Лавренёв Борис. Сорок первый

   Десять идут, спотыкаясь, качаясь от ветра.
   Один идет прямо, спокойно.
   Гвардии поручик Говоруха-Отрок.
   Не раз говорили красноармейцы Евсюкову:
   – Товарищ комиссар! Что ж долго его таскать? Только порцию жрет задарма. Опять же одежа, обужа у него хороша, поделить можно.
   Но запрещал Евсюков трогать поручика.
   – В штаб доставлю или с ним вместе подохну. Он много порассказать может. Нельзя такого человека зря бить. От своей судьбы не уйдет.
   Руки у поручика связаны в локтях чумбуром, а конец чумбура у Марютки за поясом. Еле идет Марютка. На снеговом лице только играет кошачья желть ставших громадными глаз.
   А поручику хоть бы что. Побледнел только немного.
   Подошел однажды к нему Евсюков, посмотрел в ультрамариновые шарики, выдавил хриплым лаем:
   – Черт тебя знает! Двужильный ты, что ли? Сам щуплый, а тянешь за двух. С чего это в тебе сила такая?
   Повел губы поручик всегдашней усмешкой. Спокойно ответил:
   – Не поймешь. Разница культур. У тебя тело подавляет дух, а у меня дух владеет телом. Могу приказать себе не страдать.
   – Вона что, – протянул комиссар.
   Дыбились по бокам барханы, мягкие, сыпучие, волнистые. На верхушках их с шипеньем змеился от ветра песок, и казалось, никогда не будет конца им.
   Падали в песок, скрежеща зубами. Выли удавленно:
   – Не пойду даля. Оставьте отдохнуть. Мочи нет.
   Подходил Евсюков, подымал руганью, ударами.
   – Иди! От революции дезертировать не могишь.
   Подымались. Шли дальше. На вершину бархана выполз один. Обернувшись, показал дико ощеренный череп и провопил:
   – Арал!.. Братцы!..
   И упал ничком. Евсюков через силу взбежал на бархан. Ослепляющей синевой мазнуло по воспаленным глазам. Зажмурился, заскреб песок скрюченными пальцами.
   Не знал комиссар о Колумбе и о том, что так точно скребли пальцами палубу каравелл испанские мореходы при крике: «Земля!»

Глава четвертая

В которой завязывается первый разговор Марютки с поручиком, а комиссар снаряжает морскую экспедицию

   На берегу на второй день наткнулись на киргизский аул.
   Вначале дунуло из-за барханов острым душком кизячного дыма, и от запаха сжало желудки едкой спазмой.
   Закруглились вдали рыжие купола юрт, и с ревом помчались навстречу мохноногие низкорослые собачонки.
   Киргизы столпились у юрт, удивленно и жалостно смотрели на подходящих, на шаткие человечьи остатки.
   Старик с продавленным носом погладил сперва редкие пучки бороденки, потом грудь. Сказал, кивнув:
   – Селям алекюм. Куда такой идош, тюря?
   Евсюков слабо пожал поданную дощечкой шершавую ладонь.
   – Красные мы. На Казалинск идем. Примай, хозяин, покорми. За нас тебе благодарность от Совета выйдет.
   Киргиз потряс бороденкой, зачмокал губами:
   – Уй-бай… Кирасни аскер. Большак. Сентир пришел?
   – Не, тюря! Не из центра мы. От Гурьева бредем.
   – Гурьяв? Уй-бай, уй-бай. Кара-Кума ишел?
   В киргизских щелочках заискрился страх и уважение к полинялому малиновому человеку, который в февральскую стужу прошел пешком страшные Кара-Кумы от Гурьева до Арала.
   Старик похлопал в ладоши, гортанно проворковал подбежавшим женщинам.
   Взял комиссара за руку:
   – Иди, тюря, кибитка. Испи мала-мала. Сыпишь, палав ашай.
   Свалились полумертвыми тюками в дымное тепло юрт, спали без движения до сумерек. Киргизы наготовили плова, угощали, дружелюбно поглаживали красноармейцев по вылезшим на спинах острым лопаткам.
   – Ашай, тюря, ашай! Твоя немного высохла. Ашай – здорова будишь.
   Ели жадно, быстро, давясь. Животы вздувались от жирного плова, и многим становилось дурно. Отбегали в степь, дрожащими пальцами лезли в горло, облегчались и снова наваливались на еду. Разморенные и распаренные, уснули опять.
   Не спали лишь Марютка и поручик.
   Сидела Марютка у тлеющих углей мангала, и не было в ней памяти о пройденной муке.
   Вытащила из сумки заветный охвостень карандаша, вытягивала буквы на выпрошенном у киргизки листе иллюстрированного приложения к «Новому времени». Во весь лист был напечатан портрет министра финансов графа Коковцева, и поперек коковцевского высокого лба и светлой бородки ложились в падучей Марюткины строки.
   А вокруг пояса Марюткина по-прежнему окручен чумбур, и другим концом крепко держал чумбур скрещенные за спиной кисти поручика.
   Только на час развязала Марютка чумбур, чтобы дать поручику наесться плова, но только отвалился от котла, связала опять.
   Красноармейцы хихикали.
   – Тю, ровно пса цепная.
   – Втрескалась, Марютка? Вяжи, вяжи миленького. А то, не ровен час, припрет на ковре-самолете по воздуху Марья Маревна, украдет любезного.
   Марютка не удостоила ответом.
   Поручик сидел, прислонясь плечом к столбу юрты. Следил ультрамариновыми шариками за трудными потугами карандаша.
   Подался вперед всем корпусом и тихо спросил:
   – Что пишешь?
   Марютка покосилась на него из-под сбившейся рыжей пряди:
   – Тебе какая суета?
   – Может, письмо нужно написать? Ты продиктуй – я напишу.
   Марютка тихонько засмеялась.
   – Ишь ты, проворяга! Это тебе, значит, руки развяжи, а ты меня по рылу, да в бега! Не на ту попал, сокол. А помочи твоей мне не требуется. Не письмо пишу, а стих.
   Ресницы поручика распахнулись веерами. Он отделился спиной от столба:
   – Сти-и-их? Ты сти-ихи пишешь?
   Марютка прервала карандашные судороги и залилась краской.
   – Ты что взбутился? А? Ты думаешь, тебе только падекатры плясать, а я дура мужицкая? Не дурее тебя!
   Поручик развел локтями, кисти не двигались.
   – Я тебя дурой и не считаю. Только удивляюсь. Разве сейчас время для стихов?
   Марютка совсем отложила карандаш. Взбросилась, рассыпав по плечу ржавую бронзу.
   – Чудак – поглядеть на тебя! По-твоему, стихи в пуховике писать надо? А ежели душа у меня кипит? Если вот мечтаю означить, как мы, голодные, холодные, по пескам перли! Все выложить, чтоб у людей в грудях сперло. Я всю кровь в их вкладаю. Только народовать не хотят. Говорят – учиться надобно. А где ж ты время возьмешь на ученье? От сердца пишу, с простоты!
   Поручик медленно улыбнулся:
   – А ты прочла бы! Очень любопытно. Я в стихах понимаю.
   – Не поймешь ты. Кровь в тебе барская, склизкая. Тебе про цветочки да про бабу описать надо, а у меня все про бедный люд, про революцию, печально проронила Марютка.
   – Отчего же не понять? – ответил поручик. – Может быть, они для меня чужды содержанием, но понять человеку человека всегда можно.
   Марютка нерешительно перевернула Коковцева вверх ногами. Потупилась.
   – Ну, черт с тобой, прослушь! Только не смейся. Тебя, может, папенька до двадцати годов с гибернерами обучал, а я сама до всего дошла.
   – Нет!.. Честное слово, не буду смеяться!
   – Тогды слушь! Тут все прописано. Как мы с казаками бились, как в степу ушли.
   Марютка кашлянула. Понизила голос до баса, рубила слова, свирепо вращая глазами:

 

Как казаки наступали,

Царской свиты палачи,

Мы встренули их пулями,

Красноармейцы молодцы,

Очень много тех казаков,

Нам пришлося отступать.

Евсюков геройским махом

Приказал сволочь прорвать.

Мы их били с пулемета,

Пропадать нам все одно,

Полегла вся наша рота,

Двадцатеро в степь ушло.


 

   – А дальше никак не лезет, хоть ты тресни, рыбья холера, не знаю, как верблюдов вставить? – оборвала Марютка пресекшимся голосом.
   В тени были синие шарики поручика, только в белках влажно доцветал лиловатыми отсветами веселый жар мангала, когда, помолчав, он ответил:
   – Да… здорово! Много экспрессии, чувства. Понимаешь? Видно, что от души написано. – Тут все тело поручика сильно дернулось, и он, как будто икнув, спешно добавил: – Только не обижайся, но стихи очень плохие. Необработанные, неумелые.
   Марютка грустно уронила листок на колени. Молча смотрела в потолок юрты. Пожала плечами.
   – Я ж и говорю, что чувствительные. Плачет у меня все нутро, когда обсказываю про это. А что необделанные – это везде сказывают, точь-в-точь как ты. «Ваши стихи необработанные, печатать нельзя». А как их обделать? Что в их за хитрость? Вот вы ентиллегент, может, знаете? – Марютка в волнении даже назвала поручика на «вы».
   Поручик помолчал.
   – Трудно ответить. Стихи, видишь ли, – искусство. А всякое искусство ученья требует, у него свои правила и законы. Вот, например, если инженер не будет знать всех правил постройки моста, то он или совсем его не выстроит, или выстроит, но безобразный и негодный в работе.
   – Так то ж мост. Для его арихметику надо произойти, разные там анженерные хитрости. А стихи у меня с люльки в середке закладены. Скажем, талант?
   – Ну что ж? Талант и развивается ученьем. Инженер потому и инженер, а не доктор, что у него с рождения склонность к строительству. А если он не будет учиться, ни черта из него не выйдет.
   – Да?.. Вон ты какая оказия, рыбья холера! Ну вот, воевать кончим, обязательно в школу пойду, чтоб стихам выучили. Есть, поди, такие школы?
   – Должно быть, есть, – ответил задумчиво поручик.
   – Обязательно пойду. Заели они мою жизнь, стихи эти самые. Так и горит душа, чтобы натискали в книжке и подпись везде проставили: «Стих Марии Басовой».
   Мангал погас. В темноте ворчал ветер, копаясь в войлоке юрты.
   – Слышь ты, кадет, – сказала вдруг Марютка, – болят, чай, руки-то?
   – Не очень! Онемели только!
   – Вот что. Ты мне поклянись, что убечь не хочешь. Я тебя развяжу.
   – А куда мне бежать? В пески? Чтоб шакалы задрали? Я себе не враг.
   – Нет, ты поклянись. Говори за мной. Клянусь бедным пролетариятом, который за свои права, перед красноармейкой Марией Басовой, что убечь не хочу.
   Поручик повторил клятву.
   Тугая петля чумбура расплелась, освободив затекшие кисти.
   Поручик с наслаждением пошевелил пальцами.
   – Ну, спи, – зевнула Марютка, – теперь если убегнешь, – последний подлец будешь. Вот тебе кошма, накройся.
   – Спасибо, я полушубком. Спокойной ночи, Мария…
   – Филатовна, – с достоинством дополнила Марютка и нырнула под кошму.
   Евсюков спешил дать знать о себе в штаб фронта.
   В ауле нужно было отдохнуть, отогреться и отъесться. Через неделю он решил двинуться по берегу, в обход, на Аральский поселок, оттуда на Казалинск.
   На второй неделе из разговора с пришлыми киргизами комиссар узнал, что верстах в четырех осенней бурей на берег залива выбросило рыбачий бот. Киргизы говорили, что бот в полной исправности. Так и лежит на берегу, а рыбаки, должно быть, потонули.
   Комиссар отправился посмотреть.
   Бот оказался почти новый, желтого крепкого дуба. Буря не повредила его. Только разорвала парус и вырвала руль.
   Посоветовавшись с красноармейцами, Евсюков положил отправить часть людей сейчас же, морем, в устье Сыр-Дарьи. Бот свободно поднимал четверых с небольшим грузом.
   – Так-то лучше, – сказал комиссар. – Во-первых, значит, пленного скорей доставим. А то, черт весть, опять что по пути случится. А его обязательно до штаба допереть нужно. А потом в штабе о нас узнают, навстречу конную помогу вышлют с обмундированием и еще чем.
   При попутном ветре бот в три-четыре дня пересечет Арал, а на пятые сутки и Казалинск.
   Евсюков написал донесение; зашил его в холщовый пакетик с документами поручика, которые все время берег во внутреннем кармане куртки.
   Киргизки залатали парус кусками маты, комиссар сам сколотил новый руль из обломков досок и снятой с бота банки.
   В февральское морозное утро, когда низкое солнце полированным медным тазом поползло по пустой бирюзе, верблюжьим волоком дотянули бот до границы льда.
   Спустили на вольную воду, усадили отправляемых.
   Евсюков сказал Марютке:
   – Будешь за старшего! На тебе весь ответ. За кадетом гляди. Если как упустишь, лучше на свете тебе не жить. В штаб доставь живого аль мертвого. А если на белых нарветесь ненароком, живым его не сдавай. Ну, трогай!

Глава пятая

Целиком украденная у Даниэля Дефо, за исключением того, что Робинзону не приходится долго ожидать Пятницу

   Арал – море невеселое.
   Плоские берега, по ним полынь, пески, горы перекатные.
   Острова на Арале – блины, на сковородку вылитые, плоские до глянца, распластались по воде – еле берег видать, и нет на них жизни никакой.
   Ни птицы, ни злака, а дух человеческий только летом и чуется.
   Главный остров на Арале Барса-Кельмес.
   Что оно значит – неизвестно, но говорят киргизы, что «человечья гибель».
   Летом с Аральского поселка едут к острову рыбалки. Богатый лов у Барса-Кельмеса, кипит вода от рыбьего хода.
   Но, как взревут пенными зайчиками осенние моряны, спасаются рыбалки в тихий залив Аральского поселка и до весны носу не кажут.
   Если до морян всего улова с острова не свезут, так и остается рыба зимовать в деревянных сквозных сараях просоленными штабелями.
   В суровые зимы, когда мерзнет море от залива Чернышева до самого Барса, раздолье чекалкам. Бегут по льду на остров, нажираются соленого усача или сазана до того, что, не сходя с места, дохнут.
   И тогда, вернувшись весной, когда взломает ледяную корку Сыр-Дарья желтой глиной половодья, не находят рыбалки ничего из брошенного осенью засола.
   Ревут, катаются по морю моряны с ноября по февраль. А в остальное время изредка только налетают штормики, а летом стоит Арал недвижным – драгоценное зеркало.
   Скучное море Арал.
   Одна радость у Арала – синь-цвет, необычайный.
   Синева глубокая, бархатная, сапфирами переливается.
   Во всех географиях это отмечено.
   Рассчитывал комиссар, отправляя Марютку и поручика, что в ближайшую неделю надо ждать тихой погоды. И киргизы по стародавним приметам своим то же говорили.
   Потому и пошел бот с Марюткой, поручиком и двумя ребятами, привычными к водяному шаткому промыслу, Семянным и Вяхирем, на Казалинск морским путем.
   Радостно вспучивал залатанный парус, шелестящий волной, ровный бриз. Сонливо скрипел в петлях руль, и закипала у борта густая масляная пена.
   Развязала Марютка совсем поручиковы руки – некуда бежать человеку с лодки, – и сидел Говоруха-Отрок вперемежку с Семянным и Вяхирем на шкотах.
   Сам себя в плен вез.
   А когда отдавал шкоты красноармейцам, лежал на дне, прикрывшись кошмой, улыбался чему-то, мыслям своим тайным, поручичьим, никому, кроме него, не ведомым.
   Этим беспокоил Марютку.
   «И чего ему хихиньки все время? Хоть на сласть бы ехал, в свой дом. А то один конец – допросят в штабе и в переделку. Дурья голова, шалый!»
   Но поручик продолжал улыбаться, не зная Марюткиной думы.
   Не вытерпела Марютка, заговорила:
   – Ты где к воде приобык-то?
   Ответил Говоруха-Отрок, подумав:
   – В Петербурге… Яхта у меня своя была… Большая. По взморью ходил.
   – Какая яхта?
   – Судно такое… парусное.
   – От-то ж! Да я яхту, чай, не хуже тебя знаю. У буржуев в клубе в Астрахани насмотрелась. Там их гибель была. Все белые, высокие да ладные, словно лебеди. Я не про то спрашиваю. Прозывалась как?
   – «Нелли».
   – Это что ж за имя такое?
   – Сестру мою так звали. В честь ее и яхта.
   – Такого и имени христианского негу.
   – Елена… А Нелли по-английски.
   Марютка замолчала, посмотрела на белое солнце, изливавшееся холодным блистающим медом. Оно сползало вниз, к бархатной синей воде.
   Заговорила опять:
   – Вода! Чистая синь в ей. В Каспицком зеленя, а тут, поди ж ты, до чего сине!
   Поручик ответил как будто в себя и для себя:
   – По шкале Фореля приближается к третьему номеру.
   – Чего? – беспокойно повернулась Марютка.
   – Это я про себя. О воде. В гидрографии читал, что в этом море очень яркий синий цвет воды. Ученый Форель составил таблицу оттенков морской воды. Самая синяя в Тихом океане. А здешняя приближается по этой таблице к третьему номеру.
   Марютка полузакрыла глаза, как будто хотела представить себе таблицу Фореля, раскрашенную разными тонами синевы.
   – Здорово синя, приравнять даже трудно. Синя, как… – Она открыла глаза и внезапно остановила желтые кошачьи зрачки свои на ультрамариновых шариках поручика. Дернулась вперед, вздрогнула всем телом, будто открыв необычайное, раскрыла изумленно губы. Прошептала: – Мать ты моя!.. Зенки-то у тебя – точь-в-точь как синь-вода! А я гляжу, что в их такое знаемое, рыбья холера!
   Поручик молчал.
   Оранжевая кровь пролилась по горизонту. Вода вдали сверкала чернильными отблесками. Потянуло ледяным холодком.
   – С востоку тянет, – заворошился Семянный, кутаясь в обрывки шинели.
   – Моряна бы не вдарила, – отозвался Вяхирь.
   – Ни черта. Часа два пропрем еще – Барсу видать будя. Чо ветер, – там заночевам.
   Смолкли. Бот начало подергивать на потемневших свинцовых гребнях.
   По сизо-черному мохнатому небу протянулись узкие облачные полоски.
   – Так и есть. Моряна прет.
   – Должно, скоро Барсу откроем. Слева на пеленге должна быть. Клятое место тая Барса. Со всех боков песок, хоть ты лопни! Одни ветра воют… Трави, стерва, шкоты трави! Это тебе не помочи генеральские!
   Поручик не успел вовремя вытравить шкот. Бот резнул воду бортом, и потоком пены хлестнуло по лицам.
   – Да я тут при чем? Марья Филатовна на руле зевнула.
   – Это я-то зевнула? Опомнись, рыбья холера! С пяти годов на рулю сидю!
   Волны нагоняли сзади высокие, черные, похожие на драконьи хребты, хватали за борты шипящими челюстями.
   – Эх-эх, мать!.. Скорей бы до Барсы добраться. Темно, не видать ничего.
   Вяхирь вгляделся влево. Крикнул радостно, звонко:
   – Есть. Вона она, сволочь!
   Сквозь брызги и муть замаячила низкая белеющая полоса.
   – Правь к берегу, – зыкнул Семянный, – дай бог дойти!
   С треском поддало корму, протяжно застонали шпангоуты. Гребень обрушился на бот, налив по щиколотки воды.
   – Черпай воду! – визгнула, вскочив, Марютка.
   – Черпай?.. Черпака, черт, ма!
   – Хвуражками!
   Семянный и Вяхирь сорвали папахи, лихорадочно выбрасывали воду.
   Поручик мгновение колебался. Снял свою меховую финку и бросился на помощь.
   Белая низкая полоса наплывала на бот, становилась плоским, припушенным снежком берегом. Он был еще белее от кипевшей там пены.
   Ветер бесился псиным воем, взбрасывал все выше колеблющиеся плескучие холмы.
   Бешеным налетом бросился в парус, вздыбил его беременное брюхо, рванул.
   Старая холстина лопнула с пушечным гулом.
   Семянный и Вяхирь метнулись к мачте.
   – Держи концы, – пронзительно взвыла с кормы Марютка, налегая грудью на румпель.
   Вихрастая, шумная, ледяная, накатилась сзади волна, положила бот совсем набок, перекатилась тяжелым стеклянным студнем.
   Когда выпрямился, почти до бортов налитый водой, ни Семянного, ни Вяхиря у мачты не было. Хлестал мокрыми отрепьями разорванный парус.
   Поручик сидел на дне по пояс в воде и крестился мелкими крестиками.
   – Сатана!.. Чего смок? Черпай воду! – в первый раз за всю свою жизнь завернула Марютка поручика в многоэтажную ругань.
   Вскочил встрепанным щенком, забрызгал водой.
   Марютка кричала в ночь, в свист, в ветер:
   – Семя-я-анна-аа-ай!.. Вя-яя-яхи-ииирь!
   Хлестала пена. Не слышно было человеческого голоса.
   Утопли, окаянные!
   Ветер нес полузатопленный бот на берег. Кипела вокруг вода. Поддало сзади, и днище шурхнуло по песку.
   – Стебай в воду, – кричала Марютка, выскакивая. Поручик вывалился за ней.
   – Тащи бот!
   Ухватившись за конец, ослепленные брызгами, сбиваемые волной, тащили бот к берегу. Он тяжело врезался в песок, Марютка схватила винтовки.
   – Забирай мешки с жратвой! Тащи!
   Поручик покорно повиновался. Добравшись до сухого места, Марютка сронила винтовки в песок. Поручик сложил мешки.
   Марютка крикнула еще раз в тьму:
   – Семянна-ай!.. Вяхи-ирь!..
   Безответно.
   Она села на мешки и по-бабьи заплакала.
   Поручик стоял сзади, часто и гулко лязгая челюстями.
   Однако пожал плечами и сказал ветру:
   – Черт!.. Совершенная сказка! Робинзон в сопровождении Пятницы!

Глава шестая

В которой завязывается второй разговор и выясняется вредное физиологическое действие морской воды при температуре +2 по Реомюру

   Поручик тронул Марюткино плечо.
   Несколько раз пытался говорить, но мешала щелкавшая ознобом челюсть.
   Подпер ее кулаком и выговорил:
   – Плачем не поможешь. Идти надо! Не сидеть же здесь! Замерзнем!
   Марютка подняла голову. Сказала безнадежно:
   – Куда пойдешь? На острову мы. Вода вкруг.
   – Идти надо. Я знаю, тут сараи есть.
   – Откудова ты знаешь? Был тут, что ли?
   – Нет, никогда не был. А когда в гимназии учился – читал, что здесь рыбаки сараи строят для рыбы. Нужно найти сарай.
   – Ну найдем, а дале что?
   – Утро вечера мудренее. Вставай, Пятница!
   Марютка с испугом посмотрела на поручика.
   – Никак рехнулся!.. Господи боже мой!.. Что же я делать с тобой буду? Не пятница – середа сегодня.
   – Ничего! Не обращай внимания. Об этом потом поговорим. Вставай!
   Марютка послушно встала. Поручик нагнулся поднять винтовки, но девушка перехватила его руку.
   – Стой! Не шали!.. Слово дал мне, что не убегнешь!
   Поручик рванул руку и хрипло, дико захохотал.
   – Видно, не я с ума сошел, а ты! Ты сообрази, голова, могу я сейчас думать о побеге? А винтовки хочу понести потому, что тебе тяжело будет.
   Марютка притихла, но сказала мягко и серьезно:
   – За помочь спасибо. А только приказ мне, чтоб тебя доставить… Не могу, значит, тебе оружия давать, как я в ответе!
   Поручик пожал плечами и подобрал мешки. Зашагал вперед.
   Песок, смешанный со снегом, хрустел под ногами. Тянулся без конца низкий, омерзительный своей ровностью берег.
   Вдалеке засерело что-то, присыпанное снегом.
   Марютка шаталась под тяжестью трех винтовок.
   – Ничего, Марья Филатовна! Потерпи! Должно быть, это и есть сараи.
   – Скорей бы, силы моей нет. Вся простыла.
   Уткнулись в сарай. Внутри была дикая темь, тошнотворно пахло рыбной сыростью и проржавелой солью.
   Рукой поручик ощупал кучи сложенной рыбы.
   – Ого! Рыба есть! По крайней мере голодать не будем.
   – Огня бы!.. Оглядеться. Може, какой угол найдем от ветру? – простонала Марютка.
   – Ну, электричества здесь не дождешься.
   – Рыбу бы зажечь… Вона жирная.
   Поручик опять захохотал.
   – Рыбу зажечь?.. Ты правда помешалась.
   – Зачем помешалась? – с обидой ответила Марютка. – У нас на Волге сколь ее жгли. Чище дров горит!
   – Первый раз слышу… Да зажечь как?.. Трут у меня есть, а щепы на распалку…
   – Эх ты, кавалер!.. Видать, всю жизнь у маменьки под юбкой сидел. На, выворачивай пули, а я со стенки лучину подеру.
   Поручик с трудом вывернул из трех винтовочных патронов пули окостеневшими пальцами. Марютка в тьме наткнулась на него со щепками.
   – Сыпь сюда порох!.. Кучкой… Давай трут!
   Трут затлел оранжевой точкой, и Марютка сунула его в порох. Зашипел, вспыхнул медленным желтым огоньком, зацепил сухие щепочки.
   – Готово, – обрадовалась Марютка, – бери рыбу… Сазана пожирней ташши.
   На загоревшиеся лучинки сверху легла накрест рыба. Поежилась, вспыхнула жирным жарким пламенем.
   – Теперь только подкладай. Рыбы на полгода хватит!
   Марютка огляделась. Пламя дрожало бегающими тенями на громадных кучах сваленной рыбы. Деревянные стены были в дырках и щелях.
   Марютка прошла по сараю. Крикнула откуда-то из угла:
   – Есть цел угол! Подкладай рыбу, чтоб не загасла. Я тут с боков завалю. Чистую комнату устрою.
   Поручик сел у костра. Ежился, отогреваясь. В углу шуршала и шлепалась перебрасываемая Марюткой рыба. Наконец она позвала:
   – Готово! Ташши огня-то!
   Поручик поднял за хвост горящего сазана. Прошел в угол. Марютка с трех сторон навалила стенки из рыбы, внутри образовалось пространство в сажень.
   – Залазь, разжигай. Я там в середке наложила рыбин. А я пока за припасом смотаюсь.
   Поручик подложил сазана под клетку сложенной рыбы. Медленно, нехотя, она разгорелась. Марютка вернулась, поставила в угол винтовки, сложила мешки.
   – Эх, рыбья холера! Ребят жаль, Ни за что утопли.
   – Хорошо бы платье просушить. А то простудимся.
   – За чем дело стало? От рыбы огонь жаркий. Скидай, суши!
   Поручик помялся.
   – Вы просушивайте, Марья Филатовна. А я там подожду пока. А потом я посушусь.
   Марютка с сожалением взглянула на его дрожащее лицо.
   – Ах, дурень ты, я погляжу! Барское твое понятие. Чего страшного? Никогда голой бабы не видел?
   – Да я не потому… а вам, может, неловко?
   – Ерунда! Из одного мяса сделаны. Невесть какая разница! – Почти прикрикнула: – Раздевайся, идол! Ишь зубами стучишь, что пулемет. Мука мне с тобой чистая!
   На составленных винтовках висело и дымилось над огнем платье.
   Поручик и Марютка сидели друг против друга перед огнем, упоенно поворачиваясь к жару пламени.
   Марютка внимательно, не отрываясь, глядела на белую, нежную, похудевшую спину поручика. Хмыкнула.
   – До чего ж ты белый, рыбья холера! Не иначе как в сливках тебя мыли!
   Поручик густо покраснел и повернул голову. Хотел что-то сказать, но, встретив желтый отблеск, круглившийся на Марюткиной груди, опустил вниз ультрамариновые шарики.
   Платье просохло. Марютка набросила на плечо кожушок.
   – Поспать нужно. К завтрему, может, стихнет. Счастье – бот-то не потоп. По-тихому, может, когда-нибудь до Сыр-Дарьи допремся. А там рыбалок встренем. Ты ложись-ка, я за огнем погляжу. А как сон сморит, тебя сбужу. Так и подежурим.