Страница:
— Нет, нет, мистер Белтон! Вы должны быть совершенно невосприимчивым, чтобы не заметить здесь никакой странности.
Пожилая женщина вошла в четвертый раз, поставив на столе перед ним кувшин, и он замолчал. На этот раз она почти прильнула к нему, а он шарахнулся от нее, чуть не опрокинув свой стул. Он проскрипел по-гречески что-то резкое, и я услышал, как странное сморщенное создание всхлипнуло. Потом старуха, отвернувшись, заковыляла прочь.
— Боже мой, что такое с этой женщиной?
— Терпение, мистер Белтон, — он поднял руку. — Всему свое время, — он снова осушил свой стакан и еще раз наполнил его из кувшина, прежде чем перейти к своему рассказу.
— Первые десять лет жизни я провел на островах Кука, а следующие пять — на Кипре, — начал Хаггопиан. — Я всегда жил неподалеку от моря. Мой отец умер, когда мне было шестнадцать, завещав мне два с половиной миллиона фунтов стерлингов. Когда мне исполнился двадцать один год, я унаследовал эти деньги и обнаружил, что могу полностью посвятить себя океану — единственной настоящей любви всей моей жизни.
Я имею в виду все океаны, все воды мира... В конце войны я купил Хаггопиану и начал собирать коллекцию. Я написал о своей работе. Мне только исполнилось двадцать девять, когда я закончил свою «Колыбель моря». Вы знаете об успехе, который имела эта книга... Я наслаждался успехом. Потом вышла книга «Море: новый рубеж», и я начал работу над «Обитателями глубин»... К тому времени, когда черновик рукописи был готов, мы с моей первой женой прожили уже пять лет, и я вполне мог бы опубликовать свою книгу тогда, если бы не тот факт, что я превратился в некотором роде в перфекциониста как в своих трудах, так и в научной работе. Короче говоря, в рукописи были части — целые главы, — которыми я был недоволен. Одна из этих глав была посвящена отряду сирен. Особенно меня очаровывал ламантин, его несомненная связь с известными издавна легендами о сиренах и русалках, от которых, разумеется, весь отряд получил свое имя. Однако не только это сподвигло меня на исследование ламантина, как я называл эти путешествия. В то время я и не догадывался о важности моих поисков. Так случилось, что моим изысканиям было суждено привести меня к первому реальному указателю на мое будущее — ужасающему намеку на конечный пункт, — тут он остановился.
— Конечный пункт? — счел я себя обязанным чем-то заполнить паузу. — Буквально или в переносном смысле?
— Пункт моего последнего назначения.
— О!
Через миг Хаггопиан продолжил рассказ, и я чувствовал, как его глаза пристально наблюдают за мной сквозь едва прозрачные линзы:
— Вы знакомы с теориями континентального дрейфа, которые утверждают, что континенты постепенно отплывают друг от друга и что когда-то давно они были гораздо ближе друг к другу? Такие теории вполне логичны. Древняя Пангея существовала, и по ней ступали ноги, отличные от человеческих. Первый огромный континент Земли знал жизнь задолго до того, как появился первый человек... В любом случае, я решился на исследование ламантина — сравнение ламантинов из Либерии, Сенегала и Гвинейского залива с ламантинами Карибского моря и Мексиканского залива — отчасти для того, чтобы дополнить работу Вегенера и других. Видите ли, мистер Белтон, из всех побережий Земли лишь на этих двух прибрежных участках ламантины водятся в их первобытном состоянии — отличное зоологическое доказательство континентального дрейфа... В конце концов я очутился в Джексонвилле, на восточном побережье Северной Америки. Там я случайно услышал о нескольких странных камнях, найденных в море — камнях, на которых были выбиты полустертые иероглифы невероятной древности, предположительно вынесенные на берег встречными течениями Гольфстрима. Меня так заинтересовали эти камни и их возможный источник — если помните, My, Атлантида и другие мифические затонувшие страны были моими любимыми темами, — что я быстро завершил исследование ламантина, чтобы отплыть в Бостон, в Массачусетс, где, как я слышал, в одном частном музее хранилась коллекция подобных диковинок. Там, увидев эти древние камни, хранившие свидетельства изначального разума, я понял, что теперь у меня есть убедительное доказательство в защиту теории дрейфующих континентов. Я видел доказательства существования того же самого разума в столь отдаленных местах, как Берег Слоновой Кости и острова Полинезии!
Некоторое время Хаггопиан сдерживал рвущееся наружу возбуждение. Он сидел, сжимая руки и беспрестанно ерзая в кресле.
— Да, мистер Белтон! Разве это было не удивительное открытие? Стоило мне только увидеть эти базальтовые обломки, как я тотчас же узнал их! Они оказались небольшими, эти кусочки, но надписи на них были теми же самыми, что я видел на огромных черных колоннах в Гефе, в прибрежных джунглях Либерии — колоннах, от которых море уже давно отступило и вокруг которых в лунные ночи туземцы исполняют свои неистовые пляски и поют древние литургии. Эти литургии, Белтон, тоже были мне известны со времен моего детства на островах Кука: Йа Р'льех! Ктулху фхтагн!
Произнося эту нечеловеческую тарабарщину, прозвучавшую в его устах ужасно зловеще, армянин резко вскочил на ноги и оперся о стол костяшками кулаков с такой силой, что они побелели. Потом, когда я отшатнулся от него, он медленно расслабился и рухнул назад, откинулся на спинку своего стула, точно почувствовав внезапную усталость. Он безвольно опустил руки и отвернулся.
В такой позе он провел никак не меньше трех минут, прежде чем, будто извиняясь, пожал плечами и вновь повернулся ко мне.
— Вы... Прошу прощения. Я стал очень часто перевозбуждаться.
Он поднял свой стакан и сделал глоток, потом снова промокнул ручейки жидкости, струящиеся из глаз.
— Но я отвлекся. Я лишь хотел подчеркнуть, что когда-то очень давно, обе Америки и Африка были сиамскими близнецами, соединенными низменной перемычкой, которая затонула, когда начался континентальный дрейф. В той низине возвышались города, и будет достаточно сказать, что существа, построившие древние города, существа, сошедшие со звезд на заре истории Земли, когда-то обладали властью над всем миром. Но они оставили и другие следы, эти существа — странных богов и еще более странные культы... Однако, кроме этих неизмеримо важных геологических открытий, в Новую Англию меня привели также и интересы генеалогические. Понимаете, моя мать была полинезийкой, но в жилах ее текла и новоанглийская кровь. Мою пра-пра-прабабку привезли с островов в Новую Англию в трюме одного из старых Ост-Индских парусных судов в самом начале 1820-х, а еще через два поколения моя бабка вернулась в Полинезию после того, как ее американец муж погиб при пожаре. До того мои предки жили в Иннсмуте — захолустном новоанглийском морском порте, пользующимся дурной репутацией, где полинезийки были отнюдь не редкостью. Когда бабушка вернулась на острова, она была беременна, но в моей матери очень сильно проявилась американская кровь. Я говорю обо всем этом потому... Потому что не могу не думать, не связано ли что-нибудь в моих генеалогических данных с... Видите ли, ребенком в Полинезии я наслушался разных странных историй — историй о существах, которые выходят из моря и спариваются с людьми, и об их ужасном потомстве!
И снова в голосе и поведении Хаггопиана проступило лихорадочное возбуждение, он несколько раз вздрогнул всем телом, находясь во власти невероятных, едва сдерживаемых эмоций.
— Йа-Р'льех! — внезапно выкрикнул он снова на том же неизвестном языке. — Какие чудовищные существа рыщут в глубинах океана, Белтон, и какие существа возвращаются в эту колыбель земной жизни?
Он вскочил на ноги и начал мерить внутренний дворик нетвердыми неуклюжими шагами, бессвязно бормоча что-то себе под нос и время от времени бросая взгляды на меня, очень встревоженного его состоянием. В конце концов он снова сел и продолжил:
— Еще раз прошу принять мои извинения, мистер Белтон, и умоляю простить меня за то, что так сильно отклонился от главных событий. Я говорил о своей книге, «Жители глубины», и о моем недовольстве ее определенными главами... Итак, когда, наконец, мой интерес к новоанглийским побережьям и тайнам иссяк, я вернулся к книге, а именно — к главе, касающейся океанских паразитов. Разумеется, меня сильно ограничивало то обстоятельство, что море не может похвастаться столь огромным числом паразитических или симбиотических существ, как суша. Тем не менее, я занимался миксиной и миногой, некоторыми видами рыбьих пиявок, китовых вшей и цепляющихся водорослей, сравнивал их с пресноводными пиявками, различными видами ленточных червей, грибков и так далее. Возможно, вы склонны полагать, что разница между обитателями суши и моря слишком велика. Разумеется, в каком-то смысле так оно и есть, но когда подумаешь, что вся жизнь, как мы знаем, первоначально зародилась в море... Однако продолжаю. В 1956 я исследовал океан у Соломоновых островов на яхте с командой из семи человек. Однажды мы заночевали на маленьком живописном необитаемом островке неподалеку от Сан-Кристобаля, а на следующее утро, пока мои люди собирали лагерь и готовили яхту к выходу в море, я бродил по берегу в поисках раковин. Мне на глаза попалась выброшенная приливом на берег, в крошечный прудок, огромная акула, чей спинной плавник торчал из воды. Мне стало ее жаль, и это чувство только усилилось, когда я увидел присосавшегося к ее животу одного из тех самых паразитов, которыми я все еще занимался. Там были и другие, но эта миксина была великолепна! Четырех футов и определенно именно такого типа, которого мне еще не доводилось видеть. К тому времени мои «Жители глубины» были уже почти закончены, и если бы не та глава, о которой я упомянул, книга давно уже находилась бы в типографии... Я не мог перетащить акулу в океан, так что один из моих людей прекратил ее страдания выстрелом из ружья. Одному богу известно, как долго паразит высасывал из нее соки, постепенно ослабляя ее, пока она не стала игрушкой волн. Миксине же пришлось отправиться с нами. На борту моей яхты было множество баков, способных вместить гораздо более крупную рыбу, и, разумеется, я хотел изучить паразита и включить результаты в мою книгу... Моим людям удалось без особых проблем опутать странную рыбу сетью и поднять ее на борт, но, похоже, операция все-таки доставила им некоторые неприятности. Я подошел к ним, чтобы помочь справиться с добычей, пока она не задохнулась... Тут она начала биться. Одним гибким движением она вырвалась из сети и увлекла меня за собой в бак!.. Сначала мои люди, естественно, начали смеяться, и я бы охотно присоединился к ним, если бы эта ужасная рыба в один миг не присосалась к моему телу, впившись мне в грудь и сверля меня своим кошмарным взглядом!
Последовала пауза, во время которой лицо Хаггопиана жутко подергивалось, после чего он продолжил:
— Я был в бреду еще три недели после того, как меня вытащили из бака. Шок? Яд? Тогда я этого не знал. Теперь знаю, но уже слишком поздно. Возможно, даже тогда уже было слишком поздно... Моя жена исполняла в команде роль кока, и во время моего беспамятства, когда я лихорадочно метался и ворочался в постели в своей каюте, она заботилась обо мне. Тем временем команда подкармливала злополучную рыбу — ранее не известный вид миксины — маленькими акулами и другой рыбой. Они никогда не позволяли паразиту полностью истощить своего очередного хозяина, но знали достаточно, чтобы сохранить для меня это существо живым и здоровым... Мое выздоровление, как сейчас помню, было омрачено постоянно повторяющимися снами об огромных подводных городах. Исполинские строения из базальта, населенные земноводными глубоководными, служителями Дагона и почитателями спящего Ктулху. В этих снах зловещие голоса взывали ко мне, нашептывая тайны о моих предках, заставлявшие меня стонать в бреду... После выздоровления я не раз спускался в трюм и сквозь стеклянные стенки бака разглядывал миксину. Вам когда-нибудь приходилось видеть миксину с близкого расстояния, мистер Белтон? Нет? Можете считать, что вам повезло. Они уродливы внешне, под стать своей внутренней сути, похожи на угрей и примитивны. А их пасти — их ужасные, кровожадные рты-присоски!.. Через два месяца, когда наше путешествие уже подходило к концу, начался настоящий кошмар. К тому времени мои раны, болячки на груди, в тех местах, где рыба укусила меня, полностью затянулись, но воспоминание об этой первой схватке были все еще свежи в моей памяти, и... Я вижу в ваших глазах вопрос, мистер Белтон. Вы все слышали верно, я сказал «о первой схватке». О да — мне предстояла еще не одна такая схватка...
В этом месте своего поразительного повествования Хаггопиан снова прервался, чтобы промокнуть ручейки влаги, струящиеся из-под черных очков, и отхлебнуть еще дымчатой жидкости из своего стакана. Это дало мне возможность тайком оглянуться вокруг. Армянин сидел спиной к огромному бунгало, и, бросив взгляд в том направлении, я увидел, как в одном из небольших окон-иллюминаторов промелькнуло и исчезло чье-то лицо. Позже, когда Хаггопиан возобновил прерванный рассказ, я разглядел, что это лицо принадлежало той старой служанке, и что ее взгляд, жадный и одновременно зачарованный, был прикован к нему. Заметив, что я смотрю на нее, женщина спряталась.
— Нет, — наконец продолжил Хаггопиан. — Миксина еще не закончила со мной. Шла неделя за неделей, и мой интерес к этому созданию превратился в наваждение, так что каждый свободный момент я проводил у ее аквариума, разглядывая причудливые отметины и шрамы, на телах ее невольных хозяев. Именно тогда я обнаружил, что эти хозяева были вовсе не невольными. Странный факт, и все же... Я обнаружил, что, однажды оказавшись хозяевами миксины, рыбы, соками которых она питалась, постоянно жаждали возобновить эту связь, пусть даже она завершалась их смертью! Впоследствии я совершенно точно установил, что хозяева миксины покорялись последующим нападениям с чем-то вроде сонного наслаждения... Мы стояли на якоре в Лимассоле перед тем, как начать последний этап нашего путешествия — вернуться обратно на Хаггопиану. Я отпустил команду на ночь на берег — всех, кроме Костаса, которому не хотелось уходить с яхты. Моя жена тоже уехала в гости к своим друзьям в Фамагусту. Что же касается меня самого, мне было неплохо и на корабле. Меня уже много дней мучило чувство усталости, какая-то апатия... Я лег рано. Из каюты я видел огни города и слышал тихий плеск волн о стойки причала, у которого мы были пришвартованы. Костас клевал носом на корме с удочкой в руках. Перед тем, как заснуть, я позвал его. Он сонно отозвался, сказав, что на море нет даже легкой зыби и что он уже выудил три отличных кефали... Когда ко мне вернулось сознание, оказалось, что прошло уже три недели, и я находился здесь, на Хаггопиане. Миксина еще раз укусила меня. Мне сказали, что Костас услышал всплеск и обнаружил меня в аквариуме у паразита. Ему удалось вытащить меня прежде, чем я захлебнулся, но пришлось побороться, чтобы оттащить чудище от меня... или, скорее, чтобы оттащить меня от чудища!.. Ну, как, начинает вырисовываться смысл, мистер Белтон? Видите? — он расстегнул рубашку и показал мне отметины у себя на груди — круглые шрамы примерно трех дюймов в диаметре, похожие на те, что я видел у рыбы-молота. Я замер в своем кресле при виде их огромного числа. Армянин расстегнул рубашку до шелкового кушака, и едва ли можно было найти хотя бы квадратный дюйм его кожи, который остался бы нетронутым. Многие из шрамов даже накладывались друг на друга.
— Боже милосердный! — выдохнул я наконец.
— Какой Бог? — тут же прохрипел Хаггопиан, и его пальцы снова задрожали от всплесков все тех же странных эмоций. — Так какой Бог, мистер Белтон? Иегова или Оаннес — Человек-Христос или Жаба — Бог земли, воздуха или воды? Йа-Р'льех, Ктулху фхтагн, Йибб-Тстлл, на Йот-Соттот! Я знаю многих Богов!
Он снова судорожно наполнил свой бокал из кувшина и принялся жадно глотать мутную жидкость, пока я не испугался, что он захлебнется. Когда он, наконец, поставил на стол опустевший стакан, я заметил, что он снова взял себя в руки.
— В тот, второй, раз, все решили, что я упал в бак во сне, — продолжил он. — В детстве у меня бывало что-то вроде приступов лунатизма. Сначала даже я сам поверил, что все именно так, поскольку в то время я был слеп и не подозревал, какой властью надо мной обладает это существо. Говорят, что миксина тоже слепа, мистер Белтон, и представители более известных видов именно таковы, но моя мучительница слепой не была. На самом деле, примитивная или нет, я полагаю, что после первых трех или четырех раз она действительно могла узнавать меня!.. Я держал это существо в том аквариуме, где вы видели рыб-молотов. Запретив всем входить в то помещение, я приходил туда ночами, когда на меня находило настроение, и она ждала меня, тычась ужасным ртом в стекло, с вожделением глядя на меня своими странными глазами. Она подплывала прямо к ступеням, как только я начинал подниматься по ним, ожидая, когда я спущусь к ней в воду. Я надевал акваланг, чтобы дышать, а она... оно...
Теперь Хаггопиан дрожал всем телом, сердито промокая платком лицо. Обрадовавшись представившейся мне возможности отвести глаза от странно блестящего лица армянина, я осушил свой стакан и снова наполнил его остатками пива из бутылки. К тому времени пиво уже давно согрелось и выдохлось. Я пил его исключительно для того, чтобы перебить ледяную сухость во рту. — Самое плохое было то, что все это происходило со мной вовсе не против моей воли, — продолжил хозяин острова. — Как с акулами и прочими рыбами, так и со мной. Я наслаждался каждым отвратительным контактом, как наркоман наслаждается своими галлюцинациями, и результаты моей пагубной страсти были ничуть не менее разрушительными... Теперь я уже не впадал в бессознательное состояние, как было после моих двух первых встреч с этим созданием, но чувствовал, как мои силы медленно, но верно иссякают. Мои помощники знали, что я болен, однако больше всех страдала моя жена. Я не мог проводить с ней много времени, понимаете? Если бы мы вели нормальную жизнь, она непременно увидела бы шрамы на моем теле. Но мое пристрастие сделало меня изворотливым, и никто не заподозрил, что стояло за странным недугом, который медленно убивал меня, подтачивая мои жизненные силы... Чуть больше года спустя, в 1958 году, когда я понял, что уже одной ногой стою в могиле, я позволил уговорить себя на еще одно морское путешествие. Моя жена все еще сильно меня любила и верила в то, что длительное путешествие может пойти мне на пользу. Думаю, к тому времени Костас уже начал подозревать правду. Однажды я даже поймал его в запретном помещении, с любопытством глядящего на паразита в аквариуме. Его подозрения, однако, стали более явными, когда я сказал ему, что миксина отправляется с нами. Он с самого начала воспротивился этой идее. Я убеждал его, что моя научная работа еще не завершена и что когда я закончу ее, то отпущу рыбу в море. На самом деле, у меня не было подобных намерений. Я даже не верил, что доживу до конца этого путешествия. Я похудел с девяноста килограммов до пятидесяти... Мы стояли на якоре у Большого Барьерного рифа в ту ночь, когда моя жена обнаружила меня с миксиной. Остальные спали после вечеринки, которую мы устроили на яхте. Я настоял, чтобы все они пили и веселились, так что был совершенно уверен в том, что мне никто не помешает, но жена осталась трезвой, а я этого не заметил. Я узнал об этом лишь тогда, когда увидел ее стоящей у аквариума и смотрящей на меня и... и это существо! Никогда не забуду ее лицо, написанный на нем ужас и ее крик, разорвавший ночную тьму!.. Когда я вылез из аквариума, ее уже не было. Она упала или бросилась за борт. Ее крик разбудил команду, и Костас оказался на ногах первым. Он увидел меня до того, как я успел прикрыться. Я взял трех человек и на небольшой лодке вышел в море на поиски жены, но напрасно. Когда мы вернулись, оказалось, что Костас прикончил миксину. Он забил ее багром до смерти. Ее голова превратилась в кровавое месиво, но даже в смерти ее сосущий рот продолжал тянуться... После этого Костас целый месяц не подходил ко мне. Думаю, он не хотел находиться со мной рядом. Полагаю, он знал, что я оплакивал не только свою бедную жену... Так наступил конец первой фазы, мистер Белтон. Мое здоровье стремительно шло на поправку. Мое лицо и тело помолодели на несколько лет, пока я не стал почти тем же самым человеком, каким был когда-то. Хотя, конечно, я уже никогда не смог бы стать прежним. Во-первых, у меня вылезли все волосы. Как я уже сказал, это существо почти загнало меня в могилу. Кроме того, напоминанием об ужасе были шрамы на моем теле и еще больший шрам в моей душе: выражение лица моей жены, когда я в последний раз ее видел... На следующий год я закончил свою книгу, ничего не упомянув в ней об открытиях, сделанных в ходе исследования ламантина, не описав ни одно из событий, связанных с ужасной рыбой. Я посвятил книгу памяти моей несчастной жены, но должен был пройти еще год, прежде чем я смог полностью избавиться от мыслей о миксине. С того времени я не мог даже вспоминать о своем ужасном наваждении... Вторая фаза началась вскоре после того, как я женился во второй раз... Иногда я испытывал странную боль над пупком, но не позаботился о том, чтобы пойти к врачу. Терпеть их не могу. Через полгода после свадьбы боль исчезла... Зная мой ужас перед медиками, моя новая жена хранила мой секрет... Возможно, если бы я позаботился об этом пораньше... Понимаете, мистер Бел-тон, у меня появился... новый орган! Придаток, что-то вроде хобота, который рос из живота... придаток с крошечной дырочкой вроде второго пупка на конце. В конце концов, разумеется, я был вынужден обратиться к врачу, и, обследовав меня, он сказал мне то, о чем я взял с него клятву молчать... или, вернее, заплатил за его молчание. Он сказал, что этот орган нельзя удалить. Отросток стал частью меня, у него были собственные кровеносные сосуды, главная артерия, и он был связан с моими легкими и желудком. Но это оказалось не злокачественное новообразование. Сам врач не смог объяснить его появление. После кучи анализов он смог определить, что и моя кровь тоже претерпела изменения. Похоже, в моем организме стало слишком много соли. Доктор сказал мне, что по всем нормам меня не должно было быть в живых. Но это не конец, мистер Белтон, ибо вскоре начались и другие изменения. Маленький пупок на самом хоботообразном органе начал раскрываться! И тогда... тогда... моя бедная жена... и мои глаза!
Хаггопиан снова был вынужден остановиться. Он сидел, хватая ртом воздух, как... как рыба, вынутая из воды, дрожал всем телом, и по его лицу скатывались тонкие ручейки влаги. Но вот он снова наполнил стакан и сделал большой глоток омерзительной жидкости, еще раз вытер свое мертвенное лицо. Мой рот тоже пересох, и если бы даже я и хотел что-то сказать, то очень сомневаюсь в том, что мне бы это удалось.
— Я... кажется... вы... — армянин захрипел, потом зловеще кашлянул, задыхаясь, прежде чем вернуться к окончанию своего жуткого рассказа. Теперь его голос стал самым нечеловеческим из тех, что мне когда-либо доводилось слышать прежде. — У вас больше хладнокровия, чем я думал, мистер Белтон, и... Вы были правы: вас действительно не так-то просто шокировать или испугать. В конечном итоге трусом оказался я, ибо я не могу досказать конец этой истории. Я могу лишь... показать вам, а потом вы должны будете уйти. Можете подождать Костаса на причале...
С этими словами Хаггопиан медленно поднялся и снял с себя расстегнутую рубашку. Точно загипнотизированный, я смотрел, как он разматывает кушак, как из-под него показывается его орган, слепо шаря на свету, точно пятачок подрывающей корни свиньи! Но это был не хобот.
На конце отростка был открытый, разевающийся рот — красный и мерзкий, с рядами острых зубов, а по обеим его сторонам виднелись дышащие щелки жабр, открывающиеся и закрывающиеся с каждым вздохом этого существа!
Но кошмар еще не кончился, ибо когда я, пошатнувшись, вскочил на ноги, армянин снял свои дьявольские очки. Я впервые увидел его глаза: его выпученные рыбьи глаза без белков, точно черный мрамор, сочащиеся мучительными слезами постоянной боли от чуждой среды— глаза, приспособленные к сумраку глубин!
Я помню, как в моих ушах, когда я, не разбирая дороги, мчался по берегу к причалу, звенели слова Хаггопиана, слова, которые он прохрипел, швырнув наземь свой кушак и сняв темные очки.
"Не жалейте меня, мистер Белтон, — объявил он. — Море всегда было моей первой любовью, и есть еще много такого, что я не знаю о нем даже сейчас. Но я узнаю, непременно узнаю. И среди глубоководных я не буду одинок. Я знаю ту, что уже ждет меня там, и еще одну, которая скоро придет!"
Я думал о свежих отметинах, которые видел на животах акул в огромном аквариуме, отметинах, сделанных не обычными паразитами, ибо Хаггопиан еще три года назад выпустил своих миног в море; и о его второй жене, которая, как утверждали слухи, умерла от какой-то «изнурительной экзотической болезни». Наконец, я думал о других сплетнях, которые я слышал о его третьей жене; о том, что она больше не жила с ним... Но, что касается последней жены, до тех пор, пока мы не пристали в самом Клетносе, я не понял, насколько эти слухи ошибочны.
Пожилая женщина вошла в четвертый раз, поставив на столе перед ним кувшин, и он замолчал. На этот раз она почти прильнула к нему, а он шарахнулся от нее, чуть не опрокинув свой стул. Он проскрипел по-гречески что-то резкое, и я услышал, как странное сморщенное создание всхлипнуло. Потом старуха, отвернувшись, заковыляла прочь.
— Боже мой, что такое с этой женщиной?
— Терпение, мистер Белтон, — он поднял руку. — Всему свое время, — он снова осушил свой стакан и еще раз наполнил его из кувшина, прежде чем перейти к своему рассказу.
— Первые десять лет жизни я провел на островах Кука, а следующие пять — на Кипре, — начал Хаггопиан. — Я всегда жил неподалеку от моря. Мой отец умер, когда мне было шестнадцать, завещав мне два с половиной миллиона фунтов стерлингов. Когда мне исполнился двадцать один год, я унаследовал эти деньги и обнаружил, что могу полностью посвятить себя океану — единственной настоящей любви всей моей жизни.
Я имею в виду все океаны, все воды мира... В конце войны я купил Хаггопиану и начал собирать коллекцию. Я написал о своей работе. Мне только исполнилось двадцать девять, когда я закончил свою «Колыбель моря». Вы знаете об успехе, который имела эта книга... Я наслаждался успехом. Потом вышла книга «Море: новый рубеж», и я начал работу над «Обитателями глубин»... К тому времени, когда черновик рукописи был готов, мы с моей первой женой прожили уже пять лет, и я вполне мог бы опубликовать свою книгу тогда, если бы не тот факт, что я превратился в некотором роде в перфекциониста как в своих трудах, так и в научной работе. Короче говоря, в рукописи были части — целые главы, — которыми я был недоволен. Одна из этих глав была посвящена отряду сирен. Особенно меня очаровывал ламантин, его несомненная связь с известными издавна легендами о сиренах и русалках, от которых, разумеется, весь отряд получил свое имя. Однако не только это сподвигло меня на исследование ламантина, как я называл эти путешествия. В то время я и не догадывался о важности моих поисков. Так случилось, что моим изысканиям было суждено привести меня к первому реальному указателю на мое будущее — ужасающему намеку на конечный пункт, — тут он остановился.
— Конечный пункт? — счел я себя обязанным чем-то заполнить паузу. — Буквально или в переносном смысле?
— Пункт моего последнего назначения.
— О!
Через миг Хаггопиан продолжил рассказ, и я чувствовал, как его глаза пристально наблюдают за мной сквозь едва прозрачные линзы:
— Вы знакомы с теориями континентального дрейфа, которые утверждают, что континенты постепенно отплывают друг от друга и что когда-то давно они были гораздо ближе друг к другу? Такие теории вполне логичны. Древняя Пангея существовала, и по ней ступали ноги, отличные от человеческих. Первый огромный континент Земли знал жизнь задолго до того, как появился первый человек... В любом случае, я решился на исследование ламантина — сравнение ламантинов из Либерии, Сенегала и Гвинейского залива с ламантинами Карибского моря и Мексиканского залива — отчасти для того, чтобы дополнить работу Вегенера и других. Видите ли, мистер Белтон, из всех побережий Земли лишь на этих двух прибрежных участках ламантины водятся в их первобытном состоянии — отличное зоологическое доказательство континентального дрейфа... В конце концов я очутился в Джексонвилле, на восточном побережье Северной Америки. Там я случайно услышал о нескольких странных камнях, найденных в море — камнях, на которых были выбиты полустертые иероглифы невероятной древности, предположительно вынесенные на берег встречными течениями Гольфстрима. Меня так заинтересовали эти камни и их возможный источник — если помните, My, Атлантида и другие мифические затонувшие страны были моими любимыми темами, — что я быстро завершил исследование ламантина, чтобы отплыть в Бостон, в Массачусетс, где, как я слышал, в одном частном музее хранилась коллекция подобных диковинок. Там, увидев эти древние камни, хранившие свидетельства изначального разума, я понял, что теперь у меня есть убедительное доказательство в защиту теории дрейфующих континентов. Я видел доказательства существования того же самого разума в столь отдаленных местах, как Берег Слоновой Кости и острова Полинезии!
Некоторое время Хаггопиан сдерживал рвущееся наружу возбуждение. Он сидел, сжимая руки и беспрестанно ерзая в кресле.
— Да, мистер Белтон! Разве это было не удивительное открытие? Стоило мне только увидеть эти базальтовые обломки, как я тотчас же узнал их! Они оказались небольшими, эти кусочки, но надписи на них были теми же самыми, что я видел на огромных черных колоннах в Гефе, в прибрежных джунглях Либерии — колоннах, от которых море уже давно отступило и вокруг которых в лунные ночи туземцы исполняют свои неистовые пляски и поют древние литургии. Эти литургии, Белтон, тоже были мне известны со времен моего детства на островах Кука: Йа Р'льех! Ктулху фхтагн!
Произнося эту нечеловеческую тарабарщину, прозвучавшую в его устах ужасно зловеще, армянин резко вскочил на ноги и оперся о стол костяшками кулаков с такой силой, что они побелели. Потом, когда я отшатнулся от него, он медленно расслабился и рухнул назад, откинулся на спинку своего стула, точно почувствовав внезапную усталость. Он безвольно опустил руки и отвернулся.
В такой позе он провел никак не меньше трех минут, прежде чем, будто извиняясь, пожал плечами и вновь повернулся ко мне.
— Вы... Прошу прощения. Я стал очень часто перевозбуждаться.
Он поднял свой стакан и сделал глоток, потом снова промокнул ручейки жидкости, струящиеся из глаз.
— Но я отвлекся. Я лишь хотел подчеркнуть, что когда-то очень давно, обе Америки и Африка были сиамскими близнецами, соединенными низменной перемычкой, которая затонула, когда начался континентальный дрейф. В той низине возвышались города, и будет достаточно сказать, что существа, построившие древние города, существа, сошедшие со звезд на заре истории Земли, когда-то обладали властью над всем миром. Но они оставили и другие следы, эти существа — странных богов и еще более странные культы... Однако, кроме этих неизмеримо важных геологических открытий, в Новую Англию меня привели также и интересы генеалогические. Понимаете, моя мать была полинезийкой, но в жилах ее текла и новоанглийская кровь. Мою пра-пра-прабабку привезли с островов в Новую Англию в трюме одного из старых Ост-Индских парусных судов в самом начале 1820-х, а еще через два поколения моя бабка вернулась в Полинезию после того, как ее американец муж погиб при пожаре. До того мои предки жили в Иннсмуте — захолустном новоанглийском морском порте, пользующимся дурной репутацией, где полинезийки были отнюдь не редкостью. Когда бабушка вернулась на острова, она была беременна, но в моей матери очень сильно проявилась американская кровь. Я говорю обо всем этом потому... Потому что не могу не думать, не связано ли что-нибудь в моих генеалогических данных с... Видите ли, ребенком в Полинезии я наслушался разных странных историй — историй о существах, которые выходят из моря и спариваются с людьми, и об их ужасном потомстве!
И снова в голосе и поведении Хаггопиана проступило лихорадочное возбуждение, он несколько раз вздрогнул всем телом, находясь во власти невероятных, едва сдерживаемых эмоций.
— Йа-Р'льех! — внезапно выкрикнул он снова на том же неизвестном языке. — Какие чудовищные существа рыщут в глубинах океана, Белтон, и какие существа возвращаются в эту колыбель земной жизни?
Он вскочил на ноги и начал мерить внутренний дворик нетвердыми неуклюжими шагами, бессвязно бормоча что-то себе под нос и время от времени бросая взгляды на меня, очень встревоженного его состоянием. В конце концов он снова сел и продолжил:
— Еще раз прошу принять мои извинения, мистер Белтон, и умоляю простить меня за то, что так сильно отклонился от главных событий. Я говорил о своей книге, «Жители глубины», и о моем недовольстве ее определенными главами... Итак, когда, наконец, мой интерес к новоанглийским побережьям и тайнам иссяк, я вернулся к книге, а именно — к главе, касающейся океанских паразитов. Разумеется, меня сильно ограничивало то обстоятельство, что море не может похвастаться столь огромным числом паразитических или симбиотических существ, как суша. Тем не менее, я занимался миксиной и миногой, некоторыми видами рыбьих пиявок, китовых вшей и цепляющихся водорослей, сравнивал их с пресноводными пиявками, различными видами ленточных червей, грибков и так далее. Возможно, вы склонны полагать, что разница между обитателями суши и моря слишком велика. Разумеется, в каком-то смысле так оно и есть, но когда подумаешь, что вся жизнь, как мы знаем, первоначально зародилась в море... Однако продолжаю. В 1956 я исследовал океан у Соломоновых островов на яхте с командой из семи человек. Однажды мы заночевали на маленьком живописном необитаемом островке неподалеку от Сан-Кристобаля, а на следующее утро, пока мои люди собирали лагерь и готовили яхту к выходу в море, я бродил по берегу в поисках раковин. Мне на глаза попалась выброшенная приливом на берег, в крошечный прудок, огромная акула, чей спинной плавник торчал из воды. Мне стало ее жаль, и это чувство только усилилось, когда я увидел присосавшегося к ее животу одного из тех самых паразитов, которыми я все еще занимался. Там были и другие, но эта миксина была великолепна! Четырех футов и определенно именно такого типа, которого мне еще не доводилось видеть. К тому времени мои «Жители глубины» были уже почти закончены, и если бы не та глава, о которой я упомянул, книга давно уже находилась бы в типографии... Я не мог перетащить акулу в океан, так что один из моих людей прекратил ее страдания выстрелом из ружья. Одному богу известно, как долго паразит высасывал из нее соки, постепенно ослабляя ее, пока она не стала игрушкой волн. Миксине же пришлось отправиться с нами. На борту моей яхты было множество баков, способных вместить гораздо более крупную рыбу, и, разумеется, я хотел изучить паразита и включить результаты в мою книгу... Моим людям удалось без особых проблем опутать странную рыбу сетью и поднять ее на борт, но, похоже, операция все-таки доставила им некоторые неприятности. Я подошел к ним, чтобы помочь справиться с добычей, пока она не задохнулась... Тут она начала биться. Одним гибким движением она вырвалась из сети и увлекла меня за собой в бак!.. Сначала мои люди, естественно, начали смеяться, и я бы охотно присоединился к ним, если бы эта ужасная рыба в один миг не присосалась к моему телу, впившись мне в грудь и сверля меня своим кошмарным взглядом!
Последовала пауза, во время которой лицо Хаггопиана жутко подергивалось, после чего он продолжил:
— Я был в бреду еще три недели после того, как меня вытащили из бака. Шок? Яд? Тогда я этого не знал. Теперь знаю, но уже слишком поздно. Возможно, даже тогда уже было слишком поздно... Моя жена исполняла в команде роль кока, и во время моего беспамятства, когда я лихорадочно метался и ворочался в постели в своей каюте, она заботилась обо мне. Тем временем команда подкармливала злополучную рыбу — ранее не известный вид миксины — маленькими акулами и другой рыбой. Они никогда не позволяли паразиту полностью истощить своего очередного хозяина, но знали достаточно, чтобы сохранить для меня это существо живым и здоровым... Мое выздоровление, как сейчас помню, было омрачено постоянно повторяющимися снами об огромных подводных городах. Исполинские строения из базальта, населенные земноводными глубоководными, служителями Дагона и почитателями спящего Ктулху. В этих снах зловещие голоса взывали ко мне, нашептывая тайны о моих предках, заставлявшие меня стонать в бреду... После выздоровления я не раз спускался в трюм и сквозь стеклянные стенки бака разглядывал миксину. Вам когда-нибудь приходилось видеть миксину с близкого расстояния, мистер Белтон? Нет? Можете считать, что вам повезло. Они уродливы внешне, под стать своей внутренней сути, похожи на угрей и примитивны. А их пасти — их ужасные, кровожадные рты-присоски!.. Через два месяца, когда наше путешествие уже подходило к концу, начался настоящий кошмар. К тому времени мои раны, болячки на груди, в тех местах, где рыба укусила меня, полностью затянулись, но воспоминание об этой первой схватке были все еще свежи в моей памяти, и... Я вижу в ваших глазах вопрос, мистер Белтон. Вы все слышали верно, я сказал «о первой схватке». О да — мне предстояла еще не одна такая схватка...
В этом месте своего поразительного повествования Хаггопиан снова прервался, чтобы промокнуть ручейки влаги, струящиеся из-под черных очков, и отхлебнуть еще дымчатой жидкости из своего стакана. Это дало мне возможность тайком оглянуться вокруг. Армянин сидел спиной к огромному бунгало, и, бросив взгляд в том направлении, я увидел, как в одном из небольших окон-иллюминаторов промелькнуло и исчезло чье-то лицо. Позже, когда Хаггопиан возобновил прерванный рассказ, я разглядел, что это лицо принадлежало той старой служанке, и что ее взгляд, жадный и одновременно зачарованный, был прикован к нему. Заметив, что я смотрю на нее, женщина спряталась.
— Нет, — наконец продолжил Хаггопиан. — Миксина еще не закончила со мной. Шла неделя за неделей, и мой интерес к этому созданию превратился в наваждение, так что каждый свободный момент я проводил у ее аквариума, разглядывая причудливые отметины и шрамы, на телах ее невольных хозяев. Именно тогда я обнаружил, что эти хозяева были вовсе не невольными. Странный факт, и все же... Я обнаружил, что, однажды оказавшись хозяевами миксины, рыбы, соками которых она питалась, постоянно жаждали возобновить эту связь, пусть даже она завершалась их смертью! Впоследствии я совершенно точно установил, что хозяева миксины покорялись последующим нападениям с чем-то вроде сонного наслаждения... Мы стояли на якоре в Лимассоле перед тем, как начать последний этап нашего путешествия — вернуться обратно на Хаггопиану. Я отпустил команду на ночь на берег — всех, кроме Костаса, которому не хотелось уходить с яхты. Моя жена тоже уехала в гости к своим друзьям в Фамагусту. Что же касается меня самого, мне было неплохо и на корабле. Меня уже много дней мучило чувство усталости, какая-то апатия... Я лег рано. Из каюты я видел огни города и слышал тихий плеск волн о стойки причала, у которого мы были пришвартованы. Костас клевал носом на корме с удочкой в руках. Перед тем, как заснуть, я позвал его. Он сонно отозвался, сказав, что на море нет даже легкой зыби и что он уже выудил три отличных кефали... Когда ко мне вернулось сознание, оказалось, что прошло уже три недели, и я находился здесь, на Хаггопиане. Миксина еще раз укусила меня. Мне сказали, что Костас услышал всплеск и обнаружил меня в аквариуме у паразита. Ему удалось вытащить меня прежде, чем я захлебнулся, но пришлось побороться, чтобы оттащить чудище от меня... или, скорее, чтобы оттащить меня от чудища!.. Ну, как, начинает вырисовываться смысл, мистер Белтон? Видите? — он расстегнул рубашку и показал мне отметины у себя на груди — круглые шрамы примерно трех дюймов в диаметре, похожие на те, что я видел у рыбы-молота. Я замер в своем кресле при виде их огромного числа. Армянин расстегнул рубашку до шелкового кушака, и едва ли можно было найти хотя бы квадратный дюйм его кожи, который остался бы нетронутым. Многие из шрамов даже накладывались друг на друга.
— Боже милосердный! — выдохнул я наконец.
— Какой Бог? — тут же прохрипел Хаггопиан, и его пальцы снова задрожали от всплесков все тех же странных эмоций. — Так какой Бог, мистер Белтон? Иегова или Оаннес — Человек-Христос или Жаба — Бог земли, воздуха или воды? Йа-Р'льех, Ктулху фхтагн, Йибб-Тстлл, на Йот-Соттот! Я знаю многих Богов!
Он снова судорожно наполнил свой бокал из кувшина и принялся жадно глотать мутную жидкость, пока я не испугался, что он захлебнется. Когда он, наконец, поставил на стол опустевший стакан, я заметил, что он снова взял себя в руки.
— В тот, второй, раз, все решили, что я упал в бак во сне, — продолжил он. — В детстве у меня бывало что-то вроде приступов лунатизма. Сначала даже я сам поверил, что все именно так, поскольку в то время я был слеп и не подозревал, какой властью надо мной обладает это существо. Говорят, что миксина тоже слепа, мистер Белтон, и представители более известных видов именно таковы, но моя мучительница слепой не была. На самом деле, примитивная или нет, я полагаю, что после первых трех или четырех раз она действительно могла узнавать меня!.. Я держал это существо в том аквариуме, где вы видели рыб-молотов. Запретив всем входить в то помещение, я приходил туда ночами, когда на меня находило настроение, и она ждала меня, тычась ужасным ртом в стекло, с вожделением глядя на меня своими странными глазами. Она подплывала прямо к ступеням, как только я начинал подниматься по ним, ожидая, когда я спущусь к ней в воду. Я надевал акваланг, чтобы дышать, а она... оно...
Теперь Хаггопиан дрожал всем телом, сердито промокая платком лицо. Обрадовавшись представившейся мне возможности отвести глаза от странно блестящего лица армянина, я осушил свой стакан и снова наполнил его остатками пива из бутылки. К тому времени пиво уже давно согрелось и выдохлось. Я пил его исключительно для того, чтобы перебить ледяную сухость во рту. — Самое плохое было то, что все это происходило со мной вовсе не против моей воли, — продолжил хозяин острова. — Как с акулами и прочими рыбами, так и со мной. Я наслаждался каждым отвратительным контактом, как наркоман наслаждается своими галлюцинациями, и результаты моей пагубной страсти были ничуть не менее разрушительными... Теперь я уже не впадал в бессознательное состояние, как было после моих двух первых встреч с этим созданием, но чувствовал, как мои силы медленно, но верно иссякают. Мои помощники знали, что я болен, однако больше всех страдала моя жена. Я не мог проводить с ней много времени, понимаете? Если бы мы вели нормальную жизнь, она непременно увидела бы шрамы на моем теле. Но мое пристрастие сделало меня изворотливым, и никто не заподозрил, что стояло за странным недугом, который медленно убивал меня, подтачивая мои жизненные силы... Чуть больше года спустя, в 1958 году, когда я понял, что уже одной ногой стою в могиле, я позволил уговорить себя на еще одно морское путешествие. Моя жена все еще сильно меня любила и верила в то, что длительное путешествие может пойти мне на пользу. Думаю, к тому времени Костас уже начал подозревать правду. Однажды я даже поймал его в запретном помещении, с любопытством глядящего на паразита в аквариуме. Его подозрения, однако, стали более явными, когда я сказал ему, что миксина отправляется с нами. Он с самого начала воспротивился этой идее. Я убеждал его, что моя научная работа еще не завершена и что когда я закончу ее, то отпущу рыбу в море. На самом деле, у меня не было подобных намерений. Я даже не верил, что доживу до конца этого путешествия. Я похудел с девяноста килограммов до пятидесяти... Мы стояли на якоре у Большого Барьерного рифа в ту ночь, когда моя жена обнаружила меня с миксиной. Остальные спали после вечеринки, которую мы устроили на яхте. Я настоял, чтобы все они пили и веселились, так что был совершенно уверен в том, что мне никто не помешает, но жена осталась трезвой, а я этого не заметил. Я узнал об этом лишь тогда, когда увидел ее стоящей у аквариума и смотрящей на меня и... и это существо! Никогда не забуду ее лицо, написанный на нем ужас и ее крик, разорвавший ночную тьму!.. Когда я вылез из аквариума, ее уже не было. Она упала или бросилась за борт. Ее крик разбудил команду, и Костас оказался на ногах первым. Он увидел меня до того, как я успел прикрыться. Я взял трех человек и на небольшой лодке вышел в море на поиски жены, но напрасно. Когда мы вернулись, оказалось, что Костас прикончил миксину. Он забил ее багром до смерти. Ее голова превратилась в кровавое месиво, но даже в смерти ее сосущий рот продолжал тянуться... После этого Костас целый месяц не подходил ко мне. Думаю, он не хотел находиться со мной рядом. Полагаю, он знал, что я оплакивал не только свою бедную жену... Так наступил конец первой фазы, мистер Белтон. Мое здоровье стремительно шло на поправку. Мое лицо и тело помолодели на несколько лет, пока я не стал почти тем же самым человеком, каким был когда-то. Хотя, конечно, я уже никогда не смог бы стать прежним. Во-первых, у меня вылезли все волосы. Как я уже сказал, это существо почти загнало меня в могилу. Кроме того, напоминанием об ужасе были шрамы на моем теле и еще больший шрам в моей душе: выражение лица моей жены, когда я в последний раз ее видел... На следующий год я закончил свою книгу, ничего не упомянув в ней об открытиях, сделанных в ходе исследования ламантина, не описав ни одно из событий, связанных с ужасной рыбой. Я посвятил книгу памяти моей несчастной жены, но должен был пройти еще год, прежде чем я смог полностью избавиться от мыслей о миксине. С того времени я не мог даже вспоминать о своем ужасном наваждении... Вторая фаза началась вскоре после того, как я женился во второй раз... Иногда я испытывал странную боль над пупком, но не позаботился о том, чтобы пойти к врачу. Терпеть их не могу. Через полгода после свадьбы боль исчезла... Зная мой ужас перед медиками, моя новая жена хранила мой секрет... Возможно, если бы я позаботился об этом пораньше... Понимаете, мистер Бел-тон, у меня появился... новый орган! Придаток, что-то вроде хобота, который рос из живота... придаток с крошечной дырочкой вроде второго пупка на конце. В конце концов, разумеется, я был вынужден обратиться к врачу, и, обследовав меня, он сказал мне то, о чем я взял с него клятву молчать... или, вернее, заплатил за его молчание. Он сказал, что этот орган нельзя удалить. Отросток стал частью меня, у него были собственные кровеносные сосуды, главная артерия, и он был связан с моими легкими и желудком. Но это оказалось не злокачественное новообразование. Сам врач не смог объяснить его появление. После кучи анализов он смог определить, что и моя кровь тоже претерпела изменения. Похоже, в моем организме стало слишком много соли. Доктор сказал мне, что по всем нормам меня не должно было быть в живых. Но это не конец, мистер Белтон, ибо вскоре начались и другие изменения. Маленький пупок на самом хоботообразном органе начал раскрываться! И тогда... тогда... моя бедная жена... и мои глаза!
Хаггопиан снова был вынужден остановиться. Он сидел, хватая ртом воздух, как... как рыба, вынутая из воды, дрожал всем телом, и по его лицу скатывались тонкие ручейки влаги. Но вот он снова наполнил стакан и сделал большой глоток омерзительной жидкости, еще раз вытер свое мертвенное лицо. Мой рот тоже пересох, и если бы даже я и хотел что-то сказать, то очень сомневаюсь в том, что мне бы это удалось.
— Я... кажется... вы... — армянин захрипел, потом зловеще кашлянул, задыхаясь, прежде чем вернуться к окончанию своего жуткого рассказа. Теперь его голос стал самым нечеловеческим из тех, что мне когда-либо доводилось слышать прежде. — У вас больше хладнокровия, чем я думал, мистер Белтон, и... Вы были правы: вас действительно не так-то просто шокировать или испугать. В конечном итоге трусом оказался я, ибо я не могу досказать конец этой истории. Я могу лишь... показать вам, а потом вы должны будете уйти. Можете подождать Костаса на причале...
С этими словами Хаггопиан медленно поднялся и снял с себя расстегнутую рубашку. Точно загипнотизированный, я смотрел, как он разматывает кушак, как из-под него показывается его орган, слепо шаря на свету, точно пятачок подрывающей корни свиньи! Но это был не хобот.
На конце отростка был открытый, разевающийся рот — красный и мерзкий, с рядами острых зубов, а по обеим его сторонам виднелись дышащие щелки жабр, открывающиеся и закрывающиеся с каждым вздохом этого существа!
Но кошмар еще не кончился, ибо когда я, пошатнувшись, вскочил на ноги, армянин снял свои дьявольские очки. Я впервые увидел его глаза: его выпученные рыбьи глаза без белков, точно черный мрамор, сочащиеся мучительными слезами постоянной боли от чуждой среды— глаза, приспособленные к сумраку глубин!
Я помню, как в моих ушах, когда я, не разбирая дороги, мчался по берегу к причалу, звенели слова Хаггопиана, слова, которые он прохрипел, швырнув наземь свой кушак и сняв темные очки.
"Не жалейте меня, мистер Белтон, — объявил он. — Море всегда было моей первой любовью, и есть еще много такого, что я не знаю о нем даже сейчас. Но я узнаю, непременно узнаю. И среди глубоководных я не буду одинок. Я знаю ту, что уже ждет меня там, и еще одну, которая скоро придет!"
* * *
На обратном пути в Клетнос, хотя я и был ошеломлен, как этого и следовало ожидать, журналист во мне взял верх, и я вспоминал жуткую историю Хаггопиана. Я думал о его огромной любви к океану, о странной дымчатой жидкости, которая помогала поддерживать его силы, и о тонкой пленке защитной слизи, поблескивавшей на его лице и покрывавшей все его тело. Я думал о его странных предках и экзотических богах, которым они поклонялись, о «существах, которые выходили из моря, чтобы спариваться с людьми!»Я думал о свежих отметинах, которые видел на животах акул в огромном аквариуме, отметинах, сделанных не обычными паразитами, ибо Хаггопиан еще три года назад выпустил своих миног в море; и о его второй жене, которая, как утверждали слухи, умерла от какой-то «изнурительной экзотической болезни». Наконец, я думал о других сплетнях, которые я слышал о его третьей жене; о том, что она больше не жила с ним... Но, что касается последней жены, до тех пор, пока мы не пристали в самом Клетносе, я не понял, насколько эти слухи ошибочны.