятную вахту рядом с сыном. Эллери сразу же посветлел лицом и снова сгорбился над телефоном; напряжение не отпускало, но он хоть был доволен, что можно всей душой отдаться, очевидно, сложнейшей задаче — ждать, ждать...
С монотонной регулярностью в кабинете раздавались телефонные звонки. Кто звонил, что все это означало, инспектор не знал, но всякий раз, как только телефон просыпался, Эллери срывал трубку с поспешностью приговоренного к смерти, который ждет вести о помиловании. Но все сообщения несли ему одно разочарование — он серьезно их выслушивал, кивал, роняя несколько неопределенных фраз, и клал трубку на рычаг.
Один раз инспектор попытался вызвать к себе сержанта Вели и открыл, что сержант, обычно такой надежный сотрудник, не появлялся в управлении с вечера, что никто не знает, где он, и даже его жена не может объяснить его отсутствие. Это было серьезно. Нос старого джентльмена вытянулся, а челюсти щелкнули, не суля добра сержанту. Но спрашивать у сына он не стал из гордости, а Эллери, лелеявший, вероятно, каплю обиды на отца, посмевшего в нем усомниться, решил его не просвещать. В течение дня инспектору потребовалось вызывать разных членов своей команды по вопросам, не связанным с делом Гримшоу, и, к его глубокому изумлению, обнаружилось, что несколько человек, в том числе самые доверенные его сотрудники — Хэгстром, Пигготт, Джонсон, — тоже куда-то запропастились.
Эллери спокойно сказал:
— Вели и остальные выполняют важное задание. По моим указаниям. — Он не мог больше смотреть на мучения старика.
— По твоим указаниям! — Инспектор задохнулся от гнева, красной пеленой закрывшего от него белый свет. — Ты кого-то выслеживаешь, — с усилием выговорил он.
Не сводя глаз с телефона, Эллери наклонил голову.
Каждые полчаса Эллери принимал загадочные телефонные донесения. Угроза открытого бунта уже миновала, инспектор твердой рукой обуздал, наконец, свой бешеный темперамент и с мрачной решимостью погрузился в болото рутинных дел. День все тянулся и тянулся. Эллери заказал в кабинет ленч, и они съели его молча, причем Эллери все время держал телефон под рукой.
* * *
Обедали они тоже в кабинете инспектора — без аппетита, механически двигая челюстями во мраке. Никто не подумал включить свет. Тьма сгустилась, и инспектор с отвращением бросил дела. Они просто сидели и молчали.
И вот, сидя в запертой комнате, Эллери снова почувствовал былую нежность к отцу, какая-то искра пробежала между ними, и Эллери заговорил. Он говорил быстро, уверенно, словно эти слова выкристаллизовались у него в голове за долгие часы холодного размышления. И по мере того как он говорил, отцовская обида постепенно выветривалась, и сквозь глубокие морщины пробилось такое изумление, какое редко теперь посещало это много повидавшее лицо. Он то и дело повторял:
— Не могу поверить. Это невозможно. Да как же так?
И когда Эллери завершил рассказ, на мгновение в глазах инспектора появилось виноватое выражение: он и извинялся, и прощал сына, и одобрял его. Все это исчезло так же быстро, но с этого момента инспектор тоже стал следить за телефоном, как за одушевленным существом.
В час, когда он обычно заканчивал работу, инспектор вызвал секретаршу и отдал несколько таинственных распоряжений.
Через пятнадцать минут уже все сотрудники, находившиеся в управлении, знали, что инспектор Квин сегодня больше здесь не появится — уехал домой, чтобы отдохнуть перед неминуемым сражением с адвокатами Джеймса Дж. Нокса.
На самом деле инспектор Квин сидел в темном кабинете и вместе с Эллери ждал у телефона, который теперь был соединен с оператором центральной телефонной станции полиции по выделенной линии.
Перед зданием, у тротуара с включенным двигателем стоял полицейский автомобиль с двумя сотрудниками. Они ждали с тем же упорством, что и два человека, сидевшие в сером каменном здании наверху, за запертыми дверями и в темноте.
Время перевалило за полночь, когда, наконец, телефон пронзительно зазвонил.
Оба Квина вскочили с мест, готовые начать охоту. Эллери схватил трубку и рявкнул в микрофон:
— Ну?
