Ланда Генрих. Сборник

 
   Можете представить моё положение? Избитая, измятая, такое со мной сделали… Я пошла в милицию, чтобы показать побои и составить акт – но вы бы слышали, как там со мной разговаривали, как на меня смотрели! И действительно: не знаю, кто они, не знаю, в чьём доме была – что они обо мне могли подумать? Так что я только стыда набралась и ушла ни с чем. Только на улице одна женщина увидела мой синяк под глазом и запричитала: господи, говорит, что эти мужики с нами, бабами, делают…
 
   Но если бы на этом был конец! А я ведь сдуру дала Юрию свой адрес! И вот назавтра вечером он заявляется ко мне домой, с каким-то новым своим другом, которого представляет как юриста, и говорит, что мы поженимся, и этот друг нам поможет всё быстро оформить. Друг ничего не говорит, а только кивает, потом молча берёт и читает газету, кажется, вверх ногами. И опять появляется бутылка и закуска. Потом друг срочно куда-то уходит, а этот негодяй приказывает мне – стели постель! Я пытаюсь протестовать, а он опять начинает меня бить. Ну, понимаете, что делать? Никто не видит и не слышит, соседей дома нет. Мне просто некуда было деваться. Но, честно говоря, была ещё одна причина. Ведь раньше этого у меня никогда не было. А там, в прошлый раз, я была как безумная от страха и ничего не чувствовала. Так что, честно говоря, я сама хотела узнать, как это. И оказалось, что тогда он ничего не смог по-настоящему сделать, и это было только теперь.
 
   И он сказал, что я ему понравилась, и он будет приходить ещё, и что я не посмею его не пускать, иначе он такое про меня везде нарасскажет, что я не буду знать, куда деваться.
 
   Подумать только, с кем я связалась! Слава богу, тут приехала ко мне мама, и в следующий раз он как-раз пришёл при ней, и она увидела его и его компанию, послушала, что он несёт, на что он намекает относительно меня, мелет о каких-то ресторанах и тому подобном, она пришла в ужас и сказала, что останется у меня жить, пока этот тип от меня не отцепится.
 
   Он приходил несколько раз и заставал маму. Это его не устраивало, и он срывал всё на мне. Такой негодяй! А я ведь согласна была простить его хамство, лишь бы он избавил меня от позора. Я только просила его: женись на мне и потом сразу можешь развестись, а так я не перенесу этого стыда. А он только издевался и предлагал выдать меня замуж за очередного из своих друзей, с которым он в этот момент распивал бутылку. Говорил: не бойся, мы найдём тебе жениха, я ему так и скажу про тебя – дамочка первый сорт, сам пробовал! Представляете себе, что это за тип?
 
   Словом, он увидел, что теперь у него ничего не будет, и перестал ходить, исчез совсем. И так два месяца, мама уехала к себе, а его я так и не видела. Та квартира, куда они меня возили, была чужая, они брали ключи и использовали её специально для такого промысла. И в институте физкультуры никто о таком преподавателе слыхом не слыхал. И вот теперь, недавно, я в парикмахерской встречаю сестру одного из его приятелей, я познакомилась с ней в его компании.
   Ну, я решила, что от женщины я всё выведаю. Заговорила с ней и, как бы между прочим, спросила: а Юрий, – я забыла его фамилию, – он где работает? Она, конечно, мне и фамилию, и место работы сказала, опытно-механический завод. Так что он всё врал про институт физкультуры. Я потом ходила к этому заводу, его портрет на доске почёта, Юрий Бойко, фрезеровщик. И узнала, что у него жена и ребёнок.
 
   А девушка эта, видно, ему сказала, что я о нём спрашивала. И вот как раз вчера вечером – звонок. Он заявляется один, с таким же хамским развязным видом. И с такими же требованиями. Этот негодяй, мерзавец и обманщик, которого на порог пускать нельзя. И я, представьте, пустила его в дом, и терпела его наглость и бахвальство, и опять уступила ему, легла с ним в кровать… И он, уходя, сказал, что я всё равно, хочу или не хочу, буду с ним жить.
 
   Подумать только, такое ничтожество, не стоящее моего мизинца, – и я от него в зависимости, и опустилась до того, что не выставила его сразу вон! Что я сама о себе должна теперь думать?..
 
 

 
Очень большой город

 

   Я стою возле кинотеатра и спрашиваю:
   – Нет лишнего билета?
 
   Кругом шумит огромный город, лавина машин, лавина людей. Жара спадает, но душно.
 
   – Лишнего билета у вас нет?
 
   Можно пойти, если будет билет, а можно и не пойти. Город огромный и чужой, отправляйся куда глаза глядят и встречай неведомое за каждым поворотом. Сесть на скамью в зажатом домами куцом скверике. Зайти в забытую всеми полутёмную закусочную. Идти мимо бездонных подворотен, мимо бесконечных заборов, ограждающих неизвестно что. Наблюдать жизнь за окнами, которые видишь первый и последний раз в жизни.
 
   – Нет лишнего билета?
 
   Надо бросать это и пойти поесть. Уже почти никто не заходит, видимо сеанс начался. Вот ещё одна, остановилась у застеклённой афиши. Какая волна чёрных волос, почти до пояса.
 
   – У вас нет лишнего билета?
 
   – Нет, у меня билет на завтра, мы заказали заранее. А здесь я остановилась просто, чтобы возле стекла волосы поправить. Совсем растрепал ветер.
 
   – Ещё бы, такие волосы. Наверное, все оглядываются.
 
   – Здесь – да, а у нас в Средней Азии у многих такие. Ну, успеха вам, или вам уже надоело билет ждать?
 
   – Да, пойду лучше в молочное кафе. Идёмте вместе?
 
   – Я не голодна, могу только за компанию.
 
   И уже перебираемся через улицу по направлению к кафе. Рассматриваю сбоку смуглое лицо, шелковый плащ, какие-то особые искрящиеся чулки и безукоризненно белые туфли. Две минуты назад всего этого не существовало.
 
   – Вы здесь давно?
 
   – Не очень. Приехала сдавать вступительные экзамены в театральный.
 
   – Раньше здесь не бывали?
 
   – Нет, но я год жила в Ленинграде, тоже училась в театральном.
 
   – Почему же оставили?
 
   – А меня забрали. Отец боялся, что я там замуж выйду. Вот и забрали, а теперь здесь я буду под присмотром дяди. Он работает в представительстве нашей республики.
 
   – Я и не знал, что республики имеют свои представительства. Что же это вами так распоряжаются?
 
   – О, у нас порядки совсем не такие, как здесь.
   Она улыбается ласково и глядит прямо в глаза.
 

 

 
   – Что вам взять поесть?
 
   – Я ничего не хочу. Или вот, разве, творога.
 
   – Находим свободный столик в дальнем углу зала.
 
   – Вы безукоризненно говорите по-русски.
 
   Я же на республиканском телевидении работаю. Правда, режиссёром по хореографическим постановкам. Я балетную школу кончала. И сама выступаю.
 
   – Вот здорово! Прямо завидно.
 
   О нет, совсем не стоит мне завидовать. Это я всем другим должна завидовать.
 
   – На что?
 
   – На свободу.
 
   Не понимаю, как это так – в наше время? Вы же совершенно самостоятельны, ни от кого не зависите, вот приехали сюда..
 
   Это всё так кажется. Я буду здесь, а потом захотят – и вызовут меня обратно, чтобы выдать замуж за богатого старого колхозника.
 
   – И что вы будете делать?
 
   – Выйду замуж, и должна буду всё время сидеть и смотреть на него, вот так!
 
   Подбородок на ладонях, и смотрит на меня чёрными глазами из-под густых бровей.
   Насмешливо и с горечью.
 
   – Знаете, мне кажется, что вы неспроста об этом так говорите. Ведь у вас была какая-то драма, да? Кто-то должен был быть – ведь вы такая… яркая…
 
   – Она тихонько улыбается и кивает головой.
 
   – Так в чём же было дело?
 
   Ни в чём. Просто он ещё молодой и бедный, а у нас за невесту полагается большой выкуп.
 
   – И чем же кончилось?
 
   – Ну, он мне так и сказал, что у него нет денег, чтобы на мне жениться. Я предлагала ему всё бросить и вместе уехать. Но он не захотел. Он женился на русской. У нас, кто не имеет денег, те женятся на русских, а потом, когда наживут денег, разводятся и женятся на своих. А у кого много денег, те имеют несколько жён. Если в городе, то живут уже не вместе, а на несколько разных семей. Вот у моего дяди есть и здесь, и дома.
 
   Рассказывает всё так же с улыбкой, и смотрит насмешливо и грустно. Я растерянно дожёвываю ватрушку. Молчим. Она ласково спрашивает:
 
   – Я вас расстроила? Не надо огорчаться.
 
   – Да, но разве нет возможности поступить по-своему?
 
   – У нас – нет. Это можно только, если здесь выйти замуж и назад не возвращаться.
   Если бы кто-то такой встретил меня.
 
   – Разве обязательно нужен кто-то?
 
   – Женщина не может оставаться одна.
 
   Выходим на улицу молча. Я – под впечатлением услышанного, она – обеспокоенная этим впечатлением. Касается моего локтя:
 
   – Ну, мне на тот троллейбус.
 
   – Пойдёмте, я вас провожу.
 
   Городской час пик, в троллейбусе полно, её волосы касаются моей щеки, мимо проплывают чужие дома чужих улиц, а мы вдвоём ушли отсюда далеко-далеко, может быть в тенистые сады её земли, а может – на вершины гор, где сердце замирает от восторга.
 
   – Когда ваша остановка?
 
   – Мы проехали.
 
   Троллейбус, вырвавшись из центра, увеличил скорость, пассажиров осталось мало, мы уже сидим. В набегающих улицах всё меньше домов, всё больше оград, насыпей, глухих складских стен. Пятнают асфальт первые крупные капли дождя. Исчезают последние пассажиры, и мы заезжаем на небольшую площадку у аллеи парка – конечная остановка. По деревьям шуршит дождь, тротуар начинает блестеть. Из кабины выходит водитель.
 
   – Конец маршрута. Троллейбус дальше не идёт.
 
   – А потом пойдёт?
 
   – Пойдёт позже
 
   – Так мы подождём.
 
   Громыхнула дверь – и мы одни в запертом вагоне. Дождь вдруг полил сплошной стеной, в открытые окна накатили свежесть, шум и водяная пыль.
 
   И ничего нет на свете, кроме этого затерянного в водяных струях корабля…
 
   …– Смотри, насколько твоя рука больше моей.
 
   – Зато твоя какая смуглая.
 
   Ну и что, мне это вовсе не нравится, светлая кожа гораздо красивее. У нас нарочно стараются не загорать.
 
   – А волосы у вас обязательно заплетать в косички?
 
   – Нет, теперь уже многие носят распущенными.
 
   – Ах, какие у тебя волосы…
 
   – Тебе нравятся?
 
   Да, я просто… ты такая красивая… И у тебя, безусловно, сбудется так, как ты хочешь…
 
   Сквозь редеющий дождь проглянули закатные лучи солнца. Это сигнал к возвращению.
   Снова гремит дверь, троллейбус оживает, заходят люди, и лента событий начинает прокручиваться в обратном порядке. Вот уже этажи бесчисленных домов, толпы людей, гул машин. А мы молча смотрим в окно.
 
   – Мне здесь выходить.
 
   – Я тебя провожу.
 
   – Нет, не надо, не выходи, мне здесь рядом.
 
   – А как я тебя смогу найти?
 
   – Зачем находить? Разве это необходимо?
 
   – Не знаю… Ну что же, скажи только, как тебя зовут.
 
   – Гюльнар.
 
   – До свиданья, Гюльнар.
 
   – Прощай.
 
   Я выхожу на следующей остановке. Над городом "синий час". Час таинственного сумеречного полусвета, первых золотых окон и серебряных реклам. В голубой, серой, синей дымке разливается возбуждение, ожидание вечерней романтики, ночных тайн.
   Иди, и за любым поворотом тебя может встретить приключение. Правда, первое время в толпе всё время будет мерещиться лёгкая фигурка с чёрным водопадом волос, а в груди заляжет камнем чувство потери, но это должно пройти.
 
   До свиданья, Гюльнар. Прощай.
 
 

 
Размышление

 
   Небольшой коттедж в Меривьяла, пригороде Таллина. Стерильно чистая, с минимальным количеством мебели, комната. Я стою у открытого окна, окно выходит в сад и в тускло-молочную белую ночь. Полная тишина, только сверху, из мансардной комнаты, слышатся повторяющиеся скрипичные пассажи – племянник хозяйки готовится поступать в консерваторию. Странно, эти разрозненные музыкальные фразы, перемежаемые паузами, сливаются в причудливую и волнующую мелодию, которая никак не нарушает тишину, а как бы усугубляет её.
 
   Прямо за окном – цветущая вишня, в покое белой ночи не колышется ни одна веточка, ни один лепесток. Здесь, на севере, деревья стоят в цвету много дней, не то что на нашем горячем и суетливом юге.
 
   Белая ночь в белой раме окна, белая цветущая вишня, странная музыка тишины и тишина музыки. Теряется ощущение начала и конца этой взаимосвязи, время как бы замкнулось на самое себя, и его поступательное движение прекратилось. Белая ночь, цветущее дерево и звуки скрипки существуют отдельно от остального мира, не соприкасаясь с ним. Это ощущение отстранённости от времени, кажется, уже было когда-то…
 
   Залитый солнцем голый асфальтовый просвет между пятиэтажными домами-коробками, и никого, кроме шестилетнего мальчика, бьющего по подскакивающему мячику, и сам мальчик подпрыгивает на своей короткой полуденной тени, и полностью повторяющиеся движения, и кажется – это будет всегда, жёлтая каменно-асфальтовая пустыня вокруг, и остановившееся время…
   Белая ночь в белой раме окна.
 

 
   Монотонное завораживающее движение в ослепительно-жёлтом пустынном пространстве.
 
   Дальше ничего нет. Конец.
 
   "В борьбе со всем, ничем ненасытим,
 
   Преследуя изменчивые тени,
 

Последний миг, пустейшее мгновенье

 

Хотел он удержать, пленившись им.

 
   Кто так сопротивлялся мне, бывало,
 
   Простёрт в песке, им время совладало.
 

Часы стоят.

 
   Стоят. Молчат, как ночь.
 
   Упала стрелка. Делу не помочь.
 
   Упала стрелка. Сделано. Свершилось.
 

Конец.

 

Конец? Нелепое словцо!

 

Чему конец? Что, собственно, свершилось?

 
   Раз нечто и ничто отождествилось,
 

То было ль вправду что-то налицо?

 
   Зачем же созидать? Один ответ:
 

Чтоб созданное всё сводить на нет.

 

"Всё кончено". А было ли начало?

 

Могло ли быть? Лишь видимость мелькала.

 

Зато в понятьи вечной пустоты

 

Двусмысленности нет и темноты…"

 
   Чем же была заполнена эта видимость, что буду иметь в этот "последний миг, пустейшее мгновенье"? И извечный вопрос – зачем всё это? И нельзя спрятаться за того мальчика, он уже сам стоит лицом к лицу перед этим же сфинксом. Я раскладываю свои скудные сокровища, бережно расправляю их, как засушенные цветы, и отбрасываю случайный сор. Что же было там? Да, работа, которая должна была стать путеводной звездой всей жизни… Что ж, были краткие минуты удовлетворения.
   А в результате всё оказалось не так, растворилось в ничто, слишком поздно выяснилось, что шёл не туда, не на то тратил силы, не угадал свои возможности. И есть только разочарование и непонятно на кого обида… Музыка, литература, искусство? Они всегда были где-то на периферии, заслоняемые всё той же работой и лишь иногда получающие возможность открыть свой божественный смысл. То удивительное сочетание отстранённого покоя и особого волнения перед листом бумаги, с карандашом или кистью в руке… Но и здесь не высказал даже того малого, на что, казалось, был способен, и не осталось ничего. К сожалению или к счастью, но в искусстве моё понимание росло всегда быстрее, чем моё мастерство, и это было главной помехой.
 
   И всё-таки, всё-таки… Перед собой не слукавишь, когда прийдёт назначенное время – а может быть, это уже оно – я конечно же вспомню прошедших по моей жизни женщин, их тепло, их слова и их души, и не может быть иначе, так как всё, что создано человеком на земле – в конечном счёте во славу их, как бы это ни было замаскировано и какие бы порой страдания этому не сопутствовали.
 
   …И как грустно, что только единожды можно быть влюблённым в первый раз, мучиться роковым вопросом, увидеть весь мир изменившимся после ответного признания, задохнуться от счастья первого прикосновения…
 
   Мериме рассказал не всё. Кроме Дон-Жуана ди Тенорио, рокового и злорадного губителя женщин, и лучезарно-обаятельного Дон-Жуана де Маранья, к которому матери приводили своих дочерей, есть третий Дон-Жуан. Он стремится к женщинам как одарённый музыкальным слухом человек стремится к музыке, в каждом произведении схватывая его глубинный смысл и неповторимость. И этот Дон-Жуан обречён вечно "от жажды умирать над ручьём". Проникая в женскую душу, он уже не может оставаться враждебным или равнодушным, что необходимо для мужской победы, его победа становится его поражением…
 
   Загадочная музыка белой ночи. Покрытые замершими цветами ветки в белой раме окна…
 
   Как это было? Командировки в тот город были регулярными, там у нас был пусковой объект. Я ей обычно звонил на работу в первый же день приезда, и она начинала комбинировать, каким образом выкроить свидание. Для этого разрабатывалась целая система: мужу говорится, что она идёт с сыном заниматься к подруге, сын оставляется у бабушки под предлогом вечерних занятий в институте, зачем всё так сложно – мне не понять, но я не вдаюсь в расспросы. На свидания она как правило опаздывает; но зато я ещё издали вижу – увидеть издали её не трудно, уж очень она среди остальных прохожих заметна – вижу, как она спешит, смотрит на меня и смеётся. Не улыбается, а именно смеётся, и когда спрашиваю – совершенно не может объяснить, почему.
 
   А желания у неё всегда совершенно определённые, например в кино на такой-то фильм, или кататься на катере, или в ресторан, но тут она соглашается и на кафе, лишь бы сидеть за столиком, откинувшись, с сигаретой, и слушать музыку хотя бы из музыкального автомата. И сидя так, смотрит на меня, и улыбается, и даже наклоняет набок голову, и я что-то начинаю не знать, какое выражение придать лицу. А кроме того я введен в курс всех её домашних дел, хотя от разу до разу забываю все имена, все родственные и дружеские связи.
 
   Однажды она категорически захотела идти со мной в театр, и в самое неудачное время, в последний день командировки, так сказать "на прощание", не учитывая, что к этому времени деньги на исходе. Билеты были взяты на пределе моих финансовых возможностей. Когда мы разделись в гардеробе, я увидел, какая она нарядная, как эффектна со своей пышной причёской, с живыми чёрными глазами. Она почти моего роста, тонкий ровный нос и немного массивный округлый подбородок, такое аристократическое сочетание, и вообще я выгляжу возле неё, как слуга, прогуливающий хозяйского сен-бернара.
 
   Пьеса была переделкой хорошо знакомого мне романа, а в антракте она требует шампанского, что подкашивает меня окончательно. Зато после театра я вознаграждён и растроган: она заявляет, что мы берём такси, и расплачивается она.
 
   Мы едем в такси по бесконечной главной улице, сидим вместе сзади, моя рука лежит на спинке сиденья, её голова – на сгибе моей руки. Уличные фонари через равномерные промежутки времени освещают её рассыпавшиеся золотые волосы, и я целую её, а она пытается отворачиваться и смеётся, и мы не стесняемся водителя, который, наверное, рассматривает нас в своё зеркало…
 
   Я запомнил, где это было, когда она подрезала меня одним коротким словом. Мы переходили в центре вечером шумную улицу, и я продолжая разговор, спросил: "А ты любишь своего мужа?" – настроившись на пространный и многозначный ответ, а она сразу сказала: "Нет". Так бывает, когда молния осветит всё на мгновение, и запоминается чёткая неподвижная картина окружающего, и я могу хоть сейчас пойти показать, на каком месте проезжей части в этот момент мы были, и где заворачивала за угол машина… И всё приобрело другой смысл, и я заметил другое в её рассказах, и всё стало не в радость.
 
   От приезда до приезда я стал видеть, как разрушается её дом, и уговаривал одуматься, примириться, найти какую-то возможную линию. А она начинает смотреть на меня, наклонив набок голову, и улыбаться, и говорить о другом.
 
   Когда бываешь наездами, как ни часто, чужая жизнь раскручивается стремительно, словно в кино. И вот она уже разведена, квартира разменена, и я, купив торт, еду в гости по новому адресу. Сын у бабушки, я звоню условленных пять раз (чтобы не открывать никому, кроме меня) и вхожу в пустую квартиру с синтетическим ковром в комнате, сервантом, двумя алюминиевыми кроватями и радиоприёмником на полу – обломками житейского взрыва. Восторгаюсь комнатой, кухней, вешалкой, видом из окна, становлюсь на колени и включаю приёмник. Печальная музыка не добавляет к настроению ничего хорошего. Она входит, я поднимаюсь с колен. Мы стоим без обуви друг против друга на синтетической подстилке, я слегка обнимаю её талию, она кладёт руки мне на плечи, без каблуков она намного ниже меня, мы какое-то время молчим, она спрашивает: "Ну, что?" – и я говорю: "Идём на кухню пить чай с тортом". Этим чаепитием мы отпразновали её независимость.
 
   Белая ночь завораживает своим волшебным светом, задумчивое дерево в скромном и торжественном цветении…
 
   Нужно ли женщине бремя независимости? Открой ответы на свои загадки, Сфинкс!
   Равномерно стучит детский мячик в жёлтой пустыне. Равномерно стучат колёса поезда. Я лежу на верхней полке, сидящие внизу три женщины думают, что я сплю.
   Одна учит остальных, как проводить праздник – самое тяжёлое время. Нужно, оказывается, перед самым праздником, или новым годом, уехать в другой город и поселиться в гостинице. В опустевшей гостинице обязательно застрянет какое-то число людей, и тут надо проявить инициативу, организовать коллективную встречу праздника, общий стол – вот и не будешь сидеть в этот день сама… Я себе представил эту сцену, где никто не догадывается, зачем здесь оказалась эта женщина…
 
   Музыка то замолкает, то, найдя новую нить мыслей, ведёт её снова. Уводит далеко, в другие края и в другое время. И это время имеет привкус всё той же грусти, но хорошо, что оно было. Я приходил в старый окраинный дом, поднимаясь, как в романах, на скрипучее деревянное крыльцо. Дверь была украшена растрескавшейся резьбой, а крашеные полы в комнатах были свежевымыты, и было прохладно и полутемно из-за толстых штор, а за окнами ослепительное солнце и пыльные акации.
 
   И я как-будто вижу, как она, положив подбородок на свои руки у меня на груди, рассматривает меня с очень близкого расстояния своими чуть-чуть ироничными серыми глазами. Потом постепенно начинает улыбаться и говорит: А ты всё-таки хороший. Я бы даже вышла за тебя замуж. Только ты не пугайся!.." Всего, что есть на нас обоих – это часы на моей руке, и я стараюсь незаметно скосить на них глаза. Она сразу замечает это, и у неё меняется лицо, словно ей становится больно, она тянется через меня к часам, снимает и отталкивает их подальше. "Ну, не уходи! Ну, оставайся ещё, почему же ты не можешь?" – и в её голосе и жалкая попытка повелевать, и досада, и тоска. И всё равно часы напоминают о жизни за окном, и она смиряется, и остаётся одна в полумраке комнат со старым роялем и фотографиями в дубовых рамках.
 
   А я выхожу на ослепительный свет и жар, медленно иду жёлтым ракушечным переулком, прихожу к трамвайной остановке. Вытертые кирпичи узкого тротуара засыпаны иссушенными зноем листьями платанов и акаций, я их задумчиво ворошу ногой, я весь ещё там, за шторами. А потом – гремучий пустой вагон трамвая, сиденье нагрето солнцем догоряча, и ласковый ветерок в окно. Я постепенно возвращаюсь в свой мир, уже через час буду поглощён заботами, и никто кругом ничего не будет знать, только всё будет ярче, красочней, значительней. А как же там? И я начинаю казниться, давать себе всяческие слова, продумывать покаянные монологи, которые отравят встречу обоим. О, этот привкус горечи, делающей жизнь ещё прекрасней! Ты это знаешь, мудрая белая ночь, и ты, маленький мальчик, бессознательно остановивший время, чтобы можно было осмыслить самые сокровенные его мгновенья…
 
 

 
Расставание

 
   У входной двери позвонили, и ожидавший этого звонка человек пошёл открывать.
 
   На лестничной площадке стояли трое. На всех троих были белые халаты. Он навсегда запомнил их лица, как запомнил почему-то на всю жизнь описание тех троих смертников из пушкинских "Египетских ночей".
 
   Один был молодой, совсем ещё мальчик, очевидно студент-практикант, выглядевший старательным и простоватым.
 
   Мужественное лицо второго, загорелое и с мелкими морщинками у спокойных стальных глаз, могло бы быть лицом ковбоя, золотоискателя или боевого генерала.
 
   Третий был уже пожилой человек, с помятым лицом, с усталыми и немного грустными глазами. Глубоко и неуклюже надвинутая медицинская шапочка прикрывала слегка седеющие волосы. Он был врач, два других были санитары, они несли большие деревянные ящики.
 
   – Здравствуйте, где больная? – спросил врач. Они прошли в комнату.
 
   В комнате с зашторенным окном на кровати лежала старая грузная женщина. Она была без сознания, дышала часто и неглубоко, абсолютно белые волосы слиплись на влажном лбу. У спинки кровати тихо и неподвижно сидела женщина в платке.
 
   – Отодвиньте штору. Давно она в таком состоянии?
 
   – Уже несколько часов. Перед этим она была сильно возбуждена, металась, очень мучилась, её никак невозможно было успокоить. Под утро она сама внезапно успокоилась, заснула, но потом это перешло в такое вот… кроме того, доктор, она очень тяжёлая, приходилось её поднимать, и со вчерашнего дня ей, как будто, болело плечо, можно было догадаться… может быть, оно у неё вывихнуто?