Ланда Генрих. Сборник

 
   А Лиду я тогда после всего этого не встречал, и вот только уже в конце первого курса в училище получаю письмо. Помню, мне его прямо на аэродром принесли, был конец февраля, тёплый ветер дул, гудели моторы… Я вижу – на конверте почерк незнакомый, нет обратного адреса. Открываю – и меня прямо как обухом по голове:
   "Здравствуй, Виталий! Я тебя люблю. Я во всём виновата, я выдумала себе идеал, но теперь я поняла, что идеалов не существует, я много думала, я тебя люблю, я без тебя жить не могу и т. д., и т. п., и подпись – Лида. Понимаешь, как это было, ну прямо как удар, я был прямо не в себе. И сразу ей пишу: Лида, я тоже тебя люблю, и всё такое. Потом получил от неё ответ, что она счастлива, что весь мир для неё стал другим, ну, словом и т. д., и т. п. А тут приезжает моя будущая жена, невеста, и видит всё на мне, и спрашивает, что со мной, и я ей протягиваю письмо Лиды, на, говорю, вот прочитай. Она говорит – зачем я буду твои письма читать, и так и не прочла. Вообще-то я ей раньше рассказывал, когда она меня спрашивала, были ли у меня до неё девчонки. И тогда она как-то сразу Лиду выделила, чует всё-таки женское сердце. А теперь я прямо не знал, что делать, ходил просто оглушённый, так всё неожиданно было, и даже не с кем было посоветоваться.
 
   А у нас дома соседка была, такая молодая и симпатичная, на аккордеоне играла и на гитаре, и рисовала, она многим нравилась, ей предлагали замуж выйти, но она всё отказывалась. У нас с ней были такие дружеские отношения, я ей про Лиду рассказывал и даже показывал, когда мы были на Москве-реке и проходили восьмёрки.
   А она мне говорила, что любит одного человека, но он этого даже не знает и никогда не сможет быть с ней, но она всё равно любит только его и хочет иметь от него ребёнка, обязательно сына, чтобы был похож на него. Он жил не в Москве, так она туда поехала и потом мне говорила, что добилась своего. Она тогда же завербовалась на север и уехала.
 
   Так вот я ей написал письмо и вложил Лидыно письмо, и спрашивал совета. И она мне Лидыно письмо не вернула и написала в таком роде, что, мол, вчера ты был не идеал, а сегодня идеал, а завтра снова не будешь идеал, и что на этом строить жизнь нельзя. А здесь у меня всё ясно, всё надёжно, и это ломать не следует.
 
   А я всё-таки не знаю, что делать, и наша переписка продолжается, а с моей будущей женой дело идёт на убыль. Она в конце концов приезжает и говорит, что надо что-то решать, что дальше так невозможно. И я уже сам начинаю думать всякое.
   Особенно после одного раза. Я Лиду пригласил к нам на спортивный праздник, народу было много, мы с ней как-то на станции разминулись, я её потом везде искал и даже по радиоузлу объявлял – так и не нашёл. Потом пишу – почему не приехала, она отвечает, что приезжала, но меня не нашла и уехала обратно. И у меня сразу же мысли: вот Рая, невеста моя, она не уехала бы и нашла. И вообще, мы-то с ней были уже вроде как повенчаны, и столько времени…
 
   Так что пишу я ей письмо – дорогая Лида, всё это, конечно, так, но слишком поздно, одним словом, "я другому отдана и буду век ему верна". Таким образом это кончилось.
 
   Но всё-таки потом, когда я бывал в Москве, мы виделись, я звонил к ней. И когда в отпуск из Забайкалья приезжал, то тоже обязательно заходил. Она закончила авиационный техникум, работала на закрытом заводе. Занималась греблей, участвовала во всесоюзных соревнованиях. Мастера получила позже своей команды, так как проболела какое-то время.
 
   Запомнил я, как приехал в шестьдесят втором году, я уже тогда три года служил в Забайкалье, сыну уже год был. Приехал я один, а мать была на юге, должна была вернуться позже, квартира была пустая. Я созвонился с Лидой, договорился вечером встретиться, в кино пойти, а потом, я решил, пусть будет, как будет. Но так получилось, что днём я поехал встретить в аэропорту своего дружка по училищу, работавшего на львовской линии, а он чуть не насильно увёз меня к себе, так что через два часа я был во Львове и за пьянкой проболтался там у них две недели.
   Только телеграмму дал Лиде: "Срочно должен был вылететь Львов".
 
   Следующий приезд – в шестьдесят четвёртом году. Узнаю, что они получили квартиру в новом доме, телефона ещё нет, покупаю букет цветов и еду туда. Дверь открывает мать.
 
   – Здравствуйте. Можно видеть Лиду?
 
   – Здравствуйте. А Лиды нет.
 
   – Где она?
 
   – Они с мужем ушли гулять.
 
   А я вижу там, в комнате, что она сидела и шила эти самые распашонки.
 
   Ну, я попросил передать Лиде цветы и привет и ушёл. И я не сомневаюсь, что она эти цветы не передала. Она ведь знала, ведь мне девчонки рассказывали, что Лида во сне часто говорила "Виталий" и всё такое. Нет, безусловно выбросила, так прямо и вижу, как она идёт к новому мусоропроводу и заталкивает их туда.
 
   Вот так это всё. И теперь, после демобилизации, я второй год уже звоню к ней, поздравляю с Новым годом. Только она не хочет говорить со мной. Первый раз когда позвонил – говорю: здравствуй, Лида. Она сразу: здравствуй, Виталий – и повесила трубку. И потом тоже: "Поздравляю с Новым годом!" – "Спасибо", – и сразу: ту, ту, ту…
 
   Так что вроде как всё кончилось. Но боюсь, что наши пути ещё всё-таки схлестнутся. Хотя всё равно у нас надолго ничего, по-моему, выйти бы не могло. А тогда, я помню, сколько переживаний было, ведь это всё-таки первая любовь, у каждого было такое. И я тогда серьёзно к этому ружью примерялся. А потом, когда она мне написала, это тоже был как удар… Ещё она писала: ты не смотри, что я на людях такая гордая, я такая же как все, и реву, когда одна… И ещё, когда потом я приезжал, мы встречались, я что-то там пошутил, что она Лидия – и ей надо пить вино "Лидию", она сказала: я уже пробовала, но не помогает.
 
   Поверишь, ведь мы-то с ней так никогда даже фактически не поцеловались, это ведь всё совсем другое. А держать за руку её каким было для меня счастьем…
 
   И вот я знаю, что прийдёт Новый год или что-нибудь там ещё, и я опять буду ей звонить, и не знаю, сколько это будет продолжаться и чем это кончится. Потому что вот утихнет на какой-то период, а потм заберёт снова. Боюсь только, что всё это может всем беды наделать, а хорошего ничего не выйдет."
 
 

 
Инструкция

 
   Летать можно, когда день солнечный и немного ветренный, тёплый, но не слишком жаркий. Если над вами яркосинее небо и кое-где весёлые небольшие облака, и настроение у вас тоже радостное, как в счастливом сне – значит вы можете лететь.
   Выйдя на просторное место, вы постепенно ускоряете шаг и переходите на пружинистый бег, в такой день ноги у вас будут лёгкими и упругими, дышаться будет тоже легко и свободно. Понемногу увеличивая скорость разбега, наклоняйтесь всё больше вперёд, рассекая лицом струи тёплого воздуха. Когда вы будете мчаться уже совсем быстро, наклонив корпус почти горизонтально и отталкиваясь от земли лишь редкими ударами носков, наступит самый ответственный момент взлёта: нужно, не сбавляя скорости, быстро раскинуть руки в стороны, последний раз оттолкнуться и лечь грудью на встречный воздушный поток. Эффект аэродинамического взаимодействия создаст необходимую подъёмную силу, поддерживающую ваше скольжение. Используя первоначальный разгон и меняя наклон корпуса и ладоней, нужно без промедления набрать минимально необходимую высоту. Посмотрите вниз и убедитесь, что верхушки деревьев и крыши домов пробегают на достаточном расстоянии под вами. Теперь для дальнейшего подъёма следует использовать порывы встречного ветра и восходящие потоки воздуха.
 
   На большой высоте воздух становится холоднее, а солнце резче обжигает кожу. Рощи, поля, дороги проплывают внизу всё медленнее. Можно уже не заботиться о дальнейшем подъёме и свободно парить в подхватившем вас течении высотного ветра, плавно поворачивать в стороны, нырять вниз и снова взмывать вверх.
 
   Следует, однако, соблюдать осторожность и следить, чтобы воздушные течения не занесли вас слишком далеко и на большую высоту. Когда земля уходит глубоко вниз, окутывается голубой дымкой и как бы останавливается – можно незаметно потерять правильное представление о скорости и чувство ориентации в пространстве.
 
 

 
Исповедь

 
   Это всё случилось минувшей ночью, с 26 на 27 февраля 1966 года. Я чувствую, что должен описать с малейшими подробностями эту ужасную ночь, пока всё ещё так свежо в моей памяти. Изложенные факты строго соответствуют действительности. И теперь единственная мысль, владеющая мной – как я смогу жить дальше?
 
   Я приехал в командировку и получил место в так называемой "гостинице" нашего отраслевого института – подвальной квартире, куда институт устраивает своих командированных. Мой временный дом произвёл на меня малоприятное впечатление, я оставил чемодан и отправился в город. Но погода была скверная, я устал за день, проведенный в институте, в кино идти не хотелось, так что волей-неволей пришлось, сделав закупки для ужина, довольно рано вернуться обратно. К моему приятному удивлению, в квартире оказалось не так плохо: на кухне ярко горел свет, было убрано, кипел чайник, остальные жильцы были уже в сборе. В одной комнате жили две симпатичные институтские аспирантки, с которыми я даже был раньше наглядно знаком. Моим соседом оказался пожилой инженер с большого ленинградского завода.
   Общая беседа, начавшаяся в кухне за ужином, затянулась допоздна, её оживляло остроумие одной из наших девушек и некоторая чудаковатость рассуждений старомодного ленинградца. Мы разошлись, когда было уже около двенадцати. В нашей комнате две кровати пустовали, было тепло – в общем всё устраивалось довольно хорошо, ничто не предвещало трагедии. Раздевшись, я пожелал соседу спокойной ночи, повернулся на бок и закрыл глаза.
 
   …Когда я проснулся, в комнате было темно, в подвальное оконце проникал слабый отсвет уличного фонаря. Не глядя на часы, я чувствовал, что спал недолго.Комнату заполнял оглушительный храп.
 

   Прежде я никогда не понимал людей, которым мешает чужой храп. Считал это капризом, выдумкой. А сам просто не обращал на это внимание. И, может быть, даже считал это чем-то добавляющим уют жилью, чем-то вроде шума ветра или дождя.
 
   Но сейчас это было нечто беспрецедентное. И не потому, что так возмутительно громко. Просто это был даже не храп, а какое-то отвратительное хрюканье и чавканье, вызывающее чувство невероятной гадливости. И в этом бедствии существовала чёткая закономерность: хрюканье и чавканье неуклонно нарастало, переливалось различными мерзкими оттенками, и в своём апогее этот тип начинал оглушительно харкать и давиться, потом, окончательно поперхнувшись, принимался сопеть и устраиваться поудобней для следующего цикла, который наступал немедленно за предыдущим.
 
   Я закрыл глаза и попытался уснуть, но на это не было никакой надежды. Можно приспособиться, привыкнуть к любому шуму, спать под рёв турбогенераторов, реактивных самолётов, проносящихся электричек. Это всё – однообразные, благородные шумы, не чета изощрённому разнообразию этого изуверства, посылающему волна за волной всё новые отвратительные колена.
 
   …Надо что-то предпринимать, надо спасаться. Многолетний конструкторский опыт воспитал во мне убеждение, что безвыходных положений нет. Нужно спокойно всё обдумать и систематизировать. Метод активного воздействия здесь не подойдёт, шевелить и расталкивать его бесполезно, он непрерывно и равноэффективно храпит из любого положения. Прийдётся перейти к обороне. Чтобы заткнуть уши, нужна вата, но её нет, а спать, зажимая уши изо всей силы руками, невозможно. Делаю повязку из двух носовых платков, потом из полотенца – не помогает, только давит. Голову под подушку – жарко и всё равно бесполезно. Чёрт возьми, как он заходится! О, это что-то новое, такой пакости ещё не было, какое-то унитазное хлюпанье вперемешку с отрыжкой. Забраться с тюфяком на кухню? Лечь в ванну? В коридор?
   Нереально. Что делать?
 
   В комнате у девушек одна кровать свободна, что если… Я живо представил себя завернувшимся в одеяло на пороге женской комнаты среди ночи и все вытекающие из этого последствия…
 
   Корчусь на скомканной простыне, голова мотается по горячей подушке, а мука всё продолжается. О, это утробное клокотание, щелкание, рычание, вызывающее самые отвратительные, мутные ассоциации, прилипающее к телу, лезущее в горло и нос!
 
   Отрываю кусок газеты, скручиваю фитили и в остервенении начинаю запихивать их в уши. Резкая боль даёт понять, что повреждена барабанная перепонка. Новое мучение добавляется к предыдущему, потому что перепонка, к сожалению, ещё цела, и ухо продолжает слышать.
 
   Надо изменить метод борьбы. Человеческая психика, сила воли – всемогущи. Думать о чём-нибудь приятном. Приятном. Приятном, приятном… Но, боже мой, эти скотские звуки загаживают любую мысль, оскверняют всё сущее. Как он живёт среди людей, как ему позволяют существовать? Нет, нет, нужно себе внушить, что здесь нет ничего ужасного, буду сейчас думать о том, что это просто автоколебательный процесс, возникающий в биогенной динамической системе с нелинейными характеристиками. Автоколебания… О, господи, ну и мерзость! Но можно же внушить себе, что меня это не затрагивает, не беспокоит, я засну, я засну, засну…
   Нет, это непереносимо, это болотное, ассенизационное чмоканье, чавканье, бульканье…Да, да, с таким звуком вздувались макбетовские пузыри земли. Леди Макбет… Окровавленные руки… Мрак и ужас… Нет сил…
 
   В затуманенном мозгу власть захватывают самые тёмные, самые низменные инстинкты, выползает на волю зловещее фрейдовское подсознание, и нет уже возможности обессилевшему человеку бороться с проснувшимся зверем.
 
   Я встаю. Передо мной смутно чернеет стул с наброшенной на него одеждой. Вот он уже у меня в руках. Путаясь ногами в сброшенных вещах, приближаюсь к его кровати.
   Не чувствуя веса стула, с размаху всаживаю его в темноту, туда, откуда исходят эти удушающие меня испарения. Ешё раз и ещё, по мягкому и твёрдому, по метнувшимся рукам со скрюченными пальцами, и ещё, и ещё, по чему-то уже неподвижному… И потом, беззвучно выронив стул, смотрю на еле видное в темноте чёрное пятно, расползающееся на белеющей из мрака подушке…
 
   Потом, очнувшись, постепенно приходя в себя от сковавшего ужаса, облитый холодным потом, ощущаю свои руки и ноги неподвижно лежащими на постели и с облегчением прислушиваюсь к могучему храпу, накатывающему волнами с соседней кровати. Затем со стоном переворачиваюсь и продолжаю страдать, глядя широко открытыми глазами в ночь.
 
 

 
Мира

 
   Мне было тогда восемнадцать лет. Я была в Крыму по туристской путёвке, мы шли по горному маршруту в одной группе с его приятелем Володей, этот Володя был очень симпатичный. А он учился в Московском пединституте и отдыхал тогда в Ялте, и когда мы приехали туда, Володя устроился с ним, а мне нашли место у хозяйки в том же дворе. Это влево от набережной, если стать лицом к порту, там гористые узкие улочки спускаются прямо к морю, и верхние дворы находятся на уровне крыш нижних домов. Я помню, мы туда пришли в конце дня, он встретил нас в майке и спросил Володю: "Кого это ты привёл?", и так бесцеремонно оглядел меня, и потом сказал: "Ну, ничего, пригодится." В общем, мы устроились, а вечером там поставили на окно проигрыватель и начали во дворе танцы. Мы танцевали с Володей, а он подошёл и забрал меня у него, это было танго, и когда мы начали танцевать, я почувствовала, что… ну, словом, какой он… когда он держал меня.
 
   Потом поставили вальс, и я не захотела танцевать, потому что двор был в камнях, и вообще не хотела больше. А после мы все пошли к морю, и когда спускались, я споткнулась, и он меня поддержал и сказал: "Осторожно, так можно сломать ногу", – а я спросила: "И что, я тогда не смогу вам пригодиться?" – а он не ответил.
   Когда мы купались, он попробовал было топить меня, но плавал он гораздо хуже меня, и кончилось тем, что я сама его чуть не утопила. Это его немножко обескуражило, так что на обратном пути он только сказал: "Ну, на море вы продемонстрировали своё превосходство, посмотрим, как будет на суше".
 
   А потом это получилось вроде шутки. Мы ходили компанией на пляж, и зашёл разговор о том, как наши знакомые расписались, и он спросил: "Мира, а мы с тобой когда распишемся?", а я сказала "Когда угодно." – "Ну, давай напишем заявление.
   Вот, подпиши этот листок." Я не думала, что он его отнесёт, и вообще даже забыла об этом. Но, может быть, я только сама себе так говорила… И потом уже, когда мы были с ним в городе, он меня подвёл и говорит: "Вот загс." – "Ну, вижу." – "Зайдем?" – "Зайдём." – "Паспорт с тобой?" – "Со мной, а что?" – "Давай сюда." Это всё было так неожиданно и странно, что я даже как-то не могла прийти в себя, но всё-таки в последний момент отказалась и выбежала.. Он выскочил за мной в коридор и так посмотрел на меня, и спросил только: "Ты что?" – и я опять почувствовала в нём это, так что я уже не могла и пошла за ним обратно.
 
   Вот так всё получилось, сама не знаю как, страшно необдуманно, ведь я его фактически как человека совсем не знала. И это сразу почувствовалось, буквально когда мы вышли из загса. Я его спросила: "Ну, что теперь?" – "Как что?" – "Ну, как мы будем жить, и где?" – "Ты у себя в Харькове, а я у себя в общежитии, в Москве. Будешь приезжать ко мне". Ко всему этому он относился как-то странно и вроде легкомысленно, я не могла этого понять. И дальше у нас тоже всё было не так. Я навсегда запомнила ту первую и единственную ночь у него в комнате, Володя тогда уже уехал, лето кончалось, и все разъезжались. Я прилегла на край дивана и делала вид, что сплю, а он просидел всю ночь у окна, и курил, потом выходил, и возвращался снова, и опять курил… Назавтра мне тоже уже надо было уезжать, и мы фактически ни до чего не договорились. Он поехал провожать меня в Симферополь, там я, как было договорено раньше, остановилась на три дня у родственников, а он снял койку в доме напротив, и высказывал удовлетворение, что там молодая хозяйка…
   Всё это мне было очень тяжело, и перед отъездом мы фактически рассорились.
 
   Я приехала домой и прямо не знала, что делать, не могла сказать об этом дома, и главное – даже мой паспорт остался у него. Я придумала предлог и поехала в Москву. Мы встретились, но не могли ничего решить, вернее, он не считал нужным ничего решать, и я не могла понять этого и согласиться с тем, что устраивало его.
   Так что оставался один выход – развестись. Жена моего дяди в Москве, у которого я остановилась, – очень энергичная женщина, имеющая связи, – она тоже считала, что так будет правильно, и устроила всё это в короткий срок. И на этом всё кончилось. Так что фактически я даже и не была его женой. Но всё это были большие переживания. Потом я вышла замуж, может быть поэтому так рано. Потом появился Андрюшка, а с ним новые заботы, и дальше вы уже знаете. С Володей я тоже больше не встречалась. А о нём я узнавала потом, когда была в Москве. Он жил один с каким-то мальчиком. Что за мальчик – неизвестно, но очевидно не его сын – откуда мог быть уже такой довольно большой мальчик, и к тому же, говорили, какой-то восточной национальности, судя по виду. И вообще в его жизни было много странного и неясного. Но, безусловно, он был необычный человек. После института, я узнала, он уехал работать на север, в район Воркуты, вместе с мальчиком или нет – не знаю. Больше мне о нём ничего не известно, но я уверена, что ещё услышу о нём, иначе не может быть. Он всё-таки особенный и не похож на всех других.
 
 

 
Монолог

 
   Сейчас у меня очень тяжело на душе. Очевидно, сколько бы врач ни работал, он никогда не сможет стать равнодушным к человеческим страданиям. И я всё под впечатлением этого случая, которым пришлось сегодня заниматься. Теперь вот попросил водителя специально поехать через парк – только природа может как-то успокоить.
 
   А ведь за годы работы столько приходилось видеть. Часто сами врачи находились на последней грани. Например, помню, в Азербайджане, много лет назад, во время борьбы с эпидемией чумы. Чумные районы были оцеплены войсками, делалось всё возможное, но эпидемия не утихала. И тут приезжает особая комиссия со следователями, и начинают допрашивать врачей. Оказывается, к ним поступили сведения, что врачи-диверсанты специально распространяют чуму: вырезают у умерших печень и делают из неё смертоносную вакцину. Казалось бы, всё это абсурдно до смешного, но вот отправляются на кладбище и раскапывают могилы нескольких умерших. И можете себе представить – у трупов отрезаны головы, вскрыты животы, и печени нет… Арестованные врачи категорически отрицают свою к этому причастность. Неизвестно, как бы всё кончилось, но, к счастью, удалось разгадать тайну. Оказывается, у местного населения существует поверье, что человек, умерший во время эпидемии, не умирает полностью, а выходит из могилы и тянет за собой своих родственников, заражая их своей болезнью. И, чтобы умертвить его окончательно, нужно отрезать ему голову, а печень вынуть и съесть.
   Вот что может наделать дикость и бескультурье.
 
   И однако жизнь вдали от цивилизации имеет свои достоинства. Примерно в те же годы мы проводили обследования в Туве – и чего там только не было: и сифилис, и разные экземы, и трахома – но ни одного порока сердца! Да и зрение тоже: один старик жалуется – "Не вижу!" Что же ты, отец, не видишь? "Ну вот, к примеру, видишь, вон на том холмике заяц сидит? Так я его совсем плохо вижу!" А я сам даже холмик еле могу различить.
 
   Да, глаза… Один из тончайших инструментов в человеческом организме. В человеке всё совершенно, но мне кажется, что лишь в одном месте природа допустила оплошность. В черепе имеется только одно небольшое отверстие для прохода глазных нервов к мозгу, и два нерва от обоих глаз сплетаются здесь так тесно, что невозможно прикоснуться к одному, не повредив второй, и любое воспаление также легко захватывает оба нерва. Это трагедия для хирургов, а ещё больше – трагедия для самих больных. А сколько пришлось удалять глаз во время войны в полевом госпитале – страшно вспомнить! И это совсем не просто: известно ли вам, что когда перерезается глазной нерв при местном наркозе, человек видит такую ослепительную вспышку, что наступает шок, и даже возможна внезапная смерть?
 
   Знаете ли вы о случае, когда сотрудники глазного института Филатова нашли в одном селе фельдшера, блестяще удалявшего бельма? Его забрали в Одессу, он работал у Филатова и одновремённо учился в мединституте. И когда он изучил анатомию и физиологию глаза и понял, на что он так смело поднимал руку – он отказался от оперирования.
 
   Кстати, мне самому довелось удалять катаракту с глаза Гром-Ясенецкому, генералу медицинской службы и митрополиту Ставропольского края – не правда ли, интересное сочетание? На вопросы об этом он отвечал, что к концу жизни пришёл к убеждению, что с помощью веры больше можно облегчить страдания людей, чем с помощью медицины. И, уйдя в отставку, принял сан. На его похоронах было несметное количество народу, а на надгробном памятнике так и написано: "Митрополит такой-то, генерал медицинской службы…" Что ж, может быть действительно религия может помочь человеку там, где медицина бессильна. Или направить, предостеречь его там, где медицина вообще не властна. Я имею в виду не церковь, а религию, веру. Она – мать, наставница для несовершеннолетнего народа. Нужно быть очень сильным, чтобы быть атеистом. Кроме того – когда мы вырастаем и не нуждаемся больше в опеке матери, разве мы вправе издеваться над ней и подвергать её оскорблениям лишь потому, что мы её переросли?
 
   Да, было всякое, больше трагическое, но иногда и смешное. Там же на востоке был такой случай: приходит ко мне тайком молодой парень и просит помощи. Дело, видите ли, в том, что он женится, а они с невестой уже до свадьбы позволили себе лишнее. А у них такой обычай: прямо во время свадьбы молодые отправляются на брачное ложе, и потом родственники торжественно выносят простыню со следами крови. И вот теперь нагрешивший жених в отчаянии: можно было бы, конечно, в нужный момент разрезать себе руку, но тут-то у него храбрости нехватает.