Мужской голос прогудел ответ.
— В путь! — крикнул Эллери, бросая трубку. — К дому Нокса, папа!
На бегу надевая пальто, они кинулись из кабинета к стоявшему наготове автомобилю. Сильный голос Эллери выкрикнул распоряжения, и автомобиль тоже рванулся вперед, вскоре повернул черный нос на север и, ревя сиреной, помчался в верхнюю часть города.
Однако ехали они не к особняку Джеймса Нокса на Риверсайд-Драйв, а на Пятьдесят четвертую улицу, где находились церковь и дом Халкиса. Сирена смолкла за несколько кварталов от места назначения. На своих резиновых ногах машина прокралась на темную улицу, бесшумно скользнула к тротуару и быстро выбросила на него Эллери и инспектора. Не медля ни секунды, они ушли во тьму, сгустившуюся у входа в подвал пустого дома Нокса, стоявшего рядом с домом Халкиса...
Они двигались как призраки, не издавая ни звука. Из черного пятна рядом со щербатой лестницей возникли широченные плечи сержанта Вели. Луч света коснулся Квинов, сразу погас, и сержант прошептал:
— Лиса в норе. Нужно работать быстро. Ребята обложили место со всех сторон. Не уйдет. Живо, шеф!
Инспектор, державшийся теперь очень спокойно и твердо, ответил кивком, и Вели осторожно толкнул дверь в подвал. Неожиданно ниоткуда возник еще один мужчина. Квины молча взяли у него из рук фонарики, и по команде инспектора каждый обернул свой фонарик Носовым платком, после чего трое мужчин крадучись вошли в пустынный подвал. Сержант, который, очевидно, знал эту территорию не хуже местных котов, уверенно показывал путь. Слабый и мутный свет их фонарей едва рассеивал тьму. Детективы миновали призрачную печь и начали подниматься по лестнице из подвала в дом. На верхней площадке Вели остановился, шепотом перебросился словом еще с одним подошедшим к нему человеком, молча сделал знак рукой и направился в темноту коридора первого этажа.
Пройдя на цыпочках часть коридора, они замерли. Где-то впереди заметны были узкие полоски слабого света, похоже из-под двери и над ней.
Эллери тихонько коснулся руки сержанта Вели, тот повернул огромную голову. Эллери шепнул ему что-то. Вели ухмыльнулся — хотя в темноте этого, конечно, не было видно, — опустил руку в карман пальто и вытащил револьвер.
Вели рискнул коротко мигнуть фонарем, и еще несколько черных теней, осторожно двигаясь, приблизились к ним. Начались тихие переговоры между Вели и одной из теней, которая голосом напоминала детектива Пигготта. Да, все выходы перекрыты... По сигналу сержанта группа двинулась дальше, к источнику слабого света. Затем остановилась. Вели сделал глубокий вдох, поманил к себе Пигготта и другого детектива — Джонсона, наверное самого тощего из всех, рявкнул: «Давай!» — и трое мужчин — Вели, с его железными плечами, в центре — с налету вышибли дверь и ввалились в комнату. Эллери и инспектор сразу за ними. Они осветили уже неприкрытым, ярким светом фонарей нею комнату, поймали и удержали лучами фигуру намеченной ими добычи, застывшую с маленьким фонариком посреди пыльной, необставленной комнаты над двумя одинаковыми холстами, расстеленными на полу...
На миг повисла полная тишина, но потом тут же, с невообразимой быстротой, чары рухнули. Закутанный издал короткий рык и сдавленный вопль — как зверь. Пантерой крутанулся на месте, белая рука метнулась в карман пальто, откуда-то возник отливающий синевой автоматический пистолет. И ад выпустили на свободу — ограниченный, маленький, но настоящий ад.
Ад вырвался на волю, когда темная фигура устремила кошачий взгляд прямо на высокий силуэт Эллери Квина, со сверхъестественной точностью выделив его среди людей, сгрудившихся на фоне дверного проема. Палец нажал на спусковой крючок пистолета, и в ту же секунду, на едином вздохе загрохотали, закашляли полицейские револьверы. А сержант Вели ринулся вперед, как курьерский поезд. Закутанный вдруг обмяк и повалился на пол нелепой кучей тряпья.