Страшный свет факелов наполнил палатку. Лонг повернул на этот свет изнеможенное лицо. Орлоносцы склонили к нему орлов, чтобы он мог лучше их видеть. Лонг хотел что-то сказать, но голова его бессильно упала. Карьера Авла Цессия Лонга, сподвижника Севера, закончилась на поле брани, в день римской победы, как прилично закончиться службе солдата…
Каракалла озирал покоренный город с башни храма. В нем были похоронены древние парфянские цари. Могилы разрыли в надежде найти в них сокровища, но ничего не нашли, кроме полуистлевших костей. В гневе Каракалла приказал развеять прах повелителей Парфии по ветру. Выпятив нижнюю губу, он взирал на город. Ему казалось, что теперь он владыка мира, что путь на Индию открыт. До него долетел шепот приближенных:
– Великий… парфянский…
Грохот падения Арбелы донесся до столицы Парфии – Ктезифона, до самых отдаленных краев парфянского царства. В здешних местах процветало христианство, принесенное сюда учениками апостола Фомы. Татиан перевел с помощью адиабенских иудеев священные книги, и семя не упало на каменистую почву. Теперь христиане с трепетом взирали на нашествие римлян и в страхе душевном ждали, как это отразится на судьбах их церкви. Нашествие римлян предвещало бедствия, преследования, разорение, может быть, мученическую смерть, может быть, даже конец мира, пожар небес…
В Риме было душно и пыльно. В ушах звенело от воплей и завываний бродячих торговцев, от криков уличных ссор. Забияка, пьяный с утра, орал почтенному старцу, спешившему по делам:
– Где ты нажрался кислого вина? Какой башмачник разделил с тобой бобовую похлебку с чесноком?
Старик пожимал плечами.
– Это не я, а ты нажрался вина, нечестивец!
Надушенный молодой человек выходил на улицу с озабоченным лицом. Предстояло столько дел! Визиты, партия в кости, посещение терм, бега в цирке, свидание с возлюбленной. Надо было также занести патрону справку о родословной лошади Гирпины, заглянуть к цирюльнику.
Высоко в Капитолии блистали на солнце золоченые черепицы храма Юпитера. В садах Мецената шуршали фонтаны. Базилики, триумфальные арки, портики, форумы теснились, как вазы в лавке горшечника. Но и лавчонки цирюльников, меняльные конторы, продавцы рыбы и чеснока, уличная суета – это тоже был Рим, величайший на земле город. А внизу клокотали нечистотами клоаки.
Книжная лавка Прокопия Урбана находилась на улице Писцов, недалеко от бань Каракаллы. Здесь, в тесных и неопрятных домах, обитали обремененные семьями и долгами сенатские скорописцы, переписчики, каллиграфы, грамматики, ученики риторских школ, приезжавшие в Рим из далеких провинций в надежде найти здесь свою фортуну. В нижних этажах помещались либрарии, заведения составителей гороскопов, лавчонки торговцев письменными принадлежностями, благовониями, магическими снадобьями. С утра до вечера на этой улице велись возвышенные разговоры, звенели цитаты из поэтов. В это царство чернил являлись и состоятельные люди, чтобы приобрести «Золотого осла» или чтобы заказать траурную речь – эпитафию, подыскать по сходной цене учителя для балбеса-сына.
У Прокопия можно было найти любую книгу, редкий список «Сна Сципиона», арриановский трактат о людях экватора или прекрасно переписанный томик эпиграмм Марциала. Здесь можно было также достать запретные книги Тертуллиана, или «Малый лабиринт» Ипполита, или «Хронику» Флегота Тральского. Но зато можно было с одинаковым успехом купить и сочинение Цельса или цветистого Фронтона, бичующего суеверия христиан. Прокопий уважал всякую книгу, а ценил больше всего хороший почерк, добротность пергамента и редкость издания.
У дверей лавки всегда теснились люди и читали вывешенные объявления о выходе новинок книжного рынка, предложения риторов обучать желающих божественному искусству красноречия, а также различные сообщения городской хроники. На почетном месте висело извещение сената о переходе благочестивым августом Антонином реки Тигр.
Из лавки вышел высокий человек с розоватой лысиной в белоснежном пуху волос, с всклокоченной бородой, в хламиде, со свитком в руках. Это был Ипполит, автор «Комментариев на книгу Даниила», яростный враг и ругатель всех разрушителей церкви.
В самых дверях он столкнулся с Каллистом, своим вечным врагом, наперсником стареющего и слабо разбирающегося в теологических тонкостях епископа Зефирина. Сделав вид, что перед ним пустое место, Ипполит торжественно прошел мимо, но глаза его метали молнии. Каллист пожал плечами, постоял секунду на пороге и вошел в лавку.
Это случилось в дни императора Коммода. Император был в отсутствии. Его легионы таяли в туманной Британии, увязали в каледонских болотах. Вот так же римляне узнавали из перевитых лаврами посланий сенату о победах благочестивых легионов. Но зевак перед дверью лавки интересовали больше городские слухи и сплетни, известия о том, что вышли в свет комментарии Порфириона, что умер сенатор Цезарий Кальпетан, что, проворовавшись, бежал из Рима управитель банка Аврелия Капрофора его раб Каллист – обычная история в Риме. Вот так же, вытягиваясь, чтобы лучше видеть через головы других, зеваки читали это интересное сообщение, гораздо более интересное, чем подвиги августа где-то там, на краю мира, и подсмеивались над несчастным Капрофором.
Беглец был уже в Остии. Поднявшись на первый попавшийся корабль, он предложил крупную сумму денег наварху, чтобы тот взял его с собой: корабль собирался поднять парус и отплыть в Африку. Облокотившись о борт корабля, Каллист смотрел на город, на дымившийся Фарос, указующий путь кораблям в море. В какие пучины несет его судьба, к каким берегам? У берега грузчики разгружали африканский корабль.
– Что же ты медлишь? – спросил он наварха.
Наварх, чернобородый человек с бровями, как у Юпитера, послюнил палец и поднял его над головой. Закрыв глаза, он прислушивался к таинственным силам природы.
– Еще не пора. Жду благоприятного ветра.
Но на берегу уже размахивал в волнении руками Капрофор. Узнав о растрате, благочестивый старик заплакал: ведь это были сбережения вдовиц и сирот. И когда ему доложили, что беглец в Остии, он бросился туда в сопровождении слуг и вольноотпущенников. Каллист прикрыл лицо руками. Беглец представлял себе позорные цепи —удел беглых рабов, бичевание, узилище. Нет, лучше смерть.
Все поплыло перед глазами: маяк, мачты кораблей, аркады декуманской дороги. Вскочив на борт, Каллист прыгнул в воду. В последнее мгновение он видел, как шарахнулась в воде стайка серебристых рыбок, и все исчезло в сладостном звоне в ушах. Но наварх, сообразив, что дело тут нечисто, поспешно спустил лодку и выловил утопленника. Корабельщики отвезли его в лодке, жалкого и мокрого, со слипшимися волосами, на берег.
– Что ты сделал! Что сделал, нечестивец! – горестно взывал к нему Аврелий Капрофор.
Так началась беспокойная, полная волнений, теологических споров и даже приключений, общественная жизнь Каллиста, которая закончилась мученической смертью. Его заковали в цепи и увезли в глухую самнитскую[31] деревушку вертеть мельничный жернов. Однако блестящие коммерческие способности Каллиста заставили патрона поручить неверному рабу ведение банковских операций. Явившись однажды в римскую синагогу, чтобы поймать там особенно упорных неплательщиков по банковским обязательствам, Каллист устроил скандал. Иудеи воспользовались случаем и потащили его к префекту города Фусциану и выдали как христианина, который осмелился нарушить их разрешенное законами молитвенное собрание. Напрасно Капрофор умолял префекта отпустить своего раба. Римские власти закрывали глаза на многое, но в данном случае обвинение было официальным. Римский закон предусматривал подобные случаи: бичевание, ссылка в рудники Сардинии, сего погибельного острова. А когда по ходатайству Марции, возлюбленной императора Коммода и, может быть, тайной христианки, многие были возвращены из ссылки, вернулся с ними и Каллист. Как пострадавший за веру, он стал быстро подниматься по иерархической лестнице. При слабовольном епископе Зефирине он окончательно взял бразды правления в свои руки.
После битвы под Лугдунумом облачился в пурпур император Септимий Север. Потом наследовал ему Антонин Каракалла. Оба не чувствовали особого расположения к христианской секте. Неоднократно подвергали христиан гонениям. А между тем само христианство выходило из трущоб, из темных затибрских кварталов, из переулков Субурры на борьбу с империей. Но Рим и церкви Сирии, Африки и Александрии еще не сговорились между собою и не имели надежды сговориться до скончания веков. Трудно было примирить пылкое христианство Фригии или Галатии[32] с умеренностью Италии, иудео-галилейские тенденции последователей Иакова, брата Господня, с платоновскими стремлениями александрийской церкви. Христианское море бурлило. Проповедники уводили тысячи людей в пустыни Малой Азии и Сирии встречать возвратившегося на землю Христа, бродили из города в город, из провинции в провинцию, сеяли тревожные ожидания, волновали умы, предсказывали наступление сроков, гибель грешной земли, преображение мира…
В начале третьего века церковь волновали гностические туманы и непостижимые догматы о единстве Бога и о божественности Христа. Простые люди относились к этим проблемам довольно равнодушно, образованных очень волновал вопрос, как соединить троичность с единством Бога…
Но даже простодушные люди попадали в сети привлекательных теорий. Где-нибудь в укромном амбаре, в придорожной харчевне или на базаре люди слушали бродячих проповедников, приверженцев странных и таинственных сект, внимали трудно понимаемым словам о Логосе, о модусах и ипостасях. В легионных лагерях, в преториях и даже во дворцах августов новые восточные культуры, христианство, митраизм, мистерии древнего Египта проникали сквозь стены, бороли светлых олимпийцев, преданных философами. В этом соку варился, кипел негодующий ум Ипполита.
Он прошел по улице, недовольный уже тем, что пришлось явиться в вертеп приносителей жертвенного мяса. Но только здесь можно было купить книгу Филострата, которая его интересовала с полемической точки зрения. За этой книгой явился и Калл и ст.
В лавке, кроме самого хозяина, «оглашенного», то есть готовящегося к крещению, но читавшего с одинаковым удовольствием Лукиана и «Деяния апостолов», за прилавком, заваленном книгами, сидели Минуций Феликс, Скрибоний и Геродион, сириец, писец из оффиции общественных дорог, но составлявший в часы досуга истории августов и поэтому всюду совавший свой длинный нос, ловивший на лету сплетни и рассказы очевидцев. Виргилиан брал с полок книги, Скрибоний перечитывал редкий список Филона Библосского.
Каллистушел с хозяином в заднюю комнату, где скрипели тростником три переписчика-каллиграфа, пошептался о чем-то с хозяином и вышел, не глядя на присутствующих.
– Кто это? – спросил Виргилиан.
– Каллист, – ответил ему Минуций Феликс, тайный христианин, не порвавший с миром эллинского просвещения, не гнушающийся общества язычников, постоянный посетитель либрарии и друг Виргилиана.
Феликс держал в руках новое издание «Диалога с Трифоном». Виргилиан оставил полки и присел к Феликсу.
– Что это за сочинение? – спросил он.
– Ценный христианский трактат. Ты не просвещен, Виргилиан, светом истинной веры. Но разве ты не чувствуешь дуновения новых времен? Это витает в воздухе. Читай защитников веры. Тогда многое тебе станет ясным.
Но подошел Геродион и прервал беседу. В это же самое время в либрарию вошли Цецилий Наталис и Октавий, африканские купцы, не чуждые просвещению.
– Ну, как вы добрались домой? – спросил Наталис.
Вчера вся компания была в Остии. Закончив благополучно торговые дела и продав выгодно три корабля оливкового масла, Октавий Януарий предложил друзьям провести день на берегу моря, подышать морским воздухом, побеседовать о более интересных вещах, чем прозаические оливки. Приглашены были сограждане Октавия по Цирте Нумидийской Цецилий Наталис и Минуций Феликс, который, в свою очередь, пригласил Виргилиана. Это о вчерашней беседе намекал Феликс, говоря Виргилиану о дуновении новых времен. Увидев Цецилия и Октавия, Виргилиан вспомнил о скандале на остийском пляже.
Тирренское море сияло. Линия песчаного пляжа, над которым кружились чайки, уходила до самого Анциума. Друзья медленно шли по берегу. Торговая суета Остии осталась позади. Слева тянулись в лавровых садах последние виллы, розовые, белые. Мальчишки, вероятно, дети тех рыбаков, что уходили в море с сетями, бросали в море плоские камушки, стараясь сделать возможно большее количество кругов на воде, кричали и награждали рукоплесканиями удачника. Было в этой сценке что-то радостное, гомеровское.
Проходя мимо морского святилища, перед которым стояла статуя Сераписа с корзиной на голове, символизирующей земное плодородие или эфир небесных сфер, Цецилий остановился и послал благостному богу воздушный поцелуй. Октавий не выдержал и фыркнул. Минуций Феликс заметил сценку и улыбнулся.
Они шли с Виргилианом позади. Виргилиан с любопытством присматривался к компании. Все трое были африканцы, смуглые, курчавые, огненноглазые. Цецилий Наталис, богатый человек из Цирты, занимавший в родном городе неоднократно общественные должности, воздвигнувший там статуи императора, храмы, триумфальную арку, устроивший однажды такие игры, что о них помнили целый год, наезжал в Рим довольно часто, добиваясь зачисления в сенат. Был он почитателем олимпийцев, но водил дружбу и с христианами, каким был, например, его друг Октавий, и названия воздвигнутых им статуй свидетельствовали о его склонности к абстракции. Одна из статуй была посвящена «Безопасности века», другая «Снисходительности господина нашего», третья «Добродетели».
– Ты не должен презирать богов, – неожиданно обернулся Цецилий к другу, – я знаю, что ты принадлежишь к секте, но разве мы с тобой не друзья? Я уважаю твои убеждения. Почему же ты не можешь уважать моих?
По всему было видно, что он был крайне раздосадован поведением Октавия.
Наступило тягостное молчание. Виргилиан подумал, что приятная прогулка испорчена. Цецилий, вертя завитки черной бороды, угрюмо смотрел на море, где плыли африканские корабли. Минуций Феликс, чтобы переменить тему разговора, сказал:
– Вот приятные камни. Мы можем на них посидеть. Все уселись. У ног шуршало море. Вокруг было тихо. Но Цецилий не желал оставить начатого разговора.
– Вот случай поговорить с тобою, – сказал он Октавию.
– О чем? О богах?
– О богах. Вернее, о мире.
– Я готов выслушать тебя, – пожал плечами Октавий.
– Благодарю тебя за желание выслушать мои скромные рассуждения. Надеюсь, ты не будешь спорить, что мир – только собрание атомов, распадающихся после смерти. Не так ли? Так вот…
Он старался говорить, выбирая выражения, украшая речь метафорами, закругляя периоды. Ведь перед ним был Минуций Феликс, известнейший адвокат. Потом, ведь это была практика для будущих выступлений в сенате.
– К чему же населять мир, – продолжал он с жаром, – призраками и предрассудками? Все в мире, дождь, грозы, облака, эпидемии происходят без участия ведущего начала. Вот почему дождь равно падает на крышу бедняка и на дворец, на почитающих добродетель и на атеистов. Миром правит слепой случай.
– Извини, друг мой, но ты говоришь ерунду, – рвался Октавий в словопрение. Его удержал Минуций Феликс:
– Пусть он продолжает. Ты ответишь потом…
Поощренный вниманием, Цецилий повысил голос. Вкусивший все тонкости риторики, он отлично знал, когда нужно запахнуться в тогу или скрючить по-орлиному пальцы.
– А если нет справедливости и воздаяния, то нет и божества. Вернее, достаточно наших равнодушных и прекрасных богов. А тут всякие башмачники и рабы бормочут себе под нос подозрительные вещи, заглушают плевелами пшеницу нашей цивилизации, грозят миру каким-то небесным пожаром, устраивают оргии. Мне говорили, что на ваших вечерних трапезах привязанной к светильнику собаке бросают кусок мяса, когда свет гаснет, совершают во мраке содомский грех…
– Как тебе не стыдно повторять глупые сплетни, – протянул к нему руки Октавий, – ведь ты же знаешь меня. Разве способен на такие вещи я, отец семейства…
– Грозят небесным пожаром! – гремел Цецилий. – Обещают нам вечные муки! Разве можно разрушить гармонию элементов? За что муки? Ваш бог наказывает не волю, а несчастье родиться на земле. Вы смотрите на небо, в плену химер, а надо смотреть под ноги, на землю, которая питает и пчелу, и цветок…
Октавий не обучался в академиях. Качая головой, он повторял:
– Какой глупец! Какой глупец!
Но глаза Минуция Феликса уже метали молнии.
– Не заставляй людей смотреть под ноги, – вмешался он в разговор, – только животные согбенны к земле в поисках пищи. Человек должен обращаться к небесам. Там он найдет ответ на все сомнения. И неужели ты думаешь, что удивительный механизм мира создан слепым соединением атомов? Нет, божественной мудростью. Ведь как изумительно устроен самый скромный цветок! Как все целесообразно в мире! Севы и жатвы, смена сезонов. Бог заботится обо всем. Согревает Британию туманом, заменяет разлитием Нила недостаток дождей в Египте. И не гневи Его! Как горшечник разбивает неудавшийся горшок, так и Он может спалить мир небесным огнем…
Цецилий растерянно смотрел на Минуция, не ожидая встретить такой отпор. Октавий ликовал:
– Задай ему перцу, Минуций! Сами предаются порокам, а про нас распускают слухи, что мы убиваем младенцев…
Глаза Октавия пылали. Этот жалкий торгаш, прибывший в Рим за барышом, преобразился, когда речь зашла о величии божества.
– «Откуда это у них?» – с тоской спросил себя Виргилиан.
Цецилий окончательно рассердился. Не выдержав, он заявил:
– И подумать только, что эти жалкие бедняки и подрыватели основ могут, в самом деле, разрушить гармонию мира!
– Чем мы беднее, тем лучше, – обиделся Минуций.
– Хороши бедняки, – усмехнулся Цецилий.
– Я говорю о духовной бедности, – прибавил Минуций, – а что касается гибели мира, то и золото испытывают на огне. Так и Бог может испытать нас несчастьями…
Все умолкли. Нельзя было убедить человека в пятиминутной беседе. Цецилий отвернулся к морю…
Теперь, глядя на вошедших в лавку друзей, Виргилиан понял, что они помирились.
– Здравствуйте, – приветливо поздоровался Цецилий. – Что нового есть у Прокопия? Хочу приобрести «Житие Аполлония из Тианы», надо поддержать Филострата. И ты здесь, дорогой Виргилиан? Мне тебя надо на минуту.
Взяв поэта под руку, он отвел его в угол.
– Приходи ко мне сегодня ужинать. Будет Делия.
– Кто такая эта Делия? – спросил Виргилиан.
– Танцовщица. Приходи непременно!
Виргилиан не мог вспомнить, где он слышал имя танцовщицы.
До дома, в котором останавливался во время приездов в Рим Цецилий Наталис, было недалеко. Над городом стояла луна, было светло без факела и без ручного фонаря. В сопровождении раба Виргилиан отправился к Наталису пешком, чтобы освежиться после обильных возлияний: ужин у любезного дядюшки Кальпурния, как всегда, был обильный, вино отличное, сервировка прекрасная. Ужин был такой, что перебить аппетит не могли даже приглашенные, почти все из сената или другие официальные лица, которые слишком много распространялись о своих болезнях. Слушая их, казалось, что всеми легионами, провинциями и собраниями граждан распоряжаются люди, больные несварением желудка, печенью и подагрой, или геморроики и изнуренные излишествами. Не потому ли так плохо шли дела республики, трещал по всем швам старый римский мир? Почему, принимая на службу легионера, допытываются, нет ли у него злокачественных болячек или предрасположения к поносам, а вверяя человеку легион или провинцию, не интересуются, в каком состоянии у него кишечник, от работы которого ведь зависят ясность мысли и твердость суждений?
Предаваясь таким неутешительным мыслям, Виргилиан шел по безлюдной улице. Он сам раскаивался, что слишком налег за столом на пироги с потрохами и вино. А свинины, пожалуй, и вовсе не следовало бы есть на ночь. А как пожирал мясо префект виндобонского легиона, розовый упитанный варвар, уверявший собрание, что луна – это нечто иное, как щит какого-то германского героя, заброшенный на небеса…
Над Римом стояла полная луна. Под лунным мертвенным светом город казался таким, каким его представляли себе варвары и провинциалы, обитатели какой-нибудь Гераклеи Таврической или какой-нибудь дакийской деревушки, – сплошь мраморным, величественным городом без свалочных мест и без общественных ретирадов. Виргилиан шел по Новой Дороге. Черные угловатые и косые тени подчеркивали белизну освещенных луною стен, воздушность портиков. Улицы были пустынны – время перевалило за полночь. Мимо прогремел обоз: мулы везли в неуклюжих деревенских телегах навоз из палатинских казарм, и кисловато-едкий запах удобрения на минуту создавал впечатление сельского воздуха. Потом грохот колес затих вдали за углом.
У ворот дома на каменной скамейке сидел привратник и спал, опустив голову на колени. Не тревожа его, Виргилиан по хрустящим под ногами камушкам, напомнившим ему об остийском пляже, направился среди черных деревьев к дому. Оттуда доносились шумные голоса, женский смех, аплодисменты. Виргилиан остановился в дверях.
За лунообразным столом возлежали раскрашенные женщины, вероятно, куртизанки, цирковой возница Акретон, черные кудри которого были перевязаны красной лентой, софист Филострат, о чьей книге говорил весь Рим, продажный кинэд Алион и, к удивлению Виргилиана, Скрибоний. Венок из фиалок, напяленный на его лысую голову, съехал на ухо. Других гостей Виргилиан не знал. Женщины были все, как на подбор, красивые, с крашенными под белокурых германок волосами, и по тем позам, какие они принимали за столом, и слишком громким голосам мужчин можно было догадаться, что все уже в достаточной мере пьяны. Но особенное внимание обращала на себя молоденькая Лавиния Галла, завитая, как барашек, жена сенатора Квинтилия Готы, с которым час тому назад Виргилиан беседовал за столом у дядюшки о постройке стратегических дорог в Британии и Галлии и который на традиционный вопрос о здоровье жены ответил, что она здорова, но вынуждена провести ночь у страдающей коликами матери, чтобы ставить какие-то припарки.
– Дороги, только дороги, – ударял рукою по столу сенатор, – ведь нет же никакой возможности навербовать новые легионы?
Голос у Готы был громкий, авторитетный, привыкший к прекрасной акустике сената. Бедный Гота!
Запрокинув хорошенькую головку, давясь пьяным смехом, может быть, еще борясь с остатками стыда, Лавиния Галла стояла посреди залы, поднимая пальчиками тогу.
– Выше, выше! – кричали присутствующие.
Она подняла выше, так, что у Виргилиана забилось сердце. Перегибаясь назад, она сама, в пьяном сладостном исступлении, любовалась своим телом. Черные высокие башмачки, украшенные жемчужинами, подчеркивали белизну ног. Казалось, ее тело улыбалось, такое оно было свежее, нежное, все в детских припухлостях и ямочках, а позе ее позавидовала бы любая куртизанка. Даже привыкший ко всему Виргилиан раскрыл от изумления рот. Хороши припарки! Все же присутствующие мужчины были в восторге, рукоплескали, осыпали сенаторшу комплиментами.
– Какая прелесть! Какая прелесть! – со всем жаром аплодировал Цецилий Наталис.
Но, увидев входившего в залу Виргилиана, Лавиния Галла опустила одежду, вскрикнула и, как бабочка, порхнула на стол, опрокинула чашу с вином, бросилась на ложе, и над ней склонился ее очередной любовник, знаменитый цирковой возница Акретон, чернокудрый красавец, любимец толпы и женщин, разрушитель семейных очагов, потрясавший цирк своими сказочными победами, возница, имя которого, как имена консулов, знал в Риме каждый мальчишка. Галла отталкивала его слишком предприимчивые руки, не привыкшие к сопротивлению, знавшие, как надо обращаться с женщинами и каппадокийскими кобылицами. Приведя в порядок одежду, поправляя обеими руками прическу, Лавиния Галла исподлобья смотрела на Виргилиана, спрашивая себя, какое впечатление произвело на него ее поведение. Виргилиан улыбнулся ей сочувственно: смелость надо было наградить. Глупый барашек!
– Виргилиан, наконец-то и ты явился! – простер к нему руки хозяин. – Сюда, рядом со мной…
– Виргилиан, – помахал ему рукой Скрибоний Флорин, обнимая другою полную женщину, рыжеволосую, победно обнажившую прекрасные плечи.
– Что туту вас происходит?
– Как что? – поправил венок пьяненький Скрибоний. – Конкурс красоты. Как жаль, что ты опоздал. У кого самые красивые ноги…
– Это очень мило.
– Да займи же свое место! – крикнул хозяин. – Раб, принеси гостю чашу!
Виргилиан еще раз окинул взглядом собрание. Продажный содомит, раскрашенный как женщина, с огромными глазами, порочными, но полными того особенного света, какой бывает в глазах людей, прошедших все запретные черты, скучал над чашей вина. Лавиния хохотала в объятиях Акретона. Скрибоний Флорин пил, поил вином свою соседку и со слезами декламировал ей стихи Марциала, его колючие, как осы, эпиграммы… Женщина говорила: