– Действительно без волокиты! – усмехнулся. Кутузов.
Вернувшись в посольство, Михаил Илларионович тотчас же послал с секретарем письмо великому визирю. Кутузов просил простить его за то, что он нанес визит в гарем.
«Моя царица поручила мне передать прелестным обитательницам гарема, этому благоуханному цветнику, приветствие».
Кутузов хвалил ум, верность и бдительность стражи гарема и просил именем Екатерины II «наградить столь достойных подданных, жертвовавших собою для поддержания дружбы обоих дворов».
– Отрубят этим несчастным неграм головы за то, что они пропустили нас? – спросил Резвой.
– Не отрубят. Султанша-мать и кызлар-агасы за нас. Впрочем, посмотрим; если отрубят, значит, наши враги восторжествовали.
К вечеру Кутузов узнал: караульные черные евнухи получили подарки – так повелел султан, которого не возмутило это вторжение русского посла в запретный сад и который лишь смеялся над всем происшедшим в гареме.
IX
X
Глава восьмая
I
II
В этот тусклый ноябрьский день у Михаила Илларионовича скопилось в корпусе много различных дел.
С утра он вел у выпускного пятого возраста урок тактики, а потом должен был заняться срочными вопросами. Главный казначей корпуса давно ждал директора с отчетами и требованиями. Инспектор классов майор Клингер принес списки неуспевающих кадет. И Михаил Илларионович вызвал к себе своего помощника, подполковника Ридингера, – хотел обсудить с ним, не лучше ли разделить кадет не по возрастам, а по ротам, как практиковалось раньше.
Михаил Илларионович беседовал с Ридингером, когда полицеймейстер корпуса подполковник Андреевский попросил разрешения войти в кабинет. Андреевский сегодня был чем-то озабочен, расстроен. Михаил Илларионович приготовился слушать рапорт полицеймейстера о том, что вновь какой-либо каптенармус запил или проворовался.
– Что случилось? – не очень ласково спросил Кутузов, недовольный тем, что Андреевский лезет с ерундой.
– И-императрица умирает! – заикнулся никогда не заикавшийся подполковник.
– Как умирает? Кто сказал? – изумился Кутузов.
– Все говорят. Я только что проезжал мимо Зимнего. У дворца полно экипажей.
– Как же так? – все не верил Кутузов. – Вчера был малый эрмитаж[28]. Я видал императрицу. Она шутила над Львом Александровичем Нарышкиным, что он боится смерти. Получили известие, что скончался сардинский король, а Нарышкин высчитал, будто король его ровесник, и скис.
– А сама императрица разве не боялась смерти? – спросил Ридингер.
– Нарышкин так и спросил у нее, а ее величество говорит: «Не боюсь. И хочу, чтобы при моем последнем вздохе были бы улыбающиеся особы, а не такие слабонервные, как вы, Лев Александрович!»
– Вот храбрилась, а сегодня умирает, – вздохнул Андреевский.
– А что же с ней случилось? – не мог примириться с такой новостью Михаил Илларионович.
– Кондрашка. Утром была здорова, занималась делами, а потом вышла, простите, в уборную и там упала…
Все сидели ошеломленные случившимся.
– Храповицкий мне рассказывал, – прервал молчание Кутузов, – когда императрице исполнилось шестьдесят лет, он пожелал ей прожить еще столько же, но Екатерина возразила: «Еще шестьдесят лет не надо – буду без ума и памяти, а лет двадцать проживу!» И хоть чувствовала себя хорошо, но не угадала: прожила не двадцать, а только восемь…
– Человек предполагает, а бог располагает, – вздохнул Андреевский.
– Да, Сумароков верно сказал:
Вернувшись в посольство, Михаил Илларионович тотчас же послал с секретарем письмо великому визирю. Кутузов просил простить его за то, что он нанес визит в гарем.
«Моя царица поручила мне передать прелестным обитательницам гарема, этому благоуханному цветнику, приветствие».
Кутузов хвалил ум, верность и бдительность стражи гарема и просил именем Екатерины II «наградить столь достойных подданных, жертвовавших собою для поддержания дружбы обоих дворов».
– Отрубят этим несчастным неграм головы за то, что они пропустили нас? – спросил Резвой.
– Не отрубят. Султанша-мать и кызлар-агасы за нас. Впрочем, посмотрим; если отрубят, значит, наши враги восторжествовали.
К вечеру Кутузов узнал: караульные черные евнухи получили подарки – так повелел султан, которого не возмутило это вторжение русского посла в запретный сад и который лишь смеялся над всем происшедшим в гареме.
IX
Кутузов ждал, как откликнется на подарки всесильный начальник черных евнухов.
Через день после прогулки Михаила Илларионовича в султанский сад приехал в Перу черный евнух, посланный кызлар-агасы. По его сморщенному, в мелких морщинах лицу нельзя было определить, сколько ему лет: тридцать или шестьдесят. И, глядя на это безусое, жирное лицо, не сразу скажешь, кто это: мужчина или женщина.
Кутузов сам принял его.
Кызлар-агасы благодарил «высокородного» посла за подарки и прислал от себя массивный золотой ковш и шаль из Анкары, такую тонкую, что вся она проходила сквозь узенькое колечко.
А одалиски прислали русскому послу большой букет роз и один гранат.
Всех удивил последний подарок: обыкновенный гранат.
Евнух приехал без драгомана, и Михаил Илларионович велел своему переводчику спросить, что это значит.
Услышав вопрос, евнух сморщил в отвратительную улыбку свое и без того сморщенное лицо и сказал:
– Это – язык любви. У нас если девушка хочет что-либо сказать, чтобы не слыхали другие, то дает цветок или плод.
– А что же значит на таком языке – гранат?
– «Мое сердце горит по тебе!»
– А розы?
– «Веселись, мой возлюбленный».
– А что же посылают, когда хотят сказать обратное?
– Грушу. Груша значит: «Оставь надежду!»
Михаил Илларионович рассмеялся:
– Это очень похоже на украинскую «дулю»… Ну, угощайте дорогого гостя.
Кутузов остался в зале: ему хотелось поговорить с евнухом. Михаил Илларионович смотрел, как евнух с довольно равнодушным видом пьет привычный кофе.
– Что ему этот кофе? Он пьет кофе несколько раз в день. И кофе у них наверняка лучше нашего. Тут посторонних нет, угостим-ка мы его по-русски, – сказал Кутузов. – Пусть принесут штоф водки, да боровичков маринованных, да невского копченого сига. Говорят, османы не пьют вина и не уважают рыбу. Проверим!
Сам посольский метрдотель в ливрее и белых перчатках принес на серебряном подносе большой графин водки и закуску.
Евнуху налили в кофейную чашку водки, и переводчик сказал:
– Вот что пьют у нас вместо кофе. Только пить надо сразу.
Евнух выпил чашку. Его бабье лицо расплылось от удовольствия. Гостю подвинули мисочку с янтарно-желтенькими, словно фарфоровыми, боровичками, положили вилку.
Евнух не обратил внимания на вилку, а прямо полез своими коричневыми толстыми пальцами в миску, взял грибок и захрустел.
– Чох якши! – зажмурился он.
– Ну-ка, Федюша, налей гостю еще! – сказал племяннику Кутузов. – Да скажите ему, что грибки надо есть с хлебом.
Посмотреть на стража султанских жен собралось чуть ли не все посольство. Офицерская молодежь просила Михаила Илларионовича, чтобы он позволил спросить евнуха, хорошо ли ему жить среди стольких прекрасных девушек.
– Это непристойно: вы же знаете, у кого спрашиваете! – возразил Михаил Илларионович.
– Да ведь он пьян! – убеждал дядю Федя Кутузов.
– Ну спрашивайте! – махнул рукой Михаил Илларионович.
Евнух рвал руками копченого сига, исправно закусывая после очередной чашки, когда ему перевели нескромный, каверзный вопрос молодежи. Он секунду помолчал, обвел осоловелыми глазами улыбающихся офицеров и дипломатично ответил:
– Десять повинующихся женщин доставляют меньше хлопот, чем одна повелевающая!
Михаил Илларионович улыбался:
– Остроумно ушел от неприятного ответа, молодец!
– Пусть скажет, – обратился Федя Кутузов к переводчику, – почему у них заведено многоженство. Разве одной мало?
Турок, услышав вопрос, вынул из хрустальной вазы, в которой стояли розы, белую.
– Эта роза прекрасна? – спросил он.
– Прекрасна.
Евнух вынул вторую, алую:
– А эта?
– Прекрасна!
Турок вынул третью, черную:
– А эта?
– Прекрасна!
Евнух сложил все три розы в букетик и сказал с важностью:
– А все вместе они еще прекраснее!
– Да он совсем дипломат! – похвалил, улыбаясь, Михаил Илларионович.
– Дядюшка, а можно спросить: какие ему больше нравятся – худые или полные? – пристал Федя Кутузов…
– Ваше высокопревосходительство, пусть он ответит на это, – хором подхватили просьбу товарища молодые офицеры.
– Ну, валяйте!
Евнух уже осушил штоф. Теперь он долго вылавливал из миски скользкие белые грибки, глаза его блестели: посланец кызлар-агасы был навеселе.
– Он говорит, что вместо ответа расскажет вам, как один паша устроил в своем гареме спор, кто из одалисок красивее – белая или черная, тонкая или толстая, – сказал переводчик.
Все приготовились слушать. Евнух вытер ладонью рот и начал. Он говорил, а переводчик вслед за ним переводил на русский язык. Турок сидел, точно в кофейне, где любят рассказчиков и где охотно слушают.
– И вот паша обратился к белой: «Говори о своей красоте ты». Одалиска сказала: «Цвет мой – царь всех цветов. Белый цвет – цвет чистоты и непорочности. Цвет розы, цвет снега, падающего с неба. Цвет молока, дающего жизнь животным. Цвет кисеи, которую правоверные употребляют для чалмы. И разве может сравниться с белым цветом черный? Разве ночь может быть ярче светлого дня?»
Когда она кончила, встала ее соперница – черная одалиска – и сказала в свою защиту: «Чернила, которыми передан людям коран, разве не черного цвета? Черен мускус, проливающий драгоценные благоухания. Черен зрачок, о котором так много заботятся, в то время как мало думают о белке. Когда пролетят прекрасные дни жизни, появляется седина. Белый цвет – цвет проказы, бельма, смерти».
«Ну, а теперь говори ты», – обратился паша к тонкой. И тонкая сказала: «Я стройна, как кипарис. Я легка и воздушна, как ветерок, как благоухание цветов. Я легче скворца, живее воробья. Встаю ли, сажусь ли – прелесть отпечатывается во всех моих телодвижениях. Мои ласки быстры. Я легко могу исполнить все желания моего возлюбленного. Склоняется ли он ко мне, я обвиваюсь вокруг него, как виноградная лоза. Он только хочет заключить меня в свои объятия, а я уж – в них. Как можешь сравниться со мной ты, тучная? Малейшее движение доставляет тебе усталость. Твой возлюбленный вздыхает, а ты едва можешь перевести дыхание. Сон и пища, пища и сон – вот твои наслаждения, толстая». – «Что ты скажешь на это?» – обратился к полной паша. И та ответила: «Сыщется ли мужчина, который не получил бы удовольствия, глядя на округлые очертания моего пышного тела? Сам Коран восхищается толщиной. Взгляни на плоды, при виде которых у всех текут слюнки, – на яблоко, персик, арбуз: не одна ли у них форма с моими щеками, грудью, животом? Я сияю, как полная луна. Я как чаша, налитая, до краев. Слыхано ли было, чтобы кто-либо просил у мясника сухую кость, а не жирную и сочную мякоть! Ты, худая, остра, как гвоздь. Твои локти и колени словно колючие, засохшие ветки, от твоей тощей груди нет радости ни младенцу, ни возлюбленному. Твой скелет напоминает о смерти, а не о радостях жизни! Хвала и благодарение аллаху, что он явил на мне свою благость, создав полною!»
– Вот как спорили о своей красоте четыре невольницы, – окончил евнух.
– Красивый спор! Хорошо рассказывает евнух. Ну, довольно, господа! – поднялся Кутузов.
Он подарил посланцу кызлар-агасы серебряные часы и отрез парчи, а офицеры набросали ему серебряных рублей за рассказ.
Евнух кланялся и благодарил, прижимая руки к груди: видимо, был чрезвычайно доволен приемом, угощением и подарками. Он ушел, слегка покачиваясь.
Когда Михаил Илларионович остался один, он подошел к букету роз, стоявшему в вазе на столе, и наклонился над ним.
От цветов шел тонкий аромат.
– Эти нежные цветы – лучший залог мира. Мы получили надежных союзников. Вы, сэр Энсли, напрасно пренебрегли ими! – улыбнулся Кутузов.
Через день после прогулки Михаила Илларионовича в султанский сад приехал в Перу черный евнух, посланный кызлар-агасы. По его сморщенному, в мелких морщинах лицу нельзя было определить, сколько ему лет: тридцать или шестьдесят. И, глядя на это безусое, жирное лицо, не сразу скажешь, кто это: мужчина или женщина.
Кутузов сам принял его.
Кызлар-агасы благодарил «высокородного» посла за подарки и прислал от себя массивный золотой ковш и шаль из Анкары, такую тонкую, что вся она проходила сквозь узенькое колечко.
А одалиски прислали русскому послу большой букет роз и один гранат.
Всех удивил последний подарок: обыкновенный гранат.
Евнух приехал без драгомана, и Михаил Илларионович велел своему переводчику спросить, что это значит.
Услышав вопрос, евнух сморщил в отвратительную улыбку свое и без того сморщенное лицо и сказал:
– Это – язык любви. У нас если девушка хочет что-либо сказать, чтобы не слыхали другие, то дает цветок или плод.
– А что же значит на таком языке – гранат?
– «Мое сердце горит по тебе!»
– А розы?
– «Веселись, мой возлюбленный».
– А что же посылают, когда хотят сказать обратное?
– Грушу. Груша значит: «Оставь надежду!»
Михаил Илларионович рассмеялся:
– Это очень похоже на украинскую «дулю»… Ну, угощайте дорогого гостя.
Кутузов остался в зале: ему хотелось поговорить с евнухом. Михаил Илларионович смотрел, как евнух с довольно равнодушным видом пьет привычный кофе.
– Что ему этот кофе? Он пьет кофе несколько раз в день. И кофе у них наверняка лучше нашего. Тут посторонних нет, угостим-ка мы его по-русски, – сказал Кутузов. – Пусть принесут штоф водки, да боровичков маринованных, да невского копченого сига. Говорят, османы не пьют вина и не уважают рыбу. Проверим!
Сам посольский метрдотель в ливрее и белых перчатках принес на серебряном подносе большой графин водки и закуску.
Евнуху налили в кофейную чашку водки, и переводчик сказал:
– Вот что пьют у нас вместо кофе. Только пить надо сразу.
Евнух выпил чашку. Его бабье лицо расплылось от удовольствия. Гостю подвинули мисочку с янтарно-желтенькими, словно фарфоровыми, боровичками, положили вилку.
Евнух не обратил внимания на вилку, а прямо полез своими коричневыми толстыми пальцами в миску, взял грибок и захрустел.
– Чох якши! – зажмурился он.
– Ну-ка, Федюша, налей гостю еще! – сказал племяннику Кутузов. – Да скажите ему, что грибки надо есть с хлебом.
Посмотреть на стража султанских жен собралось чуть ли не все посольство. Офицерская молодежь просила Михаила Илларионовича, чтобы он позволил спросить евнуха, хорошо ли ему жить среди стольких прекрасных девушек.
– Это непристойно: вы же знаете, у кого спрашиваете! – возразил Михаил Илларионович.
– Да ведь он пьян! – убеждал дядю Федя Кутузов.
– Ну спрашивайте! – махнул рукой Михаил Илларионович.
Евнух рвал руками копченого сига, исправно закусывая после очередной чашки, когда ему перевели нескромный, каверзный вопрос молодежи. Он секунду помолчал, обвел осоловелыми глазами улыбающихся офицеров и дипломатично ответил:
– Десять повинующихся женщин доставляют меньше хлопот, чем одна повелевающая!
Михаил Илларионович улыбался:
– Остроумно ушел от неприятного ответа, молодец!
– Пусть скажет, – обратился Федя Кутузов к переводчику, – почему у них заведено многоженство. Разве одной мало?
Турок, услышав вопрос, вынул из хрустальной вазы, в которой стояли розы, белую.
– Эта роза прекрасна? – спросил он.
– Прекрасна.
Евнух вынул вторую, алую:
– А эта?
– Прекрасна!
Турок вынул третью, черную:
– А эта?
– Прекрасна!
Евнух сложил все три розы в букетик и сказал с важностью:
– А все вместе они еще прекраснее!
– Да он совсем дипломат! – похвалил, улыбаясь, Михаил Илларионович.
– Дядюшка, а можно спросить: какие ему больше нравятся – худые или полные? – пристал Федя Кутузов…
– Ваше высокопревосходительство, пусть он ответит на это, – хором подхватили просьбу товарища молодые офицеры.
– Ну, валяйте!
Евнух уже осушил штоф. Теперь он долго вылавливал из миски скользкие белые грибки, глаза его блестели: посланец кызлар-агасы был навеселе.
– Он говорит, что вместо ответа расскажет вам, как один паша устроил в своем гареме спор, кто из одалисок красивее – белая или черная, тонкая или толстая, – сказал переводчик.
Все приготовились слушать. Евнух вытер ладонью рот и начал. Он говорил, а переводчик вслед за ним переводил на русский язык. Турок сидел, точно в кофейне, где любят рассказчиков и где охотно слушают.
– И вот паша обратился к белой: «Говори о своей красоте ты». Одалиска сказала: «Цвет мой – царь всех цветов. Белый цвет – цвет чистоты и непорочности. Цвет розы, цвет снега, падающего с неба. Цвет молока, дающего жизнь животным. Цвет кисеи, которую правоверные употребляют для чалмы. И разве может сравниться с белым цветом черный? Разве ночь может быть ярче светлого дня?»
Когда она кончила, встала ее соперница – черная одалиска – и сказала в свою защиту: «Чернила, которыми передан людям коран, разве не черного цвета? Черен мускус, проливающий драгоценные благоухания. Черен зрачок, о котором так много заботятся, в то время как мало думают о белке. Когда пролетят прекрасные дни жизни, появляется седина. Белый цвет – цвет проказы, бельма, смерти».
«Ну, а теперь говори ты», – обратился паша к тонкой. И тонкая сказала: «Я стройна, как кипарис. Я легка и воздушна, как ветерок, как благоухание цветов. Я легче скворца, живее воробья. Встаю ли, сажусь ли – прелесть отпечатывается во всех моих телодвижениях. Мои ласки быстры. Я легко могу исполнить все желания моего возлюбленного. Склоняется ли он ко мне, я обвиваюсь вокруг него, как виноградная лоза. Он только хочет заключить меня в свои объятия, а я уж – в них. Как можешь сравниться со мной ты, тучная? Малейшее движение доставляет тебе усталость. Твой возлюбленный вздыхает, а ты едва можешь перевести дыхание. Сон и пища, пища и сон – вот твои наслаждения, толстая». – «Что ты скажешь на это?» – обратился к полной паша. И та ответила: «Сыщется ли мужчина, который не получил бы удовольствия, глядя на округлые очертания моего пышного тела? Сам Коран восхищается толщиной. Взгляни на плоды, при виде которых у всех текут слюнки, – на яблоко, персик, арбуз: не одна ли у них форма с моими щеками, грудью, животом? Я сияю, как полная луна. Я как чаша, налитая, до краев. Слыхано ли было, чтобы кто-либо просил у мясника сухую кость, а не жирную и сочную мякоть! Ты, худая, остра, как гвоздь. Твои локти и колени словно колючие, засохшие ветки, от твоей тощей груди нет радости ни младенцу, ни возлюбленному. Твой скелет напоминает о смерти, а не о радостях жизни! Хвала и благодарение аллаху, что он явил на мне свою благость, создав полною!»
– Вот как спорили о своей красоте четыре невольницы, – окончил евнух.
– Красивый спор! Хорошо рассказывает евнух. Ну, довольно, господа! – поднялся Кутузов.
Он подарил посланцу кызлар-агасы серебряные часы и отрез парчи, а офицеры набросали ему серебряных рублей за рассказ.
Евнух кланялся и благодарил, прижимая руки к груди: видимо, был чрезвычайно доволен приемом, угощением и подарками. Он ушел, слегка покачиваясь.
Когда Михаил Илларионович остался один, он подошел к букету роз, стоявшему в вазе на столе, и наклонился над ним.
От цветов шел тонкий аромат.
– Эти нежные цветы – лучший залог мира. Мы получили надежных союзников. Вы, сэр Энсли, напрасно пренебрегли ими! – улыбнулся Кутузов.
X
За два месяца пребывания в Константинополе Кутузов установил хорошие взаимоотношения со всеми турецкими сановниками и постарался доказать им, что Россия действительно хочет мира.
– Мы и теперь, после столь блистательной победы, стоим за мир! – убеждал он.
– Мир наш с вами прочен. Если будет угодно аллаху, причин к ссоре не случится до конца наших дней! – отвечали ему риджалы.
Русского посла всюду принимали очень любезно. Особенно, учтив был зять султана – капудан-паша. Он устроил в честь Кутузова роскошный праздник: дал обед, после которого был жирит[26], и подарил Михаилу Илларионовичу пять прекрасных лошадей из своей замечательной конюшни.
Присутствовать на торжественных обедах приходилось Кутузову так часто, что он писал в Варшаву русскому послу Сиверсу:
«Теперь, мой дорогой и уважаемый коллега, я рискую каждую неделю получить расстройство желудка от ста и более турецких блюд, которые мне подносят все те, с кем я вел переговоры. Но я сейчас буду присутствовать на шестом и последнем обеде, который должен мне дать Рашид-рейс-эфенди».
На обеде у министра иностранных дел Михаила Илларионовича рассмешило то, что хозяин, подымая бокал, вдруг сказал по-русски:
– Хватим!
Кто-то же научил его этому!
Министр не переставал быть внимательным и любезным с Кутузовым. Его речь была пересыпана такими цветами турецкого красноречия:
– Времена ваши да будут благополучны!
– Слава аллаху, носом моего сердца я беспрестанно нюхаю почку розы благовонного ума вашего!
– Двери искренней дружбы всегда пребудут отверстыми между нами!
– Веления ваши на голове вашего раба!..
На словах у турок все было хорошо, но на деле происходило иначе. Турки все так же запрещали перегружать товары с русских судов на турецкие для вывоза в Средиземное море, чем наносили большой вред русской торговле. Купцы вынуждены были продавать хлеб в Константинополе, теряя при этом на каждой четверти по три рубля.
За 1793 год убыток составил более полумиллиона рублей. И самое главное – турки хотели повысить тариф на ввоз и вывоз товаров.
По торговому договору Турции и России 1783 года, подтвержденному в 1791 году, на товары, вывозимые из Турции и ввозимые русскими подданными, были установлены таможенные пошлины в три процента.
Англии и Франции не нравилось, что Россия находится в более благоприятном, привилегированном положении, чем они.
Английский посол в Константинополе Энсли подбил турок требовать пересмотра двадцать первой статьи торгового договора.
Кроме пронырливого Энсли, плел интриги против России драгоман Порты – коварный, мелочный Мурузи.
Михаил Илларионович приметил его «недоброхотство». Он знал, что Мурузи будет стараться укусить исподтишка. Это было в его характере – недаром он родился в константинопольском квартале Фанара, где, как говорили, сын готов убить своего отца из-за нескольких пиастров – и сделает это так ловко, что его не смогут наказать по закону.
Братец драгомана господарь Валашский Александр Мурузи также старался хоть по мелочам пакостить России: всячески препятствовал русской торговле, создавал разные затруднения тем, кто хотел переселиться в Россию. Кутузов понимал, что Турция ведет разговоры о повышении тарифа только на всякий случай: авось удастся, авось Россия пойдет на уступки. К войне Порта не была готова.
Он велел передать великому визирю, что Россия не потерпит нарушения договоров, что если турки предпочитают войну, то Россия готова отстаивать свои интересы с оружием в руках и туркам от этого будет не легче, что «коварство и худая верность» Порты могут наконец вывести Россию из терпения.
Поверенный в делах Хвостов передал Юсуф-аге и о кознях Мурузи. Мурузи струсил, юлил, изворачивался, как змея, прикидывался невиноватым, хотя в это же время у него в доме скрывался приехавший в Константинополь шпион Анжели.
Курьер привез из Петербурга рескрипт Екатерины II – решительный отказ пересмотреть тариф.
Михаил Илларионович передал через Хвостова отказ России и ждал, что на это ответят турки.
Но прошла неделя, другая, а турки молчали.
– Молчание есть признание, – решил Михаил Илларионович.
Он знал, что момент для разрыва отношений с Россией – весьма неподходящий. Пограничные крепости Турции не приведены в должное состояние, казна пуста, флот слаб, в ряде провинций продолжаются мятежи. А штыки Суворова и пушки Ушакова, готовые к делу, заставляли турок все больше думать о мире.
Учтя все это, Кутузов стал категорически настаивать, чтобы турки разрешили перегружать товары с русских судов на турецкие. Султан разрешил, но сказал, чтобы это не получило широкой огласки, чтобы не узнали другие послы.
Таким образом Кутузов и здесь добился полной победы: русская торговля в Архипелаге была в безопасности от всяких посягательств французов.
Все задачи, поставленные перед Кутузовым, были им успешно выполнены: мир, насколько возможно, упрочен, Россия занимала в Константинополе все такое же привилегированное положение, тариф остался по-прежнему низким, свобода русской торговли в Средиземном море – обеспечена.
Михаил Илларионович ждал вызова на родину: дипломатическая работа надоела.
«…Хлопот здесь множество: нету в свете министерского посту такого хлопотливого, как здесь, особливо в нынешних обстоятельствах, только все не так мудрено, как я думал; и так нахожу я, что человек того только не сделает, чего не заставят. Дипломатическая кариера сколь ни плутовата, но, ей-богу, не так мудрена, как военная, ежели ее делать как надобно…» – писал он жене.
И вот наконец Кутузов получил от коллегии иностранных дел указ, подписанный 9 декабря 1793 года Остерманом, Безбородко и Морковым. Он начинался обычными фразами: «Высоко – и благоурожденный, нам любезноверный…»
В указе говорилось о том, что Кутузов может возвращаться домой и что чрезвычайным посланником и полномочным министром при Порте Оттоманской назначен камер-юнкер Виктор Павлович Кочубей.
«Ну вот – „ныне отпущаеши раба твоего, владыко!“» – с облегчением подумал Кутузов. Оставалось лишь дождаться приезда Кочубея.
Виктор Павлович Кочубей приехал в Константинополь в начале февраля 1794 года.
Это был молодой, двадцатишестилетний, человек. Он получил образование в Париже, учился в Женеве у Лагарпа. Но назначен он был на такой ответственный пост не из-за своего заграничного образования, а потому, что Александр Андреевич Безбородко приходился ему родным дядей.
От петербургских знакомых Михаил Илларионович узнал, что Кочубей, получив назначение в Турцию, ездил в Гатчину к наследнику Павлу Петровичу разведать, угодно ли это ему. Кочубей пробыл в Гатчине два дня, стало быть, понравился наследнику.
– А-а, предусмотрителен и хитер! Из него дипломат получится! – оценил действия Кочубея Михаил Илларионович.
В первый же вечер Кутузов ввел Кочубея в курс всех константинопольских дел.
Кутузов сказал, что в Турции всем управляет диван. Это очень выгодно министру иностранных дел Рашид-эфенди: он вместе с Юсуф-агой управляет всем, слагая ответственность на диван.
Юсуф-ага ничего не значит. Больше значит драгоман, грек Мурузи. Турки так и говорят: у нас правит семья Мурузи. Трудно найти коварнее, лукавее человека, чем этот фанариот[27]. Рейс-эфенди, при всех затейливых поступках, – против войны. Если война начнется, ему придется уступить свою власть кому-то.
Народ недоволен: налоги непомерно велики, оттого повсюду мятежи. Чиновники тоже недовольны: прежде они сами грабили народ, а теперь их доходы забрали Рашид и Юсуф.
Капудан-паша – мот. Его больше интересуют развлечения и лошади, чем политика.
Итак, в ближайшее время войны не будет.
Михаил Илларионович охарактеризовал своему преемнику и европейских послов при турецком дворе.
Английский посол – Энсли – интриган, беспокойный человек. Он вечно против кого-то строит козни.
Австрийский – Герберт – не любит России. Он чрезвычайно самолюбив и скрытен, но, если польстить его самолюбию, он может разоткровенничаться.
Прусский – Кнобельсдорф – незначительная тень Герберта. Пруссак хочет все знать, но для этого у него не хватает денег и уменья. Испанский – Булини – пустое место. Датский – барон Гибш – и неаполитанский – Лудольф – оба за Россию. Лудольф по-бабьи болтлив. Потому хитрый рейс-эфенди старается почаще с ним беседовать.
Кочубей внимательно слушал старого посла, записывая кое-что для памяти.
– Живя здесь, я внимательно следил за турками. При всем своем лукавом расположении к России, у Порты еще нет твердого намерения разрывать с нами. Они ждут, какой оборот примет союз против Франции. Да и крепости в Бессарабии у турок будут готовы не раньше осени. Вот и все, пожалуй, – закончил Михаил Илларионович. – Рейс-эфенди спрашивал меня, не из турок ли вы, Виктор Павлович, – улыбнулся Кутузов.
– А это почему же?
– Он произносит вашу фамилию на турецкий лад: «Ко-чи-бей».
– А наши солдаты окрестили меня по-своему, я сам слыхал: «Хучубей!» – рассмеялся Кочубей.
– Что ж, и так похоже!
Когда Кочубей ушел, Михаил Илларионович с удовлетворением подумал: «Ну, я свое дело сделал, а теперь – домой. К лету бы благополучно доставиться в Петербург! Вот-то было бы чудесно!»
– Мы и теперь, после столь блистательной победы, стоим за мир! – убеждал он.
– Мир наш с вами прочен. Если будет угодно аллаху, причин к ссоре не случится до конца наших дней! – отвечали ему риджалы.
Русского посла всюду принимали очень любезно. Особенно, учтив был зять султана – капудан-паша. Он устроил в честь Кутузова роскошный праздник: дал обед, после которого был жирит[26], и подарил Михаилу Илларионовичу пять прекрасных лошадей из своей замечательной конюшни.
Присутствовать на торжественных обедах приходилось Кутузову так часто, что он писал в Варшаву русскому послу Сиверсу:
«Теперь, мой дорогой и уважаемый коллега, я рискую каждую неделю получить расстройство желудка от ста и более турецких блюд, которые мне подносят все те, с кем я вел переговоры. Но я сейчас буду присутствовать на шестом и последнем обеде, который должен мне дать Рашид-рейс-эфенди».
На обеде у министра иностранных дел Михаила Илларионовича рассмешило то, что хозяин, подымая бокал, вдруг сказал по-русски:
– Хватим!
Кто-то же научил его этому!
Министр не переставал быть внимательным и любезным с Кутузовым. Его речь была пересыпана такими цветами турецкого красноречия:
– Времена ваши да будут благополучны!
– Слава аллаху, носом моего сердца я беспрестанно нюхаю почку розы благовонного ума вашего!
– Двери искренней дружбы всегда пребудут отверстыми между нами!
– Веления ваши на голове вашего раба!..
На словах у турок все было хорошо, но на деле происходило иначе. Турки все так же запрещали перегружать товары с русских судов на турецкие для вывоза в Средиземное море, чем наносили большой вред русской торговле. Купцы вынуждены были продавать хлеб в Константинополе, теряя при этом на каждой четверти по три рубля.
За 1793 год убыток составил более полумиллиона рублей. И самое главное – турки хотели повысить тариф на ввоз и вывоз товаров.
По торговому договору Турции и России 1783 года, подтвержденному в 1791 году, на товары, вывозимые из Турции и ввозимые русскими подданными, были установлены таможенные пошлины в три процента.
Англии и Франции не нравилось, что Россия находится в более благоприятном, привилегированном положении, чем они.
Английский посол в Константинополе Энсли подбил турок требовать пересмотра двадцать первой статьи торгового договора.
Кроме пронырливого Энсли, плел интриги против России драгоман Порты – коварный, мелочный Мурузи.
Михаил Илларионович приметил его «недоброхотство». Он знал, что Мурузи будет стараться укусить исподтишка. Это было в его характере – недаром он родился в константинопольском квартале Фанара, где, как говорили, сын готов убить своего отца из-за нескольких пиастров – и сделает это так ловко, что его не смогут наказать по закону.
Братец драгомана господарь Валашский Александр Мурузи также старался хоть по мелочам пакостить России: всячески препятствовал русской торговле, создавал разные затруднения тем, кто хотел переселиться в Россию. Кутузов понимал, что Турция ведет разговоры о повышении тарифа только на всякий случай: авось удастся, авось Россия пойдет на уступки. К войне Порта не была готова.
Он велел передать великому визирю, что Россия не потерпит нарушения договоров, что если турки предпочитают войну, то Россия готова отстаивать свои интересы с оружием в руках и туркам от этого будет не легче, что «коварство и худая верность» Порты могут наконец вывести Россию из терпения.
Поверенный в делах Хвостов передал Юсуф-аге и о кознях Мурузи. Мурузи струсил, юлил, изворачивался, как змея, прикидывался невиноватым, хотя в это же время у него в доме скрывался приехавший в Константинополь шпион Анжели.
Курьер привез из Петербурга рескрипт Екатерины II – решительный отказ пересмотреть тариф.
Михаил Илларионович передал через Хвостова отказ России и ждал, что на это ответят турки.
Но прошла неделя, другая, а турки молчали.
– Молчание есть признание, – решил Михаил Илларионович.
Он знал, что момент для разрыва отношений с Россией – весьма неподходящий. Пограничные крепости Турции не приведены в должное состояние, казна пуста, флот слаб, в ряде провинций продолжаются мятежи. А штыки Суворова и пушки Ушакова, готовые к делу, заставляли турок все больше думать о мире.
Учтя все это, Кутузов стал категорически настаивать, чтобы турки разрешили перегружать товары с русских судов на турецкие. Султан разрешил, но сказал, чтобы это не получило широкой огласки, чтобы не узнали другие послы.
Таким образом Кутузов и здесь добился полной победы: русская торговля в Архипелаге была в безопасности от всяких посягательств французов.
Все задачи, поставленные перед Кутузовым, были им успешно выполнены: мир, насколько возможно, упрочен, Россия занимала в Константинополе все такое же привилегированное положение, тариф остался по-прежнему низким, свобода русской торговли в Средиземном море – обеспечена.
Михаил Илларионович ждал вызова на родину: дипломатическая работа надоела.
«…Хлопот здесь множество: нету в свете министерского посту такого хлопотливого, как здесь, особливо в нынешних обстоятельствах, только все не так мудрено, как я думал; и так нахожу я, что человек того только не сделает, чего не заставят. Дипломатическая кариера сколь ни плутовата, но, ей-богу, не так мудрена, как военная, ежели ее делать как надобно…» – писал он жене.
И вот наконец Кутузов получил от коллегии иностранных дел указ, подписанный 9 декабря 1793 года Остерманом, Безбородко и Морковым. Он начинался обычными фразами: «Высоко – и благоурожденный, нам любезноверный…»
В указе говорилось о том, что Кутузов может возвращаться домой и что чрезвычайным посланником и полномочным министром при Порте Оттоманской назначен камер-юнкер Виктор Павлович Кочубей.
«Ну вот – „ныне отпущаеши раба твоего, владыко!“» – с облегчением подумал Кутузов. Оставалось лишь дождаться приезда Кочубея.
Виктор Павлович Кочубей приехал в Константинополь в начале февраля 1794 года.
Это был молодой, двадцатишестилетний, человек. Он получил образование в Париже, учился в Женеве у Лагарпа. Но назначен он был на такой ответственный пост не из-за своего заграничного образования, а потому, что Александр Андреевич Безбородко приходился ему родным дядей.
От петербургских знакомых Михаил Илларионович узнал, что Кочубей, получив назначение в Турцию, ездил в Гатчину к наследнику Павлу Петровичу разведать, угодно ли это ему. Кочубей пробыл в Гатчине два дня, стало быть, понравился наследнику.
– А-а, предусмотрителен и хитер! Из него дипломат получится! – оценил действия Кочубея Михаил Илларионович.
В первый же вечер Кутузов ввел Кочубея в курс всех константинопольских дел.
Кутузов сказал, что в Турции всем управляет диван. Это очень выгодно министру иностранных дел Рашид-эфенди: он вместе с Юсуф-агой управляет всем, слагая ответственность на диван.
Юсуф-ага ничего не значит. Больше значит драгоман, грек Мурузи. Турки так и говорят: у нас правит семья Мурузи. Трудно найти коварнее, лукавее человека, чем этот фанариот[27]. Рейс-эфенди, при всех затейливых поступках, – против войны. Если война начнется, ему придется уступить свою власть кому-то.
Народ недоволен: налоги непомерно велики, оттого повсюду мятежи. Чиновники тоже недовольны: прежде они сами грабили народ, а теперь их доходы забрали Рашид и Юсуф.
Капудан-паша – мот. Его больше интересуют развлечения и лошади, чем политика.
Итак, в ближайшее время войны не будет.
Михаил Илларионович охарактеризовал своему преемнику и европейских послов при турецком дворе.
Английский посол – Энсли – интриган, беспокойный человек. Он вечно против кого-то строит козни.
Австрийский – Герберт – не любит России. Он чрезвычайно самолюбив и скрытен, но, если польстить его самолюбию, он может разоткровенничаться.
Прусский – Кнобельсдорф – незначительная тень Герберта. Пруссак хочет все знать, но для этого у него не хватает денег и уменья. Испанский – Булини – пустое место. Датский – барон Гибш – и неаполитанский – Лудольф – оба за Россию. Лудольф по-бабьи болтлив. Потому хитрый рейс-эфенди старается почаще с ним беседовать.
Кочубей внимательно слушал старого посла, записывая кое-что для памяти.
– Живя здесь, я внимательно следил за турками. При всем своем лукавом расположении к России, у Порты еще нет твердого намерения разрывать с нами. Они ждут, какой оборот примет союз против Франции. Да и крепости в Бессарабии у турок будут готовы не раньше осени. Вот и все, пожалуй, – закончил Михаил Илларионович. – Рейс-эфенди спрашивал меня, не из турок ли вы, Виктор Павлович, – улыбнулся Кутузов.
– А это почему же?
– Он произносит вашу фамилию на турецкий лад: «Ко-чи-бей».
– А наши солдаты окрестили меня по-своему, я сам слыхал: «Хучубей!» – рассмеялся Кочубей.
– Что ж, и так похоже!
Когда Кочубей ушел, Михаил Илларионович с удовлетворением подумал: «Ну, я свое дело сделал, а теперь – домой. К лету бы благополучно доставиться в Петербург! Вот-то было бы чудесно!»
Глава восьмая
Отец и сын
I
Вскоре после возвращения Кутузова из Турции в Петербург императрица назначила его главным директором сухопутного кадетского корпуса. Это было тоже немаловажное дело: кадетский корпус готовил офицеров для всей русской армии.
Екатерина Ильинишна обрадовалась новому назначению мужа.
– Хоть поживешь дома, – говорила она. – А то как соловей залетный: прилетишь к нам на недельку, а потом год обретаешься в походах!
В этот раз Михаил Илларионович пожил дома основательно – не успел оглянуться, как пролетело два года.
В жизни семьи Кутузовых не произошло никаких особенных событий: старое – старилось, молодое – росло.
Так было кругом.
Постарела, начала чаще жаловаться на головные боли, на слабость в ногах императрица Екатерина. Она с трудом всходила по лестнице. Безбородко устроил в своем доме вместо лестницы пологий скат, на тот случай, если императрица соизволит пожаловать к нему.
Облысел, похудел и пожелтел наследник Павел Петрович. От худобы у него стали заметнее выдаваться скулы и большой рот.
И повзрослел, вытянулся великий князь Александр. Павлович. Он уже третий год был женат на принцессе Луизе, которая при крещении по православному обряду получила имя Елизаветы Алексеевны.
Женившись, Александр стал считать себя взрослым человеком, хотя в день свадьбы ему было всего шестнадцать лет. Он окончательно прекратил все учебные занятия. И даже те незначительные, поверхностные знания, которые урывками давали ему учителя, так и остались незавершенными.
Бабушка-императрица образовала для Александра и Елизаветы особый двор с гофмаршалом и гофмейстериной. Штат двора по количеству превышал двор Павла Петровича: Екатерина II оказывала внуку больше внимания, чем сыну.
Александр свел дружбу кое с кем из придворных распутников и вертопрахов, шептался с ними по углам. Более опытные в амурных делах камер-юнкеры учили Александра уму-разуму.
Много стараний развратить молодую пару приложила гофмейстерина Елизаветы Алексеевны графиня Шувалова, легкомысленная щеголиха, сплетница и кокетка. Она твердила им, что надо пользоваться жизнью, что вечной любви не существует.
Сластолюбивый Александр так предался утехам медового месяца, что заболел. Он стал туг на одно ухо и ходил, некрасиво вытянув голову вперед.
Кроме того, Александр оказался близоруким.
Преждевременная, ранняя женитьба из-за прихоти бабушки не пошла великому князю на пользу.
Еще до женитьбы Александр и его брат Константин ездили каждую неделю в Гатчину к отцу. Они с удовольствием принимали участие во всех странных и смешных павловских учениях и вахтпарадах.
Павел Петрович все время исподволь увеличивал свои войска. К 1796 году у него уже было шесть батальонов пехоты, рота егерей, четыре полка кавалерии, пешая и конная артиллерия с двенадцатью пушками. Общая численность войск достигала двух тысяч четырехсот человек, со ста двадцатью восемью офицерами в том числе.
Молодые князья заразились от отца марсоманией.
Александр предпочитал часами делать ружейные фиемы, нежели читать какую-либо книгу. Он полюбил бессмысленную прусскую шагистику и бездушный фрунт. Капральские обязанности в Гатчине у отца были обоим мальчикам больше по душе, чем скучные уроки важных преподавателей и роскошные балы бабушки.
Им нравилось, что они в Гатчине занимают какое-то положение. Им полюбилась всамделишная игра в солдатики. Так приятно было возвращаться из Гатчины усталыми после целодневной маршировки. Нравилось, что надо было таиться от бабушки, чтобы она не увидала их в этих нелепых, по ее мнению, но для них – таких красивых прусских мундирах.
С 1795 года Александр уже ездил в Гатчину не один раз в неделю, а четыре.
Все пышные наставники во главе со швейцарцем Лагарпом не смогли увлечь, занять великих князей больше, чем отец.
Александр и Константин считали себя капралами не русской, а гатчинской армии. Александр любил говорить (но так, чтобы не слыхала бабушка): «Это по-нашему, по-гатчински».
Императрица Екатерина всеми мерами старалась оградить внуков от влияния отца, но из этого не получилось ничего.
Александр и Константин на всю жизнь впитали в себя гатчинский, прусский дух.
Екатерина Ильинишна обрадовалась новому назначению мужа.
– Хоть поживешь дома, – говорила она. – А то как соловей залетный: прилетишь к нам на недельку, а потом год обретаешься в походах!
В этот раз Михаил Илларионович пожил дома основательно – не успел оглянуться, как пролетело два года.
В жизни семьи Кутузовых не произошло никаких особенных событий: старое – старилось, молодое – росло.
Так было кругом.
Постарела, начала чаще жаловаться на головные боли, на слабость в ногах императрица Екатерина. Она с трудом всходила по лестнице. Безбородко устроил в своем доме вместо лестницы пологий скат, на тот случай, если императрица соизволит пожаловать к нему.
Облысел, похудел и пожелтел наследник Павел Петрович. От худобы у него стали заметнее выдаваться скулы и большой рот.
И повзрослел, вытянулся великий князь Александр. Павлович. Он уже третий год был женат на принцессе Луизе, которая при крещении по православному обряду получила имя Елизаветы Алексеевны.
Женившись, Александр стал считать себя взрослым человеком, хотя в день свадьбы ему было всего шестнадцать лет. Он окончательно прекратил все учебные занятия. И даже те незначительные, поверхностные знания, которые урывками давали ему учителя, так и остались незавершенными.
Бабушка-императрица образовала для Александра и Елизаветы особый двор с гофмаршалом и гофмейстериной. Штат двора по количеству превышал двор Павла Петровича: Екатерина II оказывала внуку больше внимания, чем сыну.
Александр свел дружбу кое с кем из придворных распутников и вертопрахов, шептался с ними по углам. Более опытные в амурных делах камер-юнкеры учили Александра уму-разуму.
Много стараний развратить молодую пару приложила гофмейстерина Елизаветы Алексеевны графиня Шувалова, легкомысленная щеголиха, сплетница и кокетка. Она твердила им, что надо пользоваться жизнью, что вечной любви не существует.
Сластолюбивый Александр так предался утехам медового месяца, что заболел. Он стал туг на одно ухо и ходил, некрасиво вытянув голову вперед.
Кроме того, Александр оказался близоруким.
Преждевременная, ранняя женитьба из-за прихоти бабушки не пошла великому князю на пользу.
Еще до женитьбы Александр и его брат Константин ездили каждую неделю в Гатчину к отцу. Они с удовольствием принимали участие во всех странных и смешных павловских учениях и вахтпарадах.
Павел Петрович все время исподволь увеличивал свои войска. К 1796 году у него уже было шесть батальонов пехоты, рота егерей, четыре полка кавалерии, пешая и конная артиллерия с двенадцатью пушками. Общая численность войск достигала двух тысяч четырехсот человек, со ста двадцатью восемью офицерами в том числе.
Молодые князья заразились от отца марсоманией.
Александр предпочитал часами делать ружейные фиемы, нежели читать какую-либо книгу. Он полюбил бессмысленную прусскую шагистику и бездушный фрунт. Капральские обязанности в Гатчине у отца были обоим мальчикам больше по душе, чем скучные уроки важных преподавателей и роскошные балы бабушки.
Им нравилось, что они в Гатчине занимают какое-то положение. Им полюбилась всамделишная игра в солдатики. Так приятно было возвращаться из Гатчины усталыми после целодневной маршировки. Нравилось, что надо было таиться от бабушки, чтобы она не увидала их в этих нелепых, по ее мнению, но для них – таких красивых прусских мундирах.
С 1795 года Александр уже ездил в Гатчину не один раз в неделю, а четыре.
Все пышные наставники во главе со швейцарцем Лагарпом не смогли увлечь, занять великих князей больше, чем отец.
Александр и Константин считали себя капралами не русской, а гатчинской армии. Александр любил говорить (но так, чтобы не слыхала бабушка): «Это по-нашему, по-гатчински».
Императрица Екатерина всеми мерами старалась оградить внуков от влияния отца, но из этого не получилось ничего.
Александр и Константин на всю жизнь впитали в себя гатчинский, прусский дух.
II
В памяти ярче выступает то, за что ее следует помнить, чем то, чего не хотелось бы вспоминать.
В. Ключевский (о Екатерине II)
В этот тусклый ноябрьский день у Михаила Илларионовича скопилось в корпусе много различных дел.
С утра он вел у выпускного пятого возраста урок тактики, а потом должен был заняться срочными вопросами. Главный казначей корпуса давно ждал директора с отчетами и требованиями. Инспектор классов майор Клингер принес списки неуспевающих кадет. И Михаил Илларионович вызвал к себе своего помощника, подполковника Ридингера, – хотел обсудить с ним, не лучше ли разделить кадет не по возрастам, а по ротам, как практиковалось раньше.
Михаил Илларионович беседовал с Ридингером, когда полицеймейстер корпуса подполковник Андреевский попросил разрешения войти в кабинет. Андреевский сегодня был чем-то озабочен, расстроен. Михаил Илларионович приготовился слушать рапорт полицеймейстера о том, что вновь какой-либо каптенармус запил или проворовался.
– Что случилось? – не очень ласково спросил Кутузов, недовольный тем, что Андреевский лезет с ерундой.
– И-императрица умирает! – заикнулся никогда не заикавшийся подполковник.
– Как умирает? Кто сказал? – изумился Кутузов.
– Все говорят. Я только что проезжал мимо Зимнего. У дворца полно экипажей.
– Как же так? – все не верил Кутузов. – Вчера был малый эрмитаж[28]. Я видал императрицу. Она шутила над Львом Александровичем Нарышкиным, что он боится смерти. Получили известие, что скончался сардинский король, а Нарышкин высчитал, будто король его ровесник, и скис.
– А сама императрица разве не боялась смерти? – спросил Ридингер.
– Нарышкин так и спросил у нее, а ее величество говорит: «Не боюсь. И хочу, чтобы при моем последнем вздохе были бы улыбающиеся особы, а не такие слабонервные, как вы, Лев Александрович!»
– Вот храбрилась, а сегодня умирает, – вздохнул Андреевский.
– А что же с ней случилось? – не мог примириться с такой новостью Михаил Илларионович.
– Кондрашка. Утром была здорова, занималась делами, а потом вышла, простите, в уборную и там упала…
Все сидели ошеломленные случившимся.
– Храповицкий мне рассказывал, – прервал молчание Кутузов, – когда императрице исполнилось шестьдесят лет, он пожелал ей прожить еще столько же, но Екатерина возразила: «Еще шестьдесят лет не надо – буду без ума и памяти, а лет двадцать проживу!» И хоть чувствовала себя хорошо, но не угадала: прожила не двадцать, а только восемь…
– Человек предполагает, а бог располагает, – вздохнул Андреевский.
– Да, Сумароков верно сказал:
Время проходит,