И все же мы с готовностью воспринимаем мысль, что толстый человек — мудрый. Разве не был он достаточно мудр, чтобы добыть себе пищу? Однако мы не спешим приписать набожность кому-либо кроме тощих. Толстый пророк никогда не сумеет основать новую религию, а тощий, аскетичного вида может сделать это без труда.
Пророк должен всегда спускаться с гор или выходить из пустыни. Но ни в коем случае не подниматься из-за стола.
Он должен также иметь сильный и красивый голос, но не слишком отточенный. Мы склонны не любить и подозревать людей со слишком хорошо поставленным голосом. В голосе пророка должна звучать некоторая грубость…
— Пошли лучше на стену, — сказал я с некоторой грубостью в голосе. — Тут становится душновато. По крайней мере, когда я читаю Монтеня, то могу закрыть книгу, если устал слушать.
— Вот видишь? Я рассыпал перед тобой жемчуга, а ты на них не обратил внимания. Что ж, так — так так.
Мы взобрались по лестнице в темноте, ощупью находя перекладины. Рядом с нами возник тенью Кейн О'Хара.
— Ничего, — доложил он. — Но сверчки умолкли.
Уходя, он добавил:
— Если я понадоблюсь, крикните погромче или выстрелите. Спать я не буду, так только, опущу голову на стол.
— Я останусь здесь, — сказал Саким Кейну. — Только не съедай весь хлеб.
Бревна, из которых был выстроен палисад, были неравной длины, но мы сознательно оставили их такими, чтобы нападающим было труднее ночью высмотреть человеческую голову. Бревна торчали над землей в среднем на пятнадцать-шестнадцать футов, а настил галерейки, идущей вдоль стен, был на десять футов от земли — кроме того места, где находились ворота. С земли на галерейку вели две лестницы. Вперед за стену выступали два блокгауза, что позволяло защитникам стрелять вдоль стен. Второй блокгауз был добавлен позже первого, ибо мы стремились постоянно улучшать нашу фортификацию.
Джереми заряжал запасные мушкеты.
Теперь в небе не было видно ни одной звезды. Поднимался ветер, сейчас обнаружить приближающихся станет трудно. Тьма стояла густая, но наши глаза привыкли к ночи. До сих пор, насколько мне было известно, никаким индейцам не удавалось захватить укрепленную позицию вроде нашей, но я знал, как опасна излишняя самоуверенность, и пытался поставить себя на их место и представить, как они попытаются это сделать.
Добрую дюжину раз они пробовали зубы на этом форте — но безуспешно. И если они решились снова испытать силы, то, видимо, полагают, что на этот раз у них получится.
Что-то ударило в палисад подо мной…
Чуть подальше как будто еще что-то упало, что-то скользнуло змеей вдоль галерейки и исчезло за стеной.
Исчезло — да не совсем. Это было веревка с узлами, один узел застрял в щели между двумя столбами. Тут же я услышал шорох мокасин по бревнам снаружи, и почти сразу же над стеной возникла голова.
Причудливо раскрашенное лицо индейца было всего в нескольких дюймах от меня, и мой ответ последовал мгновенно: короткий резкий удар прикладом мушкета в это лицо.
Он меня вообще не видел, он только высунул голову над бревнами, чтобы осмотреться, а потому даже не попытался уклониться; вся сила удара пришлась в цель, и он свалился на землю с гулким ударом.
— Веревки! — закричал я. — Они лезут по веревкам!
Перевернув мушкет, я выстрелил во вторую голову, которая появилась над стеной футах в двадцати от меня — я едва смог ее разглядеть в темноте.
А дальше началась рукопашная, и это была нелегкая схватка. Троим сенекам — как оказалось, это именно сенеки, — удалось перебраться через стену. Одного мы застрелили, когда он спрыгнул на землю уже внутри форта, второй был заколот шпагой.
Что происходит за пределами моего поля зрения, я не представлял. Не время было вертеть головой по сторонам. Прямо передо мной стену перескочил крупный индеец, гибкий, великолепной наружности мошенник, насколько я мог судить в темноте. Не успел он коснуться пятками настила, как тут же бросился на меня с ножом в руке.
Мушкет мой был разряжен, и я бросил его на доски. Вытащить пистолет из-за пояса я не успевал, а он надвигался быстро, держа нож в опущенной руке. Резким ударом ладони по запястью я сбил его руку в сторону, тут же поймал это запястье, поставил подножку и опрокинул его на галерейку.
Он сильно ударился, но мгновенно вскочил и снова двинулся на меня, только теперь осторожнее. Я мог бы вытащить пистолет, но у него такого оружия не было. И потому я выхватил свой нож — нож из Индии, подаренный мне отцом в давние времена. Индеец сделал удачный выпад, но я его парировал и тут же сам ткнул ножом вперед. Он кое-что понимал в драке на ножах, но о фехтовании не знал ничего, и кончик моего ножа чиркнул его по запястью.
Он резко отскочил назад с залитой кровью рукой, сразу же извернулся и нырком бросился на меня, чтобы поймать за ноги. Мое колено взметнулось кверху и перехватило его в полете, попав в висок. Силы толчка оказалось достаточно, чтобы перебросить его через край.
Он упал с высоты десять футов, однако приземлился на ноги и устоял. Немедленно бросился обратно, и мне пришлось прыгнуть на него сверху. Он шарахнулся назад — но слишком медленно, я обрушился на него, опрокинул на землю, а сам тут же вскочил, чтобы продолжать схватку, — и двинул его кулаком под подбородок.
Он зашатался. Кулак достал его хорошо. Я нанес еще два удара, один за другим. Он совершенно не был знаком с боксом, и от удара под ложечку ему стало плохо. Следующий удар повалил его на землю. Я сгреб рукой многочисленные ожерелья у него на шее и сильным рывком шмякнул его о ворота.
Он грохнулся с чудовищной силой, и я решил, что он потерял сознание. Я нашел на земле его нож.
В небе появился первый свет далекого еще утра, и теперь я видел его ясно. Он успел подняться и кинулся наутек. Я перехватил нож и метнул в него, крикнув:
— Эй, ты забыл!
Он развернулся и поймал нож в воздухе, словно это был просто мяч.
— Я принесу его обратно! — крикнул он на бегу.
На мгновение я остолбенел, глядя ему вслед. Он кричал по-английски!
— Погоди! — заорал я, но он уже исчез.
С моим выкриком бой закончился, и я медленно пошел по кругу, обходя стены. Кейн получил стрелу в предплечье, Черный Том Уоткинс — тяжелую ножевую рану. На Джереми не было ни царапины, зато на мне, как оказалось, целых три отметины — небольшая колотая рана и две резаные, поверхностные, но они могли оказаться неприятными, если вовремя не обработать.
Мы считали, что у них убиты трое, но они унесли тела с собой, так что наверняка мы не знали.
Но нападение было отбито не нашими усилиями. Как оказалось, в самый разгар боя налетели Кин, Янс и дюжина катобов во главе с Уа-га-су; словно буря, ударили они в спину нападающим и переломили хребет атаке.
Мало того, Кин и Янс приехали верхом, на лошадях!
Глава тридцать четвертая
Пророк должен всегда спускаться с гор или выходить из пустыни. Но ни в коем случае не подниматься из-за стола.
Он должен также иметь сильный и красивый голос, но не слишком отточенный. Мы склонны не любить и подозревать людей со слишком хорошо поставленным голосом. В голосе пророка должна звучать некоторая грубость…
— Пошли лучше на стену, — сказал я с некоторой грубостью в голосе. — Тут становится душновато. По крайней мере, когда я читаю Монтеня, то могу закрыть книгу, если устал слушать.
— Вот видишь? Я рассыпал перед тобой жемчуга, а ты на них не обратил внимания. Что ж, так — так так.
Мы взобрались по лестнице в темноте, ощупью находя перекладины. Рядом с нами возник тенью Кейн О'Хара.
— Ничего, — доложил он. — Но сверчки умолкли.
Уходя, он добавил:
— Если я понадоблюсь, крикните погромче или выстрелите. Спать я не буду, так только, опущу голову на стол.
— Я останусь здесь, — сказал Саким Кейну. — Только не съедай весь хлеб.
Бревна, из которых был выстроен палисад, были неравной длины, но мы сознательно оставили их такими, чтобы нападающим было труднее ночью высмотреть человеческую голову. Бревна торчали над землей в среднем на пятнадцать-шестнадцать футов, а настил галерейки, идущей вдоль стен, был на десять футов от земли — кроме того места, где находились ворота. С земли на галерейку вели две лестницы. Вперед за стену выступали два блокгауза, что позволяло защитникам стрелять вдоль стен. Второй блокгауз был добавлен позже первого, ибо мы стремились постоянно улучшать нашу фортификацию.
Джереми заряжал запасные мушкеты.
Теперь в небе не было видно ни одной звезды. Поднимался ветер, сейчас обнаружить приближающихся станет трудно. Тьма стояла густая, но наши глаза привыкли к ночи. До сих пор, насколько мне было известно, никаким индейцам не удавалось захватить укрепленную позицию вроде нашей, но я знал, как опасна излишняя самоуверенность, и пытался поставить себя на их место и представить, как они попытаются это сделать.
Добрую дюжину раз они пробовали зубы на этом форте — но безуспешно. И если они решились снова испытать силы, то, видимо, полагают, что на этот раз у них получится.
Что-то ударило в палисад подо мной…
Чуть подальше как будто еще что-то упало, что-то скользнуло змеей вдоль галерейки и исчезло за стеной.
Исчезло — да не совсем. Это было веревка с узлами, один узел застрял в щели между двумя столбами. Тут же я услышал шорох мокасин по бревнам снаружи, и почти сразу же над стеной возникла голова.
Причудливо раскрашенное лицо индейца было всего в нескольких дюймах от меня, и мой ответ последовал мгновенно: короткий резкий удар прикладом мушкета в это лицо.
Он меня вообще не видел, он только высунул голову над бревнами, чтобы осмотреться, а потому даже не попытался уклониться; вся сила удара пришлась в цель, и он свалился на землю с гулким ударом.
— Веревки! — закричал я. — Они лезут по веревкам!
Перевернув мушкет, я выстрелил во вторую голову, которая появилась над стеной футах в двадцати от меня — я едва смог ее разглядеть в темноте.
А дальше началась рукопашная, и это была нелегкая схватка. Троим сенекам — как оказалось, это именно сенеки, — удалось перебраться через стену. Одного мы застрелили, когда он спрыгнул на землю уже внутри форта, второй был заколот шпагой.
Что происходит за пределами моего поля зрения, я не представлял. Не время было вертеть головой по сторонам. Прямо передо мной стену перескочил крупный индеец, гибкий, великолепной наружности мошенник, насколько я мог судить в темноте. Не успел он коснуться пятками настила, как тут же бросился на меня с ножом в руке.
Мушкет мой был разряжен, и я бросил его на доски. Вытащить пистолет из-за пояса я не успевал, а он надвигался быстро, держа нож в опущенной руке. Резким ударом ладони по запястью я сбил его руку в сторону, тут же поймал это запястье, поставил подножку и опрокинул его на галерейку.
Он сильно ударился, но мгновенно вскочил и снова двинулся на меня, только теперь осторожнее. Я мог бы вытащить пистолет, но у него такого оружия не было. И потому я выхватил свой нож — нож из Индии, подаренный мне отцом в давние времена. Индеец сделал удачный выпад, но я его парировал и тут же сам ткнул ножом вперед. Он кое-что понимал в драке на ножах, но о фехтовании не знал ничего, и кончик моего ножа чиркнул его по запястью.
Он резко отскочил назад с залитой кровью рукой, сразу же извернулся и нырком бросился на меня, чтобы поймать за ноги. Мое колено взметнулось кверху и перехватило его в полете, попав в висок. Силы толчка оказалось достаточно, чтобы перебросить его через край.
Он упал с высоты десять футов, однако приземлился на ноги и устоял. Немедленно бросился обратно, и мне пришлось прыгнуть на него сверху. Он шарахнулся назад — но слишком медленно, я обрушился на него, опрокинул на землю, а сам тут же вскочил, чтобы продолжать схватку, — и двинул его кулаком под подбородок.
Он зашатался. Кулак достал его хорошо. Я нанес еще два удара, один за другим. Он совершенно не был знаком с боксом, и от удара под ложечку ему стало плохо. Следующий удар повалил его на землю. Я сгреб рукой многочисленные ожерелья у него на шее и сильным рывком шмякнул его о ворота.
Он грохнулся с чудовищной силой, и я решил, что он потерял сознание. Я нашел на земле его нож.
В небе появился первый свет далекого еще утра, и теперь я видел его ясно. Он успел подняться и кинулся наутек. Я перехватил нож и метнул в него, крикнув:
— Эй, ты забыл!
Он развернулся и поймал нож в воздухе, словно это был просто мяч.
— Я принесу его обратно! — крикнул он на бегу.
На мгновение я остолбенел, глядя ему вслед. Он кричал по-английски!
— Погоди! — заорал я, но он уже исчез.
С моим выкриком бой закончился, и я медленно пошел по кругу, обходя стены. Кейн получил стрелу в предплечье, Черный Том Уоткинс — тяжелую ножевую рану. На Джереми не было ни царапины, зато на мне, как оказалось, целых три отметины — небольшая колотая рана и две резаные, поверхностные, но они могли оказаться неприятными, если вовремя не обработать.
Мы считали, что у них убиты трое, но они унесли тела с собой, так что наверняка мы не знали.
Но нападение было отбито не нашими усилиями. Как оказалось, в самый разгар боя налетели Кин, Янс и дюжина катобов во главе с Уа-га-су; словно буря, ударили они в спину нападающим и переломили хребет атаке.
Мало того, Кин и Янс приехали верхом, на лошадях!
Глава тридцать четвертая
Как быстро катятся годы! Как одиноки ночи!
Наконец-то я иду на запад, через голубые горы, в те земли, что лежат за ними, — и как долго я мечтал об этом! Какое бессчетное число раз глядел я с тоской на эти горы, дымчатые на фоне неба!
К нам вернулся Пим Берк, хоть может и ненадолго. Его дама оказалась не только прелестной, но и бесчестной. Она утащила его изумруд и все золото, что у него было, и сбежала на корабле, ушедшем в Англию, чтоб ей пусто было!
Но он вернулся, и я этому рад и благодарен судьбе. Он побудет у нас совсем немного, потому что возвращается на побережье, чтобы устроить гостиницу в одном новом городке. Это занятие по нему, он с ним хорошо справится.
Джон Куилл съездил в Уильямсберг, чтобы сделать заявку на свой участок земли. Он оформил свою землю здесь и другой участок, на реке Човон, и уговорил Джереми сделать то же самое.
Кин и Янс снова отправились за горы, держась индейской тропы, протоптанной ногами столетий, уходящих туда. Скоро я встречусь с ними, ведь я наконец иду в те края.
Джубала мы не видели вот уже два года. Он бродит где-то там, за великой рекой, о которой говорил Де Сото, где-то за обширными равнинами, протянувшимися там в сторону заходящего солнца, и, думается мне, не остановится, пока не дойдет до сверкающих западных гор своей мечты, — и это мне понятно, ведь я сам тоже шел за своей мечтой о горах. И так должно быть с каждым новым поколением, ибо люди должны всегда смотреть на горы и всегда стремиться перебраться через них.
Тропы будут отмечены их мертвыми телами, трава напитается их кровью, но все же кто-то прорвется, кто-то построит, кто-то вырастит…
Брайан изучает законы в Судебных Иннах[39] в Лондоне, стал приятным джентльменом — так люди говорят. А Ноэлла теперь молодая английская леди, красавица и девушка с твердым характером. Отличная наездница, элегантная танцорка. Вспоминает ли она когда-нибудь наши голубые горы? Скучает ли по своему отцу, который помнит ее маленькие ручки у себя в волосах, первые слезы у нее на глазах, смех, всегда готовый сорваться с ее губ? Когда Уильям умрет, наш старый участок в Фенланде достанется ей.
Мы пишем друг другу, наши письма пересекают океан на «Абигейл» и других кораблях. И еще я продолжаю торговлю с Питером Таллисом.
А Саким, наш учитель, наш врач, наш друг… однажды дошла до нас весть из его родной земли, не знаю уж, что это за весть была, но он пришел ко мне попрощаться — и отправился в путь прежде, чем солнце успело взойти следующий раз.
И вот теперь я, Барнабас Сэкетт, больше уже не молодой человек, хоть еще и не совсем старик, отправился в дорогу, снова на запад. Вместе со мной едет Черный Том Уоткинс. Мой старый спутник из болотного края едет сейчас по высоким хребтам, где ждет ветер. Под конец, когда Джереми совсем уже собрался ехать, Лила не согласилась — и в первый раз он ее послушался.
Сейчас из долин поднимаются тени, новая ночь подбирается к нам ползком. Весь день мы ехали по тропе, проложенной бизонами, которые огибают контуры холмов и, кажется, всегда находят самый легкий путь.
Шауни говорят об этих местах, как о земле мрачной и кровавой, и ни один индеец не живет нынче здесь, хотя охотиться они сюда приходят. Однако здесь попадаются свидетельства древнего обитания: каменные стены, следы земляных работ, в пещерах попадаются какие-то вещи. В одном из старых фортов Том нашел римскую монету.
Глупости, скажете вы? Я утверждаю только лишь, что мы нашли монету, оброненную кем-то, не обязательно римлянином, но, возможно, кем-то, кто торговал с римлянами, ибо самый большой миф — это рассказ об открытии какой-то страны, потому что все земли и страны были известны давным-давно и по всем морям плавали люди в давно ушедшие времена.
Мы здесь с Томом одни. Скоро остановимся на ночь. Но меня эта ночь тревожит и, будь на небе луна, я настаивал бы, чтобы ехать дальше.
Дважды за последние несколько минут я оглядывался назад, на тропу, по которой мы приехали, но ничего не видел… И все же что-то там есть — медведь ли, дух или человек — что-то есть.
О! Вырытое ветром углубление, вроде полупещеры, вокруг — огромные глыбы битого камня, несколько живых деревьев и много поваленных.
— Том! Если найдем воду, остановимся здесь.
Пока он осматривал это место, я не сходил с седла. Медленно опускались сумерки, тропы уже едва просматривались…
Том вынырнул из темноты.
— Там хороший источник, Барнабас. Считай, место то самое.
Что? То самое место? Как-то по-особенному звучали эти слова. Завтра мы встретимся с мальчиками в укрытой ложбине, находящейся впереди по тропе, ложбине, где растут дикие яблони, о которых они говорили.
Я сошел на землю, снял седло с лошади и привязал ее к глубоко забитому в землю колышку — пусть пасется. Пока Том собирал топливо для костра, я сделал то же самое и с его конем.
Свет от огня мерцал на голых каменных стенах. От жарящейся оленины шел отличный запах. Опустившись на колени, я подбросил в костер хвороста. Тепло приятно успокаивало, и я вдруг порадовался возможности отдохнуть, ведь с рассвета мы одолели изрядный кусок дороги.
Ни звука в ночи, кроме ветра, ни шороха, кроме листьев… Высокие места остались уже позади. Ложбина с дикими яблонями — прямо впереди, под нами. А за ней — длинная-длинная долина, которая кончается, или как будто кончается, у реки, быстрой и многоводной речки, которая, говорят, течет к великой реке Де Сото. Джубал спускался по этой речке. Он мне о ней рассказывал.
Том передал мне кусок оленины.
— Индейцы говорят, здесь были белые люди в стародавние времена. Чероки говорят, что они их всех уничтожили. Шауни говорят то же самое о себе. Наверное, кто-то из одного племени женился и перешел в другое и принес эту сказку с собой, а может, они объединялись в один военный отряд.
Ветер ныл в соснах, земля, темная, лежала вокруг нас. Огонь трепетал на ветру, и я подбросил еще топлива. Не следовало мне смотреть в огонь, глаза слишком медленно приспосабливаются к темноте, а там, снаружи, думал я, кто-то есть, ждет.
Кто-то — или, может быть, что-то…
Это — моя земля. Я глубоко вдыхал свежий холодный воздух с гор. Это было то, за чем я приплыл сюда, эта дикая страна, эти высокие парни, которые едут по горным тропам мне навстречу. Это — земля для мужчин. Здесь они могут вырасти, здесь могут стать мужчинами, здесь могут идти к своему предназначению, ожидающему людей, которые живут и действуют.
Мой отец дал мне многое, и я передал им часть его дара, думаю, и сам дал широкий край, где им предстояло вырасти. Даже если не сделал я ничего больше, я оставил им это прирожденное право… ибо я знал, что там, далеко отсюда, за великой рекой, за широкими равнинами, за сверкающими горами… за… всегда будет для мужчин этой страны вечное «за».
Многие умрут… но разве не всем предстоит умереть рано или поздно? И все же многие умрут в бою здесь, многие умрут, пока будут строить новую страну, но каждый из них, умирая, оставит что-то от себя на земле. Долго ждала эта земля, пока придут люди с твердой сердцевиной, ждала, вылеживаясь, пока исполнится ее предназначение. Хоть трудными могут быть годы, тяжкими минуты сомнений, но всегда будет «за».
Я снова посмотрел на звезды. Даже там… даже там, в небе, дайте только время…
Черный Том Уоткинс снова расшевелил костер. Добавил хвороста.
— Тебе тоже показалось, что там что-то такое было у нас за спиной?
— Приведи коней поближе, Том. Да, я думаю, там что-то есть. Но так или иначе я хочу двинуться в путь пораньше. Мы должны встретить мальчиков в ложбине, где растут дикие яблони.
Он оглянулся на меня:
— Ты веришь, что у нас все получится, Барнабас?
— А ты сомневаешься, Том?
Он молчал, огонь потрескивал. Где-то вдали ветер пробирался между деревьями.
— Я считаю, что нет, Барнабас. По-моему, с самого начала, с того момента, как мы сели на лошадей, я знал, что на этот раз возвращаться нам не придется.
— Ну что ж, мы с тобой проехали долгий путь вместе, Том, очень долгий путь с того вечера на краю болот…
— Да, и мальчики уже достаточно взрослые, чтобы пробиться без нас, — он глянул на меня смущенно. — Барнабас, я надеюсь, ты не в обиде — понимаешь, мне иногда кажется, что эти мальчики — мои дети.
— Именно этого мне и хотелось, Том. Ты был для них вторым отцом и хорошим примером.
— Примером? Я?
— Ты — человек, Том Уоткинс, человек, с которым можно ехать по военной тропе… да и по любой тропе. Ты был рядом со мной, когда говорили длинные пушки, ты был рядом, когда обнажались клинки и когда они возвращались в ножны, и ты никогда не отлынивал от работы, которую нужно было сделать.
— Лила знала, верно ведь? Это ведь поэтому она не пустила Джереми с нами?
— Она знала.
Он привел лошадей ближе к костру, а я отошел в темноту и прислушался. А если я ошибаюсь? Ну что ж, тогда… тогда завтра мы встретимся с мальчиками.
Я подошел к роднику и напился холодной-холодной воды.
Выпрямляясь, я услышал легчайший звук. Мой мушкет поднялся, я сдвинулся поглубже в тень большого камня. Быстрый взгляд показал, что Том исчез. Огонь потрескивал в одиночестве. И вдруг слева от меня шевельнулась тень, и я услышал грохот Томова мушкета. Тень остановилась, потом упала вперед… и тут они бросились — быстро, молча, и было их слишком много.
Мой мушкет отсчитал одного. Тут же из тени почти у моих ног вынырнул воин, и я застрелил его из пистолета, а потом бросился вперед, орудуя мушкетом, словно дубинкой, чтобы встать над Томом.
В меня попала стрела. Я почувствовал удар, потом острую боль.
Они были вокруг меня со всех сторон. Мушкет вывернули у меня из рук. Я выхватил нож… нож из Индии, подаренный моему отцу, а от него перешедший ко мне.
Он взметнулся вверх. Я услышал резкий выдох, индеец упал в сторону от меня. И я внезапно, пустив в ход все силы, кинулся в самую их гущу, я колол и резал. Чья-то нога разбросала костер, огонь перекинулся на траву, огромное пламя взметнулось кверху, гневное и трескучее.
Передо мной возник высокий воин, замахнулся дубинкой… Я быстро нырнул вперед, под удар, к нему. Нож вонзился между его ребер, он упал, вывернув рукоятку у меня из пальцев. Он упал, а я размахнулся кулаком и свалил другого, потом быстро наклонился, чтобы вытащить нож — и ощутил страшный удар по голове.
Я истекал кровью, мне было больно. Снова упал — и снова поднялся. Схватил пистолет — но курок только клацнул впустую. У Тома еще оставался один заряженный пистолет. Я нырнул к его телу, опрокинул на землю ударом одного индейца, расшвырял еще троих. Поднявшись с его пистолетом, я выстрелил в кучку индейцев, сгрудившихся передо мной, потом перехватил тяжелый пистолет за ствол и ударил еще одного. Ударил — и сам упал. Надо мной темной тенью возник индеец с копьем. Я отвел удар в сторону, и, схватившись за древко, подтянулся и встал. Они отступили назад, образовав круг, они не сводили с меня глаз, а я, стиснув копье, размахивал перед ними острием.
Они собирались снова двинуться на меня. Я протянул назад руку и, нашарив свой пороховой рог, вытащил пробку и бросил его в огонь. Громыхнул взрыв, клуб огня ударил кверху, и индейцы отскочили подальше.
И тогда Том, который, видимо, был только оглушен, поднялся на ноги и несколько минут мы стояли с ним спина к спине. Я сумел вернуть свой нож, и мы сражались, пробивая себе путь к устью пещеры.
— Барн… я — все… я…
Он снова упал, но я выхватил у него абордажную саблю. Минуту, а то и больше, я удерживал их на расстоянии этим вертящимся, сверкающим, бросающимся вперед клинком, но я слабел.
Я истекал кровью… Мне было больно.
И вдруг я оказался на земле. В груди у меня торчало брошенное издали копье. Я попытался двинуться — и не смог.
Пальцы крепче стиснули нож.
— Ну, подходите, черт вас побери! Чтоб я мог убить еще одного!
Они смотрели на меня и медленно отступали. Я умирал — и понимал это.
И они понимали это тоже.
И вдруг один из них упал на колени и затянул песню смерти.
Мою песню смерти. Он пел ее для меня.
Повернув нож, я протянул его этому индейцу рукояткой вперед.
— Спа… сибо, — сказал я.
Или подумал, что сказал.
— Эб!.. Эбби!.. Я… Я хочу…
Мои пальцы двигались в пыли, шевелились.
Кин… Янс… мальчики и Ноэлла. Нашли ли они тропу, как я? Знают ли они путь, по которому им идти?
Кто выживет, чтобы рассказать историю — нашу историю?
Мои пальцы писали в пыли. Я посмотрел — в глазах у меня все расплывалось.
Я написал: «Дай им завтрашний день…»
Я был мертв, но еще не совсем, потому что почувствовал, как какой-то индеец наклонился и укрыл меня одеялом.
Послышался шорох мокасин… удаляющихся…
Утренний ветер шевельнул уголок одеяла. Заржала лошадь… и на долгое, долгое время наступила тишина.
В вигвамах племени сенека царила тишина. В затененный вигвам старого вождя вошли четыре воина и остановились перед ним.
Долгое время стояли они в молчании, сложив руки. Наконец один сказал:
— Ему пришел конец.
— Вы принесли его волосы?
— Нас было двенадцать. Ушли оттуда четверо. Мы оставили его скальп ему… и второму тоже.
Заговорил другой:
— Мы укрыли их одеялами, потому что они были храбрые люди.
— Он всегда был храбрым, — старик помолчал. — Вы поступили хорошо.
И когда они ушли из вигвама, старик взял щепотку табака и бросил в огонь. А потом проговорил, тихо и печально:
— Кто же остался теперь, чтобы испытывать наших молодых людей? Кто теперь?..
Наконец-то я иду на запад, через голубые горы, в те земли, что лежат за ними, — и как долго я мечтал об этом! Какое бессчетное число раз глядел я с тоской на эти горы, дымчатые на фоне неба!
К нам вернулся Пим Берк, хоть может и ненадолго. Его дама оказалась не только прелестной, но и бесчестной. Она утащила его изумруд и все золото, что у него было, и сбежала на корабле, ушедшем в Англию, чтоб ей пусто было!
Но он вернулся, и я этому рад и благодарен судьбе. Он побудет у нас совсем немного, потому что возвращается на побережье, чтобы устроить гостиницу в одном новом городке. Это занятие по нему, он с ним хорошо справится.
Джон Куилл съездил в Уильямсберг, чтобы сделать заявку на свой участок земли. Он оформил свою землю здесь и другой участок, на реке Човон, и уговорил Джереми сделать то же самое.
Кин и Янс снова отправились за горы, держась индейской тропы, протоптанной ногами столетий, уходящих туда. Скоро я встречусь с ними, ведь я наконец иду в те края.
Джубала мы не видели вот уже два года. Он бродит где-то там, за великой рекой, о которой говорил Де Сото, где-то за обширными равнинами, протянувшимися там в сторону заходящего солнца, и, думается мне, не остановится, пока не дойдет до сверкающих западных гор своей мечты, — и это мне понятно, ведь я сам тоже шел за своей мечтой о горах. И так должно быть с каждым новым поколением, ибо люди должны всегда смотреть на горы и всегда стремиться перебраться через них.
Тропы будут отмечены их мертвыми телами, трава напитается их кровью, но все же кто-то прорвется, кто-то построит, кто-то вырастит…
Брайан изучает законы в Судебных Иннах[39] в Лондоне, стал приятным джентльменом — так люди говорят. А Ноэлла теперь молодая английская леди, красавица и девушка с твердым характером. Отличная наездница, элегантная танцорка. Вспоминает ли она когда-нибудь наши голубые горы? Скучает ли по своему отцу, который помнит ее маленькие ручки у себя в волосах, первые слезы у нее на глазах, смех, всегда готовый сорваться с ее губ? Когда Уильям умрет, наш старый участок в Фенланде достанется ей.
Мы пишем друг другу, наши письма пересекают океан на «Абигейл» и других кораблях. И еще я продолжаю торговлю с Питером Таллисом.
А Саким, наш учитель, наш врач, наш друг… однажды дошла до нас весть из его родной земли, не знаю уж, что это за весть была, но он пришел ко мне попрощаться — и отправился в путь прежде, чем солнце успело взойти следующий раз.
И вот теперь я, Барнабас Сэкетт, больше уже не молодой человек, хоть еще и не совсем старик, отправился в дорогу, снова на запад. Вместе со мной едет Черный Том Уоткинс. Мой старый спутник из болотного края едет сейчас по высоким хребтам, где ждет ветер. Под конец, когда Джереми совсем уже собрался ехать, Лила не согласилась — и в первый раз он ее послушался.
Сейчас из долин поднимаются тени, новая ночь подбирается к нам ползком. Весь день мы ехали по тропе, проложенной бизонами, которые огибают контуры холмов и, кажется, всегда находят самый легкий путь.
Шауни говорят об этих местах, как о земле мрачной и кровавой, и ни один индеец не живет нынче здесь, хотя охотиться они сюда приходят. Однако здесь попадаются свидетельства древнего обитания: каменные стены, следы земляных работ, в пещерах попадаются какие-то вещи. В одном из старых фортов Том нашел римскую монету.
Глупости, скажете вы? Я утверждаю только лишь, что мы нашли монету, оброненную кем-то, не обязательно римлянином, но, возможно, кем-то, кто торговал с римлянами, ибо самый большой миф — это рассказ об открытии какой-то страны, потому что все земли и страны были известны давным-давно и по всем морям плавали люди в давно ушедшие времена.
Мы здесь с Томом одни. Скоро остановимся на ночь. Но меня эта ночь тревожит и, будь на небе луна, я настаивал бы, чтобы ехать дальше.
Дважды за последние несколько минут я оглядывался назад, на тропу, по которой мы приехали, но ничего не видел… И все же что-то там есть — медведь ли, дух или человек — что-то есть.
О! Вырытое ветром углубление, вроде полупещеры, вокруг — огромные глыбы битого камня, несколько живых деревьев и много поваленных.
— Том! Если найдем воду, остановимся здесь.
Пока он осматривал это место, я не сходил с седла. Медленно опускались сумерки, тропы уже едва просматривались…
Том вынырнул из темноты.
— Там хороший источник, Барнабас. Считай, место то самое.
Что? То самое место? Как-то по-особенному звучали эти слова. Завтра мы встретимся с мальчиками в укрытой ложбине, находящейся впереди по тропе, ложбине, где растут дикие яблони, о которых они говорили.
Я сошел на землю, снял седло с лошади и привязал ее к глубоко забитому в землю колышку — пусть пасется. Пока Том собирал топливо для костра, я сделал то же самое и с его конем.
Свет от огня мерцал на голых каменных стенах. От жарящейся оленины шел отличный запах. Опустившись на колени, я подбросил в костер хвороста. Тепло приятно успокаивало, и я вдруг порадовался возможности отдохнуть, ведь с рассвета мы одолели изрядный кусок дороги.
Ни звука в ночи, кроме ветра, ни шороха, кроме листьев… Высокие места остались уже позади. Ложбина с дикими яблонями — прямо впереди, под нами. А за ней — длинная-длинная долина, которая кончается, или как будто кончается, у реки, быстрой и многоводной речки, которая, говорят, течет к великой реке Де Сото. Джубал спускался по этой речке. Он мне о ней рассказывал.
Том передал мне кусок оленины.
— Индейцы говорят, здесь были белые люди в стародавние времена. Чероки говорят, что они их всех уничтожили. Шауни говорят то же самое о себе. Наверное, кто-то из одного племени женился и перешел в другое и принес эту сказку с собой, а может, они объединялись в один военный отряд.
Ветер ныл в соснах, земля, темная, лежала вокруг нас. Огонь трепетал на ветру, и я подбросил еще топлива. Не следовало мне смотреть в огонь, глаза слишком медленно приспосабливаются к темноте, а там, снаружи, думал я, кто-то есть, ждет.
Кто-то — или, может быть, что-то…
Это — моя земля. Я глубоко вдыхал свежий холодный воздух с гор. Это было то, за чем я приплыл сюда, эта дикая страна, эти высокие парни, которые едут по горным тропам мне навстречу. Это — земля для мужчин. Здесь они могут вырасти, здесь могут стать мужчинами, здесь могут идти к своему предназначению, ожидающему людей, которые живут и действуют.
Мой отец дал мне многое, и я передал им часть его дара, думаю, и сам дал широкий край, где им предстояло вырасти. Даже если не сделал я ничего больше, я оставил им это прирожденное право… ибо я знал, что там, далеко отсюда, за великой рекой, за широкими равнинами, за сверкающими горами… за… всегда будет для мужчин этой страны вечное «за».
Многие умрут… но разве не всем предстоит умереть рано или поздно? И все же многие умрут в бою здесь, многие умрут, пока будут строить новую страну, но каждый из них, умирая, оставит что-то от себя на земле. Долго ждала эта земля, пока придут люди с твердой сердцевиной, ждала, вылеживаясь, пока исполнится ее предназначение. Хоть трудными могут быть годы, тяжкими минуты сомнений, но всегда будет «за».
Я снова посмотрел на звезды. Даже там… даже там, в небе, дайте только время…
Черный Том Уоткинс снова расшевелил костер. Добавил хвороста.
— Тебе тоже показалось, что там что-то такое было у нас за спиной?
— Приведи коней поближе, Том. Да, я думаю, там что-то есть. Но так или иначе я хочу двинуться в путь пораньше. Мы должны встретить мальчиков в ложбине, где растут дикие яблони.
Он оглянулся на меня:
— Ты веришь, что у нас все получится, Барнабас?
— А ты сомневаешься, Том?
Он молчал, огонь потрескивал. Где-то вдали ветер пробирался между деревьями.
— Я считаю, что нет, Барнабас. По-моему, с самого начала, с того момента, как мы сели на лошадей, я знал, что на этот раз возвращаться нам не придется.
— Ну что ж, мы с тобой проехали долгий путь вместе, Том, очень долгий путь с того вечера на краю болот…
— Да, и мальчики уже достаточно взрослые, чтобы пробиться без нас, — он глянул на меня смущенно. — Барнабас, я надеюсь, ты не в обиде — понимаешь, мне иногда кажется, что эти мальчики — мои дети.
— Именно этого мне и хотелось, Том. Ты был для них вторым отцом и хорошим примером.
— Примером? Я?
— Ты — человек, Том Уоткинс, человек, с которым можно ехать по военной тропе… да и по любой тропе. Ты был рядом со мной, когда говорили длинные пушки, ты был рядом, когда обнажались клинки и когда они возвращались в ножны, и ты никогда не отлынивал от работы, которую нужно было сделать.
— Лила знала, верно ведь? Это ведь поэтому она не пустила Джереми с нами?
— Она знала.
Он привел лошадей ближе к костру, а я отошел в темноту и прислушался. А если я ошибаюсь? Ну что ж, тогда… тогда завтра мы встретимся с мальчиками.
Я подошел к роднику и напился холодной-холодной воды.
Выпрямляясь, я услышал легчайший звук. Мой мушкет поднялся, я сдвинулся поглубже в тень большого камня. Быстрый взгляд показал, что Том исчез. Огонь потрескивал в одиночестве. И вдруг слева от меня шевельнулась тень, и я услышал грохот Томова мушкета. Тень остановилась, потом упала вперед… и тут они бросились — быстро, молча, и было их слишком много.
Мой мушкет отсчитал одного. Тут же из тени почти у моих ног вынырнул воин, и я застрелил его из пистолета, а потом бросился вперед, орудуя мушкетом, словно дубинкой, чтобы встать над Томом.
В меня попала стрела. Я почувствовал удар, потом острую боль.
Они были вокруг меня со всех сторон. Мушкет вывернули у меня из рук. Я выхватил нож… нож из Индии, подаренный моему отцу, а от него перешедший ко мне.
Он взметнулся вверх. Я услышал резкий выдох, индеец упал в сторону от меня. И я внезапно, пустив в ход все силы, кинулся в самую их гущу, я колол и резал. Чья-то нога разбросала костер, огонь перекинулся на траву, огромное пламя взметнулось кверху, гневное и трескучее.
Передо мной возник высокий воин, замахнулся дубинкой… Я быстро нырнул вперед, под удар, к нему. Нож вонзился между его ребер, он упал, вывернув рукоятку у меня из пальцев. Он упал, а я размахнулся кулаком и свалил другого, потом быстро наклонился, чтобы вытащить нож — и ощутил страшный удар по голове.
Я истекал кровью, мне было больно. Снова упал — и снова поднялся. Схватил пистолет — но курок только клацнул впустую. У Тома еще оставался один заряженный пистолет. Я нырнул к его телу, опрокинул на землю ударом одного индейца, расшвырял еще троих. Поднявшись с его пистолетом, я выстрелил в кучку индейцев, сгрудившихся передо мной, потом перехватил тяжелый пистолет за ствол и ударил еще одного. Ударил — и сам упал. Надо мной темной тенью возник индеец с копьем. Я отвел удар в сторону, и, схватившись за древко, подтянулся и встал. Они отступили назад, образовав круг, они не сводили с меня глаз, а я, стиснув копье, размахивал перед ними острием.
Они собирались снова двинуться на меня. Я протянул назад руку и, нашарив свой пороховой рог, вытащил пробку и бросил его в огонь. Громыхнул взрыв, клуб огня ударил кверху, и индейцы отскочили подальше.
И тогда Том, который, видимо, был только оглушен, поднялся на ноги и несколько минут мы стояли с ним спина к спине. Я сумел вернуть свой нож, и мы сражались, пробивая себе путь к устью пещеры.
— Барн… я — все… я…
Он снова упал, но я выхватил у него абордажную саблю. Минуту, а то и больше, я удерживал их на расстоянии этим вертящимся, сверкающим, бросающимся вперед клинком, но я слабел.
Я истекал кровью… Мне было больно.
И вдруг я оказался на земле. В груди у меня торчало брошенное издали копье. Я попытался двинуться — и не смог.
Пальцы крепче стиснули нож.
— Ну, подходите, черт вас побери! Чтоб я мог убить еще одного!
Они смотрели на меня и медленно отступали. Я умирал — и понимал это.
И они понимали это тоже.
И вдруг один из них упал на колени и затянул песню смерти.
Мою песню смерти. Он пел ее для меня.
Повернув нож, я протянул его этому индейцу рукояткой вперед.
— Спа… сибо, — сказал я.
Или подумал, что сказал.
— Эб!.. Эбби!.. Я… Я хочу…
Мои пальцы двигались в пыли, шевелились.
Кин… Янс… мальчики и Ноэлла. Нашли ли они тропу, как я? Знают ли они путь, по которому им идти?
Кто выживет, чтобы рассказать историю — нашу историю?
Мои пальцы писали в пыли. Я посмотрел — в глазах у меня все расплывалось.
Я написал: «Дай им завтрашний день…»
Я был мертв, но еще не совсем, потому что почувствовал, как какой-то индеец наклонился и укрыл меня одеялом.
Послышался шорох мокасин… удаляющихся…
Утренний ветер шевельнул уголок одеяла. Заржала лошадь… и на долгое, долгое время наступила тишина.
* * *
В вигвамах племени сенека царила тишина. В затененный вигвам старого вождя вошли четыре воина и остановились перед ним.
Долгое время стояли они в молчании, сложив руки. Наконец один сказал:
— Ему пришел конец.
— Вы принесли его волосы?
— Нас было двенадцать. Ушли оттуда четверо. Мы оставили его скальп ему… и второму тоже.
Заговорил другой:
— Мы укрыли их одеялами, потому что они были храбрые люди.
— Он всегда был храбрым, — старик помолчал. — Вы поступили хорошо.
И когда они ушли из вигвама, старик взял щепотку табака и бросил в огонь. А потом проговорил, тихо и печально:
— Кто же остался теперь, чтобы испытывать наших молодых людей? Кто теперь?